Текст книги "Угрюм-река. Книга 2"

IX

Не спалось. Почти белая предрассветная ночь. Вдруг:

– Медведь! Медведь! Эй, народы!

– Ферапонт орет. – Прохор поспешно надел сапоги, пиджак – штаны надевать некогда, – схватил ружье, выскочил на улицу и побежал на голос. Возле домишка дьякона густая тайга вклинилась в самый поселок. Вдоль по улице, из тайги к школе, вздымая пыль с дороги, не шибко, вперевалочку утекал медведь. За ним в одних подштанниках и беспоясной рубахе – босой дьякон. В его руках тяжелый кузнечный молот.

– Стреляй, стреляй его, сукина сына! – обрадованно заорал дьякон Прохору.

Завидя другого человека, медведь остановился, поджал уши, понюхал воздух. Прохор на бегу приложился и выстрелил в зверя под левую лопатку. Медведь рявкнул, дал козла и – галопом в проулок, к тайге. Люди за ним.

– Попал, попал! – кричал дьякон. – Сейчас ляпнется…

Бежали кровавым следом, не выпуская зверя из глаз. На самом берегу речонки медведь внезапно повернул к охотникам. Прохор приложился и выстрелил. Медведь опять рявкнул, опять дал козла и кинулся в речку.

– Тьфу! – плюнул Прохор. – Дробь. Не то ружье.

– Ой! Гляди! – на всю тайгу заорал дьякон: перед ним, как из-под земли, всплыл матерый, с проседью, другой медведь. Прохор малодушно ударился назад, а дьякон Ферапонт – к огромному в два обхвата кедру. Медведь – за ним. И оба стали кружиться возле кедра. Медведь неповоротлив, дьякон быстр. Кружились то вправо, то влево. Медведь свирепел, рявкнул на дьякона, дьякон надулся и рявкнул на медведя; оглушенный медведь подавался назад, щетинил шерсть на хребте. Медведю надоела возня: всплыл на дыбы, прижался грудью к дереву, растопырил лапы и, пошаривая ими, чтобы поймать врага, стал на дыбах ходить-топтаться возле кедра. Дьякон бросил молот и, как клещами, сгреб зверя за обе лапы. Зверь дерг-дерг – не тут-то было: когтистые пальцы на лапах растопырились, медведь от боли завыл.

– Прохор! Прохор! – вопил дьякон. – Эй!

Вместе с Прохором бежал к зверю проснувшийся народ. Илья Сохатых с выломанной в изгороди жердью, Константин Фарков с топором и еще человек пять.

– Двинь кувалдой по башке! – кричал дьякон Прохору. – Ослабева-ю…

Медведь дерг-дерг – крепко. Люди изумились: обняв с двух сторон дерево, стояли друг перед другом зверь и человек. Прохор подхватил с земли молот. Медведь со страшным ревом оскалил на Прохора страшную пасть. Молот грохнул по черепу, медведь фыркнул, упал. Дьякон едва разжал руки, ногти почернели, из-под ногтей кровь.

Ночная победа над зверем не дала Прохору душевного покоя. На работе был мрачен, ругал инженеров и техников, приказал оштрафовать пятерых рабочих, что не сняли шапок перед хозяином, и уволил из канцелярии двух политических ссыльных.

– Я для вас эксплуататор – так потрудитесь убраться вон.

Отсутствие умелой руки инженера Протасова уже начало сказываться. Штат инженеров не имел инициативы или боялся ответственности, руководители работ за всякой мелочью обращались к Прохору. Создавалась ненужная суета, бестолочь. Это нервировало уставшего Прохора; он не знал, кого поставить во главе дела, и решил, что главным начальником всех работ будет лично он сам. А время было горячее: свои и в особенности казенные работы должны быть исполнены в строгие сроки. Жаль, жаль, что инженер Протасов бросил работы в самый разгар. Холуй, ученый зазнайка, хам!

Срочная телеграмма Нине:

«Протасов ушел. Страдает дело. Завтра он будет на пристани. Пароход через три дня. Повлияй на Протасова, чтоб вернулся на каких угодно условиях».

