Текст книги "Якса. Бес идет за мной"

Глава 2
Старая песня

За два следующих дня в горах Чамбор поумнел как минимум троекратно. Жизнь бросила его под копыта, словно хунгурская орда. Он вышел из схватки сломленный и отчаявшийся, но живой. Что-то утратил, но больше получил.

От Врат просто сбежал – когда пришла волна, одинаково валящая с ног и своих, и врага, только чрезвычайная сила помогла ему удержаться при коне. Выброшенный из седла, он ухватился за хвост, а конь, к счастью, умел плавать. Чамбор оседлал его снова, погнал на запад, вдоль гор, пока не попал в дикие скалы и не наткнулся на тропу. Здесь он оставил животинку: та не перешла бы скальные грани. Просто снял с коня седло и отпустил на свободу. Надеялся, что тот уцелеет.

Сам же карабкался вверх, пока не встретил проводника – дикого пастуха, смердящего так же, как и курдюки его мохнатых овец. Пастух вывел его к засаде – шалашу, где дожидались еще пара подобных сынов беса и сельской потаскухи. Они приготовили рыцарю горячий монтанский привет, но получили достойный ответ. Чамбор разбил им головы камнем, подобранным из кострища, и добил палицей, что выпала из руки первого разбойника. Ведомый инстинктом, он помиловал проводника, избил его, связал и приказал вести через горы.

Два дня пролетели как во сне. Сперва они взбирались к снегам и скалам, на ледяные вершины, с которых спустились буковыми лесами по ту сторону Круга.

Он пощадил последнего монтанца и тщательно расспросил его о дороге на Посаву. Потом разумно сошел с тропы, спрятался меж пастбищами и лугами, полагая, что по фальшивому следу двинется погоня.

Не ошибся. Издалека видел группку оборванцев, что быстро двигались вниз по склону. Сам он свернул на запад. И, к счастью, встретил пастухов почестнее. За золотое кольцо купил ночлег в хибаре да рябого монтанского конька с копытами столь же твердыми, как и его спина, с которой конек желал Чамбора сбросить. Животинка питалась травой и хвощами. В свою очередь, рыцарь, покупая коня, узнал о делах, от которых волосы на его голове встали дыбом.

Господарь Мирча Старый предал, выбил королевский гарнизон Нижних Врат, закрыл их перед беглецами с Рябого поля, но отворил перед хунгурами, кланяясь тем.

За открытие прохода через пороги Санны он променял зависимость от Лендии на хунгурское ярмо. Орда перевалила через горы, протиснулась ущельями и широко разлилась по стране. А потом, подгоняемая яростными ударами нагаек, пошла на север, на Скальницу и Старую Гнездицу. В самое сердце Лендии.

Чамбор теперь был умнее, чем прежде. Переждал. Следующие двенадцать дней просто лечил в шалаше раны и шишки, пережидая, пока газда, который всякий второй день спускался с гор, принесет добрые вести. И когда узнал, что хунгуров поблизости нет, попрощался, вскочил на конька и двинулся прямо на Посаву, неся под сердцем надежду и кинжал – вместо меча.

А когда увидел перед собой зеленые холмы подгорья, съехал к первым полям и увидал дымы над селами, сожженными хунгурами, его как обухом ударило. Клятва! Он ведь обещал Милошу, что займется его сыном.

Праотец, куда же ехать?

От Посавы прямой путь был в Скальницу, а оттуда рукой подать до родных Дедичей. В Дружицу ехать чуть ли не через полстраны. Вся Младшая Лендия, охваченная войной, залита отрядами хунгуров, которые жгли, грабили и убивали, идя на Старую Гнездицу.

Но Чамбор знал, в нем уже зрело малодушное решение. Он и так был трусом, как, впрочем, и все рыцарство. Он и так едва унес ноги, потеряв свиту, двух пахолков и стрелка, слуг и повозки. Возвращался ободранный, без меча, на монтанской лошадке. Кого ему еще спасать? Как звали того ребенка, малого… Езда? Яник? Якса? Якса. Он, кажется, видел его, но ему тогда больше запомнилась прельстительная жена Милоша, к которой, впрочем, всегда устремлялись взгляды гостей и родичей.

И где теперь малой? В Дружице? Или где еще? Может, мальца захватили хунгуры. После того что сделал его отец, парня ждала страшная доля.

