Текст книги "По скорбному пути. Воспоминания. 1914–1918"

Местность была ровная, как стол. Хотя в некоторых местах виднелись деревни и фольварки, но все живое вокруг, казалось, вымерло. Широкие оголенные поля, освещенные осенним солнцем, были унылы. Здесь уже чувствовалось дыхание смерти, и призрак ее незримо витал над этими молчаливыми полями и пожелтевшими лесами.

Не видно было ни людей, ни скота, все куда-то попрятались и притаились, как во время страшной грозы.

Канонада гремела. Громовые раскаты слышались то очень близко, так что можно было различить отдельные орудийные выстрелы, то разливались широкой рокочущей волной где-то далеко-далеко…

Среди этих могучих ударов какими-то забавными и совсем не страшными казались ритмические выстукивания пулеметов, которые трещали, как кузнечики, то в отдельности каждый, то несколько штук вместе. Не успевал умолкнуть один, как уже подхватывал второй, к нему присоединялся третий… На мгновение они, словно сговорившись, затихали, но затем с новой силой опять начинали трещать: «Та-та-та-та-тра-тра-тра-та-та-та…» Ружейная стрельба слилась в один сплошной какой-то клокочущий шум, точь-в-точь как кипящий котел.

Опять в мою душу закралась смутная тревога. Было очевидно, что загорелся жаркий бой. Вероятнее всего было то, что наступали австрийцы на нашу дивизию, так как наша дивизия, по словам прапорщика Пущина, держала позиции по ту сторону реки Сан, и австрийцы прилагали невероятные усилия, чтобы отбросить нас на другой берег: не было такого дня и ночи, чтобы они не предпринимали бешеных атак, но все усилия их разбивались о стойкость наших войск.

Я шел быстро, и потому не прошло и часа, как я уже подходил к фольварку Дубровичи, где стоял штаб нашего полка. Большой барский дом прятался за пожелтевшей и частью опавшей листвой высоких ветвистых деревьев. Продолговатые постройки, служившие раньше амбарами с толстыми, низкими побеленными стенами, были наполовину разрушены тяжелыми снарядами, воронки от которых, еще совсем свежие, виднелись то там, то сям. Барский дом был цел, но земля была изрезана снарядами. Почти все стекла были выбиты, а стены исковерканы осколками.

После нескольких дней бомбардировки фольварка Дубровичи, как рассказывал мне прапорщик Пущин, австрийцы были совершенно уверены в том, что не оставили там камня на камне и потому на время прекратили обстрел.

Когда я вошел в комнату, служившую, по-видимому, кабинетом хозяину этого дома, я застал командира полка полковника Торского сидящим у стола, на котором лежала большая карта. Толстое красное безбородое лицо его с золотыми очками и небольшими рыжеватыми усами выражало тупое беспокойство. Маленькие серые глазки суетливо бегали, как бы ища чего-то, и пытливо остановились на мне при моем входе.

В той же комнате у другого стола с телефонной трубкой в руках стоял наш полковой адъютант поручик Ганько – типичный хохол с длинными-предлинными усами, как у запорожца.

Лицо его также было взволнованно. Он принимал телефонограмму с позиции. Из отрывистых коротких замечаний и вопросов я тотчас понял, что действительно австрийцы вели наступление на наш полк. Я хотел представиться командиру полка по всем правилам, но такая пустая формальность как-то не шла к столь серьезному моменту, и потому я только сделал поклон.

Командир полка ответил мне легким кивком и пробормотал:

– А, здравствуйте, вы прибыли после ранения?

– Так точно, господин полковник!

– Ну и прекрасно, у нас как раз теперь недостает офицеров… – проговорил он, стараясь придать своему голосу как можно больше спокойствия. Однако я заметил, что голос его дрожал.

В этот момент на одно только мгновение послышался зловещий шипящий шум, точно налетел внезапный ураган, и вслед за ним страшный удар потряс до основания наш дом. Недобитые стекла жалобно зазвенели… С шуршанием посыпалась штукатурка.

