Текст книги "Аркадия"

Джованни Боккаччо впервые вводит на страницы итальянской литературы, пусть в эпизодической роли, аркадского пастуха: речь идет об Алкесте из романа-поэмы «Амето» (1342), участнике пикника с нимфами, победившем в поэтическом споре образованного пастуха-сицилийца Акатена. Акатен, кажется, представляет Феокрита, а Алкест – Вергилия; несходство их стилей отображено в форме страстного спора. Поэзия Алкеста воспевает горные кручи, дикие, девственные места, буйные травы, тяжелые, но захватывающие переходы по крутым склонам. Здоровье, плодотворящий инстинкт, полнота эмоций… Вергилий «Буколик» в терцинах Алкеста не только прочувствован до тонкости, но и, в некотором смысле, усилен, сгущен.

Поэтический цикл, полностью посвященный «аркадской» теме, под заглавием «Pastoralia», создает в 1464 году на латыни Маттео Мария Боярдо. В 1483 году он публикует еще один цикл пасторальных эклог на вольгаре[34]34
  Словом volgare («простонародный») с XII и почти до середины XIX в. называли общеитальянский литературный и деловой язык, постепеннно развивавшийся на основе флорентийского диалекта.


[Закрыть], венчаемый панегириком Альфонсо, герцогу Калабрии (будущему королю Неаполя Альфонсо II), за освобождение от турок города Отранто. Книга была благосклонно принята при неаполитанском дворе, где могла произвести впечатление и на Якопо Саннадзаро, тогда двадцатипятилетнего придворного (и, между прочим, участника похода на Отранто), вдохновив его на творческое соревнование. Бо́льшая часть стихотворного текста «Аркадии» будет написана одиннадцатисложником с дактилической рифмой[35]35
  Отличительная черта «Аркадии» – многообразие поэтических форм и приемов. В роман включены мадригалы, канцоны, фроттолы, сестины, стихотворные диалоги-состязания (canto amebeo в итальянской терминологии); в нем испробованы едва ли не все типы стихосложения, существовавшие в поэзии на вольгаре к концу XV в. В своем переводе я не решился передать это разнообразие во всей полноте, стремясь прежде всего к более точной передаче смысла оригинала. Это же касается и рифмы, которой я, за редкими исключениями, пожертвовал ради естественности передачи живого и яркого языка эклог.


[Закрыть] – довольно редким в XV веке размером, использованным Боярдо в одной из эклог.

Но не менее важный творческий импульс молодой поэт воспринял от Джованни Понтано, которому, как будет рассказано ниже, предстояло сыграть большую роль в его судьбе. В нескольких латинских элегиях Понтано, созданных в 1450-е годы, миф об Аркадии сливается с памятью о родине и о юности:

 
Древний высится дуб, сохраняем несчетные годы;
Был он, коль верить поэту, приют божества[36]36
  Начальные строки элегии представляют собой аллюзию на «Любовные элегии» Овидия (III, 1).


[Закрыть]:
Пан под ним возлежал, нимфу обняв Наретиду[37]37
  Наретида – вымышленная Понтаном нимфа реки Нера (лат. Nar), протекающей в Умбрии, на его родине.


[Закрыть],
К горной насельнице пылкой любовью пленен.
Ме́нал свой позабыв и милые склоны Ликея[38]38
  О Менале и Ликее см. – Энеида, VIII, 321–322


[Закрыть],
Дом свой аркадский, пещеры, отнюдь разлюбив,
В край зеленый пришел, где Виджа, берег лаская,
Влагой поит до обилья мой отчий удел[39]39
  De Quercu diis sacra // Poesie scelte di Giovanni Pontano tradotte dal D. Pietro Ardito. Napoli, 1874, p. 11 (пер. мой. – П. Е.).


[Закрыть].
 

А вот поэт обращается воспоминанием к ручью Кази, текущему в родном краю:

 
Кази, гамадриад[40]40
  Ее мужем был Федерико дель Бальцо, сын известного Пирро (одного из сильнейших магнатов королевства, носившего титул князя Альтамура. В 1486 г. Пирро попытались вовлечь в заговор против короля Ферранте; он, хоть и не без колебаний, отказался, но заговорщиков не выдал. Ферранте арестовал его вместе с вождями мятежников и тайно умертвил. Все огромные земельные владения и титулы дель Бальцо были отданы Федерико. Позволив Федерико и дальше владеть достоянием убитого тестя, Карл VIII восстановил бы против себя родовитую знать, в большинстве склонную признать власть французов.), и брат королевы Изабеллы, жены короля Федерико.


[Закрыть] в играх любезный сообщник,
И вожделенья богов вечный свидетель, скала,
К коей не раз, выдавая секреты Ликея,
Бог лесной приходил в знойный полуденный час,
И меналийская песнь горы твои оглашала…[41]41
  Laudes Casis fontes // Renaissance Latin Poetry. N. Y., 1980, p. 68 (пер. мой. – П. Е.).


[Закрыть]
 

Воскрешаемый в памяти мир юности, с ее пылкостью, спонтанностью, фантазиями, похотью, связывается с Паном, олицетворяющим природное, биологическое начало в человеке. Соответственно, родные места осознаются поэтом как новая Аркадия.

Якопо родился 28 июля 1458 года, в день святого Назария (San Nazaro)[42]42
  Святому Назарию Саннадзаро впоследствии посвятит родовую капеллу – верхнюю часть задуманной им «двойной» церкви на Мерджеллине. Нижняя часть, вырубленная в скале в виде грота, в наши дни закрыта для богослужения.


