Текст книги "Угрюм-река. Книга 2"

IV

Все шло благополучно. Прохор сумел утопить в суетных делах тяжелые свои мысли и переживания и пока что чувствовал себя неплохо. Предстоит широкая гульба, приятельская встреча с почетными гостями – пир горой, апофеоз богатой его славы. Но все это лишь проходной этап, лишь краткий роздых, лишь преддверие дальнейшего шествия его к могущественным целям. Да, пожалуй, он в этих самых выражениях произнесет свою застольную речь на пиршестве.

Затем утихнут пушки, смолкнет звяк бокалов, власти разъедутся, чтоб по крайней мере десять лет не заглядывать в этот медвежий угол. Тогда Прохору сам черт не брат. И – прочь с дороги все бабьи призраки, все Анфисы, Синильги, пустынники. Берегись и ты, Протасов, развративший Нину, и ты, Нина, со своими друзьями-рабочими! Дорогу капиталу, дорогу энергии, дорогу практическому делателю жизни! Смирно! Руки по швам, рабы!

Меж тем почтенный осетр плыл как бы по воздуху в мертвецки пьяном виде. Был выпивши и сам Илья Сохатых, он орал от скуки песни, изъяснялся по-французски с проводниками-крестьянами, сплевывал через губу и едва не падал с седла под ноги кобылки. А чудо-осетр, в сравнении с Ильей Сохатых, был величав весом, дородством и молчанием: тупорылый, усатый, в костевидной ребристой чешуе, он мирно почивал, как в зыбке, в брезентовом парусе, подвешенном между шестью лошаденками, по три с каждой стороны. Четверо верховых мужиков, пятый Илья, сопровождали владыку рыб на пиршество к владыке капитала.

У Ильи Сохатых в тороках две четверти хлебного спирту: сам пьет и осетра поит. Знаменитый рыбак Сафронов, отправляя Илью в путь, сказал:

– Мы имеем все средствия рыбу без водички доставлять. Конешно дело, можно было бы агромаднейшую бассейну сделать, как в зоологическом саду, только к любилею не поспеть тогда. А ты, кудрявый, вот что. Гляди!.. – Рыбак Сафронов намочил в спирту два пучка пакли и засунул осетру под жабры. – Понял? Он таперича должон уснуть, как пьяный. А чрез сутки проспится, начнет хвостом бить и зебры раззевать. Ты ему опять такую же плепорцию на опохмел души. Он опять округовеет. На пятые сутки давай побольше. Он уж к той поре вопьется, в полный вкус войдет. Так, благословясь, в нетрезвом виде и доедет до самой любилеи, то есть выпивши.

Илья Петрович так и делал. Когда ему невмоготу в седле, его укладывали в брезент с осетром, он засыпал в обнимку с ним, как с Февроньей Сидоровной. Илья храпел, рыбина помалкивала.

Наконец к торжествам все готово. Осетр привезен, пущен в приготовленный садок, в воде быстро прочухался, ударил хвостом, заплавал. Народ сбегался смотреть на него, как на морское чудовище. Он выставлял напоказ башку, водил усами, шлепал жабрами, просил опохмелиться.

Семейство Громовых перебралось в новый дом-дворец. Дом деревянный, но большой, разделен кирпичными брандмауэрами на три части. Самая обширная комната, где будет дан банкет, имеет площадь в семьдесят квадратных сажен. Отделана полированным ясенем и птичьим глазом. Остальные двадцать пять комнат блистали узорным паркетом, мебелью, коврами и общей роскошью убранства. Была особая комната для волка. Была комната-сад для певчих птиц, порхавших там на относительной свободе.

Штат постоянной прислуги значительно расширен. Появились две новые горничные, две гувернантки, три лакея, два швейцара, истопники, полотеры, управитель дома. Прохор решил жить широко, владетельным князьком.

Помаленьку начали съезжаться приглашенные.

К удивлению Прохора Петровича и к сильному огорчению пана Парчевского, прежний губернатор был смещен в связи с делом о расстреле рабочих. Приехал с официальным визитом, а главным образом для детального знакомства с предприятиями, новый губернатор Перетряхни-Островский. Он военный генерал, коренастый, низенький, молодящийся, но довольно старый. Иссиня-черные накрашенные усы, седые, гладко стриженные волосы, низкий лоб. Говорит глухим басом и, чтоб навести трепет на обыкновенных смертных, устрашающе вращает выцветшими крупными глазами. Между тем в душе большой добряк и любитель сальных анекдотов. С ним – чиновник особых поручений, Пупкин, жердеобразный юноша с надвое расчесанной светлой бородкой; в манерах изыскан, предан начальству, хохотун, женолюб и лакомка. С генералом – такой же старый, как и сам барин, лакей его Исидор Кумушкин; он глуховат и глуповат, но услужлив и верен как собака. На белых щеках – старинные, николаевской эпохи, бачки.

