Текст книги "Якса. Бес идет за мной"

Глава 3
Господин

Чамбор не знал, где искать Евну и Милу. Сперва пытался идти по следам Яранта, но потерял их сразу за селом. Край был объят огнем и хаосом, невольники и слуги, подданные и дворовые превращали старые занятия и униженную услужливость во гнев. Где могли, нападали на усадьбы и грады, били и убивали, жгли сборы и рубили святые сады, пускали красного петуха в собственные села и око´лы. И всюду вместо знаков Ессы вставали идолы старых богов – Грома, Яруна, Карса, Мокоши. Они росли, поливаемые благородной кровью властительных господ, а деревья порождали в земле их семена гнева.

Народ Старшей Лендии разделился на два лагеря. Одни убегали в леса, другие – если повезло – в те грады и замки, которые оставались целы, пощажены хунгурами, в засеки и око´лы, укрепленные дворища и сборы, куда не дотягивалась мстительная рука язычников.

Те же нынче стали свободными… Все дани, десятины на сборы, перевозное, дымное, стражное, оратайное, поголовное, все долги свои – все это они оплатили кровью, пилили господ в двух корытах, разбивали им головы дубинами, рубили топорами на трупах женок и детей.

Вот только где во всем этом были Мила и Евна?! Почему он не остановил Яранта и не заставил его говорить? Сейчас он пытал бы брата без зазрения совести.

Он крался с краю полей и лесов, боясь въехать меж деревьями, потому что из глубины боров доносились странные голоса. От града до усадьбы, от городка до башни. От временных лагерей до укрепленных сел. Спрашивал, искал, осматривался. И не находил ничего. Никто не знал, не слышал ни об одном знакомом ему слуге или стражнике. Ничего, будто камень в воду.

Позже, через много дней, сделалось спокойнее. Сперва пришли в себя свободные, независимые кметы, которые схватились за топоры и копья, ярые на королевские налоги и порядки. А когда не стало иноков и рыцарей, языческие Доли оставили их пред лицом гнева невольников. Это у свободных были волы, кони, лучшие дома, стада скотины и свиней, выпасаемых в лесных дубравах. Это на свободных пал теперь гнев, когда стало нечего жрать, люди болели, а лес вовсе не был милостив, не давал мяса и еды. Боги леса не благословляли полей и пастбищ. Поэтому свободные снова брались за оружие, соединялись в группы, но теперь переходили под опеку господ, володарей и рыцарей, чтобы вместе громить язычников.

На восьмой день странствий Чамбор понял, что гонится за тенью. Было непонятно, живы ли сестры вообще.

Он как раз ехал сквозь разрушенное село, от которого остался лишь сбор – из толстых бревен, без окон, с остроконечной крышей и низким входом через пристроенные с востока сени. Двери его были вырублены, сад сожжен – от яблонь остался лишь пепел.

Чамбор сам не знал, отчего он спрыгнул с седла, привязал коня за поводья к бревну, что осталось от поваленных ворот, а затем вошел внутрь. Ожидал увидеть кровь и кучи тел, но внутри было мрачно, душно и тихо. Знак Копья, кажется, был уничтожен давно, потому что вместо него торчал деревянный, грубо кроенный идол из липового дерева, изображавший кабана или медведя – без головы, но с вырезанными в древесине, высверленными глазками, что неподвижно глядели на Чамбора. Идола неумело раскрасили красным и черным. У его ног стояли миски и кувшины с зерном, кашей, медом, чернел круг жертвенного кострища; к счастью, тут не было кровавых жертв.

– Волост, – проговорил Чамбор тихо и бессильно. – Ты забрал мой род, отца, сестер и соблазнил брата. Прокля´тый лесной бес, чтоб ты не выходил из бездны.

И тогда схватился за меч. С размаху ударил слева направо, наотмашь, сверху вниз, в хребет, по боку. Клинок рубил мягкое дерево, оставляя следы будто шрамы, из которых тотчас потекла черная кровь. Кровь?

Он услышал крик: низкий, глубокий, короткий. Как удар боли. И голос:

– Якса-а-а-а. Спеши за ни-и-и-им.

Кто это сказал? Он сам?

