Текст книги "По скорбному пути. Воспоминания. 1914–1918"

Между тем австрийцы прекратили огонь и опять устремились вниз по скату в нашу сторону. Впереди перебегали длинные цепи, а сзади подходили все новые и новые колонны, от которых почернел весь занятый ими скат. При виде этой массы людей, подобной лаве, хлынувшей на нас, и, взглянув на горсточку наших войск, растянувшихся тонкой как паутина, кривой линией по гребню соседних с нами холмов, я содрогнулся, и тяжелое предчувствие сдавило мне грудь.

«Даже если мы перебьем ружейным и пулеметным огнем половину австрийцев, то все-таки их слишком много, они задавят нас своим числом», – подумал я. Но вдруг сзади меня очень близко, сотрясая воздух так, что он слегка толкал в грудь и лицо, и заставляя звенеть в ушах, отрывисто и с каким-то металлическим отзвуком оглушительно и почти мгновенно прогремели несколько выстрелов подряд: «Тян-н… тян-н… тян-н… тян-н…» Я с ужасом встал на ноги и оглянулся назад, предполагая, что где-нибудь недалеко разорвались какие-нибудь чудовищные снаряды. Но в этот момент вновь потрясли воздух четыре сухих мощных удара, и что-то опять с неимоверной быстротой свистнуло над моей головой так, что я невольно, как подрезанный, присел на землю, и понеслось с приятным, продолжительным и постепенно замирающим шелестом вдаль. Я понял, что это, наконец, заговорила наша артиллерия, ставшая на позицию, и сердце мое радостно и трепетно забилось. Дрожащими руками я поднес бинокль к глазам и устремил взор на широкий скат, где появлялись все новые и новые волны австрийцев. Четыре белых дымка наших шрапнелей показались немного левее наступавшего врага, и сотни пуль рассыпались по полю, поднимая множество маленьких облачков пыли, как будто кто-то взял в гигантскую руку горсть камешков и швырнул их на землю. Через несколько секунд издали донеслись глухие звуки разрывов.

– Эх, маленько бы поправее, в аккурат бы в «его» цепу! – с досадой воскликнул какой-то солдатик.

Все с напряженным вниманием следили за двигавшимися как тучи колоннами противника, и каждому так и хотелось крикнуть нашей батарее: «Правее, правее пустите!» Но, видно, там тоже не зевали. Не успели еще рассеяться дымки разорвавшихся шрапнелей, как снова почти одновременно загремели четыре выстрела, и с шипением понеслись незримые стальные птицы, будто торопясь загладить свою ошибку Все, затаив дыхание и забыв о рвущихся гранатах противника, взглянули вперед. Снова мелькнули в воздухе низко над землей четыре белых дымка, и густое облако пыли, поднятое шрапнельными пулями, окутало на мгновение наступавшие колонны врага. Наша артиллерия, наконец, пристрелялась… Громкий крик одобрения вырвался у тех, кто видел этот величественный момент. Какой-то дикий восторг нашел на всех. Всяк почувствовал, что с такой могучей помощницей мы не подпустим противника. С той минуты наша артиллерия открыла убийственный огонь. Батареи стреляли очередями. Казалось, земля стонала от страшного грома орудий. Над нами ежесекундно, как ураган, проносились десятки снарядов, сверля воздух и как-то жалобно воя, и через несколько секунд издали доносились частые и глухие звуки разрывов. А там!.. Что делалось там, где чернели эти массы людей?! Там был ужас, там был ад!.. Наши шрапнели рвались одна за другой, иногда по пяти, по восьми сразу, засыпая тысячами пуль хлынувшие волны врага. Гранаты яростно вскидывали вверх черные фонтаны земли. Весь скат, который только мог охватить глаз, устилали облака желтой пыли, не успевавшей рассеяться от рвущихся беспрерывно снарядов, и сквозь эти облака, как сквозь дым, темнели наступавшие колонны противника. Я смотрю в бинокль на одну… Вот она быстро спускается по скату… Вдруг несколько белых дымков шрапнелей закружились около нее, и мгновенно она потонула в облаке пыли… Когда дым и пыль немного рассеялись, я увидел только жалкую кучку людей, которые как обезумевшие еще продолжали бежать… Боже, что это была за необыкновенная, захватывающая картина! Огонь нашей артиллерии все сметал на своем пути. Одна австрийская батарея расхрабрилась и стала на открытую позицию, но она не успела сделать и одного выстрела, как уже русские гранаты посыпались на нее, взрывая землю, разбивая зарядные ящики, ломая колеса… Через несколько минут австрийская батарея была разнесена вдребезги; на ее месте лишь валялись обломки орудий и зарядных ящиков, а прислуга оказалась частью перебитой, а частью разбежалась. Видно было, как колонны противника таяли одна за другой, уничтоженные ураганным огнем нашей артиллерии.

