Текст книги "Аркадия"

22 февраля 1495 года войска Карла VIII вошли в Неаполь и разграбили его. Но долго удерживать город французам не пришлось. Нежданно и слишком быстро свалившийся в их руки плод вызвал зависть у других крупных европейских игроков. Император Священной Римской империи Максимилиан вступил в союз против Франции с Венецией и другими североитальянскими государствами; папа, боровшийся за Неаполь с тайным планом посадить на тамошний трон своего сына Чезаре, изменил союзу с Карлом. Фердинанд Католик, король Испании, предоставил флоту Феррандино базу на Сицилии и послал ему в помощь свое войско. Но едва ли не самым бедственным обстоятельством, которое навело на Карла VIII настоящий ужас, была разгоревшаяся эпидемия сифилиса – закономерное последствие бешеного разгула, которому предалось его воинство, празднуя легкую победу. Mal de Naples, неаполитанская болезнь – называют с тех пор сифилис во Франции. В мае король вместе с большей частью армии покинул Неаполь и двинулся на север, к родным границам. Оставшиеся на месте французские войска (6000 конников и 4000 пехотинцев) в июне были атакованы высадившимися в Калабрии отрядами Феррандино и его союзников-испанцев. В июле Феррандино, при поддержке восставших жителей Неаполя, удалось овладеть жилыми кварталами города: у французов остались только замки. Лето и осень прошли в местных боях с переменным успехом. Одновременно молодой король вел переговоры со своими старыми врагами, мятежными баронами, успевшими разочароваться во французской власти, а также с населением городов, обещая снижение податей и иные льготы. Была объявлена амнистия изменникам; тем не менее значительная часть отпавших феодалов не соглашалась возвращаться под власть Арагонской династии, и Феррандино приходилось биться за каждый город, за каждую крепость. Ради пополнения истощенной казны он был вынужден сделать огромные займы у Венецианской республики под залог трех крупных портов на Адриатике. После этого венецианцы не только поддержали его деньгами, но и высадили на территории королевства свои отряды, тесня французов с востока. Союз с Испанией был ознаменован женитьбой 27-летнего короля на 18-летней принцессе Джованне, своей тетке по отцу: она была дочерью Ферранте I от его второй жены, Хуаны Арагонской (по неаполитанскому счету Джованны III), сестры испанского короля Фердинанда Католика. Всю первую половину 1496 года Феррандино и его союзники, не растрачивая силы, медленно, но неуклонно пробивались к победе. В конце июля остатки французских войск прекратили сопротивление; мятеж баронов догорал в нескольких осажденных крепостях.

В августе-сентябре Неаполь был охвачен обычной в эту пору года малярией. Королевская чета заболела, как и тысячи горожан разных сословий. Джованна вскоре поправилась, но ее молодого супруга-триумфатора, физически крепкого, как его дед и отец, болезнь за месяц свела в могилу. По свидетельствам современников, ни одного короля в Неаполе не хоронили в обстановке столь искреннего и всеобщего горя[72]72
  Kidwell, Sannazaro, p. 79.


[Закрыть]. Внезапная смерть Феррандино – третьего короля за три года – выглядела грозным знамением. С этой смертью погасли, едва забрезжив, все надежды. Арагонская династия не имела другого кандидата на престол, равноценного Феррандино по личным качествам и авторитету.

Об участии Саннадзаро в событиях тех лет сохранились лишь фрагментарные сведения. Возвращаясь к «началу болезней», к заговору и мятежу баронов, мы понимаем, что никто, уличенный в связях с мятежной партией, в двуличии по отношению к королю Ферранте и принцам, не мог сохранить свое положение при дворе, а положение Саннадзаро было хоть и скромным, но стабильным даже в самый разгар репрессий. Значит, у Ферранте не было сомнений в его верности; вообще старый король не только хорошо разбирался в людях, но и, в отличие от многих других тиранов, понимал, что людьми прямыми и искренними, как Якопо, разбрасываться глупо.

Десятая эклога «Аркадии», законченная, вероятно, или перед началом прямого военного противостояния 1485 года, или, во всяком случае, до учиненного королем истребления мятежников, пронизана сильнейшей тревогой за судьбы страны и общества:

 
Не видишь, как лунный смеркается образ?
Как меч Орионов зловеще блистает?
Тепло улетает, ненастие правит;
Арктур утопает в бурлящей пучине,
А солнце лучи угашает, скрываясь;
Проносятся ветры, со стоном вздыхая,
И я вопрошаю: настанет ли лето?
Проносятся с громами рваные тучи,
Эфир взбудоражен от множества молний,
И мнится, что близко скончание миру.
 

Но поэт не ограничивается сетованиями. В эклоге, хоть и сознательно написанной намеками («великое малой завесой скрывая»), присутствуют и открытые обличения королевской власти, наделяющей привилегиями и землями бюрократов и военных из Каталонии за счет владений, отнимаемых у местного дворянства (вспомним, что и семья самого поэта пострадала таким же образом).

В эклоге есть и призывы к действию; но к кому конкретно они были обращены и что именно, по мнению поэта, надлежало делать, для современного читателя остается непростым вопросом:

 
О пастухи, роса, что в хладных сумерках
Вредит плодам, пусть прекратится вовремя,
Пока вам кровь года́ не охладили.
Не ждите вы, когда земля покроется
Травою сорною, не медлите пропалывать,
Пока серпы у вас не затупились.
Рубите корни у плюща не мешкая,
Не то под силою его и тяжестью
Не вырасти в лесу зеленым соснам.
 

