Текст книги "Веревочка. Лагерные хроники"

Воровская честь

«Воровская честь не позволяет»… Это выражение Славка Туляк употреблял довольно часто. Говорили, что в прошлом он был «вором», но уже лет пятнадцать, как жил простым «мужиком».

В брежневское время воров уже не было, и только однажды в туберкулёзном бараке я встретил нескольких воров-прошляков, которые потихоньку вымирали.

Более конфликтного человека, чем Славка Туляк, я в жизни не встречал. Среди уважаемых людей такие – большая редкость.

Славку многие боялись, потому что заводился он с пол-оборота и шёл всегда до конца, что не предвещало оппоненту ничего хорошего.

Во рту у него не было четырёх зубов, которые он сломал, укусив от бессилия, металлическую дверную решётку, когда в БУРе медсестра обозвала его козлом.

В карты с ним играть садились лишь самые отчаянные или глупые, потому что, играя, Славка создавал крайне нервозную обстановку, которая деморализовала партнёра и не давала возможности думать об игре.

Поэтому когда в зоне узнали, что Лев Моисеевич согласился играть со Славкой, в углу у их койки собралось с десяток парней.

Кто-то из интереса, а кто-то и для страховки.

Лев Моисеевич был знаменитым питерским картёжником. Менты пристроили его на пятерик за дела, к которым он имел косвенное отношение. Несмотря на первую судимость, Лев Моисеевич плавал в лагере, как рыба в воде, оставаясь при этом мягким, интеллигентным сорокалетним евреем.

Он был в одной из самых уважаемых и денежных лагерных семей, в которой был и мой душевный приятель Паша Дурак. Мы с ним часто общались, но без особой близости. Увидел же я Лёву впервые, когда он разучивал на гитаре песню Пахмутовой «Постарею побелею, как земля зимой».

У Льва Моисеевича была типично еврейская внешность, дополняемая приличным животом и непомерно длинным носом.

Игра в карты меня интересовала только как результат, который и влияет на жизнь зоны. Карточные долги являются инструментом, дёргая за который кредиторы вершат невидимые, но главные, лагерные дела.

Я лежал в противоположном углу на Пашиной койке и читал журнал «Новый мир».

Игра шла уже около часа, когда Славка, уже проиграв приличные деньги, начал заводиться. Сначала он после очередной неудачи, стал себя «лаять», обзывая погаными словами, типа, «ну я козёл, ну что я за тварь»… Себя в игре лаять можно, это на игру не влияет. Потом он уже стал биться головой о стойку верхней койки, и все уже понимали: сейчас он начнёт лаять Льва Моисеевича, чтобы своим окровавленным лицом и оскорблениями выбить Лёву из колеи и изменить ход игры.

Переход к оскорблению партнёра – самый ответственный момент. Ведь неизвестно, как поведёт себя партнёр, захочет ли он пойти на конфликт и оскорбить обидчика, или промолчит.

Все были в напряжении, потому что за Лёвой стояла его семья, а за Славкой его жестокость, смелость и отчаяние.

И вот когда Славка в истерике, продолжая биться о железную кровать головой, произнёс: «Ну ты посмотри, как этому пидору везёт», он, неожиданно для всех, получил от Льва Моисеевича удар в челюсть и слетел с койки на пол.

Ничего предпринять он не мог, потому что вокруг стояли парни. Да и все понимали, что Лёва кругом прав, и Славке тут ловить нечего.

Лёва был, как всегда, спокоен, а Славка поднялся и, молча, ушёл.

Слух о том, что Лев Моисеевич «посадил, за дело, Славку на сраку» оглушил даже самых непосвящённых. Поскольку у Славки было много недоброжелателей, новость перетиралась без конца. Все понимали, что предпринять Славка ничего не может, потому что мужик он с понятием, но как он сохранит своё лицо в дальнейшем, тоже было загадкой. И как он, при своём характере, сумеет с этим жить, тоже никто и предположить не мог.

Славка почти ни с кем не общался и был весь на нервах.