Враг обезумел от ужаса, ярости и бессильной злобы и, не выдержав губительного артиллерийского огня, бросился в лес, который находился правее нас в лощине, ища в нем спасения. Увлеченные метким огнем артиллерии и видя, как редеют цепи и колонны противника, мы сами готовы были ринуться вперед. Австрийцы, казалось, приостановили против нас наступление. Но не так обстояло дело на левом фланге, где развернулись третий и четвертый батальоны нашего полка. Я чаще и чаще с беспокойством начал вглядываться в ту сторону.

Австрийцы наступали там густыми колоннами. Шрапнели десятками рвались над ними, окутывая их облаками пыли и дыма, гранаты попадали иногда в самую середину людской волны, и видно было, как вместе с землей летели вверх куски человеческого мяса. Но на смену уничтоженным колоннам являлись все новые и новые, которые упорно продолжали наступать, сбегая по скату вниз к деревне Жуков. Вероятно, в этом месте австрийцы готовились нанести решительный удар. Наконец, зарокотали наши ружья и застучали пулеметы. Это открыли огонь третий и четвертый батальоны. Но противник, осыпаемый градом пуль и снарядов, подходил все ближе и ближе, стремясь охватить наш левый фланг. Австрийская артиллерия усилила огонь, и шрапнели гулко лопались вокруг нас. Осколки с визгом разлетались в разные стороны, с коротким стуком ударяясь в землю. Вот оторвалась от шрапнельного стакана дистанционная трубка[4]4
  Увесистая конусообразная головка.


[Закрыть] и с низким, постепенно понижающимся звуком «ф-р-р-р!» пронеслась над моей головой и упала где-то сзади. По сравнению с этой страшной, могущественной силой, витавшей в знойном воздухе и приносившей с собой гром и разрушение, по сравнению с этими мощными раскатами орудий, от которых содрогалась земля, я чувствовал себя таким маленьким, таким жалким и ничтожным… Ужас близости смерти мало-помалу начал, как холодная струя, проникать в душу каждого. Солдаты лежали как пласты, не смея пошевельнуться. Многие бессмысленно нагребли вокруг себя оставшуюся после уборки хлеба солому, думая этим защититься от глаз противника. Глупцы! Они не понимали того, что враг стреляет не по отдельным людям, а по массе. Некоторые солдаты укрыли голову в руки, и таким образом, лежали ничком и, казалось, спали. Я с тайным удивлением смотрел на них и думал, как это человек может дремать в такую минуту. Но в действительности они не спали, а на них просто нашло какое-то оцепенение или, скорее, если можно так выразиться, обалдение. Они ничего не хотели знать, ничего не хотели видеть и слышать. Им казалось, что они обречены на гибель, и потому, уткнувшись лицом в землю, покорно ждали своей участи. Я обращался к некоторым из них, кричал, ругал, они поднимали голову и устремляли на меня тупые и исполненные ужаса глаза. По моему телу пробежала холодная дрожь. Под ногами словно разверзлась какая-то бездонная темная пропасть, при виде которой меркло воображение и кружилась голова… Я с волнением поглядывал в сторону 3-го и 4-го батальонов и замечал, как там солдатики смотрели куда-то влево, прицеливались из ружья, стреляли, потом, выстрелив, чего-то припадали к земле, словно от кого-то прячась. Оттуда раздалось несколько резких хлопающих как бичом звуков, гулко застрочил пулемет, но только медленно, будто вот-вот остановится, видно, что не наш…