Я взглянул на командира полка. Лицо его было бледно и испугано. Признаться, у меня у самого мурашки забегали по спине, а пальцы на руках против воли задрожали.

– Ах, проклятье! – хладнокровно заметил адъютант. – Опять начинают гвоздить! Наверное, где-нибудь близко разорвался… Но хуже всего то, что, вероятно, телефон оборвался…

Я видел, как командир полка вздрогнул всем телом при этом известии. Самое скверное, что только может быть во время боя, – это потерять связь с войсками. Сидеть в нескольких верстах от позиции в полном неведении о том, что там делается, – это настоящая пытка.

Обыкновенно в таких случаях воображение рисует самые ужасные картины, будто фронт прорван, наши войска в панике бегут, бросая оружие и артиллерию… Еще мгновение, и враг будет здесь… Командир полка, видимо, волновался все больше и больше.

– Нужно как-нибудь поправить, нельзя же так… – беспомощно лепетал он.

– Теперь это почти невозможно, на позиции страшный огонь, – проговорил адъютант.

В это время снова на одну только секунду в воздухе зашумело, словно взмахнула крылами какая-то гигантская птица, и где-то совсем близко от дома тяжело ухнул «чемодан». Опять посыпалась штукатурка, и комья земли, падавшие вниз, забарабанили по крыше.

Командир полка инстинктивно даже пригнулся к столу, но потом, устыдившись этого нечаянного жеста, проговорил с растерянной улыбкой:

– Однако сегодня здорово угощают нас австрийцы!..

Адъютант, казалось, не обратил никакого внимания на разорвавшийся вблизи «чемодан» и с упорством продолжал возиться с телефоном. Протяжным гудком он все время вызывал то первый батальон, то второй, то третий.

– Первый батальон слушает?! Первый батальон! Первый батальон! – непрестанно повторял он.

Но ответа не было. А вдали между тем грозно гремела канонада, внушая нам тревоги за исход боя.

Адъютант потерял, наконец, терпение и, бросив на стол телефонную трубку, пошел к двери со словами:

– Я пошлю, господин полковник, кого-нибудь исправить линию…

Приоткрыв дверь, адъютант крикнул:

– Кузьменко!

Тотчас в комнату быстро юркнул молоденький солдатик со смышленым почти юношеским лицом. На груди у него красовался недавно полученный им Георгиевский крест.

– Я, ваше благородие! – звонко воскликнул он.

– Телефон не работает, нужно исправить линию. Идет бой… Я на тебя надеюсь… – проговорил адъютант серьезным, но чуть дрогнувшим голосом.

Он знал, что пойти исправлять телефонную линию под таким страшным огнем – это значит идти почти на верную смерть. Но лучше пожертвовать жизнью одного человека, чем оставить на произвол судьбы по ту сторону реки весь полк. Кузьменко, казалось, вмиг оценил всю серьезность возложенного на него поручения. Глаза его весело сверкнули, и он твердо проговорил:

– Слушаю, ваше благородие, постараюсь исполнить…

С этими словами он юркнул в дверь и, захватив с собой телефонный аппарат и кусок проволоки, быстро вышел из дому и направился вдоль телефонной линии, которая вела к позиции, где в это время не переставая кипел бой. Прошло некоторое время в томительном ожидании. Адъютант не отходил от телефона. Австрийцы пустили еще несколько тяжелых снарядов по нашему фольварку, но в сам дом им не удалось попасть. Долгое отсутствие и молчание Кузьменко начинали беспокоить адъютанта. Кузьменко был одним из лучших телефонистов в полку, и не раз ему приходилось исправлять линию под самым страшным огнем и тем восстанавливать нарушенную связь, от которой нередко зависела участь боя.

Наконец, дотоле молчаливый телефон вдруг ожил и заговорил. «Ту-ту-ту-ту-ту…» – послышались частые гудки. Это был условный вызов штаба полка. При этих звуках мы все просияли от радости, для нас они были дороже и приятнее любой симфонии Чайковского.