– Нет у меня сил, – простонал он про себя. – Есса, прости. Есть ведь предел жертвенности. Сделаю это… позже, когда все утихнет. Да и нужно мне вернуться… к Яранту. К отцу и сестрам. Что с ними?

Он стиснул зубы и двинулся на Посаву, а от нее – прямо на Скальницу и Дедичи.

Возвращался домой, страдая от злых мыслей и угрызений совести.

* * *

К огромной юрте Булксу Онг шел согнувшись в пояс, входил на коленях, боком. Старался не наступить на гладкий порог, на котором были вырезаны защитные заклинания, удерживавшие враждебных духов – аджемов – подальше от домашнего очага.

Шатер был огромен, словно замок лендичей, белый, словно первый снег, высокий, словно Древо Жизни. Посреди него пылал огонь; за очагом, на узорчатых коврах и ковриках, на возвышении и на набитых конским волосом подушках сидел двор и родня кагана. На правой, женской, половине виднелись окрашенные в белое лица: его сестры, жены и наложницы. На левой – мужской – сидели друзья и братья, в темных кафтанах, кожанках и каюгах. Высоко возносились их украшенные рогами шапки, поскольку собрались тут те, кто имел право сидеть в большой юрте с покрытыми головами. За ними поблескивало оружие: луки, сагайдаки, топоры и широкие сабли; трофейные мечи, щиты и шлемы; украшенные серебром и золотом, свисали длинные бунчуки.

Булксу не приходился кагану ни родичем, ни другом, ни братом. С непокрытой бритой макушкой, по бокам от которой свисали мастерски сплетенные косички, без сабли или меча на поясе, он полз на коленях до огромного очага, минуя колья, увешанные высушенными головами врагов. Смотрел на кривые, словно серп Княжича, топоры дневной стражи, стоявшей за троном, что высился на возвышении, устланном коврами и тканью. Порой возвышение шевелилось, по нему шли волны, словно по воде. Булксу не знал, отчего так происходило, но сосредоточил все внимание на поиске владыки.

Тоорул, сын Горана Уст Дуума, сам его нашел. Он не сидел на троне, но ходил по юрте – высокий, худощавый, в панцире из золоченых плиток, в красном хулане, обшитом мехом золотых лисов. На голове у него был кожаный шлем с отверстиями для глаз. Стоял на коленях его раб. Прежде чем поднял взгляд, Булксу трижды ударил челом в пол, покрытый шкурами волков и лам.

– Булксу, – проговорил каган. – Напомни мне, зачем я тебя вызвал?

– Ты вызвал меня, величайший из великих и трижды величайший Тоорул, каган Бескрайней Степи, владыка Даугрии, Югры и Подгорицы, чтобы я служил тебе. О владыка всех тварей, людей, лошадей и степных народов, от Лендии и Дреговии до Китмандских гор. Самовластец Красной и Черной Тайги, угорцев, чейенов, саков и даугров. Ты приказал, чтобы я приполз, покорный, и я приполз, верный тебе, словно пес, до конца своих дней, купно со своим аулом.

– Если бы я сомневался в твоей верности, Булксу, то черепа твоих людей украсили бы песок, а кровь напоила бы Мать-Землю. Я вызвал тебя, потому что у меня есть для тебя задание. Подними голову и слушай. Будь верным.

Булксу выпрямился, но остался на коленях. Перед ним стоял каган всех орд, победитель короля Лендии Лазаря, покоритель Скальницы, Старой Гнездицы, Монтании, первый хунгур, который перешел через Круг Гор, неся огонь и погибель странам запада.

Но Тоорул был не один. У бока его присел карла: маленький, но не слишком-то уродливый – в кожаном чепце, в кожухе, в мягких сапожках с загнутыми кверху носками, чтобы не оскорбить Мать-Землю пинками. Выглядел он как малый ребенок, но лицо его было морщинистым, словно у старика, а глаза – как два черных колодца. Каган положил руку ему на голову.

– Скажи мне, Гантульга. Говори, чего я жду.

– Великий каган посылает тебя, Булксу, – проговорил карла медленно и хрипло, – чтобы ты стал оружным мечом в его руке и исполнил месть от имени Тоорула. Три луны тому на Рябом поле языческий лендийский пес и разбойник, Милош из Дружичей, покусился на жизнь и здоровье нашего отца Горана Уст Дуума. Сделал он это коварно, как паршивый степной шакал, а не как муж. Убив подло, чтобы сдвинуть весы битвы в пользу лендийского короля.