[Закрыть]. Он был первым ребенком в семье неаполитанского рыцаря Николы Саннадзаро и Мазеллы Сантоманго, происходившей из рода салернитанских баронов. Святой Назарий (ум. 304), христианский мученик из Милана, высоко почитался в Ломбардии, на исторической родине семьи будущего поэта; рыцарский род Саннадзаро уже в X веке владел значительными земельными угодьями в этих местах[43]43
  В «Аркадии» автор пишет, будто род его происходит из Испании, где носители той же фамилии проживают «во многих местах» (проза VII). Современный представитель и историк рода Саннадзаро считает это утверждение если не вымыслом, то плодом слухов, не имеющих под собой реальной почвы (Sannazzaro Natta di Giarole, Giuseppe. De Sancto Nazario. Mille anni di una famiglia tra l’arte, libertà e territorio. Sestri Levante, 2015, p. 32–33).


[Закрыть]. До наших дней там существует селение Сан Надзаро де’Бургонди, от которого, надо полагать, происходит и фамилия. Рождение первенца мужского пола в день памяти чтимого семьей святого могло быть воспринято как указание на особое покровительство свыше, хотя сам Якопо, напротив, впоследствии называл себя рожденным «среди несчастливых предзнаменований – кометы, землетрясений, заразы, кровавых битв» («Аркадия», Проза VII).

В средневековых итальянских междоусобных войнах бо́льшая часть рода Саннадзаро примыкала к гибеллинской партии, то есть держала сторону императоров Священной Римской империи против партии римского папы. Отличительными чертами многих носителей этой фамилии были воинская отвага, верность и здравомыслие. В течение XII–XIV веков представители рода Саннадзаро многократно занимали должность подеста́ (градоначальника, соединявшего в своих руках гражданскую, военную и судебную власти) в весьма значительных центрах – таких как Милан, Павия, Верчелли, Мантуя, Кремона, Модена, Новара, Бергамо и других. За тот же период из рода вышло по меньшей мере три епископа. В XV–XVI веках одна из его ветвей дала целую династию правоведов, профессоров Павийского университета. Фамилию Саннадзаро носил основатель одной из первых типографий в Милане.

Во время войны короля Карла III Анжуйского за неаполитанский престол среди его ближайших соратников-полководцев был прадед поэта, Нико́ла. В награду за воинскую доблесть он, навсегда переселившись в Южную Италию, получил от Карла обширные земельные владения. Бо́льшая и лучшая часть этих земель, впрочем, менее чем через полвека была отнята у его потомков произволом дочери Карла, королевы Джованны II, оделявшей чужими богатствами своих многочисленных фаворитов. В разгоревшейся после смерти королевы войне за престол Саннадзаро примкнули к той части неаполитанского рыцарства, которая поддержала Альфонсо Арагонского, триумфально вступившего в город в феврале 1443 года. Но возвращения утраченных при Джованне имуществ семья не дождалась. Более того, ей пришлось испытать немалые обиды и от новой династии – при сыне и наследнике короля Альфонсо, Ферранте.

В 1461 году Никола Саннадзаро умер на пятом году брака, оставив Мазеллу с двумя детьми, младшему из которых было всего шесть месяцев от роду[44]44
  Corti, Maria. Ma quando è nato Iacobo Sannazaro // Collected Essays on Italian Language and Literature Presented to Kathleen Speight. N. Y., 1971, p. 50–51.


[Закрыть]. Не прошло и двух лет, как король Ферранте своим указом закрепил одно из владений Саннадзаро, холмы близ озера Аньяно, за самовольно захватившим его Гийомом Лемуанем, литейщиком бомбард для армии, родом из Парижа. В здешней почве были найдены квасцы – сырье, важное для изготовления пороха и для крашения сукна. Оба производства – пороховое и сукнодельное – привлекали живейший интерес короля, и предприимчивый француз обеспечил себе полную свободу рук. В 1468 году последовал новый удар: Ферранте пожаловал селение Санто Манго, приданое Мазеллы, адмиралу флота каталонцу Гальцерандо Реквесенсу.

Прервав обучение старшего сына, вверенного трудам лучших преподавателей и показывавшего отменные успехи, Мазелла была вынуждена удалиться из Неаполя, где все напоминало о пережитом унижении, где жизнь отныне стала ей не по средствам, в родительскую вотчину, селение Сан Чиприано в Пичентинских горах. То была настоящая глушь, где зима обильна снегопадами, а остальное время года – внезапными паводками, где вся жизнь протекает в пастушеских заботах: ничем, кроме пастбищ и лесов, этот край не богат, разительно отличаясь от более близких к морю плодородных местностей. В этой «пастушеской Аркадии» и прошло отрочество Якопо, принеся ему первые поэтические вдохновения. На склоне лет Саннадзаро с эпической торжественностью описывал эти места и свою тогдашнюю жизнь в латинской элегии:

 
Есть в Пичентинских горах прекраснейшая долина;
Служит там отчим богам благочестивый народ.
Справа нависнув над ней, грозной Черреции круча
В небо взнеслась, – ей имя дубовая роща дала[45]45
  От итал. cerro, названия одного из южных видов дуба – дуба кошенильного (лат. Quercus cerris).


[Закрыть].
Слева зрят на нее Тебенны скалы святые,
Званьем забавный своим Мерулы высится пик[46]46
  Тебенна (итал. Tebenna) – название в наше время неупотребительно. В документах XVIII в. по диоцезу Салерно встречается упоминание горного прихода Санта Мария ди Тебенда (или Тевенна), ныне, кажется, не существующего. Merula (лат.), merulo (неап. диалект) – черный дрозд. В переносном смысле так в насмешку называют простоватого и бесхарактерного мужчину, которым крутит женщина, обманывая его.