– Слава богу! Наконец-то!.. – воскликнул адъютант, быстро поднося трубку к уху.

– Штаб полка слушает! Кузьменко, это ты?

Телефон был новой конструкции и с сильным зарядом, поэтому, стоя в двух-трех шагах от трубки, можно было разобрать каждое слово.

– Так точно, ваше благородие! Линия была порвана недалеко от позиции около самой речки… Бьет с артиллерии здорово и с пулеметов… нельзя подня…

Кузьменко не докончил этого слова и внезапно умолк.

– Кузьменко! Кузьменко! – звал адъютант. Но телефон молчал. – Вероятно, или тяжело ранен, или убит, бедняга… – с тоской в голосе пробормотал адъютант и нервно расправил свои длинные усы.

– А может быть, опять порвалась линия, – заметил я.

– Нет, линия цела, потому что слышны разговоры, – ответил адъютант. Должно быть, говорят между собою батальонные командиры. Сейчас я вызову первый батальон. – Адъютант нажал клапан. Раздался протяжный нежный гудок. – Первый батальон слушает?

– Эй, кто говорит? – послышалось в трубке.

– Адъютант. Ну, как у вас дела, Иван Иванович?! – с оттенком беспокойства проговорил адъютант, узнав голос командира 1-го батальона капитана Шмелева.

– Ничего, слава богу, все обошлось благополучно… Сволочи австрийцы пять раз на нас наступали… только что отбили последнюю атаку… Накрошили их как капусту… Думаю, что на сегодня они нас оставят в покое… Мы им задали такого жару, что не скоро опомнятся… Стрельба уже затихает…

От 2-го и 3-го батальонов тоже пришли благоприятные известия. Австрийцы всюду были отбиты с большими потерями и атак больше не возобновляли. Командир полка был несказанно рад. Он потирал от (радости)[7]7
  Так в рукописи. (Примеч. ред.)


[Закрыть] удовольствия руки и, подойдя к другому телефону соединявшему штаб полка со штабом дивизии, попросил вызвать начальника дивизии и передал ему о результате длившегося почти целый день боя таким уверенным тоном, как будто принимал в нем самое активное участие.

Между тем долгое отсутствие Кузьменко сильно беспокоило адъютанта, который его очень любил. Поэтому когда стрельба почти совершенно прекратилась, он послал другого телефониста к тому месту, где Кузьменко исправил линию, чтобы узнать, не случилось ли с ним чего-нибудь.

Через некоторое время посланный вернулся и принес нам печальную весть: Кузьменко был убит осколком, который попал ему в грудь. По словам телефониста, он лежал навзничь, и телефонная трубка так и осталась в судорожно сжатой руке.

Адъютант нервно закусил губу и приказал двум солдатам вечером сходить на то место, где лежал Кузьменко – этот герой, так просто и самоотверженно исполнивший свой долг, принести его в фольварк и похоронить в саду, недалеко от дома, где был штаб полка.

Солнышко уже садилось. Багровый отблеск ложился на молчавшую природу. Канонада почти совсем затихла. Изредка прогремит только артиллерийская очередь. И лишь не прекращался ни на минуту ружейный огонь, да иногда где-нибудь внезапно застучит пулемет, словно напоминая о себе. Несколько австрийских аэропланов кружились высоко в воздухе, как коршуны, над нашими позициями. Видимо, враг устал от дневных бесплодных атак и отдыхал, готовясь к новому наступлению.

По случаю боя командир полка был в хорошем расположении духа. Полное красное лицо его в очках оживилось. Он подшучивал над австрийцами и вообще держался очень храбро.

Адъютант, сохраняя внешнее приличие по отношению к командиру, в душе, по-видимому, презирал его. Он выразил вслух свое сожаление по поводу смерти Кузьменко, на что командир полка поспешил ответить:

– Да, да, очень жаль. Если бы он не был убит, я его непременно представил бы к другому Георгию.