И вдруг каган склонился над Булксу, схватил его за кафтан под шеей, встряхнул так, что хунгур затрясся, почувствовав на горле силу костистых ловких пальцев владыки.

– Нынче время для мести, Булксу. Ты отыщешь всех Дружичей и убьешь их. Вырежешь весь род, уничтожишь не только тех, кто сумеет пройти под обозной чекой, но и детей, отроков, младенцев. Выжжешь и развеешь их пепел по ветру, пока не останется от них ничего, только воспоминания, которые унесет степной вихрь. Выбьешь женщин и их потомство, а беременным рассечешь лона, чтоб из тех никогда не вышли на свет проклятые плоды, предатели, и никогда не угрожали жизни кагана. И моим сынам. И сынам моих сынов, и всем нашим побратимам. Ты уничтожишь их, как мы убиваем стада больных овец и коз, как не щадим лошадей с сапом, саранчу и вредителей.

Булксу молчал, не мог говорить – так сильно давила на него рука кагана. Владыка степи то и дело дергал его, толкал, тянул, потом поволок к трону. Всё под неподвижным, равнодушным взглядом жен, наложниц и всего двора. Белых, раскрашенных лиц, напоминавших маски. Длинных острых голов в огромных шапках – боктагах, в обручах, деформирующих черепа, в тяжелых будто камень диадемах и головных уборах, украшенных золотом.

Он толкнул Булксу, отпустил его и захохотал.

– Будь верным и послушным, сын Холуя, – выдохнул Тоорул. – И тогда каган позаботится о тебе как о верном сыне. В твои стада отгонит он толстых, добрых овец и наполнит ими загоны. Для тебя станут бегать быстрые кони, головы врагов украсят лучшие юрты, а бунчуки станут развеваться в знак твоей власти. Каган сделает так, что у тебя не иссякнет утренний кумыс и жирная баранина в котле! Я знаю, что у Дружича есть сын. Приведи его живым, поскольку я дал клятву Таальтосу и должен держать слово.

– Если выпустишь коня – можешь его поймать. Обронишь слово – уже не схватишь, – закончил карла.

– Мы побили лендичей, мы завоевали их от гор до моря. Я ступал по выям рыцарей Лазаря, устилал их телами дорогу к Эке Нарана, Матери солнца. И взойду по ним к вековечной славе! Покажи ему, Гантульга! Пусть увидит!

Карла наклонился и отвел в сторону угол кармазинового ковра. Внизу, под материей, вытканной слепыми детьми Хорусана, была клетка из деревянных прутьев. А в ней… как это описать?! Сплетение связанных окровавленных тел. Некоторые были уже холодными, но многие оставались живыми: уложенные тело к телу, подрагивающие. Трон стоял на них, а прутья и цепи не позволяли людям расползтись в стороны, не позволяли распасться живому, стонущему и сотрясаемому корчами жуткому основанию власти Тоорула.

Это были рыцари, воины. Подбритые, коротко постриженные головы. Гордые бородатые лица лендичей. Стиснутые губы, не испускающие ни единого стона. Они умирали под троном кагана день за днем. И на рассвете сюда пригоняли новых – выбранных из пленников, из узников, которых приволакивали хунгуры и сдавали всё более многочисленные предатели-лендичи.

Гантульга опустил ковер, закрыл кровавую путаницу тел.

– Встань, Булксу. Встань и иди!

Хунгур медленно поднялся, все еще сгибаясь к земле. Каган похлопал его по плечу.

– Ступай за мной!

Стражники расступились, боковые пологи юрты разошлись вверх и в стороны перед каганом и его гостем. Они вышли к лагерю, прямо в море шатров, юрт и жилищ. На огромное бескрайнее поле, где стояли лагерем, кормили лошадей, чистили оружие, шкуры и доспехи тысячи людей, слуг и полунагих рабов.

Каган показал в угол у ограды из старых завес, украшенных тамгами рода Дуума. Туда, где кружились двое мерзких с виду шаманов с выбритыми деформированными головами, что напоминали крысиные. Тела их покрыты были клочьями шкур, на шеях висели черепа, тотемы и амулеты.