– Хо-хо-хо… – загремел басистым смехом низкорослый генерал, привстав на цыпочки и обнимая за шею, как давнишнего приятеля, почтительно склонившегося Прохора. – Рад, рад… Чрезвычайно рад… Ну, как у вас тут? Что? Хо-хо-хо!

– Да вот, ваше превосходительство… Трудимся. Я очень польщен, что соизволили…

– Рад, рад… И торжества, и нечто вроде ревизии… Но вы не смущайтесь, не смущайтесь… Надеюсь, все в порядке?..

– Будьте уверены, генерал…

Губернатор совместно с Протасовым и чиновником особых поручений Пупкиным разъезжали по предприятиям с осмотром. Губернатор покрякивал, крутил усы, устрашительно вращал очами, а сам, как говорится, ни аза в глаза. Впрочем, на золотом прииске он подозвал бородатого рабочего, спросил:

– Кто пред тобой стоит?

– Вы, ваше превосходительство, – снял рабочий шапку.

– А кто такой – я?

– Старый заслуженный генерал. Вояка…

– Сколько мне лет, по-твоему?

– Да так… годков… семьдесят пять, пожалуй.

– Дурак! Да, может быть, я моложе тебя, – бросил генерал и, закряхтев, пошел дальше. А сопровождавшему его Протасову сказал: – Мне никто, никто не дает больше сорока девяти лет. Даже женщины. Хо-хо-хо!..

– Что женщины не дают, это понятно, но и я не дал бы вам, ваше превосходительство, семидесяти пяти лет, – совершенно серьезно заметил Протасов. – На рабочего просто нашло затмение, растерялся.

Генерал остался очень доволен и ответом инженера, и постановкой дела.

Пупкин же относился к осмотру по-иному: во все вникал, все записывал в книжечку, где надо и где не надо подхохатывал, перемигивался с красивыми девчонками.

Прохор, узнав повадку Пупкина, велел познакомить его со Стешенькой и Груней. Сводником был назначен Илья Сохатых.

– Только предупреди девок, чтоб вели себя скромно. Чтоб не допускали, – наставлял его Прохор.

– Слушаю-с… А кроме того, охотничий сужет хочу предложить вам. Господин губернатор оказались завзятый охотник: они по дороге на шпалопропитный завод изволили собственноручно застрелить двух куриц, а петуха – обра́нили. Дали за это тетке Дарье золотой и изволили сказать: «Хорошо бы поохотиться в тайге». Исходя из сужета минимальности, я хотел предложить вам устроить высокоторжественную облаву на медведя… Курсив мой.

– Да ты с ума сошел! Подвергать генерала риску…

– Никак нет-с. А нам с Иннокентием Филатычем блеснула блестящая идея… Обрядить в персональную медвежью шкуру человеческое живое существо, Фильку Шкворня. Он изъявил индивидуальное согласие.

Прохор раскатисто захохотал.

– А вдруг подстрелит?

– Обязательно должны ухлопать наповал. Филька Шкворень упадет, зарявкает, задрыгает задними конечностями и подохнет. Его превосходительство господин губернатор подбегут, пнут в медвежий сужет ножкой и уедут. Филька согласен за двадцать пять рублей и новые сапоги.

– Я-все-таки не понимаю…

– Ах, какие вы непонятные!.. Мы вложим господину губернатору холостые патроны без пуль. Комментарии излишни.

Прохор доволен. Но накануне охоты случился с генералом трагикомический казус. Губернатор Александр Александрович Перетряхни-Островский любил, как большинство стариков, рано вставать. Природа здесь прекрасная, прогулки удивительные. Напившись чаю, он в шесть утра проследовал со своим слугой и собачонкой на легкий променаж. Губернатор в рейтузах с широкими красными лампасами шел впереди, Исидор Кумушкин чуть позади хозяина.