В принципе, такой случай никак не ронял его лагерной чести – он облаял – ему врезали, – но для Славки это была трагедия, потому что со своим воровским прошлым он носился как дурень с писаной торбой. Только осознание своего превосходства и лагерной безгрешности давало ему опору для жизни и самоуважения.

У меня со Славкой были добрые отношения, и я всегда помнил, как он делился со мной половиной своей дополнительной пайки, которую ему в БУР подгоняли блатные.

Мне, новичку на этой зоне, было сложнее, чем остальным, и Славка всячески меня опекал, выделяя из сидящих «хороших» парней. Со мной это был спокойный и рассудительный человек, мечтавший о нормальной жизни, но не веривший в своё будущее.

После происшествия со Львом Моисеевичем, он стал обходить даже меня, и все мои попытки поговорить, чтобы разложить всё по полочкам и успокоить его, ничего не дали. Жить униженным, даже без всеобщего осуждения, ведь никакого лагерного прокола он не допустил, Славка Туляк был не в состоянии.

По концу месяца Славка заплатил проигранные деньги и пришёл ко мне в барак.

Он вручил мне конверт и сказал прочитать и отдать, кому следует.

– Пока не читай. Узнаешь, когда надо.

Затем он хлопнул меня по плечу и горько улыбнулся.

Часа через два Славку Туляка нашли около кочегарки с заточкой из напильника в сердце.

Мы с Пашей Дураком вскрыли конверт и прочитали слова, написанные детским корявым почерком:

«Менты. Никто не виноват. Я сам. Надоело.

Вячеслав Николаевич Назаров. Туляк».

Под текстом чернел его отпечаток пальца.

Тело его увезли на продуктовой подводе и, говорили, что похоронили на поселковом кладбище.

Вспоминаю я Славку часто, потому что невозможно забыть человека, который делился с тобой своим хлебом.

Каким бы он ни был.

Карьера

Все строительные работы в жилой зоне наша бригада закончила. С понедельника мы – двадцать четыре работяги – отправляемся в рабочую зону. А там уже работают две бригады строителей по пятьдесят человек в каждой. Специалисты не чета нашим. Опытные мужики, в летах.

Настроение наше было, прямо сказать, поганое. Не найдём работы – нас раскидают по другим бригадам. В строительные не попасть, отправят в общие. Хорошо ещё, если в рабочие бригады. На зоне и без нас человек двести безработных.

Я уже год, как руководил бригадой. За это время она превратилась из «отстойника в жилой зоне» в мощный молодой коллектив, где не было ни блатных, ни затюканных.

Парни приобрели специальности, готовы были по моей команде и горы свернуть и морду расквасить. Я отладил всем приличный заработок, хороший быт и защиту от беспредела.

Принял я бригаду, как лучший звеньевой-землекоп.

В зоне никогда не было своей воды. Возили машинами. По два тазика в бане на человека. Все попытки добраться до ключевой воды упирались в проблему грунтовых вод и плывунов. Десять метров, а там сплошной плывун.

Когда я досидел свой БУР и вышел на зону, меня, как склонного к побегу, определили строителем в жилой зоне без вывода на менее охраняемые объекты.

Я копал с ребятами пожарный водоём в мёрзлом грунте, и как-то само собой возглавил звено.

Один мужичонка, в прошлом шахтёр, предложил мне на дне водоёма вырыть колодец по шахтному методу. Когда плывун не даст возможности бетонным кольцам опускаться ниже под своей тяжестью, внизу быстро вычерпать грязь, установить опалубку, вычерпать снова воду, и между стенами опалубки и землёй влить бетон вперемежку с арматурой. Потом опалубку снять, шов заделать – и так повторять до появления ключевой воды.

На шестнадцати метрах пошла хорошая вода, да такая мощная, что парня, который был внизу, еле-еле успели поднять электролебёдкой.

Установили мотор, трубы, и проблема с водой была решена. Водовозки стали возить нашу воду даже в посёлок. Всего мы вырыли вчетвером три колодца.