Большинство итальянских комментаторов Саннадзаро, как прежних, так и современных, полагают, что коль скоро поэт хранил непоколебимую верность королям Арагонской династии, то он должен был поддерживать и любые меры этой власти, направленные на подавление мятежа, в том числе казни и конфискации. Но как уже было сказано, у Саннадзаро имелись собственные обиды на королевский двор по части конфискаций. Были люди, которых он мог считать лично ответственными за страдания своей семьи, – как, например, государственного секретаря Антонелло Петруччи, в 1464 году скрепившего своей подписью акт о передаче имения Саннадзаро в чужие руки. С разными представителями обеих сторон – королевской и оппозиционной – он мог иметь самые различные, добрые или недобрые, дружественные или враждебные, отношения. Коренное дворянство в Кампании объединялось в кланы, где власть старших не могла не влиять на политическую ориентацию и поведение младших. Личная дружба, преданность, уважение между людьми из разных кланов подчас не могли помешать им оказаться во враждующих лагерях: принципы феодальной или родственной верности были сильнее чисто личных симпатий. Эти традиционные связи учитывали все участники конфликта, включая и короля: поэтому устрашающие жестокости по отношению к мятежникам легко сменялись поисками компромисса, широкими амнистиями, и наоборот. Не приходится искать у Саннадзаро политической определенности, которую можно было бы ожидать от европейца XX столетия. Если он и делил соотечественников по какому-то признаку, граница для него проходила скорее между людьми чести и бесчестными, сострадательными и жестокими, щедрыми и жадными, любителями знания и косными невеждами, талантами и посредственностями. Не обращены ли слова поэта к творчески и интеллектуально одаренным людям (кого и подразумевает он постоянно под именем «пастухов»)? Не их ли призывает он хранить терпение и настойчивость, не сдаваться перед косностью, узостью, ленью, конформизмом, близоруким своекорыстием, ограниченностью жизненных интересов и целей? Это и есть та главная борьба, от исхода которой зависит будущее Неаполитанского королевства, Италии, мира…

Видеть в приведенном фрагменте призыв к беспощадной борьбе с мятежниками затруднительно уже потому, что эта речь вложена поэтом в уста реального персонажа, Джанфранческо Караччоло, весьма далекого от безусловной поддержки Арагонской династии. Несколько лет спустя, во время второго французского вторжения, этот человек будет приветствовать Людовика XII как освободителя от ига «узурпаторов», то есть займет позицию прямо противоположную саннадзаровской. И если бы два собрата-поэта, два товарища по Академии, два друга – Джанфранческо и Якопо – встретились в те дни на поле боя, они без колебания обнажили бы друг против друга мечи. Но ни тогда, ни впоследствии имя Караччоло не будет изглажено со страниц поэмы и ни одного из похвальных слов, высказанных в его адрес, Саннадзаро не возьмет обратно.

Итак, в момент торжества французов (оказавшегося недолгим, но тогда об этом нельзя было сделать прогноза) вопрос о том, продолжать ли быть верным побежденной стороне или склониться перед победителем, для Саннадзаро не стоял. Сохранились два стихотворных текста, напрямую связанных с его моральным выбором в те дни. Один из них, на латыни, имеющий адресатом канцлера французской короны Пьера де Рошфора, написан, вероятно, в ответ на обращение Рошфора к неаполитанскому дворянству с призывом к спокойствию и повиновению: сменилась, мол, лишь династия и неаполитанцам нечего опасаться. Саннадзаро возражает: несравнимо то, как получил трон Неаполя Альфонсо Великодушный, воспринявший этот город как вторую родину и отказавшийся ради него от законных наследственных владений в Испании, и то, как ведут себя французы, грабя жителей страны, превращенных в бесправных и запуганных пленников:

 
Манит пускай свирепых тиранов добыча,
Великодушным царям в радость – лишь слава одна[73]73
  Elegiae, I, 8 (пер. мой. – П. Е.).


[Закрыть].
 

Навряд ли французы оставили бы безнаказанной подобную дерзость, останься Саннадзаро в завоеванном городе. Саннадзаро сам пишет в той же элегии, что «любить своих королей» в глазах завоевателей равняется преступлению и влечет жестокие кары, если не смерть.

Примерно тогда же поэтом была написана на вольгаре, в форме сонета, эпиграмма, не носящая имени адресата, но, без сомнения, обращенная к королю Альфонсо Второму. Душа, которую многие считали вместилищем добродетелей, пишет Саннадзаро, ты оказалась бездной зла. Твое имя, прославленное в моих стихах, да исчезнет навсегда с листов бумаги, на коих я пишу, и с моего языка. Я хотел сложить о твоих триумфах еще одну книгу (кажется, намек на книгу Боярдо, посвященную победе Альфонсо при Отранто), но по твоей вине ее не будет. Ступай, жаждущая и изнуренная, пить из горькой реки забвения, а моя бумага пусть останется чистой[74]74
  Le rime di M. Giacobo Sannazaro, f. 29r. (II, 55).


[Закрыть]. Поэт-рыцарь не мог простить королю его отказа от исполнения рыцарского долга.

