Текст книги "28 мгновений весны 1945-го"

Именно стремление Лондона не допустить какого-либо вмешательства других стран в дела британских колоний явилось главной причиной согласия Черчилля на введение права вето для всех участников будущего Совета Безопасности ООН (на чем настаивал и СССР). Премьер-министр надеялся с помощью вето пресекать даже попытки рассмотрения вопросов о судьбе его империи в международной организации.

Рузвельт вместо колониальной системы хотел видеть систему международной «опеки» для колоний всех европейских держав, что имело бы целью их продвижение к независимости. Англичане же рассматривали эти предложения как прикрытие для создания неформальной экономической империи Соединенных Штатов. Что было небезосновательным с учетом того, что американская инициатива об «опеке» не распространялась на Гавайские острова, Гуам, Пуэрто-Рико и Виргинские острова, де-факто являвшиеся американскими колониями. Также в списке не было длинного перечня островов Атлантики и Тихого океана, которые уже использовались под базы военно-морских и военно-воздушных сил США или могли бы быть использованы в этом качестве.

Вообще для американцев, которые, как мы помним, уже активно искали места для базирования своих вооруженных сил по всему земному шару, наиболее удобным местом выглядела именно Британская империя, над которой все еще никогда не заходило солнце. Вашингтон, получив доступ своих кораблей к британским портам, теперь добивался такой же возможности для самолетов всех стран. Черчилль сопротивлялся и в письме к Рузвельту 28 ноября 1944 года не соглашался с тем, что «Британской империи предлагается предоставить свои бесценные и незаменимые базы для воздушного транспорта во всем мире в распоряжение таких стран, которые в состоянии использовать их. Это означает, конечно, в первую очередь и в основном предоставить их в распоряжение Соединенных Штатов».

Со своей стороны Рузвельт не мог поверить, что британский народ «хотел бы, чтобы авиация, в которой вам, как и нам, предстоит великое будущее, была задавлена и удушена лишь потому, что наш народ в данный момент находится в менее благоприятном для конкуренции положении. Вы говорите, что Британской империи предлагается предоставить свои базы во всем мире в распоряжение других стран. Конечно, это так… Где была бы теперь Англия, если бы судоходство подвергалось таким ограничениям? Где она будет, если им станет подвергаться авиация? Я не могу поверить, что Вы в такое время не хотите соглашения!»

Американцы умели и умеют быть настойчивыми.

Великобритания уже не надеялась одержать победу в той партии, которая стояла на шахматной доске к концу войны. Поэтому Черчилль делал все, что от него зависело, чтобы перевернуть доску.

Он сделал свой выбор. Он с Америкой, партнером тяжелым, но могущественным. И против той силы, которая на глазах становилась доминирующей на Европейском континенте, – Советского Союза.

Вместо прагматики партнерства военных лет, как обычно, на первый план выводился вопрос о ценностях. 8 марта 1945 года премьер-министр писал Рузвельту: «Полагаю, Вы согласитесь со мной, что здесь затрагивается далеко не только судьба Польши. Я чувствую, что это дело явится показателем того, какой смысл мы и русские вкладываем в такие понятия, как демократия, суверенитет, независимость, представительное правительство, свободные и беспрепятственные выборы». А о чем еще говорить герцогу, возглавляющему монархическую империю с наследственной верхней палатой парламента.

Помните, что сказал Черчилль 22 июня 1941 года? Он рассматривал альянс с СССР как своего рода сделку с дьяволом. Теперь он был бы рад от нее освободиться.

Осенью 1944 года, пишут английские историки Уильям Манчестер и Пол Рейд, «британские начальники штабов уже составили документ для Министерства иностранных дел, в котором рассматривалась возможность превращения России в будущего противника. В то время, написал Брук, министерство “не допускало, что Россия когда-нибудь может стать враждебной” и посчитало “недопустимым” со стороны начальников штабов планировать войну с нынешним британским союзником. Однако составление планов на случай непредвиденных обстоятельств входило в обязанности военных планировщиков. Иден утвердил документ».