Зарплату бригадир платил выборочно, исключая мое звено, за что и получил, в конце концов, по голове. Так я стал бригадиром и сумел создать боевой рабочий коллектив.

И вот для бригады наступило время тревог и испытаний.

С утра пришёл в контору на лесобирже. У начальника и без меня дел невпроворот, а тут ещё и в отпуск не отпускают.

Часам к девяти представился. Дескать, из жилой зоны, строители.

– Да, мне Иван Фомич звонил, хвалил и тебя и бригаду. Но у нас не жилая зона. Тут для раскачки времени нет. У меня своих строителей сотня, а вот очистить от мусора и запустить после ремонта площадки с бревнотасками некому. Заелись мои строители. В общем так! Одну бревнотаску будут очищать и готовить люди Чутуева и Пригорницкого, а вторую даю тебе. Сделаешь за неделю – поставлю твою бригаду цех строить. Инструменты попроси у кузнеца, он парень деловой.

Идём смотреть объект работы. Заваленные мусором две площадки для разделки леса, а от них тянутся две двухсотметровые бревнотаски, давно захламлённые корой, ветками, брёвнами и мелким обрезками. Карманы под пакеты для отгрузки под брёвнами и мусором не видны. Работы на два хороших месяца.

На одной из бревнотасок покуривают строители, о которых говорил начальник лесобиржи. Мужики степенные и откормленные. Они – специалисты, обиженные таким заданием. Подхожу к своим расстроенным парням, заведомо бодр и весел:

– Вот что орлы, судьба улыбается смелым. Эти старые пердуны сделают сегодня метров пять, если ещё сделают. А мы должны сделать всё, и утром работу сдать. И тогда мы станем за один день лучше всех, со всеми вытекающими денежными последствиями. Драйзеровский Батлер на мусоре сделал миллионы.

Хлопцы загудели:

– Да тут и сто человек не справится!

– Так у нас же ни инструмента, ни пил, ни тракторов!

Я, молча, выслушал всё то, что знал сам лучше остальных:

– Если бы всё было здесь хорошо и правильно, то на кой хрен мы тогда с вами нужны. Кто не верит в успех – свободен. Уйдёте все, я один справлюсь, а я вас никогда не обманывал. Мы, мужики, пойдём ленинским путём, а что говорил дорогой Ильич? Он говорил, что если власть валяется под ногами, то нужно только нагнуться, чтобы её поднять. У нас она валяется в буквальном смысле. Я вам предлагаю стать самыми нужными начальнику людьми и получить задание строить цех. Обещаю впоследствии, что минимум в месяц по сотне будете отсылать домой и получить назад. А делов-то – всего сутки попахать. Итак, мы имеем одну площадку и на рыло по десять метров бревнотаски. Шурик организует пятьдесят «тюльпанов», что мыкаются без дела по бирже, каждому по три пачки чая и хороший обед. Я приведу двадцать картёжных должников – эти мать родную разорвут на части. Толик Работин в кузню за инструментом: лопаты, крючья, троса и прочее. От моего имени обещай всё, что захочет. Пять электропил дают раздельщики. Трактора с прицепами под мусор от вас не отойдут. Гриня! На тебе все плотницкие дела и механизмы. Умри, но чтобы всё было, как новое. Алик! На тебе все непредвиденные проблемы. Всё, вперёд к победе коммунизма!

И бригаду и помощников нарядчик, по моей просьбе, оставил на ночь.

Ровно в семь утра я с опухшими от бессонницы и пыли глазами ждал в конторе Виктора Григорьевича Паксиваткина, начальника лесобиржи. Паксиваткин, по лагерным разговорам, оттянул свою десятку, но уже давно жил на свободе с женой-бухгалтером и двумя дочками. Он всегда выглядел аккуратно, был высок, худощав и трезв.

Сначала он не совсем понял, чего мне от него надо, и собрался идти со мной к кузнецу выбивать инструменты.

– Да я пришёл за новым заданием, Виктор Григорьевич.

