Текст книги "Евгений Евстигнеев – народный артист"

А МЫ ТАКИЕ МОЛОДЫЕ…
Из воспоминаний Г. Е. Почтарь, Г. И. Тихомировой, А. И. Безруковой

Это было в тяжелые, голодные и незабываемые военные годы. Фронт был от Горького далеко, но все заводы работали под лозунгом «Все для фронта, все для победы!» Мы, работники центральной заводской лаборатории «Красной Этны», тоже вкалывали, обеспечивая бесперебойную круглосуточную работу цехов завода.

В 1943 году, летом, когда фашистские самолеты еженощно, «можно было часы проверять», бомбили промышленные районы города, к нам в лабораторию пришел семнадцатилетний парень Женя Евстигнеев. Здесь уже давно работала фрезеровщицей его мать Мария Ивановна Чернышова. Они жили очень трудно. Отец умер, когда Жене было шесть лет, а в 1945 году не стало и отчима Петра Тимофеевича Чернышова.

Будучи слесарем лаборатории, Женя с утра обходил все цеха, проверяя работу приборов контроля твердости, разрывных машин, а потом участвовал в их ремонте и отладке. Работы было много, любой с ног свалится, но сидеть спокойно на месте – этого Женя никак не мог, такой заводной, что всех мог закружить и к любому умел найти подход. Поэтому в коллектив он вошел сразу – был легкий в общении, с людьми сходился свободно. Вскоре он организовал в лаборатории самодеятельность. У нас сложился ансамбль – играли на гитаре, на аккордеоне, пели.

Мы устраивали концерты для Женя Евститеев, 1943 г, раненых в госпиталях и у себя на заводе. Все праздники встречали вместе, весело, душевно, несмотря на тяготы тогдашней жизни. Но Женя еще ходил в заводской клуб – тогда он помещался в большом деревянном бараке, и там ставили настоящие спектакли. В концертах всегда вел конферанс да еще и выступал сам. На новогоднем вечере в 1946 году он даже исполнял арию варяжского гостя из оперы «Садко». А закончив петь, повернулся на одной ноге и убежал со сцены.

За год до поступления в училище Женя хотел пойти в студию при драматическом театре, которой руководил Левкоев, но передумал. Кажется, он решил отложить всё на год из-за материальных условий. А помогал готовиться Жене к экзаменам начальник лаборатории Александр Павлович Гурьев.

Летом Женя ездил работать вожатым в заводской пионерский лагерь, где тоже устраивал концерты и сам в них участвовал. И потом если приезжал в Горький летом, обязательно бывал в том пионерском лагере. Там же, в пионерском лагере или в заводском пансионате, мы с ним и встречались.

В последний раз мы виделись с Евгением Александровичем на открытии музея завода. Он был такой же, как и прежде, только покруглее стал, посолиднее, а здесь, в Горьком, он был совсем худеньким. Правда, все мы в те годы были худенькими, толстеть было не с чего… Но держал себя очень просто, хотя стал уже знаменит, имел звание народного артиста СССР. Мы вспоминали лабораторию, шутили,

НИНА РАЗУМОВА, ОЛЬГА ТРЕЙМУТ

Н. Разумова

Примерно через неделю после начала учебного года во время занятий по актерскому мастерству, которые вела Елена Григорьевна Агапова, неожиданно распахнулась дверь и вошел директор театрального училища Виталий Александрович Лебский.

– Позвольте пред – ставить вам еще одного молодого актера.

Из-за его спины появился невысокий худой парень, с ранними залысинами, в брюках – дудочках и поношенном пиджаке.

Большого впечатления «новый актер», признаться, сразу не произвел. Среди наших студентов были ребята видные, что называется, «фактурные», а Женя Евстигнеев – это был именно он – невзрачный и тщедушный. Но уже через несколько дней в училище он стал своим благодаря свойственным ему обаянию, юмору и музыкальности.

Училище тогда существовало всего второй год. Преподаватели, очень разные, по душевному настрою были настоящими единомышленниками. Они отдавали ученикам всё, что у них было, абсолютно всё. Что могли, несли из дома.