[Закрыть].
По сторонам широко леса раскинулись тени;
Мощно потока волна с горных сбегает верхов.
Фавна, коль правду рекут, дом козлоногого дикий
Здесь: жертвы свои звери приносят сюда[47]47
  Пер. мой. – П. Е.


[Закрыть].
 

Фавн – римское имя Пана. «Пана, хранителя стад, почитали в Аркадии древней; / Он появляется там часто на горных хребтах»[48]48
  Фасты, II, 271–272.


[Закрыть]. Вот и окруженный горами детский мир Якопо осенен присутствием Пана, о котором он уже в свои ранние годы читал в латинских поэмах. Конечно, слова о народе, «чтущем отчих богов» нельзя принимать буквально. Традиционная религиозность в Южной Италии вплоть до наших дней изобилует приметами глубокой дохристианской архаики, но о прямом почитании поселянами языческих богов в XV веке не могло быть речи. В этом месте элегии Саннадзаро делает то же, что делал в «Аркадии» и в более поздних «Рыбацких эклогах»: вводит современных ему персонажей (в данном случае, самого себя) в мифологический мир древности. Итак, далее:

 
Здесь приемлет спиной быка прекрасного тёлка,
Мужа нечистого гладконосая любит коза.
Тысяча лож для дриад, убежищ мохнатым сатирам,
Гроты – укромный приют богини, жилицы лесов[49]49
  Артемида.


[Закрыть].
Вивула (имя ручья), Субукула, с тонкой струею,
Третий – чье имя звучит стуком, как град ледяной[50]50
  Аквавивола, Савонкола, Алли Грандини – так звучат эти названия в местной речи.


[Закрыть].
Юная мать меня сюда в мои ранние годы,
Радуясь, привела к родному отцу своему,
Местным неся божествам с собою обетные дары,
Свежих гирлянды цветов – сонму учеников.
То был сонм Аонид, где в сестрах имела подмогу
Сама Каллиопа, хором своим предводя.
Делийское[51]51
  Т. е. вдохновленная Аполлоном. От Δήλιος, «делосец», прозвание Аполлона; остров Делос считался родиной этого бога.


[Закрыть] звонких детей многоголосое пенье,
Плектру ее руки внемля, струилось легко.
Здесь же, помню, меня влагой святой омывали:
Здравию тел она первой подмогой была.
Так омывши детей, ставили их хороводом,
Льющимися вокруг звуками огласив.
И, опоясав затем плющом или девственным лавром,
Под кифару меня звучным учили ладам.
 

Картина образования, которое было доступно мальчику в глухом горном замке, в общих чертах ясна. Каллиопа – муза красноречия и эпической поэзии – представляет здесь обучение латинской грамматике и риторике по хрестоматии, откуда дети нараспев читали перед учителем, возможно, под аккомпанемент стихи из того же Вергилия[52]52
  Известно, что, живя в Неаполе, Мазелла привлекала к обучению сына двух лучших латинистов Неаполя – Джуниано Майо и Личинио Крассо. Но трудно представить, чтобы кто-то из них мог посещать ученика после переезда семьи в дальний горный замок. Приходилось искать учителей где-то поближе – вероятно, в Салерно, городе, во все времена не бедном образованными людьми. О Вергилии как главном авторе для обучения латинской грамматике в средневековой школе см.: Comparetti, оp. cit., 101–128.


[Закрыть]. Еще их обучали танцам и игре на лютне (что еще другое может быть обозначено именем кифары?). «Святая влага» – холодная вода из горных речек (напомним, горы для Саннадзаро священны как обитель Пана); купание в ней давало мальчикам необходимую физическую закалку. Трогательная деталь: заботясь о том, чтобы учеба оставляла у детей чувство праздника, Мазелла украшала комнату занятий свежими цветами.

 
Там, среди пастухов, я попытался впервые
Трель лесную издать тростинок нечетным числом.
И, сочиненную песнь в прохладной тени напевая,
Бесчисленные стада пас на просторных лугах.
 

Упоминание о неисчислимых стадах (innumeros greges) – допустимая гипербола: в краю, где пастушество являлось единственным способом пропитания, стада действительно бывали огромны. До самого XIX века скотоводство в горных районах Кампании было отгонным; весенней порой коз и овец из множества долин, из десятков селений уводили на дальние нагорья, обильные луговой зеленью, и странствие пастушеских семей во главе масс скота продолжалось до глубокой осени. Не кажется вымыслом и то, что мальчик-дворянин участвовал в пастушеских трудах: при перегонах стад в условиях феодальной чересполосицы присутствие юного синьора могло защитить пастухов от недоразумений с другими землевладельцами:

 
Опику и Андрогею внемля, и преданиям сельским,
Скал сострадание я слезами моими подви́г,
Чтобы гробницу родной, чтобы скоротечный любимой
Матери жребий воспеть, и плачи твои, Мелисей…[53]53
  Elegiae, III, 2, Ad Cassandram Marchesiam // Alcuni versi latini di Azio Sincero Sannazaro recate in italiano con note. Treviso, 1837, p. 14–18. Пер. мой. – П. Е.


[Закрыть]
 

Опик и Андрогей – эти идеальные персонажи «Аркадии» могут иметь самые разные прототипы: и неаполитанских гуманистов старшего поколения, и родственников поэта по материнской линии, баронов Сантоманго, и даже простых деревенских стариков-пастухов, с которыми мальчик мог проводить немало времени. В приведенных строках упоминаются темы будущей книги, из чего некоторые биографы делают вывод, будто первые ее главы и эклоги были написаны еще подростком. Однако, как достоверно известно, плач Мелисея был присоединен к поэме лишь после 1490 года, когда поэту было уже за тридцать. А пока, в свои десять-пятнадцать лет, под песни, сказания, плачи горцев, под рев и блеянье стад, Якопо проникался тем настроением, которое в будущем определит дух «Аркадии», где бок о бок идут восхищение красотой мира, страстное любовное томление и светлая печаль об умерших, достигающая воодушевления поистине религиозного.