Он не привык, чтобы с ним так шутили, и зло на меня посмотрел. Но я предупредительно честно глядел в его глаза. Нужно было не только сдать работу, но и оглушить его эффектом. Он, молча, встал и пошёл на объект.

Ребята, наблюдавшие за нами, начали спускать, разделанные нами за ночь десяток хлыстов на бревнотаску, и бревна весело ехали в сторону лесозавода.

Паксиваткин полез под эстакаду, но там всё было под метлу. Он залез наверх, увидел новые направляющие, по которым бежали новые башмаки и понял, что мы народ серьёзный. Для большего понта мы ещё побелили все столбы в накопителях.

Затем он посмотрел на сделанное за смену строителями двух других бригад и, ничего не сказав, ушёл в контору. Я, уже не спеша, устало поплёлся вслед.

В конторе с развода уже толпился народ. Виктор Григорьевич всех выгнал из кабинета и оставил только бригадиров строителей:

– Значит так! Чутуев и Пригорницкий, сдайте ему сегодня обе ваши бригады. Завтра выйдете на бесконвойку, и готовьтесь на поселение. С Иваном Фомичём переговорю сегодня на планёрке. Всё!

Так я возглавил коллектив из ста двадцати человек с множеством строящихся объектов и кучей финансовых возможностей.

Бригадиры особо не косились, потому что поселение – это почти свобода.

Через пару дней к площадкам, которые мы всё ещё доводили до ума, подошёл Паксиваткин и, забрав меня, повёл в сторону лесозавода. Дорога была неблизкой, и за время нашего пути я узнал ещё об одной заботе, которая мешает ему уйти в отпуск.

Уже два месяца, как был построен цех технологической щепы. Все механизмы исправны, но есть неразрешимая проблема. План на рубильную машину в три раза больше, чем объём запланированных под неё вагонов.

Щепа – продукт побочный, и лишних вагонов главк никогда не даст.

Поэтому заработков нет, а, поставленные хозяином под страхом карцера работяги, постоянно ломают оборудование.

– Виктор Григорьевич, я заберу завод в бригаду и буду давать мужикам возможность заработать, но вы отдадите мне за это пилорамы и тарные цеха.

– Да, ради Бога, ты только Мишу Барта из десятников не убирай, на нём все мои остатки держатся. Парень он честный, а организатор слабый. Да и блатные его прижимают.

Через три месяца Виктор Григорьевич вернулся с Большой земли из отпуска. Два дня он обходил с проверками всё производство, сверял остатки, оценивал качество, а вечером зазвал меня в кабинет и предложил забрать под себя всё остальное производство.

Так я в двадцать четыре года стал руководить производством в полторы тысячи человек, перерабатывающим в месяц тридцать тысяч кубометров леса. Конечно, там ещё суетились человек двадцать, почти всегда подвыпивших вольнонаёмных.

Правда, пятеро старательно и толково работали, но все верёвочки, благодаря которым держится и живёт лагерное производство, крепко держались моими руками.

Крутились очень немалые деньги и безналичные и наличные, которыми я распоряжался.

К чести руководства колонии и производства, никто и никогда даже не пытался иметь к этим деньгам какое-либо отношение. Теневую жизнь зоны старались не замечать.

Моя блатная семья тоже не вникала в мои производственные дела. Меня даже не пытались просить пристроить какого-нибудь урку. Я это пресекал на корню, спекулируя теми же лагерными понятиями.

– Что же ты за авторитет, если не способен в лагере устроиться за счёт лагерных возможностей? Обыграй, разведи. Заработай, в конце концов. Это всегда срабатывало, хотя, как и в любой жизни, не всё шло по писанному.

Двое из нашей семьи работали: Лёнька Мартыненко был бугром на погрузке леса в вагоны, Толик Рыжий был пильщиком на разделке леса, а Малёк и Япоша были играющими и частенько сидели в БУРе.

Конечно, я помогал и БУРу и нуждающимся блатным, но основные деньги отбирало производство и лагерная жизнь, очень даже беспокойная при своей внешней скучности и заурядности для непосвящённых.

