Текст книги "Якса. Бес идет за мной"

– Что ты говоришь? Зачем все это? Эй, Носач, отойди от брата, не то узнаешь твердость моей руки!

– Я говорю правду. И только правду. Я жалею, Чамбор, что через столько лет ты меня не послушался.

– Что ты плетешь?

– Не спрашивай об отце, не спрашивай о сестрах, брат, но просто подумай, не хочешь ли ты пойти со мной иным путем?

– Каким путем? Где семья?

– Лес вспомнил обо мне, брат. Я сам открыл ему дорогу в усадьбу. Я видел, как закончил старик. Он с детства меня не любил. Видел во мне не сына, но ублюдка Волоста. Воплощение визгуна, которого он убил здесь, в этом урочище. Видел так отчетливо, что в конце концов и я поверил в старых богов. Я вправду их услышал; чувствовал их сильнее, чем его удары по моей спине!

– Что ты сделал?! – разъярился Чамбор. – Ты предал наш рыцарский род! Стал язычником? Ты их убил? Всех?

– Пойдем со мной, брат, в темный бор. Жить под опекой деревьев, ради Яруна, Грома, Карса, Мокоши. Сбрось цепи, которые тебя опутывают, и ступай на волю. Плюнь на иноков, рыцарей, воевод, палатинов; на короля и эти ваши пояса, вежество, глупые обычаи, богурты. Пойдем, станем жить как древние люди: свободные и вольные. Пойдем соединимся с землей и скалой, ничего не станет связывать нас со старым светом.

– Я защищал тебя от отца всю жизнь! А ты истребил наш род! Яра-а-ант! – завыл Чамбор. – Я убью тебя!

– Я только старика убил! Мила и Евна – мои. Будут моими, ждут меня в лесу! Однажды… они поймут!

– Ты с ума сошел?! Хочешь с сестрами жить? Как скот! Как свинья, как последняя мерзость, как похотливый козел из Тауриды?!

– Где были законы и иноки, когда мы оставались детьми бора? И когда шагали с нашими богами и богинями по чистым, незапятнанным лесам старого мира? Пойдем со мной! Отбрось пояс и шпоры!

– Я рыцарь! – крикнул Чамбор. – Ты обезумел! Отказался от Ессы, проклял Праотца! Хватит, перестань! Я обращаюсь к твоей чести, если не к вежеству! Страна в огне, мы должны ехать и остановить хунгуров.

– Их наслали боги, брат. Те, которых вы загнали в дебри, чьи рощи сожгли и вырубили под грады и замки! Они прислали хунгуров, это посланники Грома, чтобы вернуть нам древний мир.

– Они вырежут вас всех, возьмут в рабство!

– Это такие же люди, как и мы! Их можно убедить, чтоб они не обижали староверов. Они хотят свободы. Испробуют ее и станут как мы. Не можем им сопротивляться!

– Ты рехнулся! Я никуда не пойду! Где сестры?! Милостью Праотца, силой Ессы! Говори, признавайся! Или я тебя раздавлю! Никуда не пойду! Это ты безумен! Предал, опозорил род Ливов и заплатишь за это, клянусь своей честью!

– Носач, Семко, – проговорил мертвым голосом Ярант. – Убейте его! Его не убедить!

Мечи поднялись, стражники без слова шагнули вперед.

– Стоять! Слушайте! – загремел Чамбор. – Вы видели от нас только добро. Отчего хотите теперь… меня! Прислужники – господина?

– Мой брат, – глухо произнес Носач. – Он пошел с вами на смерть. Как и двое старших. Вы уже никого не заберете с собой, чтобы по их трупам взойти к славе, проклятый лендийский господинчик.

– Предатели! Слышите? Шельмы и предатели!

Они не стали слушать.

Он же оказался на пепелище один меж двумя мечами и щитами; что хуже, свой щит оставил при коне – был без шишака, в стеганке, а меч на поясе…

Стражники не стали ждать, пока Чамбор его обнажит. Кинулись, пытаясь зайти с обеих сторон, с выставленными под возможный удар щитами, словно любой ценой хотели заслониться от его клинка. Боялись? Не было времени об этом думать.