В это время вошел вестовой штаба полка и, обратившись к адъютанту, проговорил:

– Ваше благородие, ужин принесли, прикажете подавать?

– Да, давай, и ужин, и обед разогрей… Сегодня австрийцы не дали нам даже пообедать, – сказал адъютант. – Я думаю, вы тоже голодны, – обратился ко мне командир. – Пойдемте с нами.

Мы перешли в соседнюю комнату, служившую столовой. Хозяин дома, помещик, очевидно, так поспешно выехал при приближении наших войск, что бросил все свое имущество. В буфете полностью сохранилась вся столовая и чайная посуда. Стильная мебель из резного дуба стояла по местам. Когда мы сели за стол, накрытый чистой белой скатертью, на котором блестели три прибора и хрустальный графинчик с русской водкой, я даже на мгновение забыл, что нахожусь в каких-нибудь трех верстах от позиции. Но несколько орудийных выстрелов, нарушивших тишину наступавшего вечера, тотчас вернули меня к действительности.

За ужином, правильнее было бы назвать обедом, полковник Торский решил вместе с адъютантом назначить меня командиром 4-й роты, так как там был только один прапорщик, который за недостатком офицеров временно командовал ротой.

– Ну, теперь с богом! – проговорил мягко командир полка, когда я по окончании обеда начал прощаться. Выйдя из дому, я пошел по дороге, которая вела к позиции.

Солнышко уже закатилось, и первые сумерки начали ложиться на землю. В отдалении вырисовывались темные очертания небольших перелесков и деревень. Вокруг нельзя было совершенно заметить ни одного огонька. Орудийная канонада совершенно затихла, и лишь редкие ружейные выстрелы, хлопавшие где-то впереди, указывали на то, что враг не дремлет.

Ввиду того что местность по обоим берегам реки Сан была ровная и открытая, днем не было никакой возможности ни ездить, ни ходить, так как австрийцы открывали артиллерийский огонь при малейшем движении. Поэтому с наступление темноты все вокруг точно оживало.

Вот и теперь по разным направлениям слышалось тарахтение повозок, ехавших к позиции то с патронами, то с продовольствием. Несколько походных кухонь обогнало меня на рысях. Навстречу мне все чаще и чаще попадались санитарные двуколки и раненые, которые медленно брели группами и поодиночке. Некоторые из них, раненные в ногу, шли, сильно прихрамывая, опираясь на плечо своего товарища. Глухие, сдавленные стоны доносились временами от этих серых молчаливых фигур.

Вид раненых вызывал во мне неприятные чувства, так как я инстинктивно сознавал, что рано или поздно и мне не избежать той же участи, если только я не буду убит наповал. Поэтому я старался не обращать на них внимания и шел вперед быстрыми шагами. В некотором отдалении, там, где, по-видимому, проходила передовая линия, взвивались, как звездочки, яркие ракеты, медленно опускавшиеся на землю, освещая ее зеленоватым фосфорическим светом.

Вскоре я уже подходил к деревушке, тянувшейся вдоль шоссе, по которому я шел. Деревня представляла собой груду развалин. Обгоревшие балки, кирпичи, черепицы от крыш валялись на том месте, где еще совсем недавно стояли стройные домики. Полуразвалившиеся печные трубы, уцелевшие от огня, торчали среди груды пепла и обломков. Бледная луна слабо освещала эту печальную картину пожарища. Каким-то чудом уцелели три избы. У одной из них висел флажок Красного Креста. Здесь помещался передовой перевязочный пункт нашего полка. Группа раненых дожидалась у двери своей очереди. Через завешенные окна пробивался слабый свет. В некотором расстоянии стояли другие две избы, в которых помещались офицеры 1-й батареи нашей артиллерийской бригады. Тут же, позади садика, стояла и сама батарея, состоявшая из восьми легких орудий. В тот момент когда я проходил мимо места расположения батареи, на улице была большая суматоха: батарейные солдаты тесной кучей стояли вокруг походной кухни, наверху которой стоял кашевар и огромным черпаком разливал душистый суп. Среди солдат слышались остроты, шутки и взрывы неудержимого смеха. Трудно было поверить, что каких-нибудь два-три часа тому назад эти по виду веселые и беззаботные люди стояли на своих местах у орудий и метким шрапнельным огнем помогали нашей пехоте, сидевшей в окопах, отбивать яростные атаки врага. По выходе из деревни я увидел впереди в нескольких сотнях шагов светлую довольно широкую ленту реки Сан.