Семья наша была без лагерных хвостов, всегда при хороших деньгах и должниках, которые мечтали, чтобы мы откупили их долги и заставили работать за чай и хорошую еду, не давая опускаться на дно.

За те четыре года, что я руководил лесобиржей произошло немало разных событий, которыми полна бурная лагерная жизнь.

Но, если твёрдо держаться ленинского курса, то все трудности преодолимы.

За други своя

Микуньская пересылка в Коми АССР славилась своей нехорошестью.

Основывалась она в годы войны, когда в срочном порядке строилась железнодорожная ветка Москва-Воркута, чтобы воркутинский коксующийся уголь беспрепятственно шёл в промышленные районы страны.

По мере строительства полотна, территория осваивалась и заселялась. Вдоль дорог и рек создавались, под присмотром местного населения, кулацкие поселки. Местные жители за соль, водку, порох и другие ценности приглядывали за социально враждебной массой. А в начале войны добавили немцев, которые своей родины не видели со времён Екатерины-матушки.

Железная дорога тянулась по болотам и рекам, оставляя за собой города, лесные посёлки, мосты, станции и бесчисленные братские могилы врагов народа.

Рассказывали, что начальником строительства была женщина-полковник; и стреляла она сама с удовольствием в умирающих от голода классово чуждых нерадивых работников. Но это нам доподлинно неизвестно, к середине шестидесятых от нее не сохранилось даже имени.

Пересылка ещё славилась тем, что в начале хрущёвской эры здесь ломали воров и заставляли их писать отказы от званий. Кого не удавалось сломать, опускали или резали, поэтому за пересылкой тянулось сучье прошлое. Но то было более десятка лет тому назад. А сейчас не было уже ни воров, ни сук, а была унылая территория, состоящая из десятка угрюмых бараков, окружённых вышками с замерзающими автоматчиками.

Когда «воронок» выгрузил нас из своего набитого до отказа чрева, за нами хлынул клуб пара из прогретой нашими телами будки. Мороз был под сорок. Наш южный этап не только не видел такого мороза, но даже и не слышал о таком.

– Господи! Скорее бы куда-нибудь…

На одном из новоприбывших зеков были летние туфли.

Всех повели по общим камерам. Меня же, как склонного к побегу, отправили в отдельный барак со штрафными боксами. Пока я стоял в коридоре, ожидая корпусного, из камеры напротив в открытую кормушку высунулась рука, и утробный голос сказал:

– Земеля! А Калинин ещё всесоюзный староста?

– Да нет, – говорю – умер ещё до Сталина, двадцать лет назад.

– Ух, ты!? А правда, что сейчас по радио показывают кино через водяные стёкла?

Я понял, что он прикалывается:

– Земляк, не гони.

– Ну ладно, землячёк, дай тогда закурить!

– Да некурящий я.

Он вытянул в коридор обе руки и завыл дурным голосом:

– Ну, дай же хоть что-нибудь!

Камера была теплая с одноярусными нарами по обе стороны от двери. Под потолком виднелось засыпанное снегом окошко. Напротив, до пола, вглубь уходил какой-то провал, закрытый большой кованой решёткой. Потом я сообразил, что так отгораживали печь. Было жутковато и таинственно, но тепло и уютно. На соседних нарах спал человек, закутавший голову телогрейкой. Время было позднее, и я, стащив сапоги, завалился на теплые, отполированные чужими боками, доски.

Ночью мне приснился серый заяц с короткими ушами, лазающий по моей груди. Под утро он снова появился у моего лица, смешно шевеля усами.

Оказывается, не приснился. Животное сидело на моей груди и внимательно меня разглядывало. По спине пробежали мурашки. Это была огромная серая крыса. Я лежал, не шевелясь, каждую секунду ожидая нападения. Но крыса меня кусать не стала, а по моему плечу переползла к мешку, часть которого лежала под моей головой. Я отодвинулся в сторонку, аккуратно развязал мешок, вытащил булку чёрствого хлеба и, не ломая, придвинул хищнику. Крыса удобно устроилась у буханки и стала неторопливо её грызть. Я снова глубоко заснул, уже до утра.