Поэтическое чувство у Якопо с самого начала было окрашено в тона томления по недостижимому и печали по утраченному. Еще в Неаполе, мальчиком восьми лет, он испытал длительную горячую влюбленность в ровесницу Кармозину Бонифачо, доводившуюся ему кузиной. Детское чувство впоследствии могло развиться в зрелую любовь и, теоретически, привести к браку: в дворянской среде были не так уж редки браки на двоюродных и троюродных сестрах. Но то, что после смерти отца семья оказалась удобной мишенью для притеснений, не могли не учитывать более благополучные родственники и соседи: братья Саннадзаро не были выгодной партией. В решении Мазеллы вывезти детей в деревню мог присутствовать и такой довод: матери не хотелось, чтобы мальчики, подрастая, увлекали себя мечтами о сверстницах из семей, от которых теперь отделяла черта опалы и бедности. Якопо навсегда потерял предмет своей любви; когда он, почти двадцатилетний, вернулся в город, Кармозина уже была замужем. История первой любви впоследствии явилась одной из главных линий, образующих сюжет «Аркадии».

Пичентинская добровольная ссылка семьи затянулась, кажется, почти на десятилетие. Взрослея, Якопо, как старший мужчина в доме, занял в семье место главного, ответственного за ее хозяйственные интересы. В архивах сохранились два разрешения на перегон стад скота из Потенцы в Неаполь, выданные королевским двором на его имя в 1478 и 1480 годах, – дело небезопасное, по причине обычных в те времена разбоев[54]54
  Kidwell, Carol. Sannazaro and Arcadia. L., 1993, p. 35.


[Закрыть]. Расстояние между Потенцей и Неаполем – 156 километров по современной автотрассе; по тогдашним дорогам оно могло быть гораздо длиннее и потребовать семи-восьми ночлегов, грозивших нападением вооруженной шайки. При плохом исходе перегон мог стоить жизни или имущества, при хорошем – подарить будущему писателю сюжет в духе романов о Диком Западе; этот юношеский опыт Якопо стоит иметь в виду при оценке персонажей «Аркадии», которых литературоведы с легкостью называли «переодетыми в пастушеское платье дилетантами» за их «слишком утонченные» речи[55]55
  Энциклопедический словарь Ф. А. Брокгауза и Е. А. Ефрона, т. XXIIа, 1897, с. 943 (статья Н. Стороженко).


[Закрыть].

К счастью, «ковбойские» занятия не огрубили юношу. Пичентинские горы не привязали его к себе навечно. В первую очередь того требовала необходимость пройти обряд посвящения в рыцари и принести присягу на верность, которую Якопо, как сын столичного дворянина, должен был приносить в столице. В 1478 году в составе королевского войска ему пришлось отправиться в поход против Флоренции, но от прямого участия в кровопролитии он на первый раз оказался избавлен: война, уже было разгоревшись, закончилась подписанием договора о мире и о союзе между государствами-соперниками.

Вернувшись в Неаполь около 1478 года (документов, указывающих точную дату, не сохранилось), Саннадзаро входит в круг придворных, рыцарей, ученых, а также людей, увлеченных всевозможными познаниями, искусством, поэзией, историей и классическими языками, еще в 1458 году оформившийся в Академию, подобные которой создавались тогда и в других крупных центрах Италии. Его приближает к себе председатель Академии, душа гуманистического круга Неаполя, Джованни Понтано (в принятой среди гуманистов латинизированной форме его имя звучало как Иовиан Понтан: так будем называть его в дальнейшем и мы), игравший весьма важную роль и при королевском дворе[56]56
  Джованни Понтано (1429–1503) – выходец из Умбрии. Рано потеряв отца, убитого в междоусобной стычке, еще ребенком был вынужден покинуть родину, воспитывался матерью и бабушкой. (Вероятно, трудные обстоятельства собственного детства усиливали его симпатию к Якопо.) Обучаясь в университете Перуджи, прекрасно овладел латынью и получил широкую эрудицию. Восемнадцатилетним прибыл в Неаполь, где познакомился с Антонио Беккаделли (Панормитой), представившим его королю Альфонсо I. В середине 1450-х гг. основал собственную гуманитарную школу. После смерти Альфонсо становится приближенным его сына Ферранте, участвуя во всех его важных предприятиях, включая военные, занимается воспитанием наследника престола, будущего короля Альфонсо II. Пишет латинские поэмы и диалоги по всевозможным вопросам этики, религии, политики, литературы, ботаники, астрологии и т. д. В 1480–1490-е гг. главный проводник внешней политики Неаполитанского королевства; с 1487 г. – на посту государственного секретаря (должность, соответствующая премьер-министру). В 1495 г., во время французского вторжения, после бегства Альфонсо II Понтан остался в столице и, ради смягчения врага, был вынужден произнести перед французским королем Карлом VIII приветственную речь. Вследствие этого в период краткой реставрации Арагонской династии (1496–1501) более не занимал государственных должностей, продолжая, впрочем, пользоваться уважением двора и общества. Саннадзаро, неизменно сохранявший благодарное и почтительное отношение к Понтану, в 1504–1512 гг. субсидировал посмертное издание его трудов (Kidwell, Carol. Pontano. Poet and Prime Minister. L., 1991).


[Закрыть].