Они не бездельничали, но при виде кагана удвоили усилия. Шаманы резали топориками и ножами длинный заостренный кол. Выковыривали знаки и заклятия на палке, слишком тонкой для взрослого обреченного, но… Именно! Булксу понял, отчего кол столь невелик. Предназначался он для ребенка… для маленького.

И вдруг он почти услышал пронзительный крик и писк мальчика. Его жуткий скулеж, вой, мольбы и просьбы.

– Когда каган приносит клятвы, он должен их сдерживать, – говорил карла. – Чтобы слово его не оказалось птицей, что исчезает за окоемом.

– Милость моя безмерна, Булксу. – От голоса кагана хунгур пал на колени и ударил челом. – Не спрашивай меня, где найти остальных Дружичей. Получишь проводника, который проведет тебя к самому´ их гнезду. Баатур! Ступай сюда!

Он махнул рукой, и меж шаманами протиснулся высокий хунгур с остроконечной головой, что выдавало благородное происхождение. Но лицо его было мертвым словно камень. Манкурт. Раб без воли и души. Превращенный в неразумного слугу, он нес, даже волок набитый чем-то кожаный мешок. Распустил ремень, растянул горловину, сунул руку.

Неожиданно вынул человеческую голову, отделенную от туловища ровным ударом. Голову мужчины в расцвете лет, с длинными поседевшими волосами, с благородными чертами, с короткой бородой.

– Милош поведет тебя к цели, – прохрипел Гантульга, прижимаясь к ноге кагана, будто к отеческой. – Да, не удивляйся ничему. Мы отрубили ему голову, но в башке этой еще осталась толика души. Наш шаман Куль-Тигин посадил ее на Древо Жизни, не позволяя, чтобы ее унес Таальтос. Прежде чем Милош исчезнет, он ответит на все твои вопросы, хотя и сделает это без желания.

– Покажи ему!

Карла прыгнул к огню, поднял раскаленное тавро с тамгой, которым клеймили скот, рабов и коней кагана. Шаман опустил голову лендича. И тогда Гантульга прижал раскаленное тавро к его щеке. Придержал, оттискивая явственный след. И вдруг голова застонала. Тихо, едва слышно, ни на что не похожим голосом, полным страданий.

– Мой Милош, верный слуга Лазаря! – отозвался каган. – Убийца отца. Говори, где твой сын, Якса. Где жена Венеда? Где земли, где кони, где невольники? Где юрта и остальной род? Избегнешь страданий!

– О-о-о-она плоха-а-ая, дурна-а-ая, из глу-у-убин взыва-а-аю к ней, господи-и-ин… Вене-е-еда! Вене-е-еда! – ужасно застонала голова. – Дайте мне к ней…

– Говори, где ее можно найти, и мы сделаем так, что вы соединитесь.

– За-а-а-а Дуной, за Старой Гнездицей, к се-е-е-е-веру направьте стопы свои… Там, там Дружица-а-а-а. Та-а-а-ам…

Гантульга улыбнулся, поцеловал Милоша в окровавленные губы. Натянул на голову край мешка, завязал ремень.

– Дай ему!

Послушный слуга бросил мешок так, что тот покатился под ноги Булксу.

– Он боится боли. Выдави из него все, что нужно. Ступай, отомсти за моего отца. Выбей Дружичей и приведи мне маленького сына Милоша.

Булксу ударил челом, рукой на ощупь потянулся за мешком с останками Милоша, отступил спиной вперед.

Каган развернулся, взял на руки Гантульгу как ребенка и направился к юрте. Всюду, где он ступал, опускались головы, наклонялись топоры и копья, бунчуки и шапки.

За большой юртой Булксу вышел на всадников, ждущих у ее входа. Это не были хунгуры или союзники – даугры или угорцы, – были это лендичи высоких родов и обширных волостей. Нынче уже не горделивые, нынче уже не конные и не оружные, но сломленные, согнутые тяжестью поражения. Побитые и покоренные.

Группу возглавлял высокий мощный мужчина с орлиным носом, черной бородой, в сварнийском шишаке с бармицей и с железными бляшками на кольчуге. Когда Булксу проходил мимо, он как раз снимал с пояса меч. А потом пал на колени, покорно, как пес, ожидая, пока каган решит принять у него клятву. За ним стоял старик в обшитом мехом плаще, с лысоватой головой, держа станицу – хоругвь, украшенную деревянным, тупо глядящим во все стороны Трибогом. А дальше стоял на коленях отряд воинов, усатых и бородатых, с головами, бритыми под горшок, в кольчугах, кожанках и сюркоттах.