Иннокентий Филатыч Груздев вел в Петербурге трезвейший образ жизни. Приступая к мошенническому действу, он сугубо усердно посещал церковь, возжигал толстые свечи, молился на коленях, просил, чтобы Господь ниспослал ему мудрость змия, чтоб помог облапошить толстосумов и чтоб не поставил во грех его деяния: он, раб Божий Иннокентий, лишь исполнитель воли пославшего его. Накануне «чашки чая» благочестивый старец заказал молебен с акафистом бессребреникам Козьме и Дамиану и во время молитвы пытался с сими святыми войти в духовную сделку «на́2 слово», обещав им, в случае благоприятного исхода уголовщины, пожертвовать из своих личных средств пятьсот рублей в пользу Палестинского общества. (О своем же предположении содрать с Прохора не менее двадцати пяти тысяч комиссии он в молитве малодушно утаил.)

Люди коммерческой складки имеют великолепный нюх: газетная заметка попала на глаза кой-кому из кредиторов Прохора Громова и произвела на них ошеломляющее впечатление.

Несколько срочных телеграмм от кредиторов полетели в тайгу, в адрес Громова. Каждая телеграмма почти дословно начиналась так:

«Встревоженный газетной заметкой о постигшем вас несчастье» и т. д.

Прохор составлял ответы лично, отправлял же их не с телеграфной станции своего поселка, а через уездный город, с нарочным, чтоб не было огласки.

Все его телеграммы были таковы:

«Прохор Петрович Громов после постигшего его несчастья тяжело болен, дела сдал мне. Вашу телеграмму доложу по его выздоровлении. Временно уполномоченный по делам Ездаков».

Между Прохором и Иннокентием Филатычем тоже шла оживленная по телеграфу перекличка, зашифрованная условными словечками.

Старик ежедневно встречался с инженером Парчевским. Делились впечатлениями. Однажды Парчевский сказал:

– Очень трудно было с купцом Сахаровым. Затопал, закричал на меня: «Жулики вы. В каторгу вас, подлецов!» – «Помилуйте, говорю, Семен Парфеныч, тут, так сказать, стихия, тут Божий суд». И знаете что, Иннокентий Филатыч? С их стороны будет присяжный поверенный, известный делец Арзамасов. Как нам быть? На его подкуп потребуется крупный куш.

– Сколько же?

– Я думаю – тысяч пятьдесят.

Иннокентий Филатыч даже подпрыгнул и, размахивая фалдами длинного сюртука, забегал по комнате.

– Нечего сказать, пятьдесят тысяч!.. Да как у вас, молодой человек, язык-то повернулся? А? Да нам за это хозяин голову в трех местах проломит. Нет-с! – завизжал старик. – Мы сами с усами. Да-с…

– Я не знаю… Может, он всего двадцать тысяч возьмет…

– Фигу-с, фигу-с!

«Чашка чая» состоялась в Мариинской гостинице, в великолепном номере, специально для этой цели снятом Иннокентием Филатычем.

Собрались пять купцов, еще два представителя фирм, еще заместитель директора одного из крупных заводов и присяжный поверенный Арзамасов – невзрачный бритый старичок с поджатыми губами, в больших роговых очках, гологоловый.

Председателем совещания избран купец Рябинин, человек образованный, с черной узенькой бородкой, болезненно-желтый и плоскотелый, как лопата.

Адвокат Арзамасов потребовал от Иннокентия Фила-тыча предъявления официальной бумаги, дающей тому право вести переговоры от лица хозяина, прочел ее, вернул, обратился к Парчевскому:

– Позволю спросить: кто вы?

– Инженер Парчевский. Я несколько лет служил на предприятиях Громова. В данное время приглашен сюда в качестве консультанта.

Купец Рябинин положил пред собою золотые часы с бриллиантовой монограммой, покашлял и открыл совещание. Газетное сообщение Иннокентий Филатыч и Парчевский слушали как на иголках. Старик перестал дышать. Парчевский впился глазами в чтеца. «Как будто», повторенное в статье дважды, проскользнуло гладко, без запинки, не остановив внимания собравшихся. Иннокентий Филатыч, весь облившийся потом, выразительно придавил под столом ногу Парчевского и перекрестил пупок. Инженер Парчевский повел горбатым носом вправо-влево и прищурился.