И тогда в дверях вскипело. Внутрь ворвались трое, за ними – еще, всё больше, целая толпа. Он увидел бородатые лица, вертикально перечеркнутые наносниками шлемов, кожаные панцири, миндалевидные и круглые щиты, короткие копья и топоры. Серые свитки и плащи, наброшенные на плечи. Вместе с приходом людей навалилась вонь жира и дегтя.

– Ты пришел, господинчик, – отозвался первый – заросший, в скандинском шлеме, что закрывал глаза, с бородой, заплетенной в косички. – Теперь ты наш.

– У меня для вас ничего нет, – сказал Чамбор, а сердце его колотилось будто молот.

«Столько людей, – гудело под черепом. – Столько людей. Не справлюсь… Сам? Как?»

– Просто дайте мне пройти, больше я сюда не вернусь.

– Ты обесчестил Его! – крикнул другой, светловолосый, без шлема и шапки. – Вон, глядите! Ранил Его в бок! Поднял злое железо на господина леса и свободы! На нас!

Первый покачал головой.

– Бей Волосту челом, если ты с нами! Принеси ему клятву, дай пищу. Проси о прощении!

– Проси! Проси, если хочешь жить. А мы тебя выпустим!

Чамбор глядел на них. Все вооружены, некоторые с мечами – наверняка разжились в усадьбах. Тот, молодой, светловолосый, был их волхвом; нахальный, быстрый на язык. Остальные еще не дышали гневом. Были слегка разгорячены, ибо солнце давило на головы.

Что делать, что предпринять, Есса… сестры… Якса.

Он обернулся к идолу, воткнул меч в землю, склонился, почти припал на правое колено, не выпуская меч из ладони.

– Прими, Волост, мои извинения, узнай мою печаль и раскаяние. Прости.

– Мало! Мало! – кричал кто-то.

– Накорми, – проговорил тот, что был в скандинском шлеме. – Дай жертву. Не жалей, и тогда мы пожалеем тебя.

Чамбор оглянулся, посмотрел на них, считая; прекратил прежде, чем дошел до двенадцати. Закусил губу.

Потянулся к поясу, отвязал кошель, взвесил последние денары и скойцы, что у него оставались. Эх, что там…

Бросил кошель в миску перед идолом. Развернулся; увидел, что некоторые из людей опускают топоры, прикрывают глаза, делаются не такими внимательными.

– Кровь! – крикнул молодой волхв; его лицо было словно у девицы, без щетины, покрыто легким пушком, но мокрое от пота. – Волост хочет крови!

Первый, бородатый, приобнял волхва как девку или жену. Прижал коротко, а юноша улыбнулся, отерся щекой о плечо приятеля – может, не только приятеля. Мерзкие мужеложцы… Извращение. Чамбор почувствовал, как его подташнивает.

– Пролей кровь или… – улыбнулся волхв.

– …или мы прольем твою, – добавил его полюбовник. – Кровь за кровь. Сделай это и ступай прочь! Нынче плохой день для смерти. Нынче смерть постится.

Рыцарь развернулся боком, надрезал хребет левой руки мечом. Подождал, пока натечет кровь, собрал ее и стряхнул на идола, его шею и спину, окропил ту свежими каплями.

И развернулся.

– Ваш бог получил выкуп. Я заплатил собственной кровью. Выпускайте.

– Ты выйдешь. – Бородатый прикрыл глаза. – Но без меча. Дай его мне.

И все зашумели, двинулись к Чамбору.

Тот прищурился, глаза превратились в щелки.

И вдруг – ударил; жестко, как согнутое и резко отпущенное плечо длинного лука. Словно кованая сталь.

Прыгнул к бородачу, выхватывая меч и заслоняясь сбоку щитом. Не хотел убивать, намеревался пробиться к двери, вырваться на простор, под солнце, где нашлось бы место даже на пару минут жизни.

Не выпустили его. С лязгом сбили клинок в сторону и окружили, словно волка. Он почувствовал удар в шишак, сильный толчок сзади, в стеганку, под лопатку, ощутил глухие тычки топоров в щит.

Сильный удар бросил его на колени, железо на голове выдержало, но удар бросил его на пол. Он хотел встать, но его били с размаху – раз, другой, третий… Уже не мог вскинуть руки.