Будь у Булксу больше времени, он бы увидел, как на его глазах творится история, а палатин Старшей Лендии Драгомир бьет челом и приносит клятву кагану хунгуров. Но голова в правой руке Булксу напоминала об обязанностях. Он шел к юртам, шатрам – туда, где у двухколесной повозки, запряженной каурыми лошадьми, ждала его жена Конна и сын. Маленький, всего шести весен Могке, что выставлял нетерпеливое личико в малахае над бортом.

Булксу подошел ближе, осторожно положил мешок на повозку, а потом сам туда вскочил. Поцеловал и обнял жену. Схватил и поднял Могке. Целовал, прижимал к груди, а в глазах его светилось счастье.

– Могке, малыш мой. Мой сынок, моя душа, жеребенок мой, – шептал он. – Могке, отцу твоему дали важное задание. Отец твой выслужится кагану, а милость падет и на тебя тоже. Может… займешь свое место в юрте по правую руку от владыки?

– Долго тебя не было, – сказала жена.

Булксу поставил сына на повозку.

– Нужно ехать. Зови рабов, подданных сестер и твоего брата Тормаса. Мне нужны будут силы. Все кони, все мужчины. Пусть аул объединится, словно связка дротиков, пусть станет единым копьем в моей руке. Если удастся, то станем великими. Куплю тебе… рабыню. Коней, новую, лучшую юрту. Тотемы и драгоценности. Заушницы и эти… лендийские обручи на голову.

– Сто это? Папа? Сто это? – спросил маленький Могке, кладя руку на мешок и пытаясь катать его, словно был это набитый шерстью мяч.

– Это наше счастье и слава, сын мой. Не трогай, пусть лежит. А то еще укусит!

* * *

Дедичи встретили Чамбора смрадом гари и пепелищами вместо хат. Сразу, едва он выехал из лесу, заметил бревна сожженных домов; кривые, разбитые, хрустящие под копытами плетни и покинутые сады. Помертвев, он ехал пустошью, не видя вокруг ни одной живой души. Только почерневшие остовы стен, с которых порывы ветра, как с кострища, срывали клубы сажи и черной пыли.

Только когда Чамбор въехал меж руинами строений, на майдан, где подданным оглашали волю и приказы господина отца, он увидел нетронутые коньки крыши Дедича, ворота из дубовых брусьев, наискось перечеркнутые шляпками столярных гвоздей, а выше, на пригорке, – угловатый палисад града и резко встающую над ним крытую дранкой крышу гордого дворища.

– Лива! Ли-и-ива! – крикнул он, стоя перед воротами. – Открывайте, во имя Праотца. Я прибыл… Вернулся. Прямо из боя.

За частоколом что-то зашуршало. Из-за него выглянула бородатая голова в шишаке.

– Кто таков и зачем?

– Я Чамбор из Дедичей, не узнаёте? – кричал рыцарь. – Отец из вас ремни станет драть, – добавил в отчаянии, – если вы меня, его сына, не впустите.

По ту сторону ворот заскрипели засовы. Обе створки начали медленно раскрываться. Чамбор уже спешился. Вошел в подгородье, ведя коня за узду, и увидел четырех вооруженных стражей – в стеганках, кожанках и шишаках с кольчужной бармицей. Первое, что он сделал, – пал на колени, согнулся, поцеловал землю семейного гнезда.

– Отец здоров? А сестры? Ярант? Все целы?

– Живы, хозяин, а как же. И мы спасены.

– А ваши люди, господин? Пахолки? – крикнул худой высокий стражник в черном; перо от шишака не прикрывало его нос, потому как он был подрезан и отогнут в сторону, от старой раны. Поэтому в Дедичах его звали Носачом. – Олько?

– Твой брат, помню, – сказал Чамбор, медленно поднимаясь, так как в пояснице чувствовал боль, а в ногах – усталость. – Он был со мной до конца. У правого бока, на Рябом поле. Радуйся, умер рыцарской смертью. Это добрая весть и, боюсь, единственное утешение в нынешние времена.