– Может ли господин Груздев подтвердить достоверность изложенного? – спросил тусклым голосом желтолицый председатель, бросил в рот соденскую лепешку и запил глотком боржома.

– Более или менее подтвердить могу, – ответил Иннокентий Филатыч.

– Я бы вам предложил ваш ответ формулировать более четко, – заметил председатель и негромко рыгнул в платок.

Старик почесал под левым усом, поправил очки, сказал:

– Дело в том, господа, что мне пришлось уехать с места экстренно: сегодня, скажем, пожар, а уж завтра я в кибитке. Может, кой-что и переврано в статье, кой-что и упущено из усмотренья вида. Хозяин же путем рассказать мне не мог. – Старик сделал паузу, его голос трагически дрогнул. – От сильного потрясения он, то есть Прохор Петрович, без малого при смерти.

Последняя фраза сразила собрание. Все замерли на стульях, переглянулись. Старик отер платком глаза. Неловкое молчание. Побалтывали ложечками чай. Думали: «А вдруг умрет? Плакали тогда денежки… ищи-свищи».

– Сибирь далеко, проверить трудно, – покашливая, уныло сказал председатель и покрутил узенькую свою черную бородку. – Но что Громов болен, это факт. Я имею телеграмму.

– И я.

– И я…

Парчевский что-то записывал в книжечку. Председатель, закурив сигару, спросил старика:

– Признает ли себя Громов платежеспособным?

– Более или менее – да.

– Конкретно, – предложил председатель.

– Конкретно, конечно, да. Я имею возможность переписать векселя и выплатить задолженность наличными. Я имею полномочия предложить вам, господа коммерсанты, по четвертаку за рубль.

Опять заерзали стулья. Уныние коммерсантов сразу ослабло. Они почему-то полагали, что будет предложено за рубль не более гривенника. Но для видимости, чтоб пустить пыль в глаза, они громко запротестовали:

– Нет, это невозможно… Это возмутительно… Это ни на что не похоже. Мы согласны, виноват, я, например, согласен сбросить с рубля четвертак. Это еще куда ни шло. Но чтоб получить вместо рубля четвертак? Нет, нет… Протест векселей, суд, опись и торги…

– Ах, милые, – сморкаясь и моргая запотевшими глазками, запел Иннокентий Филатыч. – Легко сказать – торги. Да кто там будет торговаться-то? Кто в этакую глушь из сих прекрасных мест поедет? Мечтание одно.

Тут неповоротливо выпростался из-за стола крупный, как лось, старозаветный купец Семен Парфеныч Сахаров: седая бородища во всю грудь, сапоги бутылками. В этот год в России был голод, и купец Сахаров нес огромные убытки от трех остановившихся его мукомольных механических мельниц. Сахаров сильно удручен, расстроен. Он сжал мясистый кулак и завопил:

– Жулики вы с Громовым! Вы только тень на воду наводите! Мерзавцы вы! В каторгу вас, подлецов!

– Семен Парфеныч! Так нельзя… – бросив рисовать голую женщину, тенорком закричал на него председатель. Остальные ухмыльнулись. – Здесь нет подлецов и нет мерзавцев… Сядьте… – И председатель закашлялся.

– Я прошу слово, – взволнованно встал Парчевский. Его глаза вспыхнули хитрым умом лисы, которой надлежит сделать ловкий прыжок, чтоб завладеть лакомым куском. – Господа! Знаете ли вы, что такое Прохор Громов? – с патетическими жестами, как актер на сцене, начал он. – Прохор Громов – гениальнейший практический деятель. Его энергии, его уму, его несокрушимой воле можно только удивляться. Если вы его поддержите в столь трудную минуту, вы получите все и будете работать с ним бесконечно долгое число лет, извлекая от содружества обоюдную пользу. Ежели его свалите, все потеряете. Что же вам, господа, выгоднее? Угробить крупного предпринимателя, погубить колоссальное дело, которым может гордиться Россия, или окрылить этого гения, чтоб он вновь взлетел и создал на пепелище невиданной силы и размаха промышленность? Ответ может быть один. Даже в сумасшедшем доме, среди слабоумных и помешанных, не может быть иного ответа, как только – да, согласны! Я льщу себя надеждой, господа, что я имею честь видеть перед собой цвет русского капитала, людей мощного ума и здравого практицизма. – Парчевский, весь от напряжения красный, взвихренный, отхлебнул остывший чай. – Теперь позвольте с цифрами в руках развить пред вами, господа, картину того, что было из ничего создано гением Прохора Громова…