Чамбор почувствовал тяжесть в груди, испуг, панику. Это не был честный бой. Не мог быть таким. Честные остались за Кругом Гор. На Рябом поле. Под Нижними Вратами. Нашпигованные стрелами, стоптанные копытами лошадей, а духи их выли песнь смерти.

Он и сам едва не выл. Носач задел его левую руку кончиком клинка, но лишь распорол край стеганки. Рука бессильно опала.

А рыцарь отпрыгнул в сторону, на Семка. Ударил мечом в щит, однако в последний миг изменил направление удара, пытаясь связать клинком меч противника.

Сам пнул с размаху правой ногой, и отнюдь не в щит противника. Ударил снизу в его край, чтобы отбросить вверх и в сторону, открыть путь к телу.

Проделал это ловко. Отбил щит, заметил слева открытое место между оружием и защитой. Воткнул туда кончик узкого сварнийского меча – сильно, с размаху. И ощутил мягкое сопротивление, услышал стон, почувствовал, как дрожит враг.

И получил по почкам, сзади. Боль бросила его вперед, ударила. Чамбор кувыркнулся через падающего врага, упал и сам, на остывшие угли, черня руки, плечи, спину.

Перекатился в сторону, не выпуская оружия, словно рукоять была последней вещью, соединявшей его с этим миром. Еще раз и еще, потому что Носач с криком нападал, рубил раз, другой, третий!

После четвертого удара клинок завяз в обугленном бревне. Носач его дернул, и тогда Чамбор вскочил. Не чувствовал крови, одну тянущую боль в пояснице; ноги ныли, слушались, но о-о-очень медленно.

Он двинулся на врага; как видно, толстая шерсть сдержала удар. Он ощущал себя, как если бы получил толстой палицей; сзади, у пояса, не было мокро.

И тогда принялся рубить, крутя мечом, раз за разом.

Боль, вой от усилия. При каждом ударе ему приходилось отскакивать, потому что Носач рубил в ответ, словно обезумев. Ничего не помогло – Чамбор знал его, несколько раз приходилось с ним сражаться и вместе тренироваться.

И, как на тренировке, ударил несколько раз в верхний край щита. Мазнул по ноге. Наконец обманным движением из верхней стойки воткнул острие ему в плечо и бросил на колени.

– Владыко… Есса…

Странно, что тот взывал к Ессе, а не к лесному божку. Ясное дело: как страх тебя берет – идешь к Праотцу. Чамбор добавил по голове, так что треснул наносник шишака. Поднял меч и пригвоздил пахолка к земле. За Дедичи, за род, за Евну и Милу! За… Яранта. Да! Даже за него.

Шел с окровавленным мечом к воротам, пошатываясь. Широкий шаг, мерзкая ухмылка. Ярант трясся, но не бежал. Чамбор схватил его за ворот туники, за отброшенный на спину капюшон и тряхнул горбатым братом словно щенком.

– Ты хотел меня убить…

– Теперь ты меня убиваешь.

– Где Евна? Мила? Где могила отца?!

– Килиана мы сожгли. Не вернется. Не станет нас преследовать; упырь из кровавого господина – всегда самый ярый.

– Где сестры? Да приди ты в себя!

– Я ничего тебе не скажу! – трясся Ярант. – Ничего, брат! Ни слова! Не вытянешь из меня признания, как инок в вашем храме.

– Да ты ошалел! Нет, не верю! Тебя превратили! Кину тебя в огонь!

– Кидай!

Чамбор вскинул меч и сразу опустил. Брат стоял перед ним – трясущийся, серый, испятнанный кровью от воздетого клинка.

– Страх, боль – я привык, – бормотал. – От отца. Всю жизнь. Потому что… куда мне идти? Я не мог быть одним из вас с таким горбом. Лес возьмет таких, как я.

– Язычество принимает только дурней. Дает вам ложную свободу. Она лишь обман, сон. Вы слабы!

– Вся страна восстала, от Санны до Дуны! Не будет Лендии. Не будь дурнем, брат.

– Где сестры?

– Ты никогда их не найдешь.

– Я никогда не перестану искать.

– Пока не найдешь смерть.

– Достойную рыцаря.