– Да что там мне… рыцарская! Что мне слава! – простонал Носач. – Ох, святой король-дух, Есса-помощник. Как в бездну с вами пошел!

Чамбор вздохнул.

– Такова судьба, Носач. Ведите меня к отцу! Быстро!

Другой стражник вынул из ухвата факел и повел Чамбора по другую сторону ворот – к калитке, врезанной в плотный высокий палисад, опоясывавший двор; с боков же тот защищали частоколы и торчащие из земли заостренные колья. Вдвоем они, Чамбор и стражник, подождали немного. Взгляд юноши между тем пошел вверх, где чернели четыре формы. Знакомые, со свисавшими по сторонам косицами, куцыми бородами, вытаращенными или закрытыми глазами. Острые к маковке, сходящиеся там…

…головы хунгуров? Вид неожиданный, но радующий сердце. Стражник ударил в калитку. Кричал приятелю с той стороны, а когда звякнули запоры, повел Чамбора прямо на хорошо освещенный двор, к главным дверям, что раскрылись на резко скрипнувших петлях. Через дубовый порог, выглаженный тысячами ног, перелились тепло, духота и запах живицы на сосновой щепе, горящей в очаге.

Юноша вошел внутрь и припал на колено. И вдруг оказался без малого в толпе, что создали его сестры – Евна и Мила. Обе – растущие и высокие, одна со светлыми, вторая с каштановыми волосами, заплетенными в косы до пояса.

– Братик, вернулся! – выкрикивали сквозь слезы. – Ты цел, цел?

– Где отец? – Чамбор вырвался из объятий Евны, осмотрел огромные сени, лавки и столы, стены, увешанные шкурами и коврами. – А Ярант?

– Я тут… Брат!

Тот хромал потихоньку, согнутый в поясе, придавленный горбом, несчастный младший брат Чамбора. Проигравший гонки за мечом, рыцарскими острогами и конем. Который из-за своей искалеченности должен был ходить по земле, вместо того чтобы возноситься над ней в славе на спине жеребца.

– Братишка…

Они поприветствовали друг друга. Чамбор почти обнял Яранта, поднял его и поцеловал дрожащего.

– Я жив, – выдохнул. – Видите, я вернулся.

– Где челядь? Свита?

Он тряхнул головой, поставил калеку – горбатого брата, – осмотрелся.

– А отец? Странно, что я его не вижу.

– Закрылся в подклети. Не разговаривает с нами, никого не впускает. С того мига, как пришли новости о поражении на Рябом поле.

– Веди, братишка.

Ярант, хромая, почти бежал по половицам, застеленным шкурами, в то время как Чамбор шагал следом, не уверенный, что ждет впереди. Брат взошел ступенями, грубо вытесанными из еловых плашек, на галерею и встал перед запертой дверью.

– Дальше я не пойду, – застонал. – Господин отец – там. Запретил входить.

– Бил тебя?

– Терпеть можно. Не так оно и худо, братишка. Рука уже не та.

Чамбор похлопал его по горбу.

– Хорошо, что я вернулся. Не бойся, будет лучше. Вот увидишь.

– Я молился… за тебя, брат. Есса за тобой присматривал.

– Лишь бы продолжал… – отмахнулся он. – Я видел Рябое поле. Вещи похуже смерти. Да что там!

Застучал в дверь, отворил ее и вошел, с сердцем, что было тяжелее, чем тогда, на Рябом поле, когда он готовился к битве рядом с королем.

Увидел мрачную комнатенку, покрытые толстым слоем пыли доски, запертые ставни, коптящую на столе лампадку.

И мужчину, восседающего на тяжелом раскладном стуле с поручнями, – был тот в кармазиновой сюркотте; с лысой головой, окруженной венчиком седых волос, да вислыми густыми усами. Он опирался на скрещенные руки.

Смотрел в одну точку – в грубо тесанный стол, на котором лежал медный медальон и деревянный мечик-игрушка.

Медальон Чамбор получил от матери, но оставил в Дедичах, отправившись на войну, мечиком же он безжалостно лупил маленького Яранта, пока инок не вбил ему розгами разума. Его вещи. Символы. Память. И отец, склоняющий над ними голову.

– Я вернулся.

– Кто здесь? – спросил Килиан из Дедичей хриплым голосом, словно был глухим и слепым, а не хромым на обе ноги.

– Это я, твой Чамбор.