С левой стороны довольно часто начали прилетать, как пчелы, пули… Сердце мое замерло. «Неужели проклятые австрийцы обошли наш левый фланг?» – пронеслось у меня в голове. В это время я увидел, как слева, в соседней роте, некоторые солдаты, пригибаясь, испуганно принялись перебегать назад. «Господи, что это?! Отступают?!» – подумал я, и все вдруг перевернулось во мне. Слева усилился ружейный и пулеметный огонь. «Тс-тт… тс-с-и-у… вж-и-у-у…» – запели чаще пули. Действительно, на левом фланге один наш батальон дрогнул и немного подался назад. Австрийцы, ободренные этим успехом, опять перешли в наступление по всему фронту, видимо, делая последние гигантские усилия сломить стойкие русские войска. Наши батареи, стоявшие позади нашего батальона и поддерживавшие до этого момента лишь редкий огонь, вдруг снова заревели с неимоверным бешенством, словно почуяв опасность… Опять над головой завыли снаряды, в воздухе повис какой-то сплошной стон от неумолкаемого грома орудийной пальбы и разрывов наших и неприятельских снарядов. Справа слышались частые дружные залпы рот второго батальона. По всему неприятельскому полю как горох рассыпались тысячи пуль, поднимавшие почти сплошное облако пыли, которое как завеса закрывало собой наступавшие цепи противника. Бой разгорался с новой силой. Ротный командир приказал мне с полуротой передвинуться на линию первого взвода. Я закричал изо всей мочи, куда перебежать, но вокруг стоял такой гром, что голос мой едва услышали даже те, кто был близко от меня. Я поднял первое отделение 3-го взвода, согнувшись, добежал до 2-го взвода и расположился цепью левее его, а остальным дал знак рукой, чтобы они сделали то же самое. Когда, таким образом, передвинулась вся полурота и залегла против лощины, я прошел от правого фланга к левому, успокаивая солдат и показывая им видневшуюся часть деревни Жукова, откуда можно было ожидать появление противника. Затем я стал посреди цепи и смотрел в бинокль на деревню, на выступ, лежавший впереди нас и не позволявший видеть, что происходило в лощине. «Может быть, австрийцы уже близко. Может быть, они сейчас выскочат на этот бугорок», – как вихрь проносилось у меня в голове, и я слышал сквозь гром орудий, как стучало мое собственное сердце. С трепетом и едва сдерживаемым волнением я ожидал атаки противника.

– Ну смотрите же, ребята, цельтесь хорошенько, когда прикажу стрелять!

– Постараемся, ваше благородие! Назад не побежим! – отвечали они.

В это время два солдатика из соседней роты слева выдвинули вперед пулемет и, направив его в сторону деревни Жукова, открыли огонь. «Вот молодцы», – подумал я, обрадованный, что поблизости оказалось такое страшное, незаменимое в бою оружие. А между тем пули летели со стороны левого фланга все чаще и чаще, то нежно посвистывая над головой, то ударяясь со стуком в землю.

– Ой, братцы, я ранен! – вскрикнул солдатик, лежавший неподалеку от меня.

С испуганным, перекосившимся от боли лицом он схватился обеими руками за левую ногу, на которой выше колена виднелось красное мокрое пятно. Какое-то неприятное чувство вдруг защемило меня.

– Ну, иди к фельдшеру, он тебя перевяжет, – проговорил я и отвернулся в сторону.

Раненый с легким стоном попробовал встать на ноги, но не мог, тогда соседний солдатик подхватил его под руку и медленно повел назад, на противоположный скат, и там ему сделали перевязку. Через несколько минут после этого ранило еще одного солдатика, но на этот раз в бок, так что пришлось его вынести на руках. Все угрюмо молчали, припав к земле и держа ружья при себе, готовые по первому моему знаку открыть убийственный огонь. Я стоял во весь рост и смотрел вперед в бинокль, стараясь быть спокойным и не обращая внимания на свистевшие около меня пули. Их «цзыкание» и нежное пение не производили на меня почти никакого впечатления. Животный инстинкт самосохранения еще не пробудился во мне, потому что, хотя я и знал, что в приятном посвистывании незримых пуль таится сама смерть, но физически моя природа еще не воспринимала во всей полноте этих подчас нежных для слуха, но в то же время страшных по существу звуков. Нервы у меня были еще совершенно свежие, и потому тогда я действительно не боялся «жужжащих ос». Даже и то, что эти «осы» ужалили несколько солдат, только слегка встревожило меня. Не то же ли бывает и в жизни? Ребенок, например, видит сверкающее пламя свечи, оно манит его к себе, оно нравится ему своим блестящим видом. Ребенок протягивает к нему маленькие, нежные ручонки, не испытывая страх, так как не знает, что такое огонь, с улыбкой на детских устах хватает его, но вдруг обжигается, плачет и в другой раз уже побоится даже близко подойти к огню…

– Ваше благородие! Вы бы лучше легли на землю, а то вишь, как пулями садит, того и гляди заденет, – посоветовал мне какой-то добрый солдатик с молодым, почти безусым, но простодушным лицом.