Чамбор вскрикнул и упал. Растянулся на глинобитном полу, на животе, терпеливо подставляя под удары спину. Рычал, хотел развернуться, заслониться щитом от новых ударов. Не сумел – отовсюду прыгали на него волчьи фигуры в шкурах и кожанках, дышали и ревели, яростно поднимали топоры, палицы и дубины. Рубили и лупили без остановки…

* * *

Он оставил веревку, привязанную к кольцу в носу вола, на ярме и нырнул в колючие кусты черники. Ворвался в лес, что просыхал после последних дождей – теплый, вечерний, наполненный запахами мокрой коры и мха.

– Быстрее! Быстрее! – бормотал сам себе на ходу, на бегу, в движении. Пробирался между деревьями, под ветками вековых дубов, под плащом спутанного, подросшего уже молодого ельника, обходя заросли папоротника. Бежал! Ловкий и гибкий как зверь, большой кот, а не человек. Чувствовал, что он близко, ощущал угрозу: собирающуюся, усиливающуюся, нарастающую, все более злую…

Шел по следам крови на лесной подстилке, на мхах. Кто-то другой не высмотрел бы ее и внимательным взглядом, но он чувствовал, шел по ним, как недавно проложенным трактом. Все ближе к цели.

Выскочил на полянку почти в последний момент. Вынырнул из-за молодых дубков, пронесся меж ветками, словно дух. Прямо перед собой видел маленького мальчика, окровавленного, в лохмотьях; его босые ножки выглядели одной большой раной; ребенок был перемазан в грязи, весь в порезах и ушибах. На шее – синяя опухоль, словно он сидел в дыбах или колодках. Но кто надел бы железо на такого малого ребенка, рискуя гневом инока и нарушая законы Ессы?! Только хунгуры либо сварны.

Время убегало, рвалось, кончалось вместе с жизнью парня. По другую сторону поляны, напротив мальчика, стояла большая черная фигура, как тень из кошмарного сна. Хуже стрыгона, потому что из крови и кости, с большой треугольной головой и пастью, полной кривых зубов.

Скальный волк. Худой, старый, покрытый мозаикой шрамов. Одинокий. Слишком слабый, чтобы завалить тура, оленя-рогача, лося или другого волка. Слишком большой для взрослого человека – а тут малый ребенок…

Незнакомец проскочил перед мальчишкой, встал между ним и волком, заслонил собственным телом.

– Иди! – прошипел. – Давай, подходи! Спроси себя – храбр ли ты… А я щедро объясню тебе мою волю…

Волк дернулся, но глаза его были спокойны как две луны, желтые, не серебряные. Ощущал злость, обнажал клыки, дергался вправо-влево, вперед-назад. Смотрел на незнакомца и деревянную маску, что выглядывала из-под капюшона, ту, что закрывала лицо, на его худые руки.

– Подходи же…

Волк и правда пошел: с пеной у пасти, злой; переломил себя, прыгнул! Его челюсти раскрылись, кривые зубы целились в серого незнакомца будто клинки. Тело, выброшенное мощными лапами, летело, парило в воздухе, казалось, бесконечно. Целую вечность.

Клыки сомкнулись с убийственным звуком, дернули тело человека словно тряпку, обноски, тряхнули его и…

Пронзительный жуткий вой понесся по лесу, как жалоба призрака, полетел в вечернее небо, разнося на мили вокруг ужас и трепет. Из-за этого воя у сельских псов вставала на загривках шерсть; они утихали, вслушиваясь, сбивались в кучу или молчали, а люди чертили на лбу знак Ессы или просили о защите старых богов.

Скальный волк, одинокий как всегда, убегал в глубь чащи. Из его пасти валил дым. А незнакомец в сером плаще, чуть порванном теперь на груди, склонился над ребенком.

– Ступай, дитя, под опеку Господина, – пробормотал. – Я тебя заберу туда, где нас ждут. Только слушайся меня, а не кривись. Как тебя звать-то?

Парень открыл рот, но не ответил. Не мог произнести ни слова, хотя язык его был цел, а на губах и щеках не было ран. Серый странник взял его на руки и держал в объятиях, твердого, словно деревянный божок. Ожидал страха, плача, испуга, но малец оставался неподвижен и равнодушен; волк и незнакомец были ему неинтересны как пустое место.

Господин развернулся и двинулся к повозке, неся добычу: медленно, сосредоточенно, с опущенной головой. Порой останавливался и поглядывал на ребенка из-под деревянной маски, словно что-то ему не нравилось.