Генерал выступал не спеша, браво, по-военному, пристукивая тростью, и в такт своим шагам отрывисто покашливал: «Кха! Кха! Кха! Кха!» Пузатенькая собачонка, видимо, в подражание хозяину, тоже в такт с ним покряхтывала: «Тяф! Тяф! Тяф! Тяф!»

Так, покряхтывая и покашливая, благополучно миновали они усыпанный песком плац пред пожарной каланчой. Исидор Кумушкин тащил на руках шинель барина – ярко-красной подкладкой вверх. И вдруг огромный козел, сидевший по случаю приезда знатных гостей на привязи в пожарной, увидев красный цвет, яро оборвал веревку, догнал Исидора Кумушкина и с наскока так сильно долбанул его рогами в зад, что Кумушкин кувырнулся головой в пятки барина, собственными пятками огрел генерала по спине.

– Что? Что?! – крикнул генерал и тоже кувырнулся, сбитый козлиными рогами. Оба старца ползали на карачках, козел вилял хвостом, метился рогами куда надо. Собачонка Клико, распластавшись в воздухе, со страху неслась как угорелая вдоль улицы.

– Козел?

– Козел, ваше превос… Караул!.. Ай! – И Кумушкин снова перелетел чрез генерала.

– Эй! Люди! – закричал генерал, приподымаясь, и от ядреного удара в зад, как морской дельфин, колесом перекинулся через лакея. Туго натянутые на толстые ноги рейтузы генерала от напряжения мускулов лопнули.

Выскочили – в касках – перепуганные пожарные с веревками. Козла поймали. Генерал встал, отряхнулся, накинул на плечи шинель, хотел распушить пожарных и собственноручно застрелить козла, но, ни слова не сказав, последовал дальше. За ним, прихрамывая, лакей. За лакеем – собачка Клико с высунутым языком.

«Кха-тяф! Кха-тяф! Кха!» – замирало вдали.

А как спустились к реке, побледневший генерал вновь налился пунцовой краской и загромыхал тяжелым хохотом:

– Не угодно ли?.. Хо-хо-хо! Вернемся в город, вот моей Софи будет потеха. Только, чур, я первый расскажу…

– Слушаю-с, ваше превосходительство…

Гости меж тем подъезжали со всех сторон пачками. Из уездного города, кой-кто из губернского, из местных сел. Дороги пылили под копытами троек, пар, а то и просто верховых лошадок. Прибыли исправник, четыре купца, два пристава, трое лесничих, два доктора, два священника. Все – с женами. Это из уезда. Из губернии, наряду с крупным чиновным и коммерческим миром, приехал, вместо приглашенного архиерея, архимандрит Дионисий, человек средних лет, упитанный, веселый, относящийся к религии как к выгодному ремеслу. Еще были три знатнейших сибирских купца. У двоих отцы занимались когда-то разбоем, а третий, большеголовый старик, украшенный золотою медалью за какие-то доблести, в молодых годах сам был при большой дороге разбойником; он имел возле виска зарубцевавшийся шрам от удара в лоб шкворнем. Из Москвы прибыли именитые купцы Повторов и Страхеев. Из Петербурга – два крупных кредитора Прохора Петровича; оба из той группы столичных дельцов, которую так ловко оплел в Питере Иннокентий Филатыч, делец таежный. Купец Рябинин, как лопата тощий, с черной узенькой бородкой, тот, что председательствовал на печальной памяти «чашке чая». Другой купец, Семен Парфеныч Сахаров, бородатый старик старозаветного вида, – тот, что на «чашке чая» орал благим матом: «Мошенники вы с Громовым! Мерзавцы вы!» Они оба, здороваясь с Прохором Петровичем, сказали:

– Ох, и нагрел, и нагрел ты нас, дружок!..

– Простите великодушно, – улыбнулся в бороду Прохор. – Ведь я тогда в беспамятстве был после пожара…

– Как бы в беспамятстве, как бы после пожара, – упирая на слово «как бы» и смеясь, подхватил юркий просвещенный коммерсант Рябинин.

– Ох, уж это «как бы», – погрозил мастодонистый Сахаров пальцем с крупным бриллиантом.

– Вот она, статья-то, вот! – весело выхватил из кармана газетную вырезку Рябинин. – Везде «как бы» да «будто бы»… «будто бы сгорел», «будто бы разорился». А мы, дураки, и слюни распустили. Ха-ха-ха!.. Ну да ничего… Мы свое возьмем…

– Во-о-зьмем… Завсегда возьмем.