В училище царила удивительная студийная атмосфера. Может быть, причиной тому было наше восторженное отношение к жизни. Совсем недавно закончилась война, отменили карточки, и мы верили, что все будет прекрасно, и радовались учебе и работе. Костюмы мы шили сами, декорации делали тоже сами, и училище для нас было родным домом. Тогда оно находилось на углу улиц Воробьева и Краснофлотской. С утра до вечера мы были там вместе, и теперь, когда встречаемся на традиционных сборах, по-прежнему чувствуем себя родными, близкими людьми. И в основном это заслуга Виталия Александровича Лебского и Елены Григорьевны Агаповой.

Мы возвращались по домам лишь для того, чтобы перетерпеть кое-как ночь, и снова бежали в училище, чтобы жить, любить, работать, всё – там. Кроме того, со второго курса мы были уже в театре. Хотя это называлось «проходить практику», Николай Александрович Левкоев, который был и нашим педагогом, и режиссером драматического театра, старался нам платить, пусть понемногу, пусть по рублю, за то, что мы выходили в массовках – ведь это были нищие, голодные годы (особенно тяжелым был 1950 год). Но педагоги были замечательные. До сих пор вспоминается Георгий Апполинарьевич Яворовский, преподаватель зарубежной литературы. Человек исключительных знаний, очень строгий, так что заслужить его похвалу считалось делом чести, отличавшийся огромной эрудицией и редкостными для тех времен изысканными манерами, при том альпинист, спортсмен, танцор, он очень повлиял на всех нас, и на Естигнеева в том числе. Но мы любили все предметы. Не только литературу и театральные дисциплины, но и «основы марксизма»: преподавал их Юлий Иосифович Волчек – искусствовед, театральный критик и замечательный человек. Как можно было при таком педагоге не любить этот предмет? Мы рвались на него! Даже Женя, который подобными вещами не очень интересовался.

Все годы, пока мы учились, Женя был заводилой всяческих историй – и добродушных, и не очень, но неизменно веселых.

Был у нас такой преподаватель истории изобразительного искусства – Виктор Эрминенгельдович Мичурин, старый интеллигент, безумно любивший собак. Как-то перед зачетом мы бросились к Жене: «Выручай, мы ничего не знаем». Он отвечает: «Хорошо». Приходит Виктор Эрминенгельдович, и Евстигнеев на чистом глазу обращается к нему: «Вчера я видел собаку, какой в жизни не встречал… – и подробно описал ее окрас, лапы, хвост и так далее. – Вот я и думаю – что это за порода?» Виктор Эрминенгельдович страшно увлекся обсуждением и опомнился, только когда услышал звонок.

Выручал нас Женя и на экзаменах, особенно по истории театра. По его плану, тот, кто хорошо знал предмет, шел на экзамен первым и брал сразу два билета. Тем временем под входную дверь, пользуясь тем, что она находилась вне поля зрения экзаменатора, снаружи подсовывали длинную палку с расщепленным концом. К ней цеплялся захваченный второй билет и переправлялся в коридор. И пока «отличник» отвечал в классе по своему билету, по другому билету уже усиленно готовились за дверью. Следующий студент повторял тот же фортель, и так продолжалось до конца экзамена, а преподаватели удивлялись, как хорошо мы подготовлены.

Иногда приходится слышать разговоры о том, что Евстигнеев учился слабовато, имел множество «хвостов» и еле переползал с курса на курс. Однако в действительности в основном он учился хорошо и получал повышенную стипендию. Конечно, как и у всех студентов, случалось всякое…

Женя терпеть не мог французский язык – его вела у нас Вероника Мартиновна Парсенюк (такие уж подобрались у тех, кто работал в училище, имена и отчества, что даже завхоз у нас был Сократ, и это было не прозвище). И как-то перед зачетом говорит: «Ну всё, братцы, погибаю, – а потом: – Только не смейтесь». И притворился, будто у него болят зубы. Он сыграл такой шикарный этюд, что у нас у самих зубы заболели, но тройку Вероника Мартиновна ему поставила.

Женя вообще прекрасно делал этюды. Когда он работал вместе со своим другом Борей Гусевым, впоследствии актером «Современника», то все умолкали и смотрели на них. Зерно этюда, самый его смысл они схватывали на лету. И если Евстигнеев хвалил чей-то этюд – это считалось выше, чем отметка. Он пришел в училище уже актером, но этаким рабочим парнем – немного расхлябанным. А ушел интеллигентом. Во многом этим он обязан нашим педагогам.