* * *

Буря ударов и тумаков, которая должна была превратить его в бесформенный мешок костей, брошенных в жертву Волосту, оказалась легким дождиком. Толпа в беге прокатилась по нему; он почувствовал еще один-другой тычок, смягченные стеганкой, а потом донесся хор воплей и стонов, лязг железа. Его снова топтали, неистовствуя – какая-то тяжесть придавила ноги, но это не было оружие: просто кто-то свалился на Чамбора, трясясь и брызгая кровью.

Потом его подхватили под руки, выдернули из клубка тел.

Он оказался в руках воинов в панцирях, кожаных доспехах и со щитами со знаком трех черных голов, поставленных столбом. Поскольку знак этот повторялся на нескольких баклерах, Чамбор подумал, что он в руках стражи сильного хозяина имения или дружинников какого-то жупана либо кастеляна. Принимая же во внимание тот факт, что внутри сруба лежало несколько трупов со свежими ранами, похоже, это были его спасители. Возможно – спасители… В эти дни ни в чем нельзя быть уверенным.

Ему пощупали пульс на шее и подняли голову так, что он застонал.

– Благородный, – проворчал один из них: низкий, коренастый, с кривой левой рукой. – Пояс и шпоры. Он не из этих.

– Вы благороднорожденный?

Он кивнул, потому что воздуха в груди не осталось: когда пытался говорить, вырывался только хрип.

– Наружу его!

Чамбора выволокли из бывшего сбора – нынче залитого кровью, измененного храма Волоста. Краем глаза он заметил, что незнакомцы язычников резали, а идола не трогали.

Его поставили пред лицом высокого старого мужа с изрезанным шрамами и морщинами лицом. У того были черные будто ночь волосы – слегка поседевшие, высоко подбритые на висках и подвязанные кожаным ремешком; длинная борода опускалась на грудь, кудрявая и густая, скандинские татуировки синели на щеке.

– Живой? – Его глаза были уставшими и пустыми. – Как звать?

– Чамбор, – прохрипел он. – Из Ливов. Спасибо… во имя Ессы.

– Повезло, что мы оказались близко, ближе, чем этот твой единый бог.

– Вы тоже язычники?

– Мы люди палатина Драгомира. А ты, полагаю, знаешь, – он дернул головой, словно что-то вспомнив, – что наш господин принес клятву кагану под Скальницей. Принял власть хунгуров.

– Это позор! Позор на века!

– Гром! Отпустите его.

Воины перестали поддерживать Чамбора, а тот, побитый, почувствовал вдруг, что не устоит сам. Правая нога, раненая, ослабленная, дрожала и подламывалась под ним.

– Хочешь с ними сражаться – на здоровье, – говорил чернобородый. – Для меня жизнь моих людей и подданных имеет большее значение, чем какие-то там честь и достоинство. Старшая Лендия уцелеет. Благодаря предательству или нет – но уцелеет.

– Захваченная хунгурами?! И вы с этим согласились?

– А мы должны были помереть, как те дураки на Рябом поле?

– Следи за словами, ты-ы… незнакомец. Я там был.

– И что? Разбил орду? Схватил кагана за бороду? – человек говорил, прикрыв глаза, уставшим голосом. – Как я вижу, ты просто сбежал, нет? Ну, скажи прямо.

– Убежал. Как и остальные. Ищу сестер. Мила и Евна из Дедичей, высокие, гордые, светло…

– Твое счастье, что тебе есть кого искать. Я – нашел. Останки сожженных в сборе, в Ленкавице. Даже не смог узнать, какие – сына, а какие – дочерей.

– Мстишь?

– Палатин приказал задушить бунт. Иначе Лендия зарастет лесом, как века назад. Не останется ни единого села, града или замка от Дуны до Винеты и Скандинского моря.

– Я ищу еще и мальчугана. Маленький, шесть весен, зовут его…

– Присоединяйся к нам, – проворчал низкий, старый щербатый дружинник в шлеме, из-под которого торчал грязный чепец; завязки его свисали ниже щек. – Легче найдешь.

Чамбор дергался, но не мог подняться: нога не слушалась. Поэтому он пополз через грязь к трупу, рядом с которым лежал обломок копья. Ухватил тот двумя руками, воткнул в землю, застонал, подтягивая себя вверх.