Плодовитый поэт, автор диалогов на темы морали, религии, современной жизни, управления государством, хозяйства, эрудит, практический политик, дипломат, пользовавшийся уважением по всей Италии и в других странах Европы, Понтан навсегда остался для Якопо наставником, авторитетом, едва ли не вторым отцом. В ряде отношений он был противоположностью своему ученику: в политике и придворном служении – прагматик, в быту – бонвиван, в отношениях с женщинами – неукротимый гуляка. Посвятив до полусотни стихов, порой весьма фривольного свойства, своим многочисленным любовницам и просто куртизанкам, законной жене Понтан преподнес в дар целую книгу стихов, прославлявших супружескую любовь, а для детей сочинил циклы поэтических колыбельных, – на латыни, как и все остальное, написанное им. Как в отношении веры, так и в практической морали далекий от образа доброго католика, Понтан писал о важности религии в воспитании юных девушек, а после смерти жены устроил в центре Неаполя поминальный храм, посвященный апостолу и евангелисту Иоанну. Политический мозг Неаполитанского королевства, он мыслью, пером, а подчас и мечом полвека служил королям Арагонской династии, тридцать лет из них, цвет жизни, отдав служению Ферранте, одному из самых подозрительных, коварных и жестоких монархов пятнадцатого века.

Понтан полюбил искреннего, скромного, прямого, всегда серьезного Якопо, как сына (собственным сыном он был разочарован). Он надеялся создать при дворе круг умных, знающих и верных людей, способных поддерживать, корректировать и смягчать политику короля, дельного, талантливого и не лишенного добрых качеств, но с детства униженного своим положением бастарда[57]57
  Ферранте был незаконным сыном Альфонсо, и, хотя наследником престола был объявлен по воле отца, его права оспаривались римскими папами, герцогами из французской династии Анжу, правившей в Неаполе прежде арагонцев, и их правопреемниками – французскими королями. При Ферранте Неаполь почти непрерывно испытывал угрозы внешних вторжений и внутренних заговоров. В крайне неблагоприятной обстановке королю удалось сделать многое для обороны, экономического процветания, благоустройства и культурного развития города, население которого за годы его правления почти удвоилось. Историческая репутация Ферранте, однако, осталась безнадежно омрачена его коварством и неумолимой жестокостью.


[Закрыть] и озлобленного вечными интригами знати. Из планов гуманистического реформирования государства ничего не вышло, а Саннадзаро не стал советником монархов; он стал поэтической славой Неаполя, которая на века пережила Арагонскую династию и вышла далеко за пределы Италии.

Сохранившийся указ о зачислении Саннадзаро в свиту Альфонсо, герцога Калабрии, старшего сына Ферранте и наследника его престола, датирован февралем 1481 года. Альфонсо в то время вел осаду города Отранто, полугодом ранее захваченного турками, и молодой рыцарь должен был находиться, естественно, в войсках, близ своего господина[58]58
  Kidwell, Sannazaro, p. 35.


[Закрыть].

Вращение в придворной среде несло немалые испытания для цельности натуры Якопо. Жизнь королей и их свиты была наполнена безудержным распутством; подражая нравам имперского Рима, неаполитанская знать проводила досуг с куртизанками в термальных природных купальнях Байи[59]59
  Байи (или Ба́йя) – местность к северо-западу от Неаполя, прилегающая к Пуццоланскому заливу и богатая термальными источниками. С античных времен бани и бассейны Байи использовались в оздоровительных целях, но вместе с тем имели и дурную славу. Еще Сенека писал: «Они сделались притоном всех пороков: там страсть к наслаждениям позволяет себе больше, чем всюду, там она не знает удержу, будто само место дает ей волю. (…) Какая мне нужда глядеть на пьяных, шатающихся вдоль берега, на пирушки в лодках, на озеро, оглашаемое музыкой и пением, (…) считать проплывающих мимо распутниц, глядеть на великое множество разнообразных лодок, раскрашенных во все цвета, и на розы, что носятся по озеру» (Нравственные письма к Луцилию, LI, 3, 4, 12; пер. С. Ошерова).


[Закрыть]. Понтан, частый посетитель купален, посвятил пухлый сборник эротических стихов на латыни любителям байских утех и их веселым подружкам. Среди адресатов его стихотворных посланий – принцы, вельможи, ученые-гуманитарии, медики, священники, епископы. А вот строки, обращенные к нашему герою – Акцию Искреннему (именно Понтан дал своему юному другу это прозвище, приросшее к нему на всю жизнь)[60]60
  Акций, Actius (вар. Accius) – переделка на латинский манер Аццо, просторечной формы имени Якопо. Sincerus, «искренний», некоторые считают попыткой передачи на латыни еврейского слова nazir («давший обет»), лежащего в основе христианского имени Назарий.


[Закрыть]:

 
О, что тебе, скажи, что толку, Акций,
Прислушиваться к стонам голубиным
Иль Австра[61]61
  Австр – южный ветер, несущий дожди и грозы: «…гро́мовы стрелы / С неба разят – и стремителен Австр, и дождь непрогляден»; «темнейший… / Австр… небеса омрачает стужей дождливой» (Георгики, I, 331, 333; III, 278–279).


[Закрыть] бормотаниям гудящим?
Оставь же меналийские чащобы
И тех Амариллид[62]62
  Понтан, в шутку намекая, что Саннадзаро выводит в своих идеальных персонажах простых крестьянок из глуши, призывает юношу предпочесть деревенским «Амариллидам» нежных див из байских купален. Это греческое имя, упоминаемое в «Идиллиях» Феокрита и «Буколиках» Вергилия, вставлено в строку не без юмора: оно созвучно латинскому amarus, «горький».


[Закрыть], Тебенны льдяной
Насельниц и иссохшего Танагра[63]63
  Танагр (итал. Tanagro) – мелководная река в Кампании, протекающая близ родных мест матери Саннадзаро. «Сухое русло Танагра» упоминает Вергилий (Георгики, III, 151).