– Ничего, брат, как Бог даст! Коли суждено, так везде тебя пуля найдет, – наставительно проговорил я, и в ту минуту я и сам твердо верил в то, что сказал.

Вдруг что-то с силой рвануло меня за шаровары немного выше колена. Не сдвигая ноги, я слегка нагнулся и увидел в этом месте две маленькие дырочки. Пуля пронизала сукно, но даже не оцарапала кожи. Если б она попала на волосок ниже, то я на всю жизнь остался бы, вероятно, хромым, так как раздробление коленного сустава трудно вылечивается. Я не смутился, даже напротив, какое-то горделивое чувство и удовлетворение наполнили мою душу. Сняв фуражку, я набожно перекрестился и снова направил бинокль в сторону врага. Меня разбирало нетерпение; я ничего не понимал и не знал, что делалось вокруг. Ни от кого никаких распоряжений мы не получали и, казалось, были предоставлены самим себе. Но молодая кровь во мне кипела, и в душе зажегся воинственный пыл. Ведь на моих глазах разыгрывалось настоящее сражение. Все, что раньше жило только в моем воображении, в мечтах, теперь воплотилось в суровую и страшную действительность. И я жаждал окунуться с головой в эту чудовищную стихию ужаса, крови, страданий и смерти…

Гром орудий, взрывы снарядов, свист пуль – все это казалось мне недостаточным. Главное оставалось впереди, именно там, где мы сойдемся грудь с грудью с врагом… И я, как привязанный зверь, рвался вперед, я просил ротного командира послать меня с полуротой на левый фланг помочь хоть чем-нибудь 4-му батальону который едва отбивался от впятеро сильнейшего наседавшего противника. Но штабс-капитан Василевич благоразумно сдерживал мой порыв, говоря, что придет еще и наш черед.

День уже близился к вечеру. Побагровевшее солнце, как огромный огненный шар, склонялось на запад, озаряя землю красноватыми лучами. Чистое, безоблачное небо слегка заалелось. Жара заметно спадала. Бой хотя и продолжался, но чувствовался уже какой-то благоприятный для нас перелом. Наступательный порыв австрийцев, потрепанных нашим сокрушительным ружейным, пулеметным и особенно артиллерийским огнем, значительно ослабел. Спустившись в лощину и запрудив собой деревню Жуков, враг был, очевидно, материально расстроен и морально подавлен и двигаться дальше не мог. Между тем дух наших войск рос с каждой минутой. Всякому было ясно, что противник выдохся и истекает кровью, как раненый зверь, и достаточно только броситься вперед, чтобы его окончательно добить. Само собой, назревала решительная минута нашего контрнаступления. Я не мог более сдерживать себя и закричал ротному командиру с болезненным выражением на лице, что уже пора нам наступать, иначе потом будет поздно. Но штабс-капитан Василевич только нетерпеливо махнул рукой. Вдруг правее нас какие-то зеленоватые цепи, согнувшись, начали перебегать по полю в сторону противника. Тотчас послышалось резкое и частое хлопанье австрийских ружей, и равномерно, то сливаясь вместе, то разделяясь, затрещали пулеметы. С лихорадочной дрожью я присмотрелся туда и весь затрепетал от охватившего меня волнения и радости. «Боже! Да ведь это наши, наши наступают!» – пронеслось у меня, и, забыв все на свете, даже не взглянув на ротного командира, я закричал лежавшим около меня солдатам:

– Братцы! Вон на тот бугорок за мной вперед!