Черчилль к апрелю 1945-го уже четко (но конфиденциально) формулировал свою новую философию. «В этот период я мог лишь предупреждать и взывать. Уничтожение военной мощи Германии повлекло за собой коренное изменение отношений между коммунистической Россией и западными демократиями. Они потеряли своего общего врага, война против которого была почти единственным звеном, связывавшим их союз. Отныне русский империализм и коммунистическая доктрина не видели и не ставили предела своему продвижению и стремлению к окончательному господству». Из этого следовало несколько практических выводов:

«во-первых, Советская Россия стала смертельной угрозой для свободного мира;

во-вторых, надо немедленно создать новый фронт против ее стремительного продвижения;

в-третьих, этот фронт в Европе должен уходить как можно дальше на Восток;

в-четвертых, главная и подлинная цель англо-американских армий – Берлин;

в-пятых, освобождение Чехословакии и вступление американских войск в Прагу имеет важнейшее значение;

в-шестых, Вена – и, по существу, вся Австрия – должна управляться западными державами, по крайней мере на равной основе с русскими Советами;

в-седьмых, необходимо обуздать агрессивные притязания маршала Тито в отношении Италии;

наконец – и это главное – урегулирование между Западом и Востоком по всем основным вопросам, касающимся Европы, должно быть достигнуто до того, как армии демократии уйдут или западные союзники уступят какую-либо часть германской территории, которую они завоевали или, как об этом вскоре можно будет писать, освободили от германской тирании». Он готов был к новой схватке – с Советским Союзом.

Однако Черчилль не был бы собой, если бы одновременно не вел и прямо противоположную игру – в верного союзника СССР, которому Британия столь многим обязана в этой войне и которым так восхищалось британское общественное мнение. 2 апреля в Москву приехала супруга Черчилля – Клементина, возглавлявшая британский комитет «Фонд помощи России». В Центральном аэропорту ее встречала супруга Молотова Полина Жемчужина во главе множества официальных лиц. С Клементиной отдельно встретились и Сталин, и Молотов. Ей выделили специальный поезд, на котором Клементина в течение месяца посетила более десятка городов, она была в Сталинграде и Ленинграде, Артеке и лагере репатриируемых военнопленных в Одессе, в военных госпиталях, санаториях. Она была награждена орденом Трудового Красного Знамени, а если бы Молотов вовремя не обнаружил недосмотр посла Гусева, могли бы вручить боевой орден Отечественной войны 1-й степени. 7 апреля она протянула Молотову ручку с золотым пером и сказала, что Уинстон просил передать ее Сталину с просьбой писать ему только дружественные послания. Молотов, который и был основным автором посланий, заметил, что пишет исключительно карандашом.

На протяжении уже нескольких лет Советский Союз рассказывал миру о зверствах немецких войск на нашей земле, в других странах. Молотов своим карандашом написал на этот счет несколько официальных заявлений, адресованных мировому сообществу, – с фактами, деталями, фотографиями. В мире это не воспринималось. Или воспринималось как советская пропаганда. На Западе никто не мог поверить, что та машина массового истребления людей, которая была создана Гитлером и другими немецкими военными преступниками, вообще мыслима.

Британская армия 15 апреля освободила концентрационный лагерь в Бельзене. То, что англичане там увидели, повергло их больше чем в шок. Американцы и англичане сами открывали для себя правду о нацизме.

Известный американский журналист Патрик Гордон-Уокер передал в тот день прямо из Бельзена репортаж для радиослушателей в Соединенных Штатах. Он рассказал об увиденных им самим 30 тысячах трупов. О 35 тысячах человек на грани смерти. О детском бараке, доверху набитом маленькими телами. Свой репортаж Гордон-Уокер закончил словами:

– Обращаюсь к вам, кто слушает меня на родине, – это лишь один лагерь. Существует много других. Вот то, против чего вы сражаетесь.