[Закрыть], —
Стремись же к Байям, к миртовому брегу,
Почти сей брег и миртовые Байи.
Здесь – право юности: здесь с девушкою можно
Заняться нежною игрой неутомимо,
Лобзания и легкие укусы
Дарить украдкою друг другу, греясь
В объятьях жарких, можно веселиться
Беспечно среди чаш, огней и хоров.
Таков устав байянских омовений.
Здесь, старику, мне подобает, стычки
И поединки девушек с юнцами
На сладкий мир склонять и на веселье,
К слезам примешивая шутку, а к забаве,
Напротив, слезы. Ибла[64]64
  Имена любовников взяты Понтаном из латинской эротической поэзии (Проперций и др.).


[Закрыть] огорчилась,
Что прикусили язычок? – Повелеваю:
Дружок пусть Ибле пурпурные губки
Отметит яркой меткой. Авл горюет,
Что поцелуев не хватило? – Пусть подружку
Лобзаний одарит тройною мерой.
На Лика часто сердится Ликинна? —
Счинив обоим общие законы,
Любовников связую договором:
Трапезуют пусть вместе, вместе ванну
Имеют, и покоятся на ложе
Совместном, и, соединясь устами,
Друг друга нежат, и единый сон вкушают.
Вот радости какие и утехи
Дадут тебе целительные бани.
Уделят уголок тебе байянцы —
И распростишься с флейтой сицилийской!
«Прощай, туманная Тебенна! – скажешь. —
Меня теперь пусть ублажают баньки!
Ведь Байи чтут и род людской, и боги!»[65]65
  Ad Actium Syncerum // Ioannis Ioviani Pontani Amorum Libri duo. Florentiae, 1514, p. 108 (пер. мой. – П. Е.). Стихи не датированы, но могут относиться ко времени работы Саннадзаро над «Аркадией», т. е. к началу 1480-х гг. «Боги» – лица королевской крови, метафора, вполне обычная в неаполитанской поэзии XV в.


[Закрыть]
 

В начале послания Понтан вышучивает дорогие для юного поэта «аркадские» мотивы. Но Саннадзаро, который в обычной жизни, как покажет дальнейший рассказ, не менее Дон Кихота Ламанчского мог бы претендовать на звание Рыцаря Печального Образа, выказал в данном случае достаточное чувства юмора, чтобы не обидеться. После смерти Понтана он, вместе с друзьями по Академии готовя к печати собрание стихов учителя, включил туда и эту озорную эпистолу.

Как бы то ни было, по собственной ли стыдливости или боясь огорчить строгую и набожную мать, Якопо не увлекся «блаженными баньками» и тамошними «сиренами». Но это расхождение с учителем ни в чем ином не отдалило их друг от друга.

Примерно к тому же времени (1478–1480) относится еще одна история любви и потери, отразившаяся как на судьбе поэта, так и на его творчестве. Убедившись в твердости моральных принципов Якопо и чувствуя к нему все бо́льшую симпатию, Понтан, отец трех дочерей, пожелал видеть его мужем младшей из них, Лючии. Якопо, весьма польщенный, был представлен будущей невесте, только входившей в брачный возраст. Но девушка неожиданно умерла (мы не знаем причины) неполных пятнадцати лет от роду. Среди стихов Якопо остались два горестных сонета, оплакивающих «маленького ангела, слишком возвышенного для нашей низкой жизни», который вернулся к небесным хорам, прибавив им света (Lucia созвучно итальянскому luce, «свет»), а землю оставил темной и пустой[66]66
  См.: Le rime di Messer Giacobo Sannazaro ristampate di nuovo. Vinegia, 1532, f. 8 (I, 15, 16).


[Закрыть]. История Лючии в «Аркадии» соединится с историей Кармозины.

Обновив отроческий опыт потери надежд, потери мечты, Саннадзаро на долгие годы остался одиноким. Своей семьи создать ему так и не довелось.

Немалая часть написанного поэтом отмечена глубокой печалью, а подчас и жаждой смерти. Иногда отчаяние в его стихах сгущается до степени, заставляющей вспомнить Леопарди и Бодлера:

 
Здесь пал Икар. Здесь каждая волна
След крылатого хранит поныне.
Здесь путь его закончился в пустыне,
И поколеньям зависть суждена.
Да, эта смерть вполне искуплена,
Паденье привело его к вершине.
Блажен, кто так погиб, о чьей кончине
Песнь пропоют в любые времена.
Таится радость в неизбывном горе:
Он, словно голубь, взмыл за облака
И принял гибель в голубом просторе, —
Но именем его уже века
Необозримое грохочет море.
А чья могила столь же велика?[67]67
  Ibid., f. 33 (II, 63). Пер. Е. Витковского.