Придерживая рукой шашку, я выбежал вместе с несколькими десятками солдат на горку. Тотчас прибежала туда и вся рота и впопыхах залегла тесной кучей на совершенно обнаженном скате перед самым носом противника. Едва мы показались, как австрийцы, засевшие в деревне Жуков, засыпали нас градом пуль, которые с пронзительным свистом, сливавшимся почти в один непрерывный звук, проносились над нами и вокруг нас, и с глухим стуком одна за другой ударялись об землю, вздымая маленькие облачка пыли… Некоторые рикошетили и пролетали около самого уха, жалобно взвизгивая. Поднялся невообразимый шум. К этому хаосу самых разнообразных звуков примешались болезненные громкие стоны раненых, команды начальников, безумные крики «Вперед! Вперед!»… Некоторые солдаты с испугу стреляли, не глядя куда, и чуть не попадали в своих же товарищей. Но большинство из нас, попав неожиданно под такой сильный огонь, потеряли самообладание. Чувство ужаса перед витавшим вокруг страшным призраком смерти парализовало нашу волю. Вот когда и во мне, наконец, проснулся инстинкт самосохранения! При первых же пулях мы все как подкошенные припали к земле, словно прилипли, готовые, казалось, провалиться сквозь нее, ожидая каждое мгновение, что вот-вот в тебя какая-нибудь попадет и тогда, быть может, прощай, жизнь! Мучительные мгновения! Чувствуешь и сознаешь свою полную беззащитность, положившись только на волю Того, в чьих руках наша жизнь и смерть… В такие жуткие минуты на человека нисходит нечто вроде отупения, мысль не работает, а тело содрогается от грозящей ежесекундно гибели. Я лежал неподвижно, словно окаменев, приклонив голову к земле, невольно отдавшись охватившему меня чувству ужаса и тупо уставив глаза в сторону. Взгляд мой упал на лежавшего около меня шагах в трех солдатика, который уткнулся лицом на согнутые в локтях руки. От его молчаливой неподвижности, от всего его будто застывшего и вытянувшегося тела пахнуло на меня холодом смерти… Так спокойно, так тихо, так естественно он лежал, что нельзя было бы подумать, что жизнь уже отлетела от него, но маленькое красное пятнышко на левом виске, из которого сочилась тонкой струйкой темно-алая кровь, сползавшая змейкой по его загорелой, запыленной щеке, вполне определенно говорило за то, что бедняга убит наповал…

Однако я недолго находился в состоянии оцепенения. Тотчас я взял себя в руки и, невзирая на пули, которые «цзыкали» и пели вокруг меня целыми роями, вскочил на ноги. Взглянув налево, я увидел в некотором отдалении на скате среди зеленых грядок картофеля беспорядочную толпу одной из наших рот, медленно под страшным огнем наступавшую прямо на деревню Жуков, откуда слышалась частая ружейная стрельба и методично «тата-кал» пулемет. Воодушевленный наступлением соседних частей и чувствуя, что произошла какая-то заминка, я во все горло, чтобы моего голоса не заглушил гром канонады, закричал:

– Братцы! С Богом, вперед! – и сам рванулся было, чтобы бежать, но… никто не шевельнулся.

Солдаты лежали, словно припаянные к земле, и бессмысленно таращили на меня глаза. Горечь и досада закипели во мне в тот момент. Я разразился бранью. Голос мой хрипел, на меня нашло отчаяние и в то же время бешенство… Казалось, еще один момент, и я выхвачу шашку и зарублю первого попавшегося труса. Но вдруг что-то, словно палкой, с силой ударило в мою правую ногу немного выше ступни. Я инстинктивно, не знаю почему, запрыгал на здоровой ноге, как подстреленный зверь, и какая-то неестественная, бессмысленная и растерянная улыбка заиграла на моих пересохших устах… В первый момент я не чувствовал никакой боли. Я даже не понимал, что это такое со мной случилось. И только когда я, немного согнувшись, посмотрел на свою ногу и увидел на голенище две маленькие с неровными, оборванными краями дырочки, из которых темно-красной струйкой сочилась кровь, быстро наполняя сапог и вызывая во мне неприятное ощущение чего-то теплого и мокрого, только тогда я понял, что я ранен. Пуля пронзила саму кость, и, как странно, это обстоятельство вызвало у меня чувство глубокого удовлетворения. «Наконец-то и меня зацепило по-настоящему!» – самодовольно подумал я. Но тотчас я забыл про свою рану. Стремительный наступательный порыв снова охватил меня. С криком «За мной, братцы!» я попробовал было броситься вперед, но вдруг я почувствовал жестокую, нестерпимую боль в раненой ноге. С подавленным стоном я опустился на землю. В это время левее, под деревней Жуковом, послышались далекие, но могучие раскаты «ура». Это наши пошли в атаку… Я поднял разгоряченную голову и обомлел от радости и восторга. Враг дрогнул. Австрийцы по одному и по несколько начали убегать назад. Какое-то дикое, захватывающее чувство обуяло всех, какая-то могучая стихийная сила толкала вперед…