В бункер Гитлера под канцелярией, откуда он не выходил с начала апреля, в тот день приехала Ева Браун и заняла небольшую квартиру по соседству с ним.

Она была дочерью небогатых баварских бюргеров. Отец Евы преподавал в мюнхенской школе художественного ремесла. В момент знакомства с Гитлером – в год его прихода к власти – она работала ассистенткой в фотоателье Генриха Гофмана, который впоследствии стал личным фотографом фюрера. Собственно, Гофман их и познакомил. Это произошло спустя год-два после самоубийства Гели Раубал, племянницы Гитлера, к которой, пожалуй, единственный раз в своей жизни он питал страстную любовь.

Родители Евы первоначально решительно возражали против ее связи с Гитлером, но куда им было до фюрера германского народа. Да и сердцу не прикажешь… Ева хотела семейного счастья, но ее избранник имел свои взгляды на брак.

Гитлер был идейным холостяком. «Он был убежден, – пишет Марлис Штайнер, – что гений не имеет права заводить потомство, обреченное быть несчастным, ибо все вокруг будут ждать от такого ребенка повторения блеска его прародителя… Жена, говорил он, не поймет мужа, который не уделяет ей достойного внимания; проклятие любого брака – это вопрос о правах. Лучше иметь любовниц; их ни к чему не надо принуждать, а любой знак внимания они воспринимают как дар».

Ева вначале считалась экономкой в огромной альпийской резиденции фюрера в Берхтесгадене, где ей отвели просторные апартаменты и где она являлась полной хозяйкой. Но своим отношением к браку и семейной жизни ее любовник доводил Еву Браун до отчаяния. Она плохо переносила длительную разлуку с ним и в первые годы их отношений дважды пыталась покончить с собой.

Затем Гитлер купил Еве роскошно обставленную виллу в Богенхаузене, предместье Мюнхена. Постепенно она смирилась со своей непонятной ролью – ни жена, ни любовница.

Начальник личной охраны фюрера Ганс Раттенхубер расскажет (на допросе в НКВД): «Браун играла значительную роль в личной жизни Гитлера и оказывала на него большое влияние. Многие приближенные опасались ее, в том числе даже Мартин Борман, которого все боялись и ненавидели. В политику Браун не вмешивалась и в общественной жизни никогда ничем не проявляла себя: она была пустой женщиной, занимавшейся нарядами и уходом за собой».

«Она не была ни маркизой Помпадур, ни Лолитой Монтес», – замечал Уильям Ширер.

Двенадцать лет Гитлер был связан с Евой Браун. Однако это был один из тщательно оберегаемых секретов рейха. В Германии не было известно ее имя. Даже Гудериан напишет: «Я лично никогда ничего не знал об этих отношениях, никогда не видел Евы Браун, хотя, бывало, месяцами почти каждый день встречался с Гитлером или с его приближенными».

Теперь она была с Гитлером. В бункере под Рейхсканцелярией.

Хорошей новостью для Гитлера в тот день стало и то, что закончила свое развертывание – насколько это было возможно – 12-я армия генерала Венка. 15 апреля ее командование получило приказ освободить из окружения в Гарце 11-ю армию ударами с севера и с востока. В ночь с 15 на 16 апреля войска 12-й армии ликвидировали американский плацдарм южнее Магдебурга и значительно сузили второй плацдарм в районе Барби. Но уже на следующий день не полностью сформированные дивизии «Клаузевиц» и «Шлагетер» натолкнулись на второй эшелон продвигавшейся к Эльбе 9-й американской армии Симпсона и вступили в пятидневное сражение севернее Брауншвейга.