Вскоре Прохор Петрович получил телеграмму от Иннокентия Филатыча:

«Дело в шляпе. Двадцать пять за сто. Еду в Москву, в Нижний. Подробности почтой. Старик».

X

Прохор Петрович потерял от пожара тысяч сорок. А «чашка чая» принесла ему выгоды без малого – полмиллиона.

Но это не прошло Прохору даром: явным обманом нажитые деньги тяжелым грузом придавили дух его. Острый стыд вдруг встал в нем. Дал старику телеграмму: «Немедленно возвращайся Москву, Нижний оставь». Скверно, скверно… И для чего ему нужно было это делать? Что за дикая фантазия? Видно, черт нашептал ему в уши. Как бы не узнала Нина. Однако… дело сделано, купцы обобраны, темные деньги в кармане.

Пристав получил известие, что рабочие прииска «Нового» начинают «тянуть волынку», фордыбачить. С двумя урядниками он приехал на прииск. Золотоискатели – народ отпетый – вели себя крикливо, не стеснялись. Пристав говорил с ними с крыльца конторы. Собралось около пятисот человек. Ободранные, грязные, заросшие волосами. Кричали:

– Почему хозяин не исполняет своих обещаний? Мы потушили пожар, спасли его имущество. Он насулил нам с три короба, а где его посулы? Он спереду мажет, а сзаду кукиш кажет! Ирод, холера бы его задавила! А почему Ездаков, управитель наш, не уволен? Он арид, он кровопийца, он нас по зубам бьет… Долой Ездакова, язви его!

Из конторы выскочил сам Фома Григорьевич Ездаков, оттолкнул пристава и гнусаво заорал в толпу:

– Молчать! Я вам покажу! У меня от коня остается только грива да хвост, а от вас останется один нос!

Толпа сжалась на мгновение, присмирела. И разрозненные, с оглядкой крики:

– Лопнешь! Кровопивец… Паук!..

– Молчать!!

Рыжая с проседью большая борода Ездакова от злости затряслась, наглые глаза выкатились из орбит. Он был похож на разъяренного быка.

– Каторжники! Зимогоры! Варнаки!.. – грозил он вскинутыми кулаками.

– А ты кто?

– Я тоже каторжник! Да, я каторжник, я варнак. Я восьмерых зарезал. У меня во всех карманах по два пистолета… Вот! – Он выхватил из-за пазухи револьвер, выстрелил в пролетавшую ворону. – На! Подбирай! Только пикни… Башку продырявлю!.. Не боюсь, не боюсь, не боюсь!! – топал он ногами, бесновался, забыв себя.

Толпа взялась за камни. Пристав схватил Ездакова сзади:

– Ездаков… Фома Григорьич… Успокойся, только гадишь мне… – и, навалившись на управляющего пузом, втолкнул его в дверь конторы.

– Вот, васкородие! – закричала толпа. – Видали, каков зверь?

– Тихо, тихо, ребятки, – пыхтел, задыхался пристав. – Все разберем, во все вникнем…

– Уберите Ездакова! Уберите Ездакова!..

– Ладно. Ладно, ребятки, уберем. Хозяин сейчас прихварывает. Неприятности разные. А вы, ребятки, шептунов не слушайте. Мы их всех переловим. Господин ротмистр строг. К тому же – солдаты… Упаси Боже!.. Предупреждаю, ребятки… А вы, ребятки, работайте как следует. И все будет хорошо, ребятки…

– Мы хотим губернатору прошенье подавать. Министру! Царю!! Смерть нам всем приходит…

– Подавайте, подавайте, ребятки… В законном порядке чтоб… Тихо чтоб…

Народ, тайно руководимый забастовочным комитетом, собирался кучками и на прииске «Достань», на лесопилках, заводах и прочих предприятиях. Причина недовольства: хозяин не держит своего слова, житьишко день ото дня хуже. Выводы: никто не хочет нам помочь, не попытать ли, братцы, заступиться за себя самим?