Они не учили нас быть благородными, добрыми, щедрыми – они сами были такими и служили нам примером. И впоследствии, когда Женя приезжал из Москвы к матери, он никогда не забывал навестить Елену Григорьевну Агапову и Виталия Александровича Лебского.

Позже, в Москве, он изменился. А здесь, в Горьком, он был абсолютно открыт. И попадало ему здорово. И, как и все мы, он день и ночь торчал в училище. И много читал – и в Е. А. Евстигнеев, О. И. Треймут, М. Н. Зимин. 1976 г. училище, и позже, в театре, в особенности если это нужно было для роли.

О. Треймут

В связи с его любовью к чтению вспоминается одна история. Однажды в училище мы поехали на пикник. Тогда мы все были влюблены, кто в кого. Любовь культивировалась, но именно любовь, а не что иное. Предполагалось, что поехать должны были три пары, но так случилось, что девушка Жени заболела, и он оказался пятым. Надо сказать, что все годы учебы он так и проходил в одних и тех же брючках с вытянутыми коленями и потертом пиджачке. И носил дерматиновый, как тогда выражались, портфельчик – как у третьеклассника.

Туда мы сложили все, что везли на пикник: плавленые сырки, немножко хлеба (выпивки никакой, так как ни у кого из нас не было на это денег) и том Ильфа и Петрова. Женя всегда его таскал с собой – изрядно затрепанную книгу. Мы купались, ловили рыбу – Женя обещал накормить нас ухой. Наконец, закат, сумерки, и мы слышим, как чиркает спичка. Это Женя в своем портфельчике привез горелку от керосиновой лампы, без стекла, и в темноте раскрыл «Двенадцать стульев». И всю ночь он то хохотал, то всхрюкивал. Мы говорили ему: «Женя, ты мешаешь нам спать, уже скоро рассвет!» – а он в ответ: «Нет, вы послушайте!» – и читает нам отрывки. Та же книга была с ним и во Владимире, и, как рассказывал Володя Кашпур: «Заляжем – и Женька нам читает». Наверное, он уже знал всё наизусть. А потом он снялся в фильме по Ильфу и Петрову… Все-таки он эту книгу дочитал…

Но было и несколько иное продолжение у этой истории – не такое веселое. Когда мы стали актерами Владимирского театра, наша дружба еще больше окрепла. Не только потому, что этому способствовала страшная наша бедность – еще худшая, чем в годы учебы. Нас сближали и сердечные дела. Я в Горьком оставила жениха, а Женя – любимую девушку. И нам было о чем поговорить и совместно пострадать. У него это было сильное, глубокое чувство. И, когда мы были на гастролях в Житомире, какой-то доброжелатель (до сих пор не знаю, кто) сообщил Жене, что его девушка вышла замуж. После этого он появился у нас с наголо выбритой головой, притащив устрашающих размеров бутыль красного вина. Хотя он молчал, мы сразу поняли, в чем дело. И всю ночь он сидел, обхватив руками свою бритую голову, а мы, друзья, сидели рядом – сочувствовали, пытались шутить, но, поскольку шутки от него отскакивали, тоже молчали, молчали…

Во Владимире Евстигнееву сразу приклеили ярлык комика. Однако он тянулся к ролям другого плана, добился, например, роли парторга в «Третьей молодости». И очень старался, серьезно готовился, и если чего-то не знал по «партийной линии» на занятиях в училище, то здесь дорабатывал. Но, когда он выходил в этой роли на сцену, хохот в зале стоял оглушительный. И чем серьезнее Евстигнеев делал лицо, тем больше смеялись зрители. А он вовсе не делал попыток чудачить, он просто очень стремился быть «партийным». И в конечном счете его пришлось снять с роли по требованию заслуженной артистки, игравшей главную героиню. Ее оскорбляло то, что в сцене, где не было ничего смешного, шел непрерывный хохот.

Но играть он способен был все. Был хорош в шекспировских ролях. А когда они с Володей Кашпуром впервые съезди – ли попробоваться на «Мосфильм», Евстигнеева там занесли в категорию актеров, годных на роли белых офицеров, дворян и прочих носителей голубой крови – при его абсолютно пролетарском происхождении.