12-я армия в отличие от многих других немецких соединений на Западном фронте готова была драться. Гитлеровский генерал фон Типпельскирх был убежден, что «боевые действия новой армии составляют славную страницу борьбы немецкого народа, образец верности своему долгу, исполнявшемуся молодыми солдатами с чистым сердцем и верой в смысл и необходимость их жертв. Эти бои имеют право претендовать на немеркнущую славу, как символ лучших качеств немецкого солдата. Кроме того, в последние дни своего существования 12-я армия своими самоотверженными действиями спасла от русского плена много десятков тысяч немецких солдат и беженцев».

Рано утром 15 апреля Симпсона, который все еще рвался на Берлин, вызвали в штаб 12-й группы армий под Висбаденом. Когда самолет приземлился, командующий группой генерал Брэдли уже ждал его на аэродроме. Не тратя лишних слов, Брэдли жестко сказал, что 9-я армия должна остановиться на Эльбе. Наступления на Берлин не будет.

– Откуда, черт побери, ты это взял? – спросил Симпсон.

– От Айка, – ответил Брэдли.

Симпсон, по его словам, ошеломленный и удрученный, вернулся в свой штаб, размышляя, как сообщить об этом офицерам и личному составу, и без того пребывавшим в грусти по поводу смерти Рузвельта.

Эйзенхауэр принял правильное решение. Сталин никогда бы не позволил американцам взять Берлин раньше него.

В то время, когда американская 9-я армия остановилась и вела бои с частям Венка, вперед пошли 3-я армия Паттона и 7-я армия Ходжеса.

Перед 7-й армией была поставлена задача совершить глубокий обход и во взаимодействии с находившейся на Рейне 1-й французской армией взломать Рейнский фронт южнее Мангейма – вплоть до Базеля – и овладеть Южной Германией. Завязались ожесточенные пятидневные бои за Нюрнберг – город нацистской славы, где проходили съезды НСДАП, – который по приказу Гитлера должен был обороняться до последней возможности.

В это время 3-я американская армия нанесла удар по обе стороны Дуная и через Богемский лес – с выходом к нижнему течению реки Энс и на рубеж Линц, Ческе-Будеёвице, Пльзень, Карловы Вары – сближалась с советскими войсками, тоже начавшими наступление на территории Чехословакии.

15 апреля пришел в движение 4-й Украинский фронт, которым командовал генерал армии Андрей Иванович Еременко. Вот его рассказ: «К началу апреля 1945 года перед войсками фронта оборонялись в общей сложности 22 дивизии гитлеровцев, том числе 5 танковых… Десятидневные бои свидетельствовали о решении противника упорно оборонять Моравска-Остравский промышленный район». Это был последний остававшийся в распоряжении Берлина каменноугольный бассейн и один из главных арсеналов рейха. «Оборона противника рассекалась в нескольких направлениях, одновременно с этим брались в клещи два наиболее важных опорных пункта на пражском направлении – Моравска-Острава и Оломоуц». Операция проводилась совместно с войсками 2-го Украинского фронта.

«14 апреля армиям фронта был отдан приказ: в ночь на 15 апреля войскам занять исходное положение. Утром 15 апреля началось наступление». В 10 вечера Еременко передал в Москву донесение: «Перейдя в наступление, войска фронта прорвали сильную, заблаговременно укрепленную оборону противника и продвинулись вперед до 8 км». Но командующий фронтом был недоволен: «Было совершенно ясно, что темпы наступления слабые. Выявилось превосходство противника в танках. Заблаговременно подготовленные укрепления и заграждения также весьма существенно замедляли продвижение войск».

А войска 2-го Украинского фронта приступали к взятию Брно, для чего была создана ударная группа, в которую вошли 53-я армия генерал-лейтенанта Манагарова, 6-я гвардейская танковая генерал-полковника Кравченко и 1-я гвардейская конно-механизированная группа генерал-лейтенанта Плиева. «Овладеть городом намечалось путем двухстороннего обхода силами подвижных соединений и фронтального удара стрелковых войск, – напишет в мемуарах Исса Александрович Плиев. – Важнейший промышленный центр Чехословакии, крупнейший узел дорог, большой административно-политический центр, город Брно имел для гитлеровцев огромное стратегическое значение. Здесь были такие военные заводы, как “Шкода”, “Зброевка”, большие запасы боеприпасов и других материально-технических средств. Здесь враг создал мощный узел сопротивления.