[Закрыть]
 

В начале 1480-х годов Саннадзаро работает над романом-поэмой, полностью посвященной теме Аркадии. В окончательном варианте книга так и будет называться – «Arcadia»; первоначальное заглавие звучало как «Arcadio» («Аркадянин»). Герой-неаполитанец, ушедший в Аркадию, чтобы разлукой погасить чувства к любимой, не отвечающей ему взаимностью, продолжает жестоко страдать в стране, где природа во всем своем нерастраченном богатстве и полнокровии и жизнь пастухов, хранящих верность заветам «золотого века», – все дышит любовью и взывает к любви. Сильные впечатления каждого дня, переживания товарищей, подобные собственным переживаниям героя, музыка, пение, священнодействия, пастушеские труды и забавы прекрасных юношей и девушек – все держит его душу в состоянии непрерывной сладкой муки, не давая ни впасть в отчаяние, ни охладеть к предмету своей страсти. При чтении книги возникает множество живописных ассоциаций, чему способствует и то, что описания рукотворных картин (порой – реальных работ художников конца XV века) присутствуют в книге наряду с жанровыми и пейзажными картинами, созданными воображением автора, так что между первыми и вторыми не ощущается никакой разницы. На протяжении двенадцати прозаических глав и двенадцати стихотворных эклог все происходящее окружено покоем, атмосферой, поглощающей время подобно сну, что напоминает живопись современников Саннадзаро – Перуджино, Беноццо Гоццоли или Лоренцо Косты. Легко связать этот феномен с широким распространением и комментированием неоплатонических идей и, в частности, с концепцией «сна-созерцания» Марсилио Фичино. Но в том, что популярность этих идей непрерывно росла, угадывается полусознательное желание заклясть, замедлить бег исторического времени, стремительно ускорившийся в последние годы XV века в связи с усилением борьбы за гегемонию в Европе (главной ареной этой борьбы стала именно Италия) и Великими географическими открытиями.

Эпизоды пастушеской жизни аркадян даны будто в восприятии ребенка – не как звенья цепи причин и следствий, а как простые, неспешно сменяющие друг друга картины-впечатления. История врывается в повествование лишь однажды, когда в Эклоге X один из персонажей пересказывает друзьям содержание песни неаполитанского поэта, в которой чужая общественная жизнь представлена в образе бури, кружащей людей и богов, одинаково смятенных и бессильных перед нею.

Основная часть поэмы, составляющая три четверти ее текста, была написана до середины 1480-х годов; на десятой эклоге работа над «Аркадией» была прервана, после чего незавершенная поэма, как свидетельствует друг Саннадзаро Пьетро Суммонте[68]68
  О нем см. Илиада, II, 614 (пер. Н. Гнедича).


[Закрыть], вопреки воле автора выйдя из тесного круга ближайших к нему лиц, стала распространяться в списках, быстро завоевывая популярность.

До самых тягостных страниц в истории Неаполитанского королевства было еще далеко; молодой, мало искушенный в политике автор не мог отчетливо сознавать, что́ произойдет с его страной за полтора десятилетия. Но в силу привычки к самоуглублению, развитой с детства в горной глуши, и пережитого страдания его камертон был особенно чуток:

 
Равно́ покрываясь ознобом и по́том,
Трепе́щу, поистине, новой болезни —
Страдать от познания сути злосчастий…
 

Говорить о «сути» («соли», как буквально сказано в подлиннике) происходящего языком политиков и историков Саннадзаро навряд ли стал бы; но он чувствовал зловещее, нарастающее внутри страны и вокруг нее напряжение, которое должно было разразиться грозой. Изнурительная тоска провидца, бессильного предотвратить общую беду, еще сильнее обостряла в нем боль от личных утрат.

Вернувшись к поэме более чем через десять лет после смерти Лючии и, вероятно, примерно через год после смерти матери, Якопо не мог и не хотел увенчать счастливым концом историю своего героя. Из слов цитированной нами выше (с. 32) поздней элегии мы знаем, какого рода мотивы попудили Саннадзаро продолжить прерванную работу над «Аркадией»: желание оплакать утраченную возлюбленную и воздать надгробные хвалы матери, к чему присоединилось соболезнование горю Понтана – смерти его жены Арианны. Матери, вспоминаемой под именем Массилии, посвящена Проза XI и соответствующая ей эклога. В Прозе XII автор возвращает героя в Неаполь, где разбивает его надежды на встречу с любимой неожиданным, никак не объясняемым, а просто как бы повисшим в воздухе известием о ее смерти. Недосказанность и темнота этого места проявляет внутреннюю боль поэта гораздо резче, нежели написанные им стихотворные плачи над умершими дорогими людьми, как в составе «Аркадии», так и вне ее, в сонетах и элегиях. Чтобы закончить свою песню скорби, поэту приходится от своего горя обратиться к чужому. Смерть любимой, упомянутая почти обмолвкой, почти намеком, покрывается молчанием. Заключительная, двенадцатая, эклога «Аркадии», ничего более не говоря о несчастье героя, посвящена плачу впервые появляющегося на страницах книги Мелисея (Понтана) над могилой жены. В качестве образца для эклоги Саннадзаро берет посвященную памяти Арианны латинскую элегию Понтана.

Книга имеет открытый финал. Расставаясь со своим героем на самом дне его горя, когда впереди нет ни малейшего просвета, автор за него, странным образом, спокоен. Ни личное несчастье, ни грозящие всенародные беды, о приближении которых герой извещен заранее, не смогут уязвить некую глубинную сердцевину его души. Ему нет обратного пути в Аркадию, но сам Неаполь становится для него Аркадией; он и здесь видит себя на холмах, оглашаемых вдохновенным пением, под сенью пастушеских богов. Среди всего, что выпадет на его долю, он будет жить таинственной жизнью: его душа останется храмом любви – и поэзии, которая одна способна дать земной любви бессмертие.