Окошко было ещё совсем тёмное, а в дверях уже стоял надзиратель и ждал нас с соседом на оправку. Сосед стоял в нательной рубахе и синих спортивных штанах, держа в руках зубной порошок и мыло:

– Давай, Марик, шустрей, а то сейчас молодняк с этапа все дырки и краны позахватывает.

– Вот это да!

Это был мой старый знакомый по Винницкой пересылке Витька Скиданов, с которым мы больше месяца взаимничали. Он был на десяток лет постарше меня, видел-перевидел на своём долгом тюремно-лагерном пути, и был мне мил и интересен. К тому же нас связывало несколько приключений по Виннице. Я даже, в некотором роде, был у него в замазке.

На крытой он большую часть времени провёл по карцерам, а потому дошёл окончательно и весил около пятидесяти килограмм.

Когда мы с ним встретились в пересыльной камере, где кроме нас было ещё человек двадцать, вид у него был настолько жуткий и нежизненный, что молодым зекам было страшно рядом с ним находиться.

Я же после побега выглядел не лучше с простреленной грудью и поломанными рёбрами. Мы отличались от остальной толпы своей терпигорской судьбой и отношением к жизни. На тюремные нары нас обоих привели не преступные порывы, пьянство или привычки, а превратно понятая романтика.

Но, если ко мне, по крайней мере, внешне, тюремная слизь никогда не прилипала, то Витька был по виду и повадкам каторжанином в самом вульгарном понимании этого слова. Руками он постоянно тасовал «одна в одну» колоду карт, профессионально сделанных из газеты, склеенной протертым через носовой платок жёваным хлебом. И, может быть, только я, один из немногих, видел в нём вечного пацана, ищущего приключения.

Мы прожили на винницкой пересылке уже с неделю, когда с очередным этапом пришло трое приблатнённых. По их виду и манерам было ясно, что они сельские фраера и, что понятия у них о лагерной жизни на уровне КПЗ, но гонору и наглости хоть отбавляй. Ребята они были сытые и крепкие.

Они забрались на верхние нары в противоположный от нас с Витькой угол, отправив вниз пару ребят «без никому».

Я что-то, как обычно, читал, когда один из этой кодлы больно дёрнул меня за ногу:

– Зяма, дай почитать чего-нибудь.

Понятно было, что жлобы решили потихоньку всех проверить на вшивость; но намёк на еврейство – не оскорбление. Хлопец с понятием тебе ответит, что он ничего плохого не имел, а ты сам можешь называть его Вася или Петя. Ещё и обвинят в бесплатном наезде. Надо дать ему увязнуть и подставиться.

– Меня зовут Марк Михайлович, – ответил я спокойно.

– Ишь ты комсюк, по имени отчеству его называй, слышал, Паша – это он дружку. Но мы с Витькой понимаем, что клиент уже приехал, и дело техники загнать его под нары без ненужной нам, слабакам, драки.

Мы оба неторопливо, стараясь не наступать на чужие ноги, продвинулись в угол приблатнённых, попросили их вежливо подвинуться и сели ближе к самому главному из них.

– Поговорить надо, землячек – Витька тасует перед ними, «одна в одну» колоду карт из газеты. Так тасовать можно только после пятилетней тренировки под одеялом.

Жлобы уже поняли, что разговор серьёзный и на том уровне, где ничьей не бывает. Слышать-то они об этом слышали с пелёнок. А вот видеть, а тем более участвовать везёт не каждому.

– Откуда вы, землячки, что за народ, куда путь держите, что про вас по лагерям да по крытым хорошие люди могут сказать? Кого из людей знаете. Почему беспределом занимаетесь?

Все трое молчат.

– Кто мы с Марком, вся Украина знает. Я, например, отбарабанил пятерик на крытой в Житомире, а Марик из Шепетовского карьера бежал; ранен, сапогами ребра менты поломали. Уважаемый по зонам человек, а твой дружок этого терпигорца комсюком обозвал. На национальность намекал. Это где ж вы слышали, чтоб по зонам по национальности на человека смотрели? Или твой дружок Гитлера наслушался?