В 10 часов 15 апреля войска 1-й гвардейской конно-механизированной группы… перешли в наступление. До самого Брно противник оказывал исключительно упорное сопротивление. Шли непрерывные кровопролитные бои за каждую высоту, каждый дом, каждый тактический рубеж. Атаки сменялись контратаками… Действия войск связывались сложным рельефом, более выгодным для обороны, чем для наступления, труднопроходимыми участками местности, вынуждавшими порой на руках подтягивать артиллерию, тяжелые минометы, автомашины… Это было непрерывное сражение, не прекращавшееся ни днем, ни ночью».

А нацеленная на Берлин советская группировка войск – крупнейшая для одной битвы за всю историю войн в мире – изготовилась для решающего удара.

Мгновение 5
16 апреля. Понедельник

На Берлин!

Маршал Георгий Константинович Жуков был вызван в Ставку Верховного Главнокомандования 29 марта. «Вообще И. В. Сталин никогда не обсуждал с командующими фронтами замысла целой кампании, – знал Жуков. – Он ограничивался обсуждением лишь одной конкретной операции фронта или группы фронтов». При себе он уже имел почти готовый план наступления 1-го Белорусского фронта на Берлин.

«Поздно вечером того же дня И. В. Сталин вызвал меня к себе в кремлевский кабинет. Он был один… Молча протянув руку, он, как всегда, будто продолжая недавно прерванный разговор, сказал:

– Немецкий фронт на Западе окончательно рухнул, и, видимо, гитлеровцы не хотят принимать мер, чтобы остановить продвижение союзных войск. Между тем на всех важнейших направлениях против нас они усиливают свои группировки…

Раскурив трубку, Верховный продолжал:

– Думаю, что драка предстоит серьезная… Когда наши войска могут начать наступление на берлинском направлении?

– Через две недели 1-й Белорусский фронт сможет начать наступление…

Затем он подошел к письменному столу… и достал письмо.

– Вот, прочтите…

В нем сообщалось о закулисных переговорах гитлеровских агентов с официальными представителями союзников, из которых становилось ясно, что немцы предлагали союзникам прекратить борьбу против них, если они согласятся на сепаратный мир на любых условиях…

– Ну что вы об этом скажете? – спросил И. В. Сталин.

И, не дожидаясь ответа, тут же заметил:

– Думаю, Рузвельт не нарушит ялтинской договоренности, но вот Черчилль, этот может пойти на все.

Вновь подойдя к письменному столу, он позвонил А. И. Антонову и приказал ему тотчас прибыть… Обратившись к Антонову, Верховный сказал:

– Позвоните Коневу и прикажите 1 апреля прибыть в Ставку с планом операции 1-го Украинского фронта, а эти два дня поработайте с Жуковым над общим планом».

Информация к размышлению

Жуков Георгий Константинович. 48 лет. Член ВКП(б) с 1919 года. Маршал Советского Союза. Заместитель Верховного главнокомандующего, первый заместитель народного комиссара обороны, командующий 1-м Белорусским фронтом.

Родился в деревне Стрелковка Малоярославского уезда Калужской области в крестьянской семье. Окончил церковно-приходскую школу и вечерние образовательные курсы в Москве. Скорняжных дел мастер. В 1915 году призван на фронт. После курса обучения на драгунского унтер-офицера служил в 10-м Новгородском драгунском полку. Награжден двумя Георгиевскими крестами.

В Красной армии с августа 1918 года. Командовал кавалерийским взводом и эскадроном на Восточном, Западном и Южном фронтах. После Гражданской войны – полком в 7-й Самарской кавалерийской дивизии. С 1926 года Жуков работал преподавателем допризывной подготовки в Белорусском государственном университете. В 1929 году окончил курсы высшего начальствующего состава РККА. С 1930 года командир 2-й бригады 7-й Самарской кавалерийской дивизии комдива Рокоссовского.