Как в социальном, так и в творческом отношении 1480-е – начало 1490-х годов были для поэта временем успеха. Он пользовался уважением сыновей Ферранте, принцев Альфонсо и Федерико. Близость ко двору не приносила ему значительного богатства или влияния (он к ним и не стремился), но защищала от произвола сильных. Историческая эрудиция Якопо, его живая любовь к греко-римским древностям Кампании, его безупречная латынь находили применение: иностранные послы и прочие высокие гости неаполитанского двора охотно пользовались услугами молодого придворного в качестве гида по руинам Кум и Путеол[69]69
  Кумы (Cuma) – город в Кампании, близ тирренского побережья, основанный греками в VII в. до н. э. и опустошенный морскими набегами арабов в IX–X вв. Укрепления и еще сохранявшиеся жилые и культовые постройки Кум были окончательно разрушены неаполитанцами в 1207 г. в ходе уничтожения пиратской базы на месте прежнего города. В античности город имел большое религиозное значение, первоначально как центр культа Геры, а затем Аполлона. С местным прорицалищем было связано знаменитое предание о Кумской Сивилле. Ко времени Саннадзаро Кумы представляли собой пустынный, поросший лесом холм. Окруженный древней славой, он привлекал образованных путешественников прежде всего благодаря Вергилию, воспевшему пещеру Сивиллы и ее саму (Энеида, VI, 2–155). Путеолы (лат. Puteola, итал. Pozzuoli) – город-порт в Кампании, основанный греками в VI в. до н. э.; с III в. до н. э. перешел в руки римлян. До постройки в 42 г. н. э. Остии был главными морскими воротами Рима. В городе сохранились многочисленные архитектурные памятники римской эпохи.


[Закрыть]. По должности он писал тексты представлений придворного театра и сценарии маскарадов, в том числе на неаполитанском диалекте; для души – сонеты на вольгаре, элегии и эклоги на латыни. Одни стихи посвящены покровителям и друзьям по Академии, другие – дамам из светского круга, но никакой любовной историей этот период не был отмечен, во всяком случае это нам неизвестно.

Оставаясь холостяком, Якопо мог иметь какие-то неузаконенные отношения с женщиной. Сохранилась латинская эпитафия на смерть младенца, по мнению ранних биографов Саннадзаро, посвященная им своему внебрачному сыну. Но это предположение ничем не доказано, а передается лишь по смутному слуху. Иные, напротив, считали, что поэт до самой смерти оставался девственником[70]70
  Crispo, Giambattista. Vita di Giacopo Sannazaro. Roma, 1593, p. 37; L’ Arcadia di M. Giacomo Sannazaro colle antiche annotazioni di Tommaso Porcacci, Francesco Sansovino e Giambattista Massarengo. Napoli, 1720, p. XXXVIII.


[Закрыть]. Семейное счастье, даже неполное, упорно обходило его стороной. Не дожив до пятидесяти, умерла горячо любимая мать. Отношения с младшим братом, теперь уже взрослым и женатым, разладились вплоть до того, что имущественные споры с ним пришлось решать в суде.

Впрочем, личные неурядицы вскоре заслонила череда бедствий общественных. В 1485 году несколько мощных аристократических кланов Неаполитанского королевства, поощряемые римским папой Иннокентием VIII, предприняли попытку мятежа против короля-«бастарда». Фактической причиной выступления было недовольство политикой государственной и экономической централизации, проводимой Ферранте. Поддерживала мятежников и часть высших функционеров двора во главе с государственным секретарем Антонелло Петруччи. Узнав о заговоре, король с отменной хитростью и цинизмом, избегая прямого военного столкновения с мятежниками, усыпил бдительность главарей заговора посулами и обещаниями, а затем уничтожил одного за другим. В течение 1487 года Неаполь увидел многочисленные казни и бессудные убийства магнатов, еще недавно способных соперничать с королем как по богатству, так и по военной силе[71]71
  Мятежные сеньоры были объединены в несколько родственных кланов, каждый из которых держал в своей власти больше земли, чем имел под своим непосредственным управлением король. Владения рода Орсини дель Бальцо тянулись от Таранто до Неаполя, земли князей Сансеверино начинались в Калабрии и, включая всю Базиликату, достигали Салерно, и т. п.


[Закрыть]. Положение Ферранте упрочилось лишь ненадолго; в январе 1494 года, когда государство еще не успело оправиться от последствий очередной чумной эпидемии, а над Италией сгущались тучи новой большой войны, король умер. Престол унаследовал старший из принцев, сорокапятилетний Альфонсо, бессменный главнокомандующий неаполитанской армией в течение последних двадцати лет. Весь немалый военный опыт не пригодился новому монарху в столкновении с неоспоримо более мощным врагом – французским королем Карлом VIII, который, заявив о своем праве на престол Неаполя сразу после смерти Ферранте, получил поддержку папы Александра VI. Серьезного столкновения, собственно, не произошло. Как только французская армия пересекла границы королевства, наемные войска Альфонсо разбежались, а родовитая знать, таившая злобу после казней 1487 года, большей частью перешла на сторону французов. Не пробыв королем и года, Альфонсо, убежденный Понтаном, отрекся от престола в пользу сына Феррандино («маленький Ферранте» – так звали в народе внука Ферранте Первого, чтобы отличать от страшного деда). Это было лучшим из возможных решений: с юных лет известный надменным и жестоким нравом, лично ответственный за многие казни в последние годы правления отца, Альфонсо не вызывал добрых чувств ни у собственных придворных, ни у знатных магнатов, ни у простонародья. Еще более прибавляло ненависти к нему его неудержимое сластолюбие: если его учитель – и нередкий товарищ в утехах – Понтан был готов не только щедро одаривать каждую байскую куртизанку, но и прославлять ее в стихах, то принц предпочитал брать силой женщину любого положения, не отвечавшую взаимностью на его грубые ухаживания. Теперь этот человек омывал ноги нищим и простаивал ночи на коленях, обливаясь слезами. Укрывшись в одном из дальних монастырей, он в считанные месяцы сгорел от скоротечно развившегося рака. Феррандино, видя невозможность оборонять столицу в обстановке массовой измены и бунтов, посадил оставшиеся верными войска на корабли и отплыл на Сицилию, находившуюся во владении родственника – испанского короля Фердинанда.