– И как мне вам доверять? Вы ведь не уничтожили идола в сборе.

– Новый бог уходит, – сказал чернобородый. – Он был слаб и соткан из слов, я же предпочитаю верить в старых, в тех, что из дерева, корня, железа. Где искать укрытия от нагайки хунгура, как не в лесу? Ты мало что видел, молодой господин. И еще меньше разумности носишь под черепом, если пережил Рябое поле и не взялся после этого за ум.

– Куда вы идете?

– В Шреняву, где язычники обложили город. Соединимся с Суликом и Окшей.

– Поеду с вами, только…

– Я командую.

– Я буду послушен, только не давайте другого повода.

– Не дадим. Да и зачем? Мало нас осталось в мире, милсдарь Чамбор.

– А вас как звать?

– Гунаром из Любчи. Перевяжите его и приготовьте коня.

* * *

Место, куда он привел мальчишку, было на холме, у соединения двух потоков, омытое шумом воды, струившейся по камням, где из-под огромных валунов вытекал верткий ручей кристально чистой воды.

Вокруг кипела работа: хотя наступил вечер, село собралось, чтобы отстроить капище при свете факелов. Одни копали мотыгами и лопатами, другие выносили землю, третьи укладывали в рвах валуны, забивая щели глиной и засыпая песком. Прочие отесывали топорами дубовые бревна на частокол, а дальше, за потоком, резали железными пилами колоды, взгроможденные на большие ко´злы: с шумом и хриплым звуком металла, что ходит по дереву. Двое людей внизу тянули за ручку пилу на себя, а третий, стоя на стволе, поднимал пилу вверх. Вокруг разносился запах свежего дерева.

Волхв и его язычники ждали на пригорке. В серых и бурых одеждах, кафтанах и свитках, украшенных свежими зелеными кленовыми и дубовыми листьями да сплетенными ветками, что обвивали головы как венцы, что свисали с плеч, шеи, поясов. Господин вел мальчика как добрый пастырь: успел умыть его и перевязать, переодел в рубаху, с красным узором по краю и небольшим разрезом под шеей. Положил ему руку на плечо, придержал желтыми, высушенными словно когти пальцами.

– Слава богам! – крикнул волхв в кафтане и остроконечном колпаке, поднимая правую руку.

– Господское дитя вам веду, – прохрипел Господин. – Из глубокой пущи. Коего вы жаждали давно и яро.

– Слава и поклон тебе, Господин.

Они остановились один напротив другого – мужчина в плаще, скрывающий лицо под деревянной маской с отверстиями для глаз, и они – празднично наряженные: переплетение веток защищало их словно щит, отгораживало от мира людей… и от их чувств.

У стоп волхва, там, где сходились камни, образующие фундамент капища, где должен был встать порог и вход, выкопали две ямы. Когда мальчонка, приведенный Господином, опустил голову, заметил в одной сложенные друг подле друга, словно большие головы, глиняные корчаги с крышками. Огромные – он поместился бы в них целиком – закопанные в землю, покрытые темными пятнами высохшей крови.

Вторую яму он не видел, та была слишком далеко справа, закрытая отрастающей зеленой травой. Он услышал шелест, глухой удар – словно там что-то шевельнулось или перевернулось. Мальчик замер, прислушиваясь к этим звукам, более заинтересованный, чем испуганный, и тогда волхв взял его за руку.

– Услышь нас и взгляни на наши души, о древний Волост! – заговорил напевно. – Добрый господин наш из дубравы, не приведи к нам волков и бесов, пощади наши поля и хаты. Бей в господ как в скальных волков, а в иноков – как в скотину!

– Кто как зверь в пуще рыщет, как нетопырь в ночи свищет, как упырь во гробе стучит, – заговорили за ним несколько скоморохов, – тот для мира пусть замолчит.

– Не будешь ты ни потерянным, ни изгнанным, Волост! – продолжал волхв. – Тут встает твое капище. Приди, освяти нас сиянием и дай силу, дабы мы голой рукою крушили дерево тебе во славу. Дабы лес твой нас принял и к себе привлек. А вы начинайте, ради доброго предсказания, дабы дело наше выстояло века, пока не исчезнут сборы и Единоверцы.