А Прохор Петрович и в ус не дул. Инженеры, техники, механики со всех сторон докладывали ему, что нормы работ снизились, везде недоделки, умышленная порча инструментов; что дисциплинарные взыскания и штрафы перестали производить на рабочих впечатление. В ответ на жалобы Прохор Петрович производственные неполадки ставил в вину техническому надзору, не позволял себя оспаривать, раздражался.

– Прохор Петрович, позвольте же вам доложить, что при таком настроении рабочих мы за успех дела не отвечаем… Мы бы рекомендовали вам по отношению к народу…

– Что?! И вы меня учить?

Инженеры уходили от хозяина, пожимая плечами, терялись.

Мировой судья, пристав, ротмистр фон Пфеффер и замещающий Протасова горный инженер Абросимов, сговорившись между собой, имели с Прохором Петровичем серьезную беседу.

– По нашему мнению, настроение рабочих таково, что стоит вам исполнить обещание – и все войдет в норму.

– Я не могу исполнить обещания целиком. Я тогда был охвачен паникой, наобещал сгоряча. У меня сгорел лесопильный завод, уничтожена масса заготовленных шпал; словом, я понес большие убытки. Да и вообще дела мои… – Прохор не договорил.

– Нам очень трудно, Прохор Петрович, при создавшихся условиях поддерживать должный порядок.

– Да, но я до сих пор считал, что власть, облеченная силой действия, не должна переводить вопрос о поддержании порядка в такую плоскость. Условия – условиями, а власть – властью.

– Власть должна иметь хотя бы призрачную моральную базу для применения силы. Мы этой базы не видим. Напротив, склонны думать, что вами исполняются далеко не все требования правительственного надзора.

– Чем вы это можете доказать?

– Я это утверждаю, – откинул назад породистую голову ротмистр. – У меня имеется копия протокола осмотра ваших предприятий правительственным инженером в присутствии вашего инженера Протасова.

– Многое из старых недочетов устранено.

– Например? Я не вижу, – продолжал либеральничать жандармский ротмистр.

– Вы здесь новый человек. Поживете – увидите. Во всяком случае, что же вы от меня желаете? Я вам уже сказал, господа, что Ездакова постараюсь уволить. Сократить часы не могу. Я иду на прибавку жалованья всем рабочим на пять процентов, некоторым на десять, а не на тридцать огулом, как они требуют.

– Питание?

– Я же сказал, господа, что мною отдан приказ улучшить питание и вообще снизить цены на все продукты. Я же вам сказал.

– Простите, Прохор Петрович, вы нам этого не говорили.

– Вот, говорю.

Четыре обоюдно удовлетворенные улыбочки, почти дружеское пожатие рук.

Но на другой же день этим улыбочкам суждено было растаять. А вскоре лица многих людей облеклись в трагические маски.

Огромный амбар, грязный прилавок завален вонючим мясом, в большущих ушатах солонина, воздух пахнет тухлятиной, жарко; рои зловредных мух. В грязнейших фартуках продавцы, с топорами в руках. Толпа рабочих, детей и женщин с корзинками, сумками и мешками. Бабы утыкают носы в кончики платков. Многих от запаха мутит. Под ногами снуют собаки. Какому-то псу дают здорового пинка. Небо в трепаных облаках. Шум тайги.

– Душина… Вонища… Фу-у!.. Да этакое мясо не всякая собака будет жрать.

– Не хочешь – не бери. Мы, что ли, протушили?! Дура! Следующий! Эй, рыжая борода с кошелем, подходи!..

– Стой, куда? – отталкивает баба рыжую бороду. – Мой черед! Давай мне, сукин ты сын, кровопивец…

– Не лайся! – щетинится приказчик. – Дура долговолосая… Раскурье…

– Кто лается-то? Ты и лаешься…

Всюду крики, неразбериха, похабная перебранка, укоры:

– Тухлятина…

– Падаль.