– Вперед, братцы, вперед!.. Видите сами, я ранен… Не могу бежать! Ну же, вперед, умоляю вас! – кричал я совершенно охрипшим нечеловеческим голосом, стараясь, чтобы меня услышали среди неописуемого шума боя.

– Вперед! Вперед! – загудело кругом, и в этих могучих, громких кликах слышались уже торжествующие отзвуки победы.

Словно проснулись эти люди, словно что-то зажглось в их груди. С дикими, безумными криками вся эта серая масса солдат, лежавшая до того неподвижно, вдруг сорвалась со своего места, точно внезапно налетел гигантский вихрь, и устремилась куда-то вперед. Отовсюду гремело победоносное «ура», перекатываясь волнами от одного фланга до другого. Австрийцы вначале открыли беспорядочный огонь, но не выдержали натиска наших войск и бросились в паническое бегство.

Величественная и незабвенная картина!

Красный огненный шар солнца горел как расплавленное железо и нижним краем уже касался горизонта, бросая прощальные золотые лучи на орошенное человеческой кровью поле сражения, которое уже близилось к концу. На всем пространстве широкого ската, подернутого прозрачной синеватой предвечерней дымкой, мелькали убегавшие в смертельном ужасе темные точки австрийцев, то отдельные, то соединявшиеся в целые группы. По всему фронту жарко трещали наши ружья и пулеметы, засыпая отступавшего врага тысячами пуль, от которых в воздухе стояло непрерывное шипение, как от паровоза.

Одна батарея карьером выехала совершенно открыто на бугор почти около самых наших цепей и начала провожать австрийцев беглым шрапнельным огнем. Как бы для того чтобы дополнить эту чудную картину победоносного боя, запылала деревня Жуков. Огненные языки лизали маленькие домики с соломенными кровлями, а черный густой дым вместе с горящими, яркими, но вскоре потухавшими искрами высоким клубящимся столбом медленно вздымался кверху и постепенно таял в тихом вечернем воздухе. Через несколько минут наши войска ушли вперед, и я остался лежать один на опустевшем молчаливом бугре, залитом красноватым отблеском заходящего солнца и усеянном небольшим количеством стонавших раненых и несколькими трупами убитых с искаженными предсмертной судорогой лицами. На душе было легко и отрадно. Сладкое чувство победы и исполненного с честью долга наполняло все мое существо. Счастливейший, никогда более не повторившийся момент! Так было радостно, так было хорошо! Мы победили! А ведь так близка была, казалось, гибель… «Победа, победа!» – кричал мой внутренний голос. И в довершение этого счастья сознание того, что ты жив… Жив! О, вот когда я узнал цену той самой жизни, которую еще только утром презирал, почти ненавидел… Я взглянул в потемневшую даль, где скрылись, преследуя врага, мои боевые товарищи, и вдруг душа моя исполнилась таким трепетным восторгом и горячей благодарности Богу, давшему мне насладиться радостью победы и сохранившему мою жизнь, что искренние, святые слезы хлынули у меня из глаз. Я снял фуражку и с глубокой верой осенил себя крестным знамением…

Бой затих. Я продолжал лежать на вершине бугра, озаренного последними багровыми лучами наполовину спрятавшегося уже за горизонтом солнца. Я все еще находился под впечатлением полного ужаса, и грома дня, и всего того, что пережил в эти жуткие часы, промелькнувшие как мгновение. В моем воображении еще стояла картина минувшего боя. Я с глубоким удовлетворением созерцал широкую арену недавней кровопролитной битвы. С умилением и торжественным спокойствием я смотрел на пылавшую деревню, на темные леса, на тонувшие в вечерних сумерках возвышенности, над которыми несколько минут тому назад с грохотом разрывались шрапнели и гранаты и гремели орудия. И на душе было так хорошо, так приятно, что все уже кончено, что опасность миновала. Враг отброшен далеко. Но что это? «В-ж-ж-и-и-у» – послышался над моей головой знакомый воющий шум. Я невольно пригнулся, и шагах в двадцати позади меня звонко лопнула неприятельская шрапнель. Я взглянул на повисший в воздухе белый с красным дымок, но не придал ему никакого значения и лишь удивился тому, откуда могла прилететь эта шальная шрапнель в то время, когда австрийцы, по моему мнению, уже давно отступили.