– Порвут тебя… в клочья. Деревья и бесы. И навки, и сосуны. Так ты закончишь, брат. Уже скоро.

Чамбор опустил меч. Позади лежал труп Носача. И второй пахолок еще подрагивал на угольях. Не было Дедичей, не было ничего. Не было и брата. Остался лишь он.

И тогда он впервые ударил Яранта. Не острием – плоской стороной клинка. Бил изо всех сил по горбу и кривой спине. Бил так, как всю жизнь бил отец – выбрасывая из себя гнев. Бил, пока брат не метнулся прочь, поскуливая, и не упал на пепелище; потом вскочил и унесся прочь, поквакивая, будто жаба.

Тогда Чамбор пошел к коню, отирая меч травою, сорванной у ворот. Уезжал, сам не зная, что теперь делать. За селом он остановился и оглянулся. Смотрел.

– Якса! – выкрикнул. – Якса! Проклятый щенок! Все из-за тебя! Чтоб ты сдох!

Отдышался минутку.

– Чтоб достали тебя хунгуры!

* * *

С писком костяных свистулек, с клекотом колотушек, с басовитым грохотом боевых барабанов в аул прибыл Тоорул, сын Горана Уст Дуума, победителя Лазаря и Лендии. На белоснежном коне, в золоченом панцире, с лицом, скрытым за заслонкой кожаного шлема. С отрядами стражи – дневной и ночной, с шаманами, людьми двора. А когда он сходил с коня, то опередили его слуги, раскладывающие в том месте, где он должен был принимать почести, шкуры горных волков и золотых лам.

Тоорул шел – высокомерный, спокойный, одинокий. Ступил на меха, взглянул вниз: его ждал весь аул, Булксу стоял, коленопреклоненный, с головой у земли.

– Булксу Онг, хозяин степного клана Секелих, я прибыл к тебе с миром. И спрашиваю: есть ли у тебя, что ты обещал? То, за чем я послал тебя в Лендию как верного пса?!

– Весь аул бьет тебе челом, о великий! – поспешно заговорил хунгур. – Все эти дни мы были как твои верные псы, как лучшие кони, мчались мы как ветер, чтобы выполнить волю великого кагана.

Тоорул оглянулся; из-за лошадей выходили воины, несущие узкий резной кол, покрашенный в белый цвет. Несли его неторопливо, как символ муки Яксы, последнего потомка Дружичей. Рядом подпрыгивали шаманы с колотушками.

– Великий владыка степей. Как ты и приказал, мы истребили весь род. Сложили головы и Венеда, жена Милоша Убийцы, и его брат Пелка. Выбили мы всех рабов, слуг и кровных, сожгли Дружицу и Раставицу в пепел и пустили тот по ветру. Истребили мы жен, а беременным рассекали лона, чтобы не рожали они потомков Милоша.

– Покажи мне их, Булксу. Покажи лица.

Тормас привстал на колени и схватил большой набитый мешок. Расшнуровал. Первой вынул голову Пелки, спокойную, с закрытыми глазами, без крови. Смертельно бледную – как и подобает человеку, который погиб в геройском бою.

Но две следующие головы он вынуть не мог, дергал их, порвал веревку, потом рассек мешок и достал оттуда две сплетшиеся души: Милоша и Венеду. Они не хотели выходить сквозь горловину, поскольку соединились. Голова Дружича в безумии вцепилась зубами в жену, на гладких щеках Венеды виднелись следы укусов. Даже теперь челюсти Милоша крепко сжимались на щеке супруги – так крепко, что Тормас не мог их разделить.

Тоорул призвал кивком шамана, чтобы тот забрал останки. Вопросительно взглянул на Булксу.

– У Милоша был еще сын. Ты его схватил? Я обещал отдать его Таалтосу.

Булксу услышал, как где-то далеко, за кругом, обозначенным тотемами и тамгами его аула, раздался топот копыт. Словно бежит в их сторону огромный невидимый конь.

– Якса в моих руках, о великий. Живой и здоровый. Отдаю его тебе.

– Прекрасно, Булксу. Ты хорошо справился.