В архивах сохранился документ, составленный 8 февраля 1495 года, за десять дней до вступления врага в Неаполь: повелением его величества Ферранте Второго, холм близ Аньяно вместе с прилегающими территориями, прежде несправедливо отнятый у семьи Саннадзаро, возвращается во владение рыцарю Якопо Саннадзаро и его наследникам обоего пола навечно. Подпись поставлена молодым королем в военной ставке у Сан Джермано[75]75
  Chiarito, Antonio. Comento istorico-critico-diplomatico sulla costituzione de instrumentis conficiendis per curiales dell’imperador Federigo II. Napoli, 1772, p. 127. Повеление Феррандино, вероятно, не вступило в законную силу из-за войны, а позднее было отменено новыми господами Неаполя – испанцами: в 1505–1517 гг. поэт тщетно пытался вести безуспешную тяжбу с фиском все за ту же землю.


[Закрыть]. Итак, Саннадзаро, после отречения Альфонсо прибыв в войско и принеся присягу новому монарху, попросил исправить несправедливость, причиненную его семье три десятилетия назад, что и было ему обещано. Мы понимаем, что и просить милости у короля в столь критический момент, и получить ее мог лишь тот, кто обещал быть с этим королем до конца, в жизни и в смерти. Определенно известно, что в июле 1495 года Саннадзаро принимал участие в боях за неаполитанский замок Кастелло делла Кроче, занятый французским гарнизоном[76]76
  Kidwell, Sannazaro, p. 76.


[Закрыть].

На следующий день после смерти Феррандино на престол взошел его дядя, младший брат короля Альфонсо, Федерико. Его мужество и военные дарования не вызывали оптимизма у его соратников и подданных. При французах младший из неаполитанских принцев повел себя хуже старшего: он изъявил покорность Карлу VIII, прося лишь сохранить за ним его личный удел вместе с титулом «князя Альтамура». Карл раздраженно отказал[77]77
  Федерико был женат на дочери Пирро дель Бальцо, одного из сильнейших магнатов королевства, носившего титул князя Альтамура. В 1486 г. Пирро попытались вовлечь в заговор против короля Ферранте; он, хоть и не без колебаний, отказался, но заговорщиков не выдал. Ферранте арестовал его вместе с вождями мятежников и тайно умертвил. Все огромные земельные владения и титулы дель Бальцо были отданы Федерико. Позволив Федерико и дальше владеть достоянием убитого тестя, Карл VIII восстановил бы против себя родовитую знать, в большинстве склонную признать власть французов.


[Закрыть]. Только тогда Федерико, не видя возможности оставаться в Неаполе без земель, денег и двора, присоединился к своему более смелому племяннику. Мятежные бароны, поверившие в амнистию, объявленную Феррандино, после воцарения Федерико немедленно отложились снова. Враги и ненадежные друзья династии как в Италии, так и за ее пределами, зная слабые стороны нового короля, учитывали их, строя свои планы.

В последние годы жизни Ферранте Первого Саннадзаро был весьма близок к Федерико, слывшему любителем книг, ценителем поэзии и не столь грубому и надменному, как Альфонсо; окружающие считали отношения принца и поэта дружескими – насколько возможна дружба между людьми столь разного положения. Теперь многие ожидали, что поэт, в дни нашествия доказавший свою верность династии с оружием в руках, получит какой-то весьма высокий пост. Сочетание в одном лице ученого-гуманиста, поэта и сановника было характерной чертой политической жизни Неаполя Арагонской эпохи. Самыми яркими и дельными личностями из ближнего круга королей были не выходцы из родовитой знати и не профессиональные бюрократы, а интеллектуалы – такие кардинальные фигуры Неаполитанской академии и литературной школы, как Беккаделли (Панормита)[78]78
  Антонио Беккаделли, по прозвищу Панормита (т. е. «выходец из Палермо»; 1394–1471) – поэт, дипломат и придворный, один из первых видных деятелей неаполитанского гуманизма. В молодые годы, сменив много городов в поисках реализации своих талантов и достижения успеха, получил известность половой распущенностью и порнографическими стихами, о написании которых впоследствии глубоко сожалел. В 1434 г., вернувшись вместе с семьей на Сицилию, познакомился с Альфонсо Арагонским, будущим королем Неаполя, и стал одним из его советников. С момента утверждения Альфонсо на неаполитанском троне (1442) и до самой смерти занимал важные государственные должности. Основатель и многолетний председатель Неаполитанской академии (1448). Утверждают, что в зрелые годы образ жизни Панормиты очень переменился. Имея открытый и общительный характер, обладал способностью объединять людей в общих делах, состоял в дружеской переписке со многими интеллектуалами своего времени (впрочем, известна его длительная вражда с Лоренцо Валлой). Автор историко-мемуарного труда «О речах и деяниях короля Альфонсо Арагонского», стихов и трагедий. О нем см.: Colangelo, Francesco. Vita di Antonio Beccadelli soprannominato il Panormita. Napoli, 1820; Kidwell, Pontano, р. 36ff.


[Закрыть], Понтан, Каленцио[79]79
  Элизио Каленцио (наст. имя и фам. Луиджи Галлуччи; 1430–1502 или 1503) – выходец из кампанской глубинки, из простой семьи. Учился в Риме, с конца 1440-х гг. примкнул к кружку Панормиты и Понтана; активный член Академии. С 1460-е гг. поступил на службу при дворе в качестве секретаря принца Федерико. В 1474–1476 гг. возглавлял важное посольство ко двору герцога Бургундского, в 1479 г. – ко двору французского короля Людовика XI. Писал на латыни историко-мифологические поэмы, сатиры, любовные стихи.