В 1930-е годы служил в Белоруссии. С 1938 года – заместитель командующего Белорусским особым военным округом. В июне 1939 года был назначен командующим 57-м особым армейским корпусом РККА в Монголии, развернутым в Первую армейскую группу. Прославился в боях с японцами на Халхин-Голе. С июня 1940 года – командующий войсками Киевского особого военного округа. В начале 1941 года был назначен начальником Генштаба, заместителем наркома обороны.

В годы войны – член Ставки Верховного Главнокомандования, заместитель Верховного главнокомандующего Вооруженными силами СССР. «Ставка Верховного Главнокомандования видела дальше и лучше, чем гитлеровское стратегическое руководство», – утверждал Жуков. Сталин посылал его на самые сложные и ответственные участки фронта. В 1941 году командовал Ленинградским фронтом, осуществлявшим оборону Северной столицы, и Западным фронтом, защищавшим Москву. Позднее командовал также Резервным, 1-м Украинским и 1-м Белорусским фронтами.

Жукова часто называют «Маршалом Победы». Четырежды Герой Советского Союза, кавалер двух орденов «Победа».

От двух браков четыре дочери – Маргарита, Эра, Элла, Мария.

Маршал Советского Союза и командующий 1-м Украинским фронтом Иван Степанович Конев, писал Жуков, прибыл в Генштаб 31 марта и сразу же включился в рассмотрение общего плана Берлинской операции.

В воспоминаниях Конева события, связанные с обсуждением в Ставке подготовки Берлинской операции, описываются немного по-другому. Согласно Коневу, он провел описанную выше встречу с Верховным вместе с Жуковым.

Конев писал: «1 апреля 1945 года в Москву в Ставку Верховного Главнокомандования были вызваны… Жуков и я. Сталин принял нас, как обычно, в Кремле, в своем большом кабинете с длинным столом и портретами Суворова и Кутузова на стене». Присутствовали начальник Генштаба генерал армии Алексей Иннокентьевич Антонов и его заместитель генерал-полковник Сергей Матвеевич Штеменко. Сталин повернулся к Штеменко и сказал ему:

– Прочтите им телеграмму.

Штеменко прочел телеграмму: «…англо-американское командование готовит операцию по захвату Берлина, ставя задачу захватить его раньше Советской армии. Основная группировка создается под командованием фельдмаршала Монтгомери. Направление главного удара планируется севернее Рура, по кратчайшему пути, который отделяет от Берлина основную группировку английских войск…»

Сталин обратился к Жукову и ко мне:

– Так кто же будет брать Берлин, мы или союзники?

Так вышло, первому на этот вопрос пришлось отвечать мне:

– Берлин будем брать мы, и возьмем его раньше союзников…

Вторым отвечал Жуков. Он доложил, что войска готовы взять Берлин.

Выслушав нас, Сталин сказал:

– Хорошо. Необходимо вам обоим здесь, прямо в Москве, в Генштабе, подготовить свои планы и по мере готовности, через сутки-двое, доложить о них Ставке…

Мы работали немногим более суток… Работали мы в Генштабе над своими планами каждый отдельно, но некоторые возникавшие и требовавшие согласования вопросы обсуждали вместе с руководящими работниками Генштаба».

Жуков и Штеменко пишут, что уже 1 апреля командующие 1-м Белорусским и 1-м Украинским фронтами докладывали Сталину результаты своей работы над планом Берлинской операции. Штеменко вспоминал: «1 апреля 1945 года план Берлинской операции обсуждался в Ставке. Было подробно доложено об обстановке на фронтах, о действиях союзников, их замыслах. Сталин сделал отсюда вывод, что Берлин мы должны взять в кратчайший срок: начинать операцию нужно не позже 16 апреля и все закончить в течение 12–15 дней. Командующие фронтами с этим согласились». А вот Жуков: «1 апреля Верховный заслушал доклад Антонова об общем плане Берлинской операции, затем мой доклад о плане наступления войск 1-го Белорусского фронта и доклад И. С. Конева о плане наступления 1-го Украинского фронта». Конев относит то же событие к 2 апреля.