– Во-о-зьмем!..

Эта сквозь шутку угроза не особенно понравилась Прохору. «Не замышляют ли что-нибудь, черти? Ну, да если уж надеются взять с меня, так я-то с них вдесятеро сумею взять. Кожу с зубов сдеру».

V

Губернатор в тайге впервые. Когда он узнал, что его будут на медвежьей облаве охранять лучшие звероловы-медвежатники и, таким образом, нет ни малейшего шанса на опасность, генерал взбодрился и принял предложение с энтузиазмом. На вздохливые же запугивания Исидора Кумушкина: «Козлиное предзнаменованье, ваше превосходительство… Не к добру это… Не извольте ходить на охоту, вредно…» – генерал сказал:

– Брось, старик, ныть. Ты видал, как я курицу долбанул в хвост!

– А козел, ваше превосходительство, того чище изволил долбануть вашу милость. А вы на медведя хотите. Медведь не козел и не курица. Уж ежели мишка долбанет, то глазки закроете.

– Брось! Со мной стрелки, охрана.

– Как угодно, – поджал Исидор губы. – А только что я вашу милость не оставлю. Уж умирать, так вместе, ваше превосходительство. Советовал бы вам пред облавой причаститься, ваше превосходительство. Сохрани Бог! Ну и отчаянные вы!.. Эх, жаль, что нет здесь вашей мамзель Софи!..

– Хо-хо-хо… Воображаю. А она тебе нравится, старик?

– Да субтильнее их нет никого на свете, ваше превосходительство… – зажмурился, как кот, Исидор Кумушкин и сладко облизнулся. – Одни ручки чего стоят.

– Хо, ручки!.. Ты бы ее ножки посмотрел…

– Ку-у-да… – безнадежно крутнул лысой головой Исидор и весь собрался в сплошной поток смеющихся морщин. – Это вам по молодости лет…

– Да, да… – поднял плечи генерал, отставил по-геройски ногу и крутнул иссиня-черные усы. – Я еще совсем во цвете сил. Хо-хо!.. А ты мои штаны заштопал?

Генерал выехал в тайгу со свитой. Плелся с Ильей Сохатых в одноколке и причастившийся у священника Исидор Кумушкин. Он вел с Ильей душеспасительные беседы и напевал псалмы, как пред смертью. Илья Сохатых нарочно застращивал старика, рассказывая разные небылицы про медведей. Исидор вздыхал, крестился.

Врали и в четырехместном экипаже генерала. Рядом с ним – инженер Парчевский, напротив – пристав. Он всячески лебезил перед губернатором, снимал с него каждую пушинку, на ухабах поддерживал под локоток, покрикивал кучеру: «Легче! Не видишь, кого везешь?!»

– У меня, ваше превосходительство, была собака-ищейка, – не улыбаясь, с серьезным, достойным полного доверия лицом разглагольствовал пристав. – Она, эта ищейка Дунька, такой кунстштюк выкинула. Я на прогулке спрятал в кусты портмоне с мелочью, отошел с версту и велел Дуньке искать пропажу. Она чрез двадцать минут приносит мне чужой чей-то бумажник, а в нем сто рублей.

– Хо-хо-хо! – гремел генерал на всю тайгу.

– Да-с. И бежит что есть духу голый человек за Дунькой, бежит и размахивает невыразимыми подштанниками. В чем дело? Оказывается, моя проклятая Дунька, не найдя моего кошелька, выудила бумажник у купавшегося субъекта…

– Хо-хо-хо!.. Неужели верно?

– Факт, факт, факт, – не моргнув глазом, трясет щеками пристав.

– А вот у моего брата был членораздельно говорящий сенбернар, – начинает Парчевский, подбоченившись. – Так можете себе представить: пес смотрит на стоящий в небе месяц, по-собачьи улыбается и произносит басом: «Лу-на».

– Ну, уж вы тоже скажете…

– Уверяю вас, генерал, уверяю вас!..

Парчевский ведет себя независимо: он всю ночь с приезжими купцами-золотопромышленниками дулся в карты, выиграл около четырех тысяч.

– Возможно, что такие феномены бывают на свете, – кашлянул в усы пристав и, придумывая, как бы переврать Парчевского, услужливо подхватил губернатора под локоток.

В это время зашитый в медвежью шкуру Филька Шкворень посиживал возле берлоги, страшно прел, от скуки матерился и время от времени просовывал в медвежью оскаленную пасть горлышко бутылки, чтоб оросить свой пересохший рот.