Тормас отполз спиной вперед, бросился к юртам. Но… исчез. Не возвращался. Булксу обеспокоился, чуть заметно глянул в сторону, назад; не стоило бояться кагана, поскольку Тоорул смотрел туда же.

Между юртами началась беготня. Воины с копьями носились туда-сюда, кричали, размахивали руками.

Ледяная струйка потекла по спине у Булксу, склоненного перед каганом.

Тормас бежал к ним, задыхающийся и бледный. Подскочил, пал на колени, но заговорил не с каганом, а со своим вождем.

– Булксу! Булксу! Его нет!

– Сбежал? Он же был с детьми!

– Нет его, Каблис хвостом накрыл! Ищем его, великий каган.

– Ты подвел меня, Булксу, – медленно проговорил Тоорул.

– Великий, помилуй! – пробормотал вождь. – Мы сейчас найдем пропажу, перетряхнем весь аул, ведь это не иголка, не пуговица – найдется!

– Поздно, Булксу. Он не станет ждать.

И вдруг это услышали все: яростный топот коня, который мчался галопом по кругу, в полях, между лесом и юртами. Огромный, разгневанный, невидимый жеребец.

– Я обещал ему сегодня жертву, а потому он требует крови. Клятва, принесенная Таальтосу, – нерушима.

– Проклятый лендийский щенок! – завыл будто пес Булксу. – Я найду его, господин, клянусь и молю: еще полдня назад он был у меня в юрте, с путами на шее. Кто-то его выпустил, кто-то меня предал! Позволь мне пойти в погоню!

К колену кагана прикоснулся маленький уродливый человечек. То, что он осмелился это сделать, слишком явно показывало, что его власть – куда больше власти многих из князей. Гантульга! Каган улыбнулся, поднял его, и тогда жестокий старик в теле ребенка зашептал что-то тому на ухо.

– Из Яксы вырастет наш великий противник, я это чувствую. Не тревожься, верный слуга, Каблис смешал тебе карты, злые духи запутали твои шаги. Ничего не случилось, я тебя прощаю.

Булксу пал ниц, дышал судорожно, всхлипывал без слез.

– Но кровь должна пролиться. Потому вместо Яксы мы принесем в жертву твоего сына, Могке. Давайте, взять его!

Вождь степняков вскинул голову, поднялся на колени, потому что показалось ему, что он ослышался. Но нет! Из-за юрт вышли стражники с топорами в руках, ведя его сына… его любимого Могке! Таальтос! Отец-Небо! Как это?!

Кол уже ждал. Ждали палачи, кони в запряжках били копытами.

– Добрый господин! – крикнул в отчаянии Булксу. – Он невиновен. Посадите на кол меня! Прошу, молю! Я за него!

– Жертва должна быть из сына, не из отца, – зашипел Гантульга. – Встань и гляди на наше деяние. Мне жаль тебя!

Булксу вскочил так резко, что стражники, стоящие за каганом, схватились за сабли. Тоорул глянул на него, словно ожидая, бросится ли он на властелина всех степей. Но хунгур только хватался за голову, плакал, стонал, а потом пал и принялся грызть землю.

Грохот копыт усилился, с ним вдруг смешался тонкий детский крик:

– Папа! Папочка! Что вы со мно-о-о-й…

Кони пошли быстрым шагом. Крики сменились воплем. Шаманы бормотали заклинания, клекот колотушек, звук свистулек заглушили на миг ужасный плач – голос детской муки.

А потом, когда все закончилось, поставили кол, разместив Могке высоко над ним. Мальчик сидел на нем, трясся, протягивал ручки, сперва вверх, бессильно, а потом, в последнем отчаянии – к отцу.

– Папочка! Папочка, сними меня, молю-у-у!

Яростный топот копыт усилился, звучал уже как удары грома. Это невидимый конь Таальтоса ворвался в людской круг, так что те перепугались, бросились наутек, кони свиты кагана рвались из рук у слуг.

Звук наполнил воздух и всё вокруг, прошел буквально рядом с ними, к колу.

И вдруг плач ребенка оборвался. На миг. Его голова свесилась набок, глаза закрылись, и только руки все еще тянулись в сторону родителя. Наступила тишина. Только вверху, в весеннем небе, кричал ястреб.