[Закрыть], Голино[80]80
  Пьетро Голино (1431–1501) – друг Понтана на протяжении 60 лет, член Академии, поэт, сановник. При Ферранте возглавлял налоговое ведомство королевства; в 1483 г. назначен вице-канцлером.


[Закрыть], Каритео[81]81
  Каритео (прозвище, означающее «ученик Харит (Граций)»; наст. имя и фам. Бенет Гаррет; 1450–1514) – сановник, поэт-гуманист. Уроженец Барселоны, прибыв в Неаполь в 1467 или 1468 г., он получил место при дворе, где в течение тридцати лет занимал важные посты, вплоть до хранителя государственной печати (1486) и государственного секретаря (1495). Во время второй французской оккупации Неаполя (1501–1503) нашел убежище в Риме. Когда в 1503 г. Неаполь подпал под власть испанской короны, Каритео вновь вернулся в высшие сферы власти королевства, теперь уже при дворе испанского наместника. Многолетний член Академии. Автор лирического сборника «Эндимион» (1506, 1509) на каталанском языке. В «Аркадии» выведен под именем Барциния (от Barcino – латинское название Барселоны).


[Закрыть] и ряд других. Но Саннадзаро, с его независимым характером, прямотой и несклонностью «делать как все», навряд ли годился для высокого поста при таком короле, каков был Федерико. И король, раздавая приближенным целые города и феоды, ограничился в отношении Саннадзаро тем, что на третьем году царствования пожаловал ему небольшую и скромную виллу – бывшее монастырское подворье – у берега моря, в местности Мерджеллина[82]82
  Вилла поэта, в том виде, какой она имела в первой половине XIX в., присутствует на известной картине Сильвестра Щедрина «Набережная Мерджеллина в Неаполе» (1827, Русский музей).


[Закрыть], и шестьсот дукатов ежегодной пенсии.

Саннадзаро ответил посвящением на латыни:

 
Ревность к писанию ты вложил в меня, Федерико,
Весь мой талант к твоим подвигая хвалам.
Ныне меня одаряешь званием новым:
Волей твоей предстал земледельцем поэт[83]83
  Цит. по: Caracciolo, Cesare. Napoli sacra. Napoli, 1623, p. 663 (пер. мой. – П. Е.).


[Закрыть].
 

В этих строках некоторым из позднейших комментаторов слышались нотки неудовлетворенности и иронии. Однако все последующие поступки Якопо по отношению к Федерико показывают, что поэт искренне считал себя обязанным королю. Для почитателя Вергилия, с его «Буколиками» и «Георгиками», слова «волей твоей предстал земледельцем» не могли означать чего-то унизительного[84]84
  «О безмерно счастливые – когда б они сознавали свое благо! – земледельцы» (Георгики, II, 458–459; пер. мой. – П. Е.).


[Закрыть]. В «Аркадии» он называет Понтана, чей сад находился, кстати, не очень далеко от Мерджеллины, «жрецом и земледельцем дивного холма» (Эклога XII). Площадь виллы была невелика, чтобы говорить о ее хозяйственной ценности: зато как место книжных занятий и дружеских встреч в тесном кругу, она вполне отвечала характеру и склонностям поэта.

Тем временем над королевством снова сгущались тучи. Новый государь Франции Людовик XII объявил, что не собирается отказываться от итальянских амбиций своих предшественников. Хитрый папа Александр Борджиа поспешил устроить для своего двадцатичетырехлетнего сына Чезаре, уже зарекомендовавшего себя беспощадным военачальником, женитьбу на французской аристократке, отчего тот получил титул герцога французской короны. В течение 1499 и 1500 годов войска Людовика XII, предводимые новоиспеченным герцогом, захватили Милан, а затем устремились на завоевание Романьи и Генуи – крупнейшего порта на Тирренском море. В ноябре 1500 года в Гранаде между папой, испанским королем Фердинандом Католиком и Людовиком XII был заключен секретный договор о разделе Неаполитанского королевства, по которому Неаполь, Кампания и Абруццо отходили под власть французской короны, а Калабрия и Апулия – испанской. 25 июня 1501 года папа объявил короля Федерико отлученным от церкви. Менее чем через месяц французские и папские войска под командованием Чезаре Борджиа осадили Капую, главный город северной части Неаполитанского королевства. Захватив его с помощью предателя, они истребили гарнизон и население. Было перебито до восьми тысяч горожан, в том числе женщины и дети. Только сорок самых красивых капуанок были пощажены; Чезаре отослал их в Рим для услаждения папы.

Федерико, преданный испанским родственником, не поддержанный ни одной крупной силой в Европе, в отчаянии решился писать турецкому султану, предлагая ему протекторат над своим государством и город-порт Таранто в придачу. Но тот, к счастью, не польстился на это предложение, грозившее колоссальной опасностью всему христианскому миру. Одновременно с французами с юга в королевство вторглись испанцы. 19 августа Неаполь без сопротивления открыл ворота перед войсками Людовика. Федерико обратился к агрессору с унизительным письмом, упрашивая оставить его титулярным королем-вассалом: «Я буду доволен одним лишь королевским титулом, буду платить Вам ежегодно столько золота, сколько Вы потребуете, и какие бы войны Вы ни пожелали вести в Италии, я буду вести их вместе с Вами»[85]85
  Цит. по: Kidwell, Sannazaro, p. 89.