«Так вот она – эта река, которая впоследствии станет исторической!» – подумал я.

Песчаные берега Сана, покрытые кое-где мелким кустарником, были отлоги. Местность по сторонам от шоссе и самое шоссе были изрыты глубокими воронками. Прежний деревянный мост был сожжен австрийцами при отступлении. Полуобгоревшие толстые сваи еще торчали из воды.

Наши войска провели понтонный мост. Австрийцы хорошо учитывали значение этого моста, так как это был единственный путь сообщения между тылом и двумя полками нашей дивизии, геройски державшимися на другом берегу Сана. Поэтому они не жалели снарядов, стремясь своим огнем разрушить мост. Иногда попадавшие снаряды причиняли ему большие повреждения, но за ночь наши саперы снова исправляли его. Когда я перешел через мост и очутился на том берегу Сана, во мне проснулся инстинкт самосохранения. Это неприятное чувство живет в каждом человеке, как и всякое другое чувство. О существовании его даже не подозреваешь до тех пор, пока не грозит никакой опасности. И трудно поверить, чтобы существовали люди, которые были бы не только внешне, но и внутренне абсолютно спокойны перед лицом смерти, так как это было бы противно законам природы, наделившей всякое живое существо, в том числе и человека, инстинктом самосохранения. Вся разница только в том, что один человек может легко побороть в себе это чувство, а другой, более слабый, не в состоянии этого сделать.

Хотя реальной опасности около меня и не было, то есть не рвались снаряды, даже не свистнула ни одна пуля, так как до позиции было еще версты две, но все мое существо, каждая клеточка моего организма были точно наэлектризованы, нервы натянулись как струны… От этой тихой сонной реки, столь поэтичной при другой обстановке, от этих оголенных полей, тускло освещаемых холодным светом молодого месяца, на меня пахнуло дыханием смерти…

Смерть! Она притаилась за этими перелесками, где щелкают ружейные выстрелы, и смотрит во тьме своими кошачьими зелеными глазами… Бесчисленные жертвы обезумевших в порыве ненависти людей пали уж под ее безжалостной косой!.. Смерть! Я ступил на твою покрытую трупами окровавленную ниву… Я иду навстречу тебе с обнаженной грудью, с единственным, но крепким оружием – с непоколебимой верой в Провидение…

На минуту остановившись, я снял шапку и, взглянув на небо, на котором мелькали чуть заметные звездочки, набожно перекрестился и прошептал: «Господи! Сотвори свою святую волю!..»

Затем я бодро пошел вперед.

Едва я сделал несколько десятков шагов от места, как впереди, подобно гигантским огненным углам, обращенным вершиной к земле, блеснули, как молнии, вспышки, и мгновенно за ними раздались громы: «Вжи-и-и-ж-ж-жу-у-у…» – с воем пронеслись над моей головой снаряды. Сердце у меня сильнее забилось. Я быстро обернулся, чтобы посмотреть, где разорвутся.

«Бух-бу-бу-бух…» – загремели разрывы. Два снаряда разорвались на том берегу около шоссе, а два другие попали в реку вблизи от моста и высоко подняли столбы воды.