А саженях в пяти, в трущобе, лежала черно-бурая туша вчера убитого огромного медведя.

– Едут! – закричал с высокого дерева дозоривший мальчишка. Иннокентий Филатыч – бегом к Фильке Шкворню:

– Залезай, дружочек! Едут!

Филька поспешно допил водку и залез в провал, под корневище древней елки. Иннокентий Филатыч прикрыл лаз хворостом и побежал навстречу тройкам.

– Хо-хо-хо!.. Ну, так… Где мое ружье?

– Ваше превосходительство, батюшка! Прощайте… – кинулся генералу в ноги Исидор Кумушкин, до смерти напуганный Ильей Петровичем Сохатых. – Прости меня, грешного, – и заплакал.

– Старик, старик!.. Как не стыдно?.. Будь героем… Мужайся!

– Ох, мужаюсь… Ох, мужаюсь!.. – бормотал слуга, не видя от слез света. – Не столь мужаюсь, сколь пужаюсь…

Иннокентий Филатыч услужливо подал генералу бельгийскую, с нарезными стволами, двустволку Прохора, заряженную пороховыми, без пуль, патронами. О секрете знали Прохор, Илья Сохатых, Иннокентий Филатыч и сам медведь. Впрочем, еще накануне пьяный Филька кой-кому проболтался:

– Завтра меня губернатор будет убивать… Своеручно…

– Чего врешь! За что?

– За двадцать пять рублей…

Генерал браво встал на первый номер, саженях в двадцати от берлоги. Сзади него, справа и слева, встали два зверолова – крепких старика, которых Иннокентий Филатыч еще вчера предупредил: «Не сметь стрелять. Зверя должен убить сам губернатор».

– А вы уверены, что мишка в берлоге? – взволнованным голосом спросил генерал.

– Так точно, в берлоге, ваше превосходительство! – отрапортовал, взяв под козырек, пристав.

– Стрелки! Вы уверены в себе? – притворяясь храбрым и устрашающе выкатывая глаза, обернулся к звероловам губернатор.

– Не бойся, господин барин, – спокойно ответили звероловы, – будь в надеже.

– Да я и не думаю бояться. Я собственноручно пантеру убил в Африке, – приврал генерал нарочно громким голосом, чтоб все слышали.

Звероловы прекрасно знали, что летом медведя и палкой не загнать в берлогу, что медвежьи берлоги сроду не бывают на опушке леса; звероловы догадывались, что над губернатором «валяют ваньку», и, ухмыляясь про себя, тоже прикидывались взволнованными и готовыми пожертвовать собой за губернатора. Но все-таки предусмотрительный Иннокентий Филатыч счел нужным издали подкашлянуть и погрозить им кулаком.

Вверяя себя воле Божьей и зная, что отказаться от рискованной затеи теперь поздно, генерал внимательно повертел головой, как бы изучая местность, куда, в случае катастрофы, утекать. Сзади, шагах в сорока, – вооруженные верховые стражники, кучка людей, отошедший к ним пристав и верный слуга Исидор Кумушкин, сразу поглупевший, как младенец.

– Подымайте мишку, – упавшим голосом приказал генерал и взвел оба курка.

– Вали! – весело крикнул Иннокентий Филатыч стражникам.

Те что есть силы заорали, заулюлюкали – «гой, гой, гой!..»

– Стоп! – скомандовал Иннокентий Филатыч.

Все смолкло. Пан Парчевский из предосторожности вскочил на чью-то верховую лошадь.

Из берлоги раздался глухой медвежий рев. Исидор Кумушкин зажмурился и, чтоб не слышать выстрелов, заткнул оба уха перстами. Медвежий рев повторился со страшной мощью. На глаза генерала от сильного волнения набежали слезы: «Батюшки, – подумал он, – пропал!» Но медлить некогда: из берлоги, рявкая, как двадцать стервятников-медведей, вылез в медвежьей шкуре Филька Шкворень, всплыл на дыбы, вскинул вверх передние лапы и сделал три шага к генералу.

«Бах! Бах!» – грянул генерал. Медведь заревел пуще и шагнул вперед, – генерал бросил ружье и, чуть не сшибив с ног зверолова, как заяц, помчался прочь.

– Упал! Упал!.. – кричали со всех сторон. – Упал!