[Закрыть].

Людовик ответил, что ему, напротив, угодно поселить Федерико во Франции, предоставив ему во владение приличный домен и тридцать тысяч дукатов годового содержания. 6 сентября Федерико, его семья и его свита (пятьсот человек) на десяти кораблях отплыли в Марсель. Сопровождал его туда и Саннадзаро, предварительно продавший бо́льшую часть своего имущества: вырученные пятнадцать тысяч дукатов он отдал на нужды короля, с лихвой отплачивая за ранее оказанную ему милость. Он покидал родной город больным: после сорока лет его почти беспрерывно мучила язва желудка.

В Северной Франции Федерико получил в распоряжение герцогство Мэн с таможенными, торговыми и иными сборами. Едва ли не единственной обязанностью его как почетного пленника было сопровождать Людовика в любых его поездках по стране в составе его свиты. Публично экс-король усиленно выражал преданность своему новому господину, доходя до раболепия, но перед собеседниками-итальянцами мог подчас наивно проговориться, что еще надеется вернуть себе корону. Свита его неуклонно таяла, хотя образ жизни оставался довольно роскошным.

Тем временем ситуация вокруг Неаполя резко изменилась. Испания, разорвав Гранадское соглашение, весной 1503 года напала на французские войска в Кампании; менее чем за год французы были полностью выбиты с территории королевства, и 31 января 1504 года обе стороны заключили мир на новых условиях: за французским королем в Италии оставалось лишь герцогство Миланское, зато испанскому отходили все обширные земли Юга. Федерико должен был безвыездно пребывать во Франции; на положении пленника был оставлен и его старший сын, вывезенный в Испанию. Такой исход событий оказался слишком тяжел для экс-монарха, который до последнего был готов обманываться, теша себя пустыми надеждами. В течение лета 1504 года его здоровье и душевное самочувствие стремительно ухудшались, а 9 ноября он умер. Вдову-королеву лишили и герцогства, и денежного содержания. О возвращении Изабеллы, коренной неаполитанки, в родной город не шло и речи; испанцы менее всего хотели видеть ее детей в Неаполе – разве что мертвыми.

Продав самое дорогое, что имела, – библиотеку мужа, полную редких рукописей, и свои украшения, – Изабелла испросила у Людовика разрешения выехать вместе с детьми в Феррару: тамошний герцог приходился Федерико родственником по матери. Ее отпустили с двумя дочерьми и двухлетним сыном Чезаре, удержав заложником чуть более старшего Альфонсо. Горе не оставит ее семью надолго. Лишь вступив в пору юности, оба принца умрут при неясных обстоятельствах; судьбы принцесс будут искалечены так, что ни одна не оставит потомства.

Саннадзаро вернулся на родину весной 1505 года. За время его отсутствия здесь умерли старый друг Понтан, посвятивший своему Акцию Искреннему один из последних диалогов, и подруга детства, предмет первой любви, Кармозина Бонифачо. Но здесь же его, сорокасемилетнего изношенного и больного человека, ждала книга его юности, «Аркадия», давно получившая известность в рукописях и трижды изданная в незавершенном виде, с ошибками, а незадолго до его приезда впервые напечатанная по полному и исправленному тексту. Поэту пришлось восстанавливать и вновь обживать виллу на Мерджеллине, разоренную французскими солдатами. Здесь, на выступе туфовой скалы, он начал строить церковь, состоящую из двух частей – нижней, полностью вырубленной в скале, во имя Богоматери (ее предполагалось открыть для всех желающих), и верхнюю, частную, во имя покровителя рода св. мученика Назария. По недостатку средств и иным причинам, о которых речь впереди, строительство растянулось почти на тридцать лет: церковь будет украшена и освящена уже после кончины поэта.

Как и прежде, Саннадзаро посещал собрания Академии, а нередко устраивал их у себя на вилле, но от двора (теперь это был двор испанского наместника) держался подальше. Наместником в звании вице-короля состоял Гонсалво ди Кордова, тот самый, который в 1495 году вместе с Феррандино освобождал земли королевства от французов, в 1501-м захватывал те же земли с ними в союзе, а в 1503-м вторично выбивал их из Кампании. Много слышавший о Саннадзаро, он попытался взять его под покровительство. С целью познакомиться ближе, он попросил поэта устроить ему экскурсию по руинам римских храмов и амфитеатра в Поццуоли, древних Путеолах. Во время верховой прогулки Гонсалво много и торжественно говорил о победах испанского оружия, о величии новой империи, простершей свою власть через Атлантику. Когда же въехали в огромный тоннель, прорытый в римскую эпоху между Неаполем и Путеолами, долго молчавший Якопо сказал: «Теперь, ваша светлость, после вашего рассказа об испанских победах, мне предстоит знакомить вас с памятниками величия Италии. Рабы-пленники из разных народов (среди них были и испанцы) прорыли этот колоссальный грот. Но ничто в мире не бывает постоянным: вот и испанец, некогда пленник и раб, сделал рабами и пленниками нас». Гонсалво было известно, что Саннадзаро считает себя потомком испанцев. Тем резче прозвучали его слова. Не пожелав ни полусловом связать себя с победителями, но с прямотой и горечью признав себя одним из побежденных, поэт одной фразой отбил у вице-короля охоту его приручить.