Но это был не конец. Мальчик все еще был жив, двигался, стонал. А его мольба переросла в слова:

– Отец! Оте-е-ец!

– Могке! – хрипел не своим голосом Булксу. – Держись.

– Как зовут моего врага… Из-за кого я страдаю?

– Якса! – завыл хунгур. – Яа-а-акса! Говори это имя!

Тормас поднял взгляд на кагана, неуверенно указал на окровавленный кол.

– Великий каган, позволь… я стрелой добью. У меня соколиный глаз.

– Нет. Пусть исполнится. А он, – взглянул Тоорул на Булксу, – пусть смотрит. Все смотрите! И извлеките из этого урок: только в единстве вокруг кагана будете как единый меч и единый топор в руке бога. Только так мы победим врагов. Учитесь!

Булксу уже не рыдал, не дергался. Полз в сторону кола. Никто ему не препятствовал. Он добрался до столба и набрал в грязную руку немного сыновьей крови. Сунул пальцы в рот и сглотнул.

– Таальтоса, Каблиса и всех духов беру в свидетели! Клянусь Отцом-Небом и Матерью-Землей, что тебя, Якса, я буду преследовать до самой смерти. Моей либо твоей. Так я отплачу тебе, отдам, что должен. На веки вечные, на все времена и эры. Будьте мне свидетелями!

И вдруг сверху разнесся голос умирающего Могке, словно стон в поддержку отца.

– Яа-а-акса… Мой брат… По крови, в багрянце. Я-а-а-акса. Мой…

Замолчал, только шевелил еще губами. Далеко в шатре, под шкурами, тряслась Селенэ. Плакала, скрывая слезы. Ее мать сидела в молчании.

Казалось, ничто не сумеет прервать церемонию, и жизнь из Могке станет уходить по капле и тихо.

Но вдруг веки умирающего открылись, и голова поднялась, словно невидящие глаза искали что-то на горизонте.

И потом он отозвался голосом, который наполнил души всех вокруг. Чужим, совсем не ребенку принадлежащим.

– Я-а-акса… Я буду рядом с тобой.

Тормас ударил лбом в землю у ног кагана. Бледный, трясущийся, показал на лук, а губы его шептали одно лишь:

– Каблис! О-о-о великий каган! Ка-а-аблис пробуждается!

Тоорул медленно кивнул, давая знак.

И тогда поднялись все луки, натянулись тетивы. И засвистели последнюю песню умирающему на колу сыну Булксу.

* * *

Он шел, омываемый дождем; серый, высокий, жилистый мужчина, ведущий мокрого мохнатого вола, что тянул повозку на цельных, окованных железом колесах. Утепленный кафтан, простеганный так густо, что рукава походили на гусениц; глубокий капюшон, вышитый зубчиками, защищавший шею и лежавший на предплечьях, делал путника похожим на одинокую птицу. Человек брел по лужам первого весеннего ливня.

Потом он остановился, словно услышав голос, пробивающийся сквозь монотонный шум дождя. Был осторожен. Разъезженный, разбитый тракт вился краем леса, которым заросло русло Дуны. Мужчина держался этой дороги, поскольку, хоть хунгуры пришли и ушли, разделившись в походе на Старую Гнездицу и Скальницу, чащобы оставались полны взбунтовавшихся селян и невольников. Каждый, кто получше одет, пусть бы даже он бил поклоны Грому, а не Ессе, для них был иноком, господином, рыцарем. А таких били до смерти палицами, резали глотки, рубили руки и ноги, оставляя так на смерть. Вспарывали животы, ища денары и драгоценности. Малых детей приколачивали колышками и столярными гвоздями к земле, младенцев разрывали или разбивали головы об углы домов, под крики, словно удар молнии: «Слава, слава! Слава богам!» Вырезаемый, вырубаемый веками лес возрождался, кидался на поля, уничтожая усадьбы, грады и сборы. Боги, веру в которых выжгли до голой земли иноки и иерархи, снова отрастали от корней. Потому что те были весьма глубоки и густы – как в Старшей, так и в Младшей Лендии.