– Упал? – остановившись, прохрипел генерал Перетряхни-Островский. – Не угодно ли, как я его, разбойника, срезал… С первой пули! А другую уж так, за компанию… в воздух.

– Этто удивительно, удивительно, удивительно, ваше превосходительство! – тряс щеками, пожимал плечами, ударял себя по ляжкам и в то же время умудрялся козырять пристав. – Такого стрелка, как вы, впервые вижу, ваше превосходительство, – не переставая, восторгался он.

– Убили, что ли, зверя-то? – подкултыхал к кучке, окружавшей генерала, трясущийся Исидор Кумушкин.

– Убили, старина. Я убил!

– Ну, слава тебе Господи, – перекрестился Исидор, и запасные генеральские кальсоны выпали из-под мышки старого лакея.

– Хо-хо! Это кому? – закатился повеселевший генерал и лукаво погрозил смутившемуся Исидору толстым пальцем.

Медведь еще подрыгивал задними лапами, потом затих. Шесть человек во главе с начальником губернии сгрудились возле подохшего медведя.

– Ну, что, брат, лежишь? Хо-хо-хо…

Но в этот миг подоспевший пристав, не зная, чем подольститься к генералу, сказав: «Да он, кажется, каналья, жив еще», – вдруг выстрелил в медведя из револьвера.

– Караул! Убили… – взревел медведь и сел по-человечьи. – Жулики вы все!.. И губернатор жулик…

Людей молниеносно охватила паника: впереди всех на согнутых ногах улепетывал толстобрюхий пристав, за ним кто-то еще, еще, потом Парчевский, а позади – тяжело пыхтящий, брошенный всеми пучеглазый генерал.

– Вот вы не верили, ваше превосходительство, – задержался Парчевский, – что собака выговаривала «луна»…

– А подите вы со своей глупой луной!.. Фу! Устал… Но почему ж его не застрелят?

– Ваше превосходительство! – подскакал на коне весь насыщенный внутренней веселостью, но серьезный лицом урядник. – Медведь лежит мертвый… Это всем показалось, ваше превосходительство… Возле медведя вас изволит ожидать фотограф.

– Значит, медведь убит мной?

– Так точно, вами, ваше превосходительство.

– Фу! Ничего не понимаю. Исидор! Где Исидор? Идите, господа, к медведю. Я сейчас. – И, оставив всех, генерал нетвердой, располагающей к многим догадкам походкой удалился с дрожавшим Исидором в густой кустарник.

Меж тем Филька Шкворень был вытряхнут из шкуры, посажен в одноколку и увезен Иннокентием Филатычем. Пристав, опрометчиво не посвященный в тайну облавы, ранил Шкворня в мякоть ноги.

– Я, понимаешь, думал, в сердце, – подбоченясь, героем катил Филька Шкворень. – Теперича я меньше сотни не возьму.

– Не хнычь, дадим, – настегивал кобыленку Иннокентий Филатыч и заливался тихим смехом в серебряную свою бороду.

Теперь решительно все присутствующие, конечно, кроме генерала и Исидора, знали про рискованную затею с медведем, прыскали таящимся смехом, подмигивали друг другу, грозили пальцами.

– Чш… Идет… – И все как умерло.

Генерал позировал фотографу, как великий путешественник Пржевальский. Гордо поставив ногу на шею матерого, заранее убитого медведя, генерал левой рукой залихватски подбоченился, а в правой держал наотлет ружье.

– Я удивляюсь, господа, – говорил он, посматривая на всех из-под огромного козырька фуражки. – В чем же дело?

– Ваше превосходительство! – снял шляпу Илья Сохатых. – Это, исходя из факта теоремы, не более, как проходивший спиртонос-чревовещатель. Комментарии излишни.

– Ты кто такой?

– Я коммерческий деятель, Илья Петрович Сохатых, ваше превосходительство.

– Ага… Гм… Ну?

Путаясь и со страху заикаясь, Илья Петрович в высокопарных выражениях объяснил, что человечьим голосом проговорил тогда затесавшийся среди них спиртонос, известный всей тайге нахал, что его, к сожалению, не удалось поймать и что все побежали от мертвого медведя «вследствие оптики слуха и аксиомы зрения».

– Ага! Мерси, – устало улыбнулся губернатор.

Прохор Петрович на облаве не участвовал: болела голова, сбивались мысли, в душе нарастала какая-то сумятица, он остался дома. Но там втюхался в нечто совершенно непредвиденное.