Двор наместника не был единственным очагом светской жизни в покоренном городе. Для знатных лиц, ищущих общения и балов, для поэтов и музыкантов появились новые центры притяжения. Первым из них был так называемый «двор скорбящих королев» (как увидим в дальнейшем, название скорее ироническое) в замке Кастель Капуано: здесь жили вдова Ферранте I Джованна III, его дочь Беатриче – вдова венгерского короля Матвея Корвина; другая его дочь Джованна IV – овдовевшая в возрасте восемнадцати лет супруга Феррандино, а также дочь Альфонсо II Изабелла – вдова убитого герцога Миланского Джан Галеаццо Сфорца. Можно думать, что, распорядившись поселить почти всех коронованных вдов прежней династии в одном месте[86]86
  Джованна III и ее дочь Джованна IV находились под полным контролем Фердинанда Католика, брата одной и дяди другой. Джованне IV в 1507 г. в течение нескольких месяцев до присылки нового наместника даже было дано побыть в статусе формальной главы королевства. Напротив, неаполитанка экс-королева Изабелла, вдова Федерико, и ее младшие дети в Неаполь допущены не были, а старшего сына держали в Испании под присмотром до самой его смерти. Страсти о престолонаследии не утихали еще долго. Когда в 1557 г. в Бари умерла от яда Бона, дочь Джан Галеаццо и Изабеллы Сфорца, экс-королева Польши, настойчиво добивавшаяся у испанцев утверждения себя вице-королевой Неаполя, мало кто сомневался, что нити убийства ведут к королю Филиппу II: в Испании по-прежнему не верили в лояльность потомков прежней династии.


[Закрыть] и открыв его для приемов, Фердинанд Католик хотел слегка подсластить для местной знати пилюлю подчинения иностранному владычеству, а заодно устроить удобный пункт слежки за настроениями в ее среде. В первые годы, пока обитательницы замка были здоровы и относительно молоды, Кастель Капуано гудел, как улей: балы и празднества следовали один за другим, а вокруг королев вился рой кавалеров всяких возрастов, что давало поводы для неумолкавших скабрезных слухов. Саннадзаро был здесь нечастым гостем, делая исключение для герцогини Изабеллы, с которой его связывали взаимное уважение и дружба. Именно к нему герцогиня обратилась с просьбой подыскать наставника-гуманиста для своей дочери Боны, будущей королевы Польши и Литвы.

Гораздо привлекательнее для него, как и для большого числа неаполитанских интеллектуалов и людей искусства, был другой круг, который трудно даже назвать «светским» – настолько его нравы отличались от того, что считается обычными приметами светской жизни. Это был стоящий на острове Искья, в сорока километрах от неаполитанского берега, замок герцогини Костанцы д’Авалос, представительницы еще одной итальянизированной испанской фамилии. Костанца, оставшаяся вдовой во цвете юности[87]87
  Ее мужем был Федерико дель Бальцо, сын известного Пирро (одного из сильнейших магнатов королевства, носившего титул князя Альтамура. В 1486 г. Пирро попытались вовлечь в заговор против короля Ферранте; он, хоть и не без колебаний, отказался, но заговорщиков не выдал. Ферранте арестовал его вместе с вождями мятежников и тайно умертвил. Все огромные земельные владения и титулы дель Бальцо были отданы Федерико. Позволив Федерико и дальше владеть достоянием убитого тестя, Карл VIII восстановил бы против себя родовитую знать, в большинстве склонную признать власть французов.), и брат королевы Изабеллы, жены короля Федерико.


[Закрыть], вместе со своим братом Иньиго поселилась на Искье в 1501 году. На протяжении всей войны 1501–1504 годов замок острова оставался единственным уголком земли Неаполитанского королевства, куда не ступала нога захватчика. В 1503 году, после смерти Иньиго приняв командование над небольшим гарнизоном, Костанца (ей было тогда сорок три года) в течение четырех месяцев оборонялась от сорока французских галер. Лишь в самом конце войны, когда был ясен исход, она велела поднять над островом испанский флаг и впустила на него представителей короны, – после чего, в знак особого уважения к ее заслугам, была утверждена пожизненно правительницей Искьи. Эта привилегия потом сохранялась за фамилией д’Авалос в течение трех с лишним столетий.

Для эпохи, отмеченной фантастическим коварством, своекорыстием, склонностью к предательству, для города, утратившего свободу из-за почти всеобщей беспринципности верхов и низов, Костанца стала фигурой символической, едва ли не священной; ее называли Сивиллой Искьи, уподобляя древней пророчице из Кум[88]88
  Сивилла – подобно дельфийским пифиям, пророчествующая жрица Аполлона, хранившая обет целомудрия. По преданию, жила в пещере при храме Аполлона в Кумах. Мраморную урну с костями Сивиллы показывали в Кумах еще во II в. н. э. (Павсаний, Описание Эллады, Х, 12, 4). Память Сивиллы почиталась и в Средние века, благодаря пророчествам о Христе в т. н. «Сивиллиных книгах», представляющих собой благочестивую подделку.


[Закрыть]. Вокруг герцогини стал складываться круг ярких личностей, посещавших ее замок и подолгу гостивших в нем[89]89
  Среди наиболее частых гостей – не менее двух десятков литераторов и историков, включая Саннадзаро, Каритео, Энеа Ирпино, Джованни Филокало, Бернардо Тассо (отец знаменитого Торквато), Петро Якопо де Йеннаро, Паоло Джовио, Луиджи Тандзилло и др. Крупный композитор-мадригалист Костанцо Феста прожил в замке на Искье целых семь лет (1510–1517), преподавая музыку племянникам герцогини.