Случайно мой взор остановился на нескольких высоких стогах сена, находившихся левее деревни Жукова, которые были едва заметны в вечерних сумерках. В этот момент с той стороны загремел орудийный выстрел, и одновременно с ним послышался молниеносный, надрывающий душу сверлящий звук «вж-ж-и-иу», и тотчас почти одновременно разрыв «бах!». Снаряд разорвался еще ближе и совсем низко, так что бело-красное облако почти касалось земли. Я встревожился, ибо начал подозревать, что австрийцы приняли меня за какого-нибудь артиллерийского наблюдателя и потому открыли огонь, а может быть, они хотели пристреляться к нашей батарее, той самой, которая выехала на открытую позицию и провожала шрапнелями отступавшего в панике врага. Не успел я этого подумать, как снова грянул выстрел и послышался несшийся прямо на нас, по мере приближения все усиливающийся зловещий пронизывающий свист, продолжавшийся не более секунды, и прямо над моей головой, в каком-нибудь аршине от нее раздался грохот разрыва. Меня окутало едким, неприятным дымом. Инстинктивно я закрыл лицо руками, как бы защищаясь от занесенного на меня какого-то страшного удара. Но милосердный Господь не допустил моей гибели: все пули, начинявшие шрапнель, как вихрь пронеслись чуть-чуть выше головы и дождем рассыпались по земле немного сзади меня, только лишь сорвав с моей головы фуражку. В тот момент я отчетливо не сознавал, как близко был от смерти. Я точно обезумел и, забыв про рану, поспешно начал ползти по скату вниз.

– Ваше благородие! Позвольте я вам подсоблю, малость вас не убил окаянный!.. – услышал я около себя чей-то ласковый голос и тотчас увидел широкоскулое, загорелое, добродушное лицо солдатика своей полуроты, у которого были ранены обе руки.

– Да как же, братец, ты мне поможешь, когда и сам нуждаешься в помощи? – с улыбкой и мягко проговорил я.

– Ничего, ваше благородие, вы обопритесь на меня, вот мы так и пойдем.

Положив правую руку на его плечо, а левой опираясь на шашку и стараясь не ступать на свою раненую и ноющую от боли ногу, я, как-то смешно подпрыгивая, заковылял по лощине. И было в этой скромной картинке взаимной помощи раненых солдата и офицера, которых сблизило и сроднило несчастье, столько трогательной простоты и братской любви!..

Как раз поблизости у подошвы того самого бугорка, где меня ранило, оказалось нечто вроде перевязочного пункта. Какой-то фельдшер делал перевязку, а вокруг лежало и стояло около десятка раненых, в том числе и один полковник, у которого были прострелены обе ноги. Я присел на землю в ожидании своей очереди. Вскоре ко мне подошел фельдшер с засученными наполовину рукавами и окровавленными руками и, взглянув, куда я ранен, попросил меня набраться терпения, взялся за сапог раненой ноги и осторожно потянул. Я вскрикнул от острой, мучительной боли и нервно приподнялся. Фельдшер испуганно и как будто виновато посмотрел на меня, не решаясь повторить то же самое.

– Ну, стаскивай, все равно буду терпеть… – вдруг решительно проговорил я и, стиснув зубы и закрыв глаза, приготовился.