Но те звуки, что услышал мужчина, не были звуками приближающейся шайки. Он глянул в сторону. Привязал веревку, что шла к колышку, продетому в ноздри вола, к ярму, и двинулся в заросли у тракта. Вошел между молодыми березами, что плакали слезами дождя. Остановился как дикий зверь. Из-под капюшона донесся звук, повторяющийся через равные промежутки времени. Тихий шелест, шум?

Мужчина принюхивался. Втягивал и выпускал воздух, дышал, как пес или волк.

Его движения сделались быстрыми и решительными. Он поднял след. Свернул в колючие заросли молодой черники, что цеплялась за кафтан. Добрался к поваленному вязу, метнулся щучкой, пал на колени, хватая что-то, спрятавшееся в пустоте под стволом. Что-то, бившееся в его руках, было бледным и испуганным.

Выволок это на свет дождевого дня. Раздался писк, плач. Мальчик. Маленький, бедный, окровавленный – было ему шесть, может, семь весен. Незнакомец схватил его за порванную, распадающуюся рубаху, перебросил через руку, словно непослушного щенка. И вернулся к повозке – очень быстро, шагая широко и скованно.

Малец лишь плакал. Бил кулачками в спину, обтянутую стеганым кафтаном.

Мужчина отбросил полотняное, пропитанное жиром рядно, растянутое на палицах, открыл внутренности повозки, наполненной кожаными мешками, бочками. Было тут и маленькое существо, сидевшее спереди – согбенное, помаргивавшее большими синими глазками. Мужчина поставил схваченного мальчишку на доски, положил руки на его плечи. И вдруг мальчик перестал пищать, трястись, сделался неподвижен.

Незнакомец взял с повозки мокрую тряпку и вытер кровь, грязь и землю с бледного личика. Чистил, беря воду из натекших на рядне лужиц – в рядно мерно бил, шелестел дождь.

Потом мужчина поднял мальчика и посадил между мешками, рядом с девочкой. Прикрыл обоих куском бараньей шкуры, накинул сверху рядно, чтобы их не мочил дождь.

– Пойдем, дитя, Господином обретенное, – пробормотал он. – Пойдем со мной и будешь яко дерево, и поставят тебя под текущую воду, и дашь ты плод в свое время…

Вернулся к волу, взялся за веревку и повел телегу вдоль леса: прислушиваясь, не появятся ли в шелесте дождя знаки близящихся хунгуров или язычников.

Девочка погладила и прижала к себе нового товарища по странствию. На повозке им было тепло, в узком пространстве меж мешками с шерстью – те грели словно печки.

– Не бойся, он добрый, – прошептала девочка.

* * *

– Пойдемте, бедняжки, – пробормотал он, протягивая к ним руки и помогая сойти с телеги.

И уже не отпускал ни мальчика, ни девочку. Вел их, тянул сквозь мокрый, залитый дождем лес. Дождь прекратился, но ветки еще орошали струями, каждое неосторожное движение порождало ливень тяжелых капель.

Он шел, как мокрая птица, высоко, словно цапля или журавль на болоте, поднимая ноги. Прошло едва несколько минут, а дети уже тряслись от холода и влаги: ночь была темная, весенняя, полная туманов и испарений.

– Бр-р-р… холодно! – заплакала девочка. – А куда мы? Куда?

– Ш-ш! – прошипел он из-под капюшона. – К людям идем. Вы должны в леса идти, не может быть иначе.

– Нам холодно… Мокро.

– Еще согреетесь, словно при печи. Эх, небожата вы.

Они вошли в густой бор, которого веками не касался топор. Сделалось просторнее, потому что лиственницы поднимались будто колонны, покрытые зеленоватым руном по´росли; мало какие из деревьев внизу выигрывали состязание с великанами. Лишь папоротник и мхи вставали меж камнями и трухлявыми стволами.

– Далеко еще?

– Туда взирайте и не уменьшайте усилий, – сказал он и кивнул вперед.

Дети глянули, куда он указал: далеко между деревьями увидали огни, пригасшие, потому как было мокро, два пятна слабого света, обещающие тепло и отдых. Мужчина тянул прямо в ту сторону, а тучи кислого дыма ползли между стволами.