Австрийцы открыли огонь по мосту, так как они знали, что с наступлением темноты через мост нашим войскам будут подвозить продовольствие и боевые припасы. Не успели разорваться эти четыре снаряда, как снова блеснули углы и раздались громовые раскаты. На мгновение вверху послышался резкий шум, и вслед за ним несколько разрывов гулко огласили тихий вечерний воздух. Наша артиллерия не заставила себя долго ждать. Позади той деревни, через которую я только что проходил, быстро блеснули яркие вспышки, и четыре мощных удара один за другим раздались в ответ. В других местах фронта временами тоже мелькали вспышки, высоко отражаясь в небе, как далекие зарницы.

Началось обычное на Сане артиллерийское состязание, производившее ту самую несмолкаемую орудийную канонаду, которая, разносясь на многие десятки верст вокруг, приводила в ужас мирных жителей.

Я шел по шоссе, с замиранием сердца прислушиваясь к этой адской музыке, от которой стонала земля, и я сам себе казался таким маленьким и ничтожным. Нечто подобное, вероятно, должен чувствовать человек, очутившийся под колесами мчащегося грохочущего поезда.

На ровных полях, расстилавшихся по сторонам от шоссе, сквозь вечерние сумерки, посеребренные луной, можно было различить ряды мелких одиночных окопчиков – это следы наступления наших войск при переходе через Сан. В разных местах виднелись наспех сколоченные кресты из жердей. Около шоссе зияли черные широкие воронки от снарядов.

По мере того как я подходил к позиции, ружейные выстрелы австрийцев делались резче и благодаря эху слышались двойными «та-ку-ум… та-та-ку-кум-та-кум».

Теперь уже я мог расслышать и с нашей стороны ружейные выстрелы. Но они были глухие и шипящие, так как выстрел одновременно смешивался с шумом летящей пули: «Пуш-ш… пу-пуш-ш-пуш-пуш-ш». Ракеты быстро взвивались кверху в виде маленького тусклого огонька, а опускались на землю плавно в виде яркой звездочки. Местность далеко освещалась этим фосфорическим, зеленоватым светом.

Навстречу мне попадались возвращавшиеся с позиции походные кухни. Я остановил одну из них и спросил, какого батальона кухня.

– Четвертой роты первого батальона, ваше благородие, – бойко ответил мне солдат, с любопытством разглядывая меня.

– Ага, вот кстати, – улыбнулся я. – Я ваш новый командир. А скажи, братец мой, где находится командир батальона?

– Недалече, ваше благородие, пройдите по соше, и тут их землянка будет, аккурат насупротив креста…

– Спасибо. Ну, поезжай, смотри же, чтоб у меня пища хорошая была, – строго прибавил я.

– У нас завсегда, ваше благородие, пища самая, можно сказать, хорошая, – ответил солдатик, вероятно кашевар, и кухня поехала дальше.

Пройдя еще с полверсты, я действительно увидел большой деревянный крест, один из тех, которые так часто встречаются в Галиции. В этом месте шоссейная насыпь оказалась довольно высока, и в ней была вырыта на скорую руку землянка с маленьким окошечком и низенькой дверцей. Сквозь завешенное оконце прорывалась узенькая полоска света.

Я приоткрыл дверь и спросил разрешения войти.

– Входи! – раздался зычный, немного грубый голос.

Я вошел в землянку и, взяв под козырек, представился капитану Шмелеву.

– Очень приятно, – пробасил он. – Будем вместе бить австрийцев. Не угодно ли рюмочку коньяку? Да чего вы стоите? Садитесь, пожалуйста, у нас тут эти китайские церемонии ни к чему. У нас просто… Хоть и мало осталось нашего брата, но живем дружно… Ну, будем здоровы!.. – прибавил он, и мы чокнулись.