Адская, безумная боль исказила мое лицо судорогой. Скорченные пальцы рук вонзились в землю, а на лбу выступили холодные капли пота… Глухой, сдавленный стон сам собою вырвался у меня из груди. Но сапог все-таки был снят. Когда фельдшер обнажил мою раненую ногу, словно вымазанную красной краской, я увидел сквозь сгустки запекшейся липкой крови две маленькие кругленькие дырочки, черневшие как раз посредине кости, которая оказалась раздробленной. Фельдшер наскоро начал делать мне перевязку, но вдруг левее, за маленьким леском, послышалась частая ружейная стрельба, и пули одна за другой засвистели в воздухе, перелетая через наши головы или со стуком ударяясь по песчаному откосу и по кустам, сбивая их тонкие веточки. Едва моего чуткого слуха коснулось это знакомое уже «дз-зы-к… дзы-зы-зы-кк… тс-и-ци-у… тс-и-у… дзя-н-н…», как в душе что-то дрогнуло и остро заныло, а сердце болезненно сжалось. И вдруг не мыслями, не разумом, но всем своим существом я познал весь страшный смысл этих зловещих, пронизывающих звуков, несущих с собой ужас смерти или кровавого страдания… И где-то в недрах души, еще не остывшей после недавних мучительных переживаний боя, обнажилось какое-то неведомое, унизительное, но в то же время непреодолимое чувство. Что это за чувство, которое заставляет трепетать наше немощное тело всякий раз, когда перед нами встает бледный и холодный призрак смерти? Трусость? – жалкое и ничтожное чувство! Нет, это тайное и необъяснимое тяготение живого существа к жизни – величайшему благу человека. Да, премудры и непостижимы законы Творца вселенной! Если бы не было вложено в нас самой природой беспредельной любви к жизни, если бы мы могли расстаться с нею так же легко, как, например, с выкуренной папиросой, тогда эта самая жизнь не имела бы никакой абсолютно цены, и большинство людей предпочло бы лучше умереть, нежели переносить нужду, горе, страдания и всякие невзгоды, встречающиеся столь часто на тернистом пути нашего земного существования. Вот почему, когда засвистели вокруг меня пули, мое раненое тело затрепетало, точно над ним была занесена чья-то чудовищная огромная лапа с длинными, кривыми и острыми когтями, готовыми вонзиться в него и растерзать на куски. И в этот момент во мне проснулась такая жгучая, беспредельная привязанность к жизни, что одна только мысль потерять ее заставила меня похолодеть. Впервые за весь день тяжелого боя я узнал, что такое страх, страх за свою собственную жизнь, за свое бренное тело. Я беспомощно заметался на месте, инстинктивно высматривая, куда бы скрыться от смертоносных пуль. Но, очевидно, всем людям свойственны одни и те же чувства и переживания. Я заметил, что лежавшие и стоявшие около меня раненые так же, как и я, беспокойно засуетились, тщетно ища спасения от опасности. Кто припал к земле, рассчитывая, что при таком положении пуля не зацепит, иной растерянно ковылял на раненой ноге куда-то в сторону. Тяжело раненные жалобно стонали: «Ой, братцы родимые, не покидайте! Унесите, ради Христа!..» Вот когда я понял, как мучительно, как ужасно ожидание смерти у того, кто заглянул в ее неподвижные, холодные глаза, и сам, будучи в тот момент в полном сознании! Между тем ружейная стрельба усилилась, и пули посыпались чаще, точно стремясь добить свои раненые жертвы. Я лежал, ничем не защищенный, припав к земле, и мои уста бессознательно шептали: «Боже, помоги мне… Не оставь меня… Господи!.. Господи!..» В это время вдруг послышалось громкое победное «ура», и стрельба мгновенно прекратилась. Последняя пуля рикошетом ударилась около меня и с тонким, звенящим визгом понеслась куда-то ввысь и там, постепенно замирая, умолкла… Вокруг стало тихо. Все радостно оживились. Всяк почувствовал какое-то облегчение и радостное сознание, что опасность миновала и жизнь сохранена. К счастью, вторично никто не пострадал. Мы все были чрезвычайно удивлены этой неожиданной стрельбе, так как считали, что враг далеко отступил. Но мы немного ошиблись. Пришел раненый солдатик и рассказал нам следующее: около двух рот противника задержались в лесу, и, воспользовавшись тем, что наши войска на правом фланге перешли в наступление и продвинулись вперед, они – эти две роты – ударили нам в тыл и могли бы наделать много беды, так как поблизости были наши батареи, раненые, перевязочные пункты; но, к счастью, в этом месте оказалась рота соседнего с нами N-ского полка, которая без выстрела бросилась в штыки и забрала в плен всех австрийцев.