И вдруг двое мужиков неторопливо, аккуратно, но решительно схватили мальчика за ручки и понесли через травы, ко второй яме. Склонились, опуская его в дыру, а когда отпустили, он с глухим шумом опал ниже. Не издал ни звука.

Толпа уже подходила, подбегала к краю; народец склонял кудрявые, с вплетенной листвой головы; внимательные, чуткие глаза следили за тем, что происходило под ногами.

Среди тех глаз были и две дыры в маске Господина. Он не бежал, не спешил, шагал неторопливо и достойно, сухой и высокий, будто призрак.

И смотрел, куда таращились все, сжимая зубы, стискивая кулаки; кое-кто из женок прикрывал глаза. Другие тряслись, хватались за сердце и кафтаны, отворачивались, будто раздумали и не желали быть свидетелями происходящего в яме.

Господин увидел маленького, перемазанного грязью паренька и стоящую напротив него тень, скорее неровную форму: получеловека-полузверя, склоненного, кудлатого и выгнутого, с жуткой мордой и диким взглядом. Как воспитанник волков, подлая шутка Волоста, сына леса и женщины, как сброшенный плод или дитя-неожиданность – отнесенные под опеку деревьев.

Создание завыло и прыгнуло к мальцу. Тот не кричал: открыл рот, шевельнул губами, но голоса не подал, словно ему не хватало дыхания; словно не мог найти слов в маленькой аккуратной головке, чтобы описать виденное.

А бес уже кружил, прыгал – как скальный волк прошлым вечером: то влево, то вправо; рычал наполовину по-звериному, наполовину по-человечьи.

Толпа поддерживала его все более громкими криками, будто пробуждая в нем дикость, ярость. Проклятия, вопли и крики в один миг пали на голову маленького бедного мальчика, словно люди хотели обрушить на него все темные желания своей души, вину за мор скота; за молнию, бьющую в крышу хаты; за сожженные стога, нашествие мышей, болезнь ребенка, заразу, голод, дождливую весну; за наводнение, засуху – за все, чего они не понимали и не могли объяснить ничем другим, кроме как волей богов.

Господин глядел на это, сухой и высокомерный, точно позабытый бог. Маленький одинокий мальчик в яме напротив беса. Бичуемый ненавистью толпы сзади, а спереди – подставленный под клыки и когти.

Бес уже шел, бежал, двигался к нему вприпрыжку. Кинулся с вытянутыми руками, которые лишь отчасти напоминали человеческие. Распрямляясь, сделался словно больше, нависая над ребенком.

Прыгнул, чтобы нанести первый удар, зацепить жертву, рассечь той лицо, грудь, может, зацепить по рукам, пролить первую кровь и насытиться ею, почувствовать ее запах, а потом вгрызться глубже, разорвать наконец…

Еще миг, бес начнет свой танец! Господин смотрит на это внимательным глазом, толпа язычников воет…

Клыки рвут рубаху на ручке мальчика, безуспешно поднятую, чтоб закрыться от бестии; катятся рубиновые капли жизни. Рот раскрывается в безгласном крике.

И вдруг в яму словно молния ударила. Бес отпрыгнул. Теперь уже завыл он – глухо, постанывая от боли. Отступил в страхе, трясясь, с вытаращенными глазами.

Сказал, даже скорее крикнул, прорычал едва понятным, получеловеческим голосом:

– Я-а-а-акса. Не бу-у-удешь мой. Он ждет тебя. Он…

– Якса, – прошипел Господин. – Ты зовешься Яксой. Вот и познакомились.

И вдруг двинулся, раскидывая в стороны холопов и свободных, быстро, ловко, словно продирался сквозь лес. Двинулся к яме, к мальчику. Один шаг, второй, третий.

Спрыгнул рядом с ребенком, схватил за руку, заслонил собственным телом.

– В жертву его! Отдайте его Волосту! – гремели крики.

В руках толпы появились сперва палицы и камни, затем и копья, длинные изогнутые луки.

– Господин, отступись! – загремел волхв. – Отдай нам этого ребенка, которого ты привел. Он принадлежит Волосту.

Худой мужчина заслонил Яксу, обернул его полой плаща, поднял скрытое маской лицо к людям.

– Он не ваш! Не беса! Не Волоста! Уходите в мире, оставьте члены его, и тело, и дух.