[Закрыть]. В 1509 году ее внучатый племянник Фернандо д’Авалос женился на Виттории Колонна, девушке из знатной неаполитанской семьи. В замке на Искье прошло венчание, здесь же и осталась жить молодая пара, но в 1511 году Фернандо принял командный чин в испанской армии, после чего провел в походах практически все оставшееся время своей недолгой жизни[90]90
  Фернандо д’Авалос (1490–1525) участвовал в боях с девяти лет (после гибели отца) и ко времени женитьбы, девятнадцатилетний, считался уже опытным воином. В феврале 1525 г. в ходе битвы при Павии, где командовал всей испанской армией, взял в плен французского короля Франциска I. Умер от туберкулеза в декабре того же года, через несколько дней после назначения градоправителем Милана, очищенного от французских войск.


[Закрыть], а на долю его жены выпали годы томительных тревог и предчувствий. Талантливая и умная Виттория с первых дней украсила своим участием литературные и музыкальные вечера в замке тетки. Полученный от старших поэтов творческий импульс вызвал к жизни ее первые собственные стихи, полные сильного и свободного чувства, какое нечасто пробивалось в итальянской лирике шестнадцатого века сквозь условности и штампы:

 
Когда мгновенно тот утес, где было
Мое лишь тело – дух летел с тобою —
Густая туча мрачная покрыла,
То воздух показался мне стеною
Непроходимой мглы, сова гудела
В тот день, слепой и темный; предо мною
Вода, Тифея омывающая тело[91]91
  Тифей (Тифон) – стоголовый гигант, олицетворение огненных сил земляных недр. Восставший вместе с другими гигантами против Зевса, был повергнут ударом молнии. Согласно легендам, тело его, еще живого, было покрыто сверху Эпомейской горой на острове Искья.


[Закрыть],
– Поистине, пугающее диво! —
В пасхальный день, среди весны, кипела.
Эол с ветрами воды гнал бурливо,
И плакали дельфины, и сирены,
И рыбы… В черном омуте залива
Морские боги плакали, смятенно
Внимая гласу: «О Виттория, ты встала
Днесь на краю беды; но непременно
Она спасение и будущую славу
Явит: хранимы памятью любовной,
Твои отец с супругом, оба здравы».
И я в душе звучавшее дословно
Костанце мужественной рассказала,
Лицом поникнув скорбным и бескровным[92]92
  Epistola a Ferrante Francesco d’Avalos suo consorte nella rotta di Ravenna // Le rime di Vittoria Colonna corrette su i testi a penna e pubblicate con la Vita della medesima. Roma, 1840, р. 134–135 (пер. мой. – П. Е.).


[Закрыть].
 

Морские божества, испуганно плачущие перед явлением силы, высшей, чем они сами, – заимствование из «Аркадии» (Эклога Х); при этом у Виттории получилось впечатляющее олицетворение бури и вместе с тем яркий образ непреодолимой судьбы. У Саннадзаро тоже речь идет о судьбе, судьбе целой страны, но картина бедствий создается простым нанизыванием аллегорий, и те же морские божества остаются лишь мифологическим топосом.

Биографы утверждают, что здесь же, на Искье, Саннадзаро работал над своим последним, много лет вынашиваемым детищем – латинской поэмой «О рождении от Девы». С Искьей связаны и его «Рыбацкие эклоги», продолжающие линию Феокрита, Вергилия и его собственной «Аркадии», но теперь условно-идеальных аркадских пастухов сменяют условно-идеальные неаполитанские рыбаки, певцы своих любовей и утрат. В этой книге, тоже латинской, то есть рассчитанной на образованного читателя, кажется, впервые проявилась черта, которая с XVI века и вплоть до наших дней останется характерной для неаполитанской литературы, народной песни, театра и пластических искусств, – мифологизация Неаполем самого себя: город, смотрящийся в круглое зеркало залива, воспринимает себя как театр, разыгрывающий вечное действо о красоте и безобразии, любви и смерти[93]93
  Об этом подробнее, хоть и без упоминания Саннадзаро, см. в моей вступительной статье к книге: Базиле, Джамбаттиста. Сказка сказок, или Забава для малых ребят. СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2016, с. 14.


[Закрыть].

Одинокого, навсегда завороженного несбывшейся любовью, поэта тянуло к женщинам со сходными судьбами – прекрасным, полным достоинства, свято хранящим любовь – но любовь несбыточную. Такая привязанность согрела и его поздние годы.

Вскоре по возвращении в Неаполь он сдружился с Кассандрой Маркезе, дочерью известного в Неаполе правоведа, в прежнее время доверенного лица короля Ферранте. Дядя Кассандры был товарищем поэта по Академии. Кассандре было в ту пору, вероятно, около двадцати пяти лет, она была хороша собой и исполнена многих достоинств, но судьба ее сложилась несчастливо. В августе 1499 года ее выдали замуж за Альфонсо Кастриота, маркиза Атрипальда, правнука знаменитого албанского князя-героя Скандербега[94]94
  Георгий Кастриот, получивший от турок прозвище Искандер-бег (отсюда итал. Scanderbeg; 1405–1468) – албанский князь, поднявший в 1443 г. восстание ради освобождения страны от турецкого ига. До 1467 г. успешно сопротивлялся турецкой армии, развеяв миф о ее непобедимости, чем обрел всеевропейскую славу. В 1463 г. король Ферранте пожаловал Скандербегу герцогское звание в благодарность за военную помощь. Когда после смерти Скандербега Албания была вновь покорена турками, часть албанцев во главе с его потомками переселилась в Италию. При этом албанская знать получила в Неаполитанском королевстве дворянское достоинство. Ферранте опирался на воинственных албанцев в борьбе с мятежной знатью. Доверие распространялось и на домашнюю сферу: мать Альфонсо Кастриота была нянькой детей Ферранте.