Кто-то окликнул их издали – двое усатых воинов в шлемах и стеганых кафтанах, с миндалевидными щитами да топорами за поясом. Один опустил копье, второй внимательно смотрел, щурился.

– Тихо, тихо! – пробасил мужчина. – Не шумите. Я – Господин, привел, что надобно.

– Узнаю его! Это тот самый! – крикнул тот, что был повыше.

– Я, я самый. Ведите.

Они подошли приветственно, показали дорогу – провели незнакомца на поляну, где рос огромный древний дуб, будто отец всех деревьев в лесу. Снизу широкий, вверху расходящийся; некоторые его ветви, тронутые уже старостью, опадали, опускались почти к самой земле, словно обрубки покалеченных членов.

Послышался хор голосов, звук флейт, стук колотушек, дикая музыка леса и деревьев. У корней дуба пылали огни; трещали, шипели мокрые колоды и ветви.

А вокруг кружил, крутился большой хоровод. Молодые и старые, женщины и юноши, воины и обычные селяне. В сорочках, плащах, платьях и юбках. Украшенные зеленой лозой, гибкими ветками, в коронах из листьев. Им играли, пели, призывали на танец скоморохи – в деревянных масках оленей, волков и кабанов; в капюшонах с узором из звериных голов, звериных кожах и шкурах.

– Темно нынче, страшно, друг, – кричали. – Станем мы в обряде в круг!

– Темно нынче, страшно, друг! – повторил волхв в короне из дубовых листьев, с посохом из корня, на конце которого словно живая вилась фигура лесного беса. – Острый глаз и чуткий слух – поспешим скорее в круг! С тихим пеньем, смелым криком смотрим в мир мы смелым оком! О дети! Дети Волоста! Нет господина! Нет сбора!

Меж теми собравшимися, кто не танцевал, выходили поодиночке люди или целые семьи. Ставили на корнях дуба глиняные миски с кутьей, кашей и медом, калачи и лепешки. Кувшины пива и кваса.

– Вы свободны, дети леса! – голос волхва звучал как пение. – Вы были в неволе! Вы были подданными иноков и князей, как рабы и смерды. Как звери, наши братья!

– Господин нас мучил! – плыла песня. – Хозяин нас гнал! Батогом на пашню звал!

– Нет господ, нет иноков, нет короля, палатина! – кричал волхв. – Отбросьте то, что вас подавляло, станьте свободными! Присоединяйтесь к нам!

– Серые и злые бесы, выбегайте, гей, из леса! – приговаривал круг. – Выбегайте вы из бора и бегите, гей, во дворы! Хватать инока в постели, Волост пусть его веселит! Рвите господина в клочья! Бросьте к корням дуба ночью…

– Мирун! – загремел волхв. – Ты был в неволе господ, фальшивых Единоверцев. Служил им как пес за миску еды и как пса держали тебя на цепи. Нынче же служи Волосту как свободный человек.

– Я свободен! – орал названный, прислужник из усадьбы. Одним движением сорвал с плеч сюркотту с Радаганом и бросил ее в пламя. – Свободен! Я иду к вам!

Волхв подступил к нему, черканул по лбу и щекам посохом, который оставил на теле темные, словно кровь, пятна.

– Я свободна! Хозяева, ступайте в пламя! – кричала девка, с размаху бросая в пламя кудель и платок.

– Свободный! Свободный! – стонал низкий, сгорбленный мужичина с кривыми руками. Движением трясущейся ладони бросил в пламя резную палицу с обозначенными на ней его долгами.

А потом так оно и пошло. В пламя летели браслеты невольников, веретёна, плащи, знаки усадебных слуг, пастушьи посохи. Кто отбрасывал их – отходил от огня как свободный и включался в хоровод, танцевал, кричал, орал до потери голоса и дыхания. Так, чтобы услышал его лес.

Боги восстали. Едва мужчина приблизился к дубу, детьми занялись женки, украшенные зелеными листьями. Подвели мальчика и девочку к огню и принялись расчесывать им волосы гребнем, надевать на шею венцы из дикого хмеля и цветов; поглаживать по щекам и рукам, прижимать и обнимать. Озябшие напуганные дети льнули к взрослым, прижимались, ошеломленные и удивленные.

А странник схватил волхва за рукав одежд.