– Отступись! Не прерывай обряд!

Господин все еще крутил сухой головой под капюшоном. Стоял над маленьким Яксой, как большая серая птица.

– Он не ваш.

– Ты тоже не наш!

И тогда, словно лопнула натянутая струна безумия, полетели камни, ткнулись в его сторону наконечники копий и стрел, заскрипели тетивы.

Но не обрушили смертельный дождь. За спиной озверевшей человеческой стаи возник приглушенный рык, перерастающий в лязг железа, звон клинков, наконечников копий. Вместе с ним из полумрака вырвалась группка воинов, пахолков, стрелков и рыцарей со щитами, украшенными гербовыми знаками. Как волна, они поглотили язычников, рубя, коля и заставляя обратиться в бегство.

– Мора! Мора-а-а-а! – кричали нападавшие. Били щитами в тела противников, валя их, отталкивая, не давая ни минуты передышки. Толпа распалась, разбежалась; больше скрылось, чем пало, а по телам, окровавленным трупам, втаптывая в землю мечущихся раненых, прошли люди с оружием и под гербом палатина на щитах, разогнали врагов на четыре ветра.

Гунар из Любчи добрался до ямы, заглянул вниз, где дергался, прыгал лесной бес, слегка напоминавший человека: в пене, с красными глазами. Но паренька и его опекуна уже не было.

* * *

Господин бежал, несся по лесу будто волк, лавируя меж стволами, с легкостью перепрыгивая через стволы и ямы, кусты и распадающиеся колоды, где светились гнилушки. В руках держал мальчика, но легко не было. Потому что теперь ребенок рвался, крутил головой – только бы подальше от похитителя, и даже бил кулачками в его грудь.

Мужчина убегал, гнал, достигнув уже соснового редкого леса между высокими ровными стволами.

И вдруг он упал. Справа из-за деревьев выпрыгнула большая тень: с шумом, со звуками бьющих в землю копыт его настиг всадник в истрепанной стеганке и со щитом, на котором красовалась Лива. Всадник был в шлеме с прямым наносником.

Рубанул косо, из-за головы, так, что воздух завыл под клинком. Длинный узкий сварнийский меч должен был перерубить спрятанную под капюшоном голову и правое плечо Господина. Должен был и сделал – есть разница. Беглец вытянул в сторону правую руку, сбил клинок, схватил на лету кривыми когтями и потянул. Нападающий застонал, конь прыгнул в сторону и пошел в лес, а всадник упал, кувыркнувшись; свалился на мох, не выпустив оружия.

Господин замер на миг, словно зверь или насекомое. Дернул головой вправо-влево, выпрямился и снова бросился наутек, сжимая ребенка слева под мышкой.

И снова вооруженный человек заступил ему дорогу, поднял меч, схватив тот двумя руками, поскольку щит отлетел.

– Стой, язычник! Отдай ребенка! Сто-о-ой!

Удар – как вспышка, как удар молнии. Снова парирован; нападавший качнулся, ударился спиной о ствол; не издал ни звука, меч будто приклеился к его руке. Вскочил, прыгнул к Господину, готовясь к боковому горизонтальному удару слева.

– Я сказал: стой! Отдай ребенка! Слышишь, пес?!

Убегавший остановился, взглянул на противника; из-под капюшона были видны только два темных пятна, там, где в деревянной маске проделаны дыры для глаз.

– Отрок – мой, – проговорил свистящим голосом. – Уйди, чужак, он не твой, а я все словом, а не руцею тебя от сего отваживаю. Не твой он.

– Ты его не заберешь!

Прыжок и удар, но на сей раз это оказался финт. Клинок миновал руку Господина, прорезал его капюшон, пал на маску, перерубил ее – та разлетелась на две половины и упала, открыв лицо.

И когда это случилось, Господин замер и медленно развернулся к нападавшему, позволяя тому увидеть скрываемое лицо.

Но Чамбор не застонал, не крикнул, не бросился наутек – он даже не дернулся, увидав бледное лицо упыря, словно отражение треснувшего лица на круге Княжича.

– Почто творишь сие, человече? Отчего обращаешь мысли свои к отроку? Он ко мне добр, милостив, веришь, человече, что хоть что сумеешь противу меня сделать? Знать не знаешь причины, отчего я здесь. Ни железом, ни золотом сил ты у меня не отнимешь.