Незадолго до обеда, в день охоты, когда он, утомленный, сидел в своем кабинете на башне, перед ним, как лист перед травой, предстал отставной поручик Приперентьев.

– Простите, пожалуйста, Прохор Петрович… Но я, высоко расценивая вашу роль в промышленном мире, не преминул лично явиться к вам с поздравлением… Хотя, к сожалению, и не был зван…

– Извините, поручик…

– Бывший поручик… Аркадий Аркадьич Приперентьев, если изволите помнить.

– Это ошибка моей конторы… Аркадий Аркадьевич… Но, припоминается, приглашение вам должны были послать.

«Подлец, мерзавец, шарлатан! – думал, внутренне загораясь, Прохор. – Вот тебя бы, шулера, надо на медвежью охоту-то послать, тебя бы надо волкам стравить».

– Ну-с, а как мой бывший прииск?

– Ничего… Работаем.

– Прекрасно, прекрасно. Очень рад.

Прохор с нескрываемым презрением присматривался к Приперентьеву. Какая неприятная сомовья морда!.. В глазах – прежнее нахальство, наглость. Уши оттопырены, лицо пухлое, красное, рот, как у сома, с заглотом. Башка лысая. Весь бритый. В русской темно-зеленого сукна поддевке.

– А вы не знаете петербургского купца Алтынова? – резко, колким голосом спросил Прохор Петрович, и губы его задергались…

– Ах, того?

– Какого – того?

– Так, между прочим. Гм. Знаю, знаю… Он тоже вступил в пайщики некоего золотопромышленного общества.

– Какого еще общества?

– Пока секрет-с…

«А и набью же я этому сукину сыну завтра морду… Напьюсь на торжестве и набью», – опять подумал Прохор.

– Вот не знаю, где мне устроиться? – ласково заулыбался Приперентьев, оскаливая сомовий рот. – Я с вещами.

– Попроситесь к кому-нибудь, – грубо сказал Прохор и встал, давая понять Приперентьеву, что разговоры кончены. – У меня, к сожалению, все помещения распределены между приглашенными на торжество моими гостями.

– Гм… Пардон… Да, да… – промямлил Приперентьев, нахлобучил на голую голову дворянскую с красным околышем фуражку, небрежно бросил: – Адье, – и, злобно пыхтя, вышел из кабинета. На ходу думал по адресу Прохора: «Ну и попляшешь ты завтра у меня, битая твоя морда!»

Прохор мрачно поглядел в широкую спину посетителя, на красный, как кровь, околыш его фуражки и, когда дверь с треском захлопнулась, угрюмым, надтреснутым голосом сказал в пустоту:

– Проклятые! Все, все до одного, против меня. Начиная с Нины. Как нарочно. С ума свести хотят.

Выведенный из равновесия, он шумно дышал, машинально перекладывая вещи на письменном столе, пугливо, как одинокий в темной комнате ребенок, озирался по сторонам. В его мозгу поскрипывали расстроенные колеса механизма. «Завтра, завтра… – сбивчиво думал он. – Вот завтра я их в порошок сотру, всех унижу. Да, да, обязательно унижу. Генерал, золотопромышленники, акционерное общество какое-то, купчишки. Ха-ха!.. Подумаешь… Дерьмо собачье! Да вот этот бородач Сахаров, мильонщик. Он только и умеет, что колокола в монастыри жертвовать. Ему батька-старовер шесть миллиончиков чистоганом оставил. А я с медного пятака начал, сам. Да они все, с генералом вместе, в подметки мне не годятся. Да я им, кошкиным сынам, завтра всем зады паюсной икрой вымажу – и лизать заставлю… Стой! Стой, стой… Тогда зачем же я их звал на торжество? Что за чушь, что за чушь… Нет, нет… Все хорошо будет, как в княжеских домах. Господи, что такое со мной?» Он провел холодеющей ладонью по лбу и с боязнью в помутившихся глазах стал прислушиваться к самому себе. За последнее время он опасался предаваться своим мыслям и все-таки не мог отстать от них. «Они воображают, что я свихнулся. Кто – они? Нина и Протасов. Дураки, идиоты. Да я и сумасшедший умней их во сто раз».

Прохор усталыми шагами подошел к зеркалу и долго, пристально смотрелся в него. Выражение глаз было растерянное, далекое, с внутренним мельканием распада души. Но Прохор подметить этого не мог.