– Чамбор погиб. Ступайте прочь!

– Посмотри на меня! Молю!

Вошел в круг света, не уверенный, как поступит родитель. Килиан заморгал, гримаса не то сожаления, не то злости искривила его сморщенное старческое лицо.

– Ха, ты здесь… – сказал он. – Ты здесь. Точно ты? Не мара? Не стрыгон?

– Отец, прошу! – Чамбор припал на колено, взял тяжелую, изборожденную морщинами руку старика и поцеловал ее.

– Должно быть, и вправду ты, – проворчал наконец старик. – Да-а, в таком уж разе помоги мне встать.

Приподнимался, обеими руками опираясь на гладкие поручни стула, но сам не сделал ни шагу. Его кости были разбиты и выкручены, ноги слабы. Так вышли ему боком на старости лет старые раны от битв и сражений, которые он вел в урочище, на месте града, где многие годы тому назад победил визгуна, державшего в страхе околицу и на чьем логове заложил тогда Дедичи.

Нынче он едва стоял, подпершись костылем, но рука его еще оставалась тяжела. Даже теперь, когда он опирался на Чамбора, прежде чем уйти, потянулся к стулу и взял прислоненную там длинную тяжелую палицу, что заканчивалась копытцем серны, а ниже шел длинный плетеный бич.

– Пойдем, сыне, вниз. Проведи меня.

Спускались они медленно, мерно. Старик смотрел в никуда.

– Ну, что зенки вылупили? – прохрипел дочкам и Яранту. – Подавайте вечерю; не видите, Чамбор вернулся. Есса! Не могло быть иначе, не мог он погибнуть. Моя кровь в нем, всякому видно.

Горбатый Ярант покорно согнулся.

Слуги подбросили дров в очаг; разгорелась смоляная щепа, запылали лампадки. Сестры и домашние расселись на лавках вокруг стола, где уже стояли глиняные миски с коржами, просяная юшка и каша со шкварками. Впрочем, старого сала было куда больше, чем кусочков мяса. Еще – мед в кувшинчиках, загустевший будто камень и холодный, прямо из глубокого погреба. Пиво и древесный сок, что разливали по деревянным кубкам и рогам только для Килиана и старшего сына. Ярант присел подальше от отца, на углу стола, внимательно глядя на брата, который ел, разрывая коржи, почти давился и больше вталкивая еду в рот, чем наслаждаясь вкусом.

– Хорошо, что я вернулся, – сказал наконец Чамбор, поднимая полный рог пива. – Не надеялся застать вас живых-здоровых.

– Хунгуры были тут чуть раньше тебя. Сожгли село, но я, – сказал Килиан, – успел приказать хлопам спрятаться в бору. Хаты отстроят к лету. Если мы вообще его дождемся.

– Вы оборонялись?

– Они не пытались нас захватить. Орды жгли безоружные села, но обходили грады и замки. Не было у них времени, пошли на север, – махнул отец над столом, – на Скальницу. Но еще вспомнят о нас.

– Со всех окрестностей, – сказала Мила, – только мы и остались.

– Говорят, – продолжал Килиан, – князь Дреговии и Мирча Старый предали, били челом хунгурскому псу на поле боя, где еще кровь Лазаря не выстыла.

– Господарь предал дважды. Сперва в битве, потом в бегстве. Затворил перед нами Нижние Врата. Позволил вырезать недобитков. Я едва оттуда выбрался.

– Позже мерзавец отворил их перед новыми хозяевами, – пробормотал отец. – Пропустил хунгуров через Круг Гор. Проклятый сын черной шлюхи, монтанский пес бесхвостый. Это у них семейное. Где твои люди?

– Остались на Рябом поле. В вечном сне, отец.

– Проклятая доля! – заворчал отец. – Конь четыре гривны стоил, воз и припасы – три. Броня и оружие для пахолков – вдвое больше. Надеюсь, ты хотя бы с мечом вернулся?

– Меч лежит рядом с Ольком и Нарогом. Я потерял его в битве. Не гневайтесь, он хорошо мне послужил.

– И ты вернулся без оружия, сам один, без коня! – рявкнул Килиан. Вдруг схватил палицу, замахнулся, а его усы встали дыбом, словно у дикого животного.

Но удара не последовало. Чамбор протянул руку, схватил палицу на лету, поймав перепуганные взгляды побледневших сестер.