– Отдай мне ребенка – и я уйду в покое! Это Якса! Он мой!

– Не желаю. А ты железом мне угрожать не сумеешь.

Чамбор воткнул меч в землю, показал пустые руки. И вдруг потянулся в сторону, к суме. Вынул нечто, что казалось куском большого корня, как корнеплод земного растения – странная форма, словно грубо вылепленного человечка. И страннее было то, что в руке рыцаря она казалась живой, чуть шевелила корешками, как руками и ногами.

– Отдай мне ребенка, милосердием Ессы тебя заклинаю! Или я стану жесток, будто Волост!

Схватил кинжал, приложил его к плоду, прижал так, что тот затряс конечностями-корешками. Завился в руке у человека; совсем как мальчишка под мышкой у Господина.

– Поставь мальца, а я отдам тебе это языческое зерно гнева. Знаю, где ты оставил повозку, и там их еще больше – я сожгу все, если не отпустишь ребенка, проклятый живой труп! Возвращайся в могилу!

– Оный отрок проклят. Каган хунгуров приказал перебить весь его род, как бьют овец или коз. Станет преследовать его до конца своей жизни.

– Не твое дело!

Упырь стоял не двигаясь.

– Ты разорвешь меня в клочья, – продолжал Чамбор, – но сначала увидишь, как в моей руке гибнет твое будущее. Не посадишь его под языческим дубом. Не увидишь, как растет из него идол, как встает твой бог, твой господин, твой брат.

– Мой отец. Врешь, человече.

– Даю рыцарское слово. Если держу его для язычников, то сдержу и для упыря.

Господин одним движением поставил мальчика. Малой ударил его в гневе, раз, другой, третий – бил сжатым кулачком, не издавая ни звука.

– Не познаешь счастья с этим отроком, – прохрипел. – И не найдешь длинной жизни.

– Ну, ты-то не переживай. Это мой… родственник.

– Он идет за ним. Шаг за шагом, близится. Ты умрешь, человече.

– Пусти его!

– Пусть будет по воле твоей. Дай зерно!

– Якса, иди ко мне!

Прежде чем мальчик оторвался от Господина, еще раз ударил того кулачком, а когда Чамбор спрятал кинжал и протянул к нему руку – заколебался.

– Зерно, человече, – отозвался упырь.

– Держи!

Чамбор кинул корень – но не в руки упырю, а рядом, чтоб упал в травы. Господин был быстр словно тень: схватил плод, прежде чем тот упал на землю. И тогда рыцарь подхватил Яксу на руки и ушел. Почувствовал, как ребенок закидывает ему руки за шею.

Вырвал меч из земли, не смотрел в сторону упыря. Уходил, дрожа и надеясь, что упырь не бросится ему на спину. Но его догнал только голос:

– Вскорости увидимся, человече. Не позабудь меня…

«Не позабудь… Не позабудь», – повторяло эхо.

Чамбор шел, прижимая к себе Яксу. Почувствовал прилив тепла и сил, подъем и еще странное чувство, о существовании которого в своей душе он не подозревал.

– Я не отдам тебя, малой, – прошептал. – Тебя у меня не заберут.

Увы, ошибался.

* * *

Он ехал с Яксой на север, прячась по лесам, в поисках безопасных градов, чтобы там затаиться, платя свободным и жупанам последними скойцами и денарами из калиты, спрятанной на поясе, – чтобы впускали его в око´лы, вокруг которых стояли отчаявшиеся толпы, охватываемые ужасом от одного звука копыт и летящего издали зловещего крика: «Хунгуры!»

Что-то сломалось в нем, а может – просто проснулось, когда он переодевал малого в чистую рубаху, промывал водой раны, смазывал ножки мазями от старого овчара, клал спать на шкуры, с седлом под головой. Днем кормил его и гладил как младшего брата; нет, вспоминая, что случилось с Ярантом, – как сына. И учил его. Кто никогда не держал в объятиях ребенка, не знает, что чувствовал тогда Чамбор. Когда давал мальцу в руки лещиновую палицу, а сам брал широкий плоский меч и принимался показывать ему удары и защиты, приказывал брать щит и носить камень, чтобы приучить руку к знакомой тяжести. Чтобы рукоять лежала в ладони, словно стала частью тела.