Работа Евстигнеева в театре началась с ошеломляющего успеха. Сразу. Если некоторым актерам приходится завоевывать любовь зрителей постепенно, то он просто оглушил их. И он был человеком, удивительно входящим в душу, в любой компании. И все время интересен, во что его ни одень, а хоть и вовсе раздень, как в «Голом короле» (ведь первая голая, извините, задница на советской сцене – это была задница Евстигнеева). Чувство актерской иерархии (как в вороньей стае – вот ворона большая, а вот ворона маленькая, сиди и не каркай) ему было чуждо. Это началось еще во Владимире. В заштатном, по нынешним понятиям, городе была очень сильная труппа, был московский режиссер – Василий Кузьмич Данилов. Но Женя с первой читки – кажется, это была «Ночь ошибок» – делал замечания, вносил свои предложения. Он был абсолютно творческий человек. И если ему говорили, что ведущий актер на него «плохо смотрит», он отвечал: «Что значит «плохо смотрит»? Мы должны заниматься творчеством!» И он был быстрее нас тарифицирован. Он очень быстро организовался – как будто всю жизнь работал в театре. Может быть, ему помог опыт работы на заводе, научивший распоряжаться собой и своим временем.

Он страшно любил репетиции и очень нам, партнерам, в этот период помогал. Говорил: «Ты же не слышишь, что я сказал! А я должен получить от тебя ответ!» То, что нам преподавали, у него было врожденным. Поэтому работать с ним было и трудно, и легко, радостно.

Во Владимирском театре, когда мы собирались после спектаклей, первая мысль было о том, что бы поесть. А есть, как правило, было нечего, кроме «голодного супчика» – такое у нас было в компании выражение. Это вот что: картошка, какая-нибудь крупа, чаще всего перловка, и все, что у кого в запасе имеется – луковица, например, или морковка. И это бывали прекрасные ужины! Сначала долгие разговоры: кто, что, как сыграл, кто, что, кому советует. Евстигнеева мы ощущали лидером. Он разбирал нашу игру во всех подробностях – за этим голодным супчиком или жареной картошкой, если повезет.

Много лет спустя, когда материально мы были уже вполне благополучны, встречаясь, порой говорили: «Эх, голодного супчика бы поесть!», подразумевая под этим очень многое.

АЛЕКСАНДР ПАЛЕЕС

Давно это было… Очень давно. Конец сороковых – начало пятидесятых годов. Нам по семнадцать-восемнадцать лет, дети войны – полуголодные, полуодетые, но… счастливые. Мы – студенты Горьковского театрального училища. Нас объединяют студенческая дружба, любовь к театру, мечты о будущем. Мы живем единой семьей: и горе, и радость – все пополам. И среди нас – невысокий худощавый паренек, он старше иных, так как успел поработать на заводе «Красная Этна», он уже с залысинами, но необыкновенно талантлив – это Женя Евстигнеев, ставший впоследствии народным артистом СССР, любимцем зрителя, одним из лучших артистов страны.

Первые студенческие работы Евстигнеева меня поражали своей профессиональностью, законченностью, зрелостью и на фоне наших первых школярских опытов выгодно отличались. И в дальнейшем, наблюдая за работой Жени вначале в театре «Современник», а затем и во МХАТе, я узнавал те задатки мастера, обогащенные опытом, мудростью, которые так поражали нас, сокурсников и педагогов, еще в стенах театрального училища. Он был с избытком одарен природой, рожден АРТИСТОМ и с лихвой отдал свой талантище театру и кинематографу.

Каким мне запомнился Женя в студенческие годы? Память, к сожалению, несовершенна, и потому – отдельные сумбурные штришки…

Жил Женя на Володарском поселке, за Канавином. Маленький деревянный домик, утопающий летом в зелени. Была у этого домика мансарда, отданная в полновластное его распоряжение. Мы там часто собирались. Анекдоты, споры, иногда за бутылкой вина, и мечты, мечты, мечты… Разумеется, о будущем и, разумеется, связанные с театром. Вся комнатка была завешана вырезками из журналов, газет с удивительно трогательным, милым лицом маленького, незащищенного человечка – Чарли Чаплина. Чаплин в то время, да, пожалуй, и во всей последующей жизни был любимым артистом Евстигнеева, единственным, кому он пытался подражать.