– Помни, ты мне кое-что должен. Зерна – мои!

– Будет, как мы договаривались.

Быстро, почти бегом, детей повели к дубу. А они спотыкались, покачивались, измученные и озябшие. Протягивали руки к людям, но те тянули их дальше на поляну.

– Отче наш! – запел волхв. – Брате, сыне, любовник, создатель, Волост, владеющий лесом, где родился человек. Тот, кто дает нам плоды наши. Тот, кто одаряет нас любовью. Тот, кто делает нас свободными и равными, прими нашу жертву. Пусть на крови прокля´тых взрастет твой идол, чтобы мы его почитали и слушались. Об одном просим: сделай так, чтоб не вернулись господа и иноки. Чтобы лес, поля и луга, как и ранее, так и вовеки веков, приносили вместе нам плоды свои.

– Выслушай нас! – повторяли скоморохи. – Прими в лоно!

– Прими! – подхватила толпа.

Детей провели под дуб. Вдруг у ног их открылась яма, схожая с бездной, глубокая, обнажающая корни дерева – одни серые и тонкие, другие набухшие, загрубевшие, словно напитались они лучшими солями и водами в глубинах земли. И спутанные, словно клубок серых змей.

Мальчик с любопытством заглянул в яму и содрогнулся. Девочка схватила и обняла волхва за ногу, будто искала опоры и укрытия. Не могла сделать хуже, поскольку мужчина обнял ее, поднял, прижал и поцеловал.

– Ступай, девица, к Волосту. Ступай к корням, пусть вырастут для нас защитные дерева! Пусть станут нашим укрытием и приютом. Ступай!

Поставил ее, ничего не понимающую, на землю, на край ямы.

И тогда один из селян размахнулся – широко и жестоко.

Раз!

Опустил сверху дубинку на головку девочки. Раздробил ту одним ударом словно скорлупу; жертва упала без стона, рухнула в яму, полетела меж корней, испятнав их толстые переплетения свежей кровью.

Мальчик дернулся. Не было у него и шанса. Три пары рук придержали его на месте. Он открыл рот, вскрикнул и…

Окованная, истыканная кремнями березовая палица упала на его голову. Мальчишку подняли, окровавленного; еще дрожащего, трясущегося, бросили в яму, на корни. Миг-другой он бился там, дергал ножками, пока не стал недвижим. И тогда шевельнулись толстые сплетения, как змеи передвинулись ближе, медленно оплели оба изуродованных тела, выпивая из них дающую жизнь кровь.

Толпа выла, кричала, обезумев. Женки срывали с плеч длинные сорочки, платки, бросались, полуголые, в объятия мужчин. Прыгали им на руки, оплетали худыми голыми ногами, как на постели.

А человек в капюшоне пододвинулся к волхву, дернул его за плечо.

– Зерно! Не забыл ли ты, человече?

– Нет!

По знаку волхва кто-то впрыгнул в яму, держась подальше от окровавленных, подрагивающих тел. Склонился, отбрасывая настырные корни, которые пытались оплестись вокруг его ног, сунул руки в мокрую глину и грязь. Искал…

Наконец нашел, выскочил, вытянутый под мышки другими, а в руках держал грязный кусок корня, округлый, словно плод, напоминающий фигурку человека – или, может, статуи.

– Вот, Господин. Ступай, прокля´тый. Приведи нам еще больше благородных.

– Дай зерно. Дай его сейчас же! – бормотал нетерпеливо человек в капюшоне. – Пусть же разнесу его по лесам и пепелищам. По борам и полянам. Да-а-ай!

Принял зерно в обе руки, словно драгоценность: большое и теплое. Живое, поскольку вдруг сей бесформенный плод дерева будто слегка шевельнул наростами, что вызывали мысли о ручках и ножках. Мужчина держал его, взвешивал в руке, а потом сунул в полотняную торбу, перебросил ту через плечо.

– Я вернусь, свободные! Помните! Я вернусь скоро, а вы… танцуйте, пока есть у вас на то воля.

Они танцевали и веселились, не обращая на него внимания.

Он ушел – тихо, как большая вспугнутая птица. Не слышно было и шороха крыльев.