[Закрыть]. Остается лишь гадать о причинах, по которым свадьбе активно способствовал король Федерико, а вдова его отца Джованна III (она была младше своего пасынка на два года), к чьей свите принадлежала Кассандра, этому упорно противилась[95]95
  Старшего брата Альфонсо, Джованни, молва называла общим любовником вдовствующих королев Джованны III и Джованны IV, матери и дочери. Поскольку после 1504 г., а возможно и раньше, каждый их шаг контролировался из Испании, не исключено, что Джованни Кастриот как раз и выполнял функцию слежки и контроля.


[Закрыть]. Также не совсем понятно, почему Альфонсо, обвенчавшись с Кассандрой негласно, с обещанием (по брачному контракту) ввести ее в свой дом через полгода, по истечении срока отказался это сделать, но стал просить церковные власти о признании брака недействительным[96]96
  Важная деталь: тайный брак Альфонсо и Кассандры состоялся, когда Джованна III готовилась отъехать из Неаполя с долгим визитом в Испанию, к своему брату королю Фердинанду Католику. Кажется, дело старались скрыть от вдовствующей королевы. Федерико было зачем-то нужно отдалить Альфонсо от Джованны, вывести его из сферы ее влияния. Альфонсо же преследовал собственные цели: смолоду мечтая возглавить свой албанский клан, чтобы с его помощью достичь могущества, он всю жизнь упорно этого добивался и брак, конечно, рассматривал как важнейший ход в жизненной партии. Вместо этого его пытались использовать в чужой игре, соединив с девушкой из семьи, чьим главным богатством было образование (товар небесспорной ценности), с девушкой, прекрасной во всех отношениях, но не способной дать ему главное, чего он искал, – обширных земель, доходов и власти. Ссориться с Джованной, сестрой одного из самых богатых, хитрых и воинственных монархов Европы, давно задумавшего подмять под себя Неаполитанское королевство, ему было не с руки: политический вес королевы-вдовы на поверку оказывался выше, чем вес действующего короля Федерико, чья судьба была уже подвешена в воздухе. Джованна, возможно уже тогда действуя как агент брата, складывала вокруг себя группу поддержки, ядром которой стали братья Кастриоты.


[Закрыть]. Дело затянулось почти на двадцать лет: Альфонсо отказывали, один за другим, трое пап – Александр VI, Пий III и Юлий II. Прямых обвинений против своей невесты он не выдвигал, но в случае удовлетворения просьбы ее добрая репутация была бы сильно поколеблена. Кассандра, со своей стороны, в ответном иске пыталась помешать разводу. Саннадзаро, уверенный в том, что Кассандра не была виновна ни в чем, что могло бы опорочить имя ее мужа, с непоколебимой решительностью взялся за отстаивание ее интересов. Его упорство в этом деле дало некоторым биографам повод предположить, что между ним и юной Кассандрой еще в 90-е годы возникло взаимное чувство, которое вызвало у Альфонсо ревность, когда до него, уже после венчания, дошли какие-то порочащие жену слухи. Все это ничем не доказывается и само по себе крайне маловероятно. Можно не сомневаться, что, будучи хорошо знаком с отцом и дядей Кассандры, Якопо, как свободный мужчина, влюбись он в девушку, повел бы дело открыто и официально. Из того, как я представляю себе характер нашего поэта, мне легче допустить, что Кассандра привлекла его именно теперь, и не только личными качествами, но и своим трудным положением. Она стала для него объектом любви рыцарско-поэтической – женщиной-другом, собеседником, музой и одновременно как бы сказочной принцессой, которую надо было спасать от злого волшебника или дракона. В течение пятнадцати лет поэт напрягал все силы и нервы, использовал все связи и знакомства, тратил немалые деньги, заваливал папских секретарей гневными письмами, защищая ее дело в курии и одновременно выдерживая поток сплетен и интриг со стороны «двора скорбящих королев». Но зачем, с какой реальной целью? – непременно спросит наш современник. Ради того, чтобы Кассандра могла формально числиться женой не любившего ее человека? Иметь надежду родить ребенка в законном браке? Получать денежное содержание от маркиза, который сам только и мечтал поживиться через будущую супругу? Сохранять «доброе имя» в развратной среде неаполитанской аристократии, где доброе имя меньше всего ценили? Ни один из вариантов ответа не кажется удовлетворительным. Мы не знаем всех деталей дела, но судя по тому, что знаем, предприятие Саннадзаро выглядит не только не имеющим ясной цели, но проигрышным даже в случае победы. Реального средства принудить маркиза к капитуляции не существовало: на крайний случай у него оставался такой привычный для эпохи способ разрубить запутанный семейный узел, как убийство. Попытка ответа на вопрос, что́ двигало поэтом в его безнадежной борьбе, будет сделана ниже.