– Давайте без этого… спокойнее, отец! Потеряете силы, и что вам с того? Меч я всегда новый найду. Сам добуду, если ваши все заржавели.

– Пять хунгурских голов украшает ворота Дедичей. А ты хотя бы одну срубил в этом походе?

– Важнее, что привез назад собственную, – Чамбор постучал себя по лбу. – На плечах. Немногим такая штука удалась.

– Ярант! – Килиан люто, словно клинком, резал слова. – Ступай сюда, поклонись отцу за провинности свои и брата!

– И какие же, – простонала Мила, – у него провинности, господин отец?

– Молчи!

Младший сын медленно встал, согбенный, будто горб его весил вдвое больше, чем ранее. Уже подходил и терпеливо подставлял отцу спину, когда между ними встал Чамбор.

– Хватит, отец, – сказал он. – Не делай такого, когда орда топчет наш край. Нынче мы должны оставаться едиными. Да и что тебе с того, что выплеснешь ярость на Яранта. Попробуй на меня. Когда раньше ты гордо вышагивал своими ногами, всегда выбирал лесного секача и медведя вместо зайца. Я с покорностью приму удары, пока ты еще можешь говорить. Но что станется позже, когда власть над Дедичами приму я и буду помнить о твоих оскорблениях?

Отец закусил губу. Чамбор был слишком велик, чтобы обойти его или перепрыгнуть. Дрожащей рукой он положил палицу на стол, но не слишком далеко – так, чтобы она оставалась под ладонью.

Чамбор между тем похлопал Яранта по горбу (в такие моменты всегда говорил себе, что на счастье), указал на его место, а сам вернулся на свое – на лавку, накрытую волчьими шкурами.

– Те, что первыми сбежали, принесли нам весть, – сказал отец, едва отхлебнув меда из рога, – что в битве погиб наш родич, Милош из Дружицы. Погиб мужественно в битве с самим каганом Гораном. Это правда?

– Я только слышал. Если бы видел, моя голова теперь наверняка украшала бы шатер нового владыки хунгуров. Но… это не вся правда. Милош убил старого кагана коварством. Из-за этого те разъярились, пообещав превратить Лендию в руины.

– Если помнить об обычаях степных людей, это кажется невероятным: приблизиться к господину и владыке, пройдя меж отрядами стражи, и ткнуть его открыто, чтобы сложить голову. – Килиан барабанил по столу пальцами, держа в левой руке полный рог.

– Я виделся с Милошем перед битвой, – признался Чамбор. – Выглядел тот… Казалось, он уже попрощался с жизнью. Похоже, все спланировал заранее.

– И он сказал тебе что-то особенное?

– Ничего… То есть, – Чамбор едва не прикусил язык в досаде, – имел просьбу, чтобы в случае смерти я занялся его сыном, Яксой из Дружицы.

– И ты ему это пообещал?

– Поклялся, иначе-то как? Когда я выезжал в поход, вы приказали мне его слушать. Я слово дал.

Килиан аж затрясся.

– И после всего, после его мученической смерти, ты приехал сюда, вместо того чтобы… Где Якса? Потому как с тобой его нету.

– Я за ним не поехал. Отец, прошу и молю… Как я мог не вернуться в Дедичи? Я беспокоился о вас, сестрах, брате. Никак было ехать за Яксой. Да и край нынче в огне.

– Молчи! – заорал Килиан и в ярости метнул кубок прямо в лицо служанке, которая подпрыгнула от неожиданности, скорчилась и отступила под стену. Отец ударил кулаком в стол: раз, второй. – Ты хочешь сказать, что нарушил слово, данное Милошу?! Что оставил этого ребенка одного после смерти родича?

– Отец! – застонал Чамбор. – Я этого не сумею, прошу. Войско уничтожено, король погиб. Я едва ушел от разгрома. Да, у меня были угрызения совести, она рвала меня. И я не знал, куда ехать сперва. Предпочел вас, потому как подумал, что вы в нужде.

– Можешь не бояться, все в этом граде на коротком поводке ходят! Пахолки и стража боятся меня, Килиана, больше, чем Волоста. Мы сами справились с хунгурами! Чего нельзя сказать о вас на Рябом поле.

– Я вернулся, отец, потому как полагал, что хотя бы раз услышу от вас… доброе слово.