– На, на, на! – тычут приказчики в стену. – Читай акт приемки… Кто подписал? Ваши же. Приказчик привез такое, Иван Стервяков. Мы ни при чем.

Вдруг врывается в лавку мужик в лаптях, с ним две бабы. Мужик бросает на пол мокрый мешок с солониной и что есть силы, топая лаптями, орет:

– Кровопийцы!.. Идолы!.. Это что вы наклали моему парнишке в мешок-то? А? Это что наклали?!

В два рта ревут и бабы:

– Хозяина сюда! Полицию сюда! Ах, ах, ах!..

– Православные! – орет мужик. – Глядите, православные, чем нас хозяин потчует! – Он с яростью вытряхивает мешок, вместе с ослизлой солониной ползет на пол неудобосказуемый орган жеребенка. – Это как называется?.. А?..

Вмиг опрокинуты с солониной чаны, бычьи головы летят на улицу, пятеро приказчиков, побросав топоры, дают стрекача из лавки в тайгу. Брань, гвалт, проклятия, полицейские свистки.

Урядник, два стражника, запыхавшийся пристав:

– Ребятки, ребятки, тише. В чем дело, сволочи?!

– Не лайся!.. – огрызается на пристава толпа. – Погляди, чем нас кормят.

Пристав с омерзением рассматривает неудобосказуемую вещь и сплевывает:

– Н-да-а-а…

– Требуем протокола! Требуем ответственности.

Возбужденной гурьбой валят в казачью избу. Вернулись сбежавшие в тайгу приказчики, пришел заведующий снабжением рыжеусый, краснощекий Иван Стервяков.

– Эта погань, – дрожит он голосом, – попала в солонину случайно. За всем не углядишь, братцы… Я, братцы, один, – вас тысячи. Всех накормить надо. Не разорваться…

– Так мы тебя сами разорвем, жаба!..

Писался протокол. Возле казачьей избы толпа человек в двести. Напирают в двери, заглядывают.

Вдруг крики на улице:

– Разойдись! Арестую!

Ротмистр фон Пфеффер ругал толпу площадной бранью, неистово топал.

– Мы, васкородие, протокол составляем. От хозяина шибко корма плохи. Разбери, в чем дело.

– Молчать! Разойдись!.. Перестреляю!.. Эй, стражники!..

Рабочие повалили прочь.

Ротмистр телеграфировал генерал-губернатору:

«Рабочие собираются толпами, держат себя вызывающе. Предлагаю, в случае надобности, произвести массовые аресты».

Весть об этом неудобосказуемом происшествии передалась повсюду. Назавтра не вышел на работу прииск «Достань», на послезавтра забастовал прииск «Новый».

По предприятиям, разбросанным на тысячу квадратных верст, стали разъезжать иль колесить тайгу пехтурой неизвестные люди. Они выныривали – эти Гришки Голованы, Мартыны и Книжники Пети – то здесь, то там, всюду призывали рабочих к забастовке, строго наказывая толпе вести себя чинно, ждать указаний от рабочего забастовочного комитета.

– А где этот комитет? – спрашивали рабочие. – Хоть бы поглядеть на него…

– Мы сказать сейчас этого не можем, – отвечал им латыш Мартын. – Сами, товарищи, понимаете, какое сейчас время опасное. А когда нужно будет, рабочий комитет призовет вас…

Забастовало пятьсот человек лесорубов, забастовали все лесопильные заводы.

Прохор Петрович разослал гонцов по селам, за полтораста, за двести верст, вербовать людей на работы. Однако у крестьян началась страда: нанимались лишь те, кому некуда податься.

Пристав, урядник и члены администрации объезжали бастующих, уговаривали «бросить волынку», не слушать крамольников.

– Терпенью нашему конец пришел, – отвечали рабочие. – Мы работе рады. Пусть контора удовлетворит наши требования.

– Просьбу или требование?

– Требование! – крикнули из толпы слесарь Васильев с Доможировым.

– Тогда излагайте свои домогательства в письменной форме.

– Чтоб изложить, надо обсудить. А нам не дают собраться, разгоняют.

Переговорив с Прохором и снесясь с губернскими властями, ротмистр разрешил рабочим собраться в народном доме.