Как утверждает Штеменко, 1 апреля «Сталин подписал директиву командующему войсками 1-го Белорусского фронта об операции по овладению Берлином и выходе в конце месяца на Эльбу… Директива командующему войсками 1-го Украинского фронта была отдана 2 апреля. Ему предписывалось разгромить вражескую группировку в районе Коттбуса и южнее Берлина, не позднее десятого-двенадцатого дня операции выйти на рубеж Беелитц, Виттенберг и далее по Эльбе до Дрездена». Жуков подтверждал: «В ночь на 2 апреля в Ставке в моем присутствии Верховный подписал директиву 1-му Белорусскому фронту о подготовке и проведении операции с целью овладения Берлином и указание в течение 12–15 дней выйти на Эльбу. Главный удар было решено нанести с кюстринского плацдарма силами четырех общевойсковых и двух танковых армий».

То есть Берлин должен был брать Жуков, тогда как войска Конева планировалось направить южнее столицы Германии. Но при этом и Штеменко, и Конев свидетельствовали, что командующий 1-м Украинским фронтом просил не исключать его войска из участников штурма Берлина. Каждый советский полководец мечтал взять Берлин. И Генсек фактически пошел Коневу навстречу. «Сталин стал отмечать карандашом по карте разграничительную линию между 1-м Белорусским и 1-м Украинским фронтами, – вспоминал Конев. – В проекте директив эта линия шла через Люббен и далее, несколько южнее Берлина. Ведя эту линию карандашом, Сталин вдруг оборвал ее на городе Люббен, находившемся примерно в 60 км к юго-востоку от Берлина… Разграничительная линия была оборвана примерно там, куда мы должны были выйти к третьему дню операции. Далее (очевидно, смотря по обстановке) молчаливо предполагалась возможность проявления инициативы со стороны командования фронтов… Был ли в этом разрыве разграничительной линии на Люббене негласный призыв к соревнованию фронтов? Допускаю такую возможность».

Штеменко описывает ситуацию более определенно: «Сталин пошел на компромисс: он не отказался полностью от своей идеи, но и не отверг начисто соображений И. С. Конева, поддержанных Генштабом. На карте, отражавшей замысел операции, Верховный молча зачеркнул ту часть разгранлинии, которая отрезала 1-й Украинский фронт от Берлина, доведя ее до населенного пункта Люббен… и оборвал.

– Кто первым ворвется, тот пусть и берет Берлин, – заявил он нам потом».

На следующее же утро после утверждения директив Ставки Жуков и Конев поспешили вылететь из Москвы – каждый на свой фронт – с двухминутным интервалом. Причины для спешки были. «Продолжительность операции планировалась всего двенадцать-пятнадцать дней, чтобы не дать противнику возможности получить передышку, затянуть операцию или уйти из-под наших ударов… А на подготовку оставалось всего двенадцать суток… Нам приходилось считаться с тем, что, встав наконец перед необходимостью испить до дна горечь военного поражения, фашистские руководители предпочтут сдать Берлин американцам и англичанам, перед ними будут открывать путь, а с нами будут жестоко, до последнего солдата, сражаться. Планируя предстоящую операцию, мы трезво учитывали эту перспективу. Кстати говоря, потом она на наших глазах превратилась в реальную действительность», – замечал Конев.

Затем настала очередь определить задачи 2-го Белорусского фронта Маршала Советского Союза Константина Константиновича Рокоссовского, который еще продолжал бои в Восточной Померании. «В первых числах апреля меня вызвали в Ставку», – писал Рокоссовский. 6 апреля была издана директива 2-му Белорусскому фронту. В овладении Берлином непосредственно он не участвовал, наступая на запад севернее столицы Германии для разгрома сильной штеттинской группировки противника.