Материально жил Женя очень тяжело. У него не было отца, воспитывала его мама, Мария Ивановна. Он ее очень любил и уважал. Это была какая-то особенная, трогательная сыновняя любовь, которую Женя пронес до последних дней жизни своей мамы. И та очень любила его и гордилась сыном. Уже совсем престарелой и больной, она в обязательном порядке, как на праздник, ходила в кинотеатр, где демонстрировались фильмы с участием ее сына. А Женя, уже будучи большим артистом и приезжая в родной город, привозил любимой маме удивительно трогательные подарки: то бумазейный халатик, то платок, то мягкие тапочки…

***

Помимо блистательных студенческих работ Жени по мастерству актера я хорошо его помню как активного участника многочисленных студенческих капустников, «левых» концертов, где он был неподражаем: выступал как чтец, играл в отрывках из спектаклей и особенно прославился как организатор знаменитого трио, где выступал как ударник. Здесь он был настоящий жонглер – что творил! И палочки, и ложки, и вилки буквально оживали в его руках. В дальнейшем он это часто использовал и на своих творческих встречах, и во многих кино – фильмах.

У меня сложилось такое впечатление, что практически, в отношении актерского мастерства, он и у нас в училище, и потом в Школе-студии МХАТ приобрел сравнительно мало. Мастерство было заложено в нем от природы, и учеба была полезна для него лишь тем, что он обрастал, как я уже сказал, общей культурой, встречался с интересными людьми, в первую очередь со своим учителем и другом Олегом Ефремовым – естественно, все это не могло пройти мимо.

Студенческие годы стремительно пролетели. За последним курсом настали тревожные дни распределения. В училище Женя дружил с девушкой, которая была приглашена на работу в Горьковский ТЮЗ, и Женя, естественно, хотел работать с ней в одном театре. Он пришел к главному режиссеру с просьбой принять его, но последовал совершенно неожиданный отказ, мотивированный тем, что театр молодежный и для молодежи и в труппу он берет только самых юных актеров, а Евстигнеев со своей лысоватой головой (а в то время он уже был таким) роли мальчишек играть не может. Короче, ему было отказано. Сколько раз впоследствии этот режиссер раскаивался, что не распознал в том выпускнике выдающегося артиста, который своим неординарным талантом украсил бы любую труппу! Во всяком случае Женя в поисках работы вынужден был уехать из Горького и был принят в труппу драматического театра города Владимира. За эти четыре года талант Евстигнеева по-настоящему раскрылся. Он очень много там играл, ведь театры в то время выпускали по 8 – 10 спектаклей в сезон, и почти в каждом из них был занят молодой артист Евстигнеев. Слава его в городе росла из спектакля в спектакль. Он стал любимцем города. И до сих пор владимирцы с благодарностью вспоминают молодого артиста и гордятся тем, что их город стал стартовой площадкой выдающегося артиста России. А затем отъезд в Москву, где Женя становится студентом (опять студентом!) Школы-студии имени Немировича-Данченко, при Московском Художественном театре. И, наконец, театр – студия «Современник», одним из организаторов которого и стал Евгений Александрович Евстигнеев, где талантище его раскрылся в полной мере.

Я помню их первый спектакль «Вечно живые». Сидя на репетиции, я думал: «Может, я и научился играть, но то, что они делают на сцене, уже не игра, это проживание». К тому и стремился Олег Ефремов – создатель студии. И Евстигнеев, и другой наш бывший сокурсник Миша Зимин были в то время актерами МХАТа, куда их взяли сразу после Школы-студии. Там они стали настоящими друзьями, хотя знакомы были давно и все мы вместе учились в Горьком. Зимин очень помогал Ефремову. Он играл Бородина в «Вечно живых» и фактически был одним из организаторов студии, хотя в «Современник» так и не перешел, остался во МХАТе. А Женя стал актером «Современника», и все годы, что он там работал, я шел на спектакли с его участием непременно с ожиданием какого-то чуда.

Все годы, что он приезжал в Горький по приглашению быть председателем комиссии в театральном училище или на встречи со зрителями, я принимал участие в их организации. Женя звонил, предупреждал, что едет, хохмил: «Так что готовься…» Он почти никогда не приезжал поездом, а только на машине, которую вел сам. Кстати, Евстигнеев любил автомобили, понимал их, менял чуть не каждый год, а ходить пешком избегал, даже от Суворовского бульвара, где он жил, до МХАТа. На «Красной Этне» был пансионат и пионерлагерь, там обычно и происходили встречи со зрителями. Но говорить с публикой он не умел. Сколько бы их ни было, он всегда вел эти встречи так: «Я родился там-то, тогда-то, спрашивайте, спрашивайте, спрашивайте…» По своему характеру Евстигнеев был не оратор, это было ему чуждо.