– Он мне не друг, так в следственном изоляторе познакомились.

Мой обидчик уже понял, что на всём белом свете он теперь один, и ему уже дурно. Я поворачиваюсь к нему:

– Ну! Землячек, расскажи всей камере, почему я комсюк. Может, ты меня в райкоме в комсомол принимал, или я с тобой в оперотряде стиляг ловил, или карманников по трамваям?

– Я не был в дружинниках.

– А тебя пока никто ни в чём не обвиняет, тебя спрашивают.

– Ну, извини, земляк, вырвалось.

– Я тебе, гнида, не земляк, ты, паскуда, ещё за комсюка не ответил. Серёжа! – зову парня, которого они прогнали вниз, – поднимайся на верхние нары.

Значит, жлобу, дёргавшему меня за ногу, пора линять вниз. Или идти на конфликт, где для всей ихней компании уже мрак и туман. Здесь нельзя победить кулаками или спрятаться.

А билет мой комсомольский, в это время вместе с зачётной книжкой спокойно лежал в мамином ридикюле довоенного покроя, где она хранила все ценные документы и вещи.

Так мы с Витькой прожили вместе месяц, когда меня дёрнули на этап. Он дал мне четыреста рублей из выигранных у мужиков денег.

И вот, через полтора года мы с ним в одной камере вместе с крысой по имени Борька.

От мориловки в крытой Витька немного отошёл, но вид у него всё равно был чахоточный. Болел он туберкулёзом или нет, я не знаю, потому, что в лагере об этом не принято спрашивать. И такой факт не может быть преградой для общения, как и любая другая заразная болезнь. Может кто-то и бережётся в лагере от заразных болезней, но я таких не знал, и тут, как говориться, про таких не поют.

Спокойно идёт по кругу, где сидит сифилитик с язвой на губе, кружка с чифиром и только попробуй задёргайся, если больной парень без хвостов… Все мы под Богом.

Крыса досталась Витьке в наследство от предыдущего сидельца. Никто из начальства не возражал против животного в камере, наоборот, всем она нравилась. И только новый корпусной старшина пугал нас, что крысу он отдаст собакам, потому как «не положено».

– Если он, тварь, Борьку тронет, я ему, козлу, в харю сушняка чахоточного сыпану. Я не знал, что это за сушняк такой, и Витька пояснил, что он у предыдущего соседа собрал туберкулёзную мокроту, смешал с сахарной пудрой и табаком и забил папиросу.

– К нам менты по месяцу в камеру не заглядывали, все кумовские агенты боялись закладывать крытников, как огня. Так что пусть только Борьку тронет, – грозился Витька.

Однажды мы вернулись с прогулки, а Борьки не было. Сержант втихаря сдал нам корпусного, сказав. что тот бросил Борьку собакам у вахты, которые его задушили, а есть не стали.

И менты и зэки были опечалены, а Витька даже расплакался.

– Всё! Мочу козла! Пусть помучается гнида, как Борька. Ты не лезь, будешь, если что, свидетелем, что он на меня первый кинулся. А там – куда родная вывезет.

Наутро Витька с нар не вставал, прикинувшись больным.

Менты корпусного ненавидели, и мы полагались на их нейтралитет.

Когда же старшина нагнулся стаскивать Витьку с нар, тот выдул ему в лицо сушняк из папиросы. Старшина ничего о таком кошмаре и не слышал, облизал, как ему думалось, сахар с губ и отправил Витьку в карцер на десять суток. Ко мне претензий не было, и вскоре я ушёл этапом на зону.

Много после я слышал, что Витька снова загремел на крытую, а про корпусного говорили, что его комиссовали по болезни, и он работал истопником при железнодорожной больнице.

С Витькой мы больше никогда не встречались, но я слышал, что он проигрался, бежал и умер после побоев.

Правда это или нет, я до сих пор не знаю, потому что рассказал это человек с сомнительной лагерной репутацией.