Перед Рокоссовским стояла непростая задача, которую он описывал так: «По решению Ставки нашему фронту следовало в кратчайшие сроки перегруппировать войска на запад, на штеттин-ростокское направление… Только вчера войска наступали на восток, сейчас им нужно было повернуть на запад и форсированным маршем преодолеть 300–350 км, пройти по местам, где только что закончились ожесточенные сражения… а работы по расчистке дорог и восстановлению переправ через многочисленные реки, речки и каналы только начинались. На железных дорогах не хватало подвижного состава, а полотно и мосты были в таком состоянии, что поезда тащились со скоростью пешехода. И вот в таких условиях надо было передислоцировать сотни тысяч людей, тысячи орудий, перевезти десятки тысяч тонн боеприпасов и уйму другого имущества».

Итак, общий замысел операции был определен: как можно быстрее разгромить немецкую группировку на берлинском направлении, овладеть германской столицей и выйти на реку Эльба. Выполнение этой задачи возлагалось на все три фронта. Удар в направлении на Берлин наносил 1-й Белорусский фронт Жукова, одновременно частью сил обходя город с севера. 1-й Украинский фронт Конева наступал южнее Берлина, обходя город с юга. 2-й Белорусский Рокоссовского наносил рассекающий удар севернее Берлина, предохраняя правый фланг 1-го Белорусского фронта от возможных контрударов противника с севера.

Начало операции устанавливалось Ставкой для войск 1-го Белорусского и 1-го Украинского фронтов 16 апреля, для 2-го Белорусского – с учетом необходимой передислокации – 20 апреля.

Силы немецкой обороны были весьма внушительны. Жуков давал по просьбе Сталина такую оценку: «По нашим данным, немцы имели здесь четыре армии, в составе которых было не менее 90 дивизий, в том числе 14 танковых и моторизованных, 37 отдельных полков и 98 отдельных батальонов.

Впоследствии было установлено, что на берлинском направлении находилось не менее миллиона человек, 10,4 тысячи орудий и минометов, 1500 танков и штурмовых орудий, 3300 боевых самолетов, а в самом Берлине, кроме того, еще формировался двухсоттысячный гарнизон… От Одера до Берлина создавалась сплошная система оборонительных сооружений, состоявшая из ряда непрерывных рубежей, по нескольку линий окопов».

Но, конечно, советская группировка войск была заметно сильнее. Причем не только немецких войск, но и союзных. Как справедливо заметили британские историки, численность двух любых советских фронтов «равнялась численности всех англо-американских войск на Западе».

Ставка сосредоточила на берлинском направлении 2500 тысяч человек (вместе с тылами), более 42 тысяч орудий и минометов, свыше 6,2 тысячи танков и самоходно-артиллерийских установок, 7500 боевых самолетов. На Берлин наступали сразу четыре танковые армии: две (1-я и 2-я) в составе 1-го Белорусского фронта и две (3-я и 4-я) в составе 1-го Украинского фронта.

И эти войска рвались в бой. Заместитель наркома внутренних дел комиссар госбезопасности 2-го ранга Иван Александрович Серов был уполномоченным НКВД на 1-м Белорусском фронте (институт таких уполномоченных был введен в январе 1945 года). Серов потом возглавит КГБ СССР и оставит дневники и мемуары, которые найдут через четверть века после его смерти. Записи были не для печати, и на них нет следов советской цензуры. Интересные воспоминания, которые я использую. Так вот Серов писал: «Ведь в эти дни достаточно было посмотреть на солдат и командиров, так сердце радовалось: подтянутые, выбритые, белые воротнички подшиты, в глазах радость, ни одного вялого, ну любо смотреть. И чувствовалось, какое единство мыслей, желание закончить войну и вернуться домой».