Но как он был популярен! По-моему, такой огромной популярностью больше никто из наших артистов не пользовался. Как-то раз мы ехали на машине из Москвы в Горький, и он вроде бы превысил скорость. Возле поста ГАИ нас остановили. Надо сказать, что хотя Евстигнеев никогда не бывал пьян, он, случалось, пропускал рюмку коньяка перед тем, как сесть за руль, и у него постоянно была с собой такая японская таблеточка – чтоб не было реакции… Не забуду эти раскрытые глаза гаишника:

– Товарищ Евстигнеев!!!

– Ну, сколько с меня?

– Ничего, ничего, только осторожнее…

В годы перестройки, когда «боролись за трезвость», он приехал председателем дипломной комиссии в театральном училище и остановился в гостинице «Россия». Собрались друзья, и, как водится, водки не хватило. В магазине ее было не купить, а в ресторане подавали не больше ста грамм на брата. Я пробовал договориться с метрдотелем, чтобы нам дали водки в номер, но ничего не добился – большие были строгости. Делать нечего, мы пошли в ресторан вдвоем. Евстигнеев старался держаться незаметно, отворачивался. Кто его первым увидел – не знаю, кто-то за крайним столиком, и крикнул: «Смотри!» В ресторане словно бы какой-то шквал пронесся, все поднялись, аплодировали стоя. Мы прошли через зал, подбегает тот же «метр»: «Пожалуйста, сколько угодно!» Перед Евстигнеевым всё раскрывалось. Потом у меня был юбилей, а в те поры было худо с продуктами. Я поехал в Москву, и Женя повел меня в магазин. Все произошло буквально так же. Я получил всё, что нужно, и сразу.

Он был скромен, очень компанейский, со всеми находил тему. С рыбаками беседовал о рыбе, с автолюбителями – о машине. А с актерами – со своими друзьями из актеров – предпочитал общаться не на театральной почве. Но при всей своей скромности всегда знал себе цену.

Дом, где он жил, считался привилегированным, принадлежал Верховному Совету. Но Евстигнеев не добивался, чтобы ему дали квартиру именно там. Он рассказывал, как ее получил. Подходит к нему председатель месткома МХАТа и спрашивает: «Женя, ты что заявление на квартиру не подаешь?» – «А что, можно?» – «Да вот, распределяют». – «И вдруг мне назавтра приносят ордер…»

На Суворовском бульваре он жил с Лилей, своей второй женой, и дочерью. В том же доме, но на других этажах, жили Зимин, у которого я обычно останавливался по приезде в Москву, и Олег Ефремов. Впоследствии Евстигнеев эту квартиру разменял.

Евстигнеев был очень закрытый человек, редко делился личным. О своем уходе из МХАТа рассказывал очень коротко. Ему предложили роль в кинофильме «Ночные забавы», которая Жене понравилась, и нужно было начинать съемки. Но побаливало сердце, и он хотел на несколько месяцев освободиться от театральных ролей. Пришел к Олегу Ефремову, а тот не отпускает: производственные дела, новая роль, которая Жене была не очень по душе. Они поспорили, и Ефремов сказал, что тогда надо увольняться. Такой у него характер. Зимин, который был дружен с ними обоими, в этой истории был не на стороне Ефремова.

Женю это очень ударило, очень. Он остался без театра, растерялся. Начались разные творческие вечера… В последние годы из-за болезни стал бояться длинных текстов, утомлялся, подводила память, потом – инфаркт, уже второй. До самого конца он не переставал курить. Бросил, когда собрался лететь в Лондон, на операцию, но и там сохранил где-то сигарету. Курил он красиво… Он все делал красиво…

Последняя его роль была в «Игроках». Я не видел этого спектакля. Он хотел играть, отвел себе на операцию две недели – его знакомый, которому делали точно такую же операцию, через десять дней уже вернулся в Москву.

А теперь, когда я приезжаю в Москву, всегда помню, что это – Москва без Евстигнеева. И мне его очень не хватает.