Капитана Шмелева я знал мало, так как во время похода он был в 3-м батальоне командиром 12-й роты, а я был в 1-м батальоне. От многих офицеров я слышал о нем хорошие отзывы. На службе он был строг и требователен, но вне службы он не признавал никаких чинов и со всеми офицерами был одинаково приветлив и дружен. В бою, как говорили, он был незаменим. В самые опасные минуты он сохранял присутствие духа и своим примером поддерживал бодрый дух у солдат, которые любили его и в то же время боялись. Но у него было два недостатка. Он очень любил выпить и затем ругался как сапожник. Про солдат я уже не говорю, но даже и офицеров он частенько под пьяную руку угощал матерным словечком. Однако никто никогда на него за это не обижался, так как знали его привычку ругаться. Наружность у капитана Шмелева была приблизительно такова: он был среднего роста, на красном от частых попоек лице с узенькими серыми глазками оттопыривались седые, пожелтевшие от табачного дыма усы, соприкасавшиеся с клиновидной, кое-как подстриженной, с сильной проседью бородкой, седые волосы на голове торчали коротеньким ежиком. Словом, и по наружному виду, и по своим внутренним качествам капитан Шмелев представлял собой тип настоящего старого армейского офицера.

Землянка, в которой жил капитан Шмелев, была маленькая. В ней едва могли поместиться три человека. Около одной стены стояла деревянная кровать с соломой вместо тюфяка. Маленький столик и стул, взятые, вероятно, из какой-нибудь ближайшей халупы, и деревянная скамейка составляли всю обстановку землянки.

На столе горела свеча, воткнутая в бутылку, и лежала телефонная трубка. Рядом с землянкой капитана Шмелева находилась землянка телефонистов и вестовых.

Капитан Шмелев рад был моему приходу, с одной стороны, потому что у него в батальоне будет теперь одним офицером больше, а с другой – потому что представлялся удобный случай выпить лишнюю рюмку коньяку.

– Сам не люблю этим делом заниматься, а вот в компании не прочь… – проговорил он, указывая жестом на опустевшую бутылку и глядя на меня посоловевшими глазами. – У вас в роте осталось всего человек восемьдесят солдат, но ребята все хорошие, – продолжал он. – Сегодня швабское отродье (австрийцы) лезли целый день как саранча, особенно на вашу роту, так как она прикрывает шоссе, но ничего, молодцы, отбились… И прапорщик ваш Муратов молодчина… Он недавно приехал только, но уже обстрелялся… Вы уже хотите идти? – проговорил он, заметив, что я взялся за фуражку. – Подождите, вас проведет вестовой, а то тут есть очень опасные места… – С этими словами капитан Шмелев встал со стула и, приоткрыв дверь, крикнул: – Сумочка! – На зов тотчас явился молодой рослый солдатик с небольшими светлыми усами и по виду очень расторопный. – Скажи вестовому четвертой роты, чтобы провел нового командира роты на позицию.

Простившись с капитаном Шмелевым, я вышел из землянки. Солдатская фигура с винтовкой в руках вытянулась при моем появлении.

– Это ты вестовой четвертой роты?

– Так точно, я.

– Ну, пойдем.

Я хотел было подняться по насыпи на шоссе, но в это время вестовой обратился ко мне со словами:

– Дозвольте вам доложить, ваше благородие, по соше нельзя итти, «он» очень бьет из пулемета.

Мы отошли от шоссе немного в сторону и пошли полем. Действительно, не прошло и несколько минут, как затрещал австрийский пулемет и пули завизжали вдоль шоссе.

При бледном свете молодого месяца смутно вырисовывались очертания разрушенной деревушки впереди, на окраине которой проходила наша позиция. То там, то сям чернели воронки от снарядов; валялись оборванные австрийские ранцы, консервные баночки и какие-то окровавленные, засохшие тряпки. Ружейные выстрелы довольно часто хлопали, казалось, совсем близко. Изредка около самого уха взвизгнет шальная пуля. Некоторые из них, пролетая в стороны, протяжно посвистывали: «Шс-с-и-у-у…» Другие, ударившись о землю, рикошетировали и звенели как струна. Я прислушивался к этим предательским нежным звукам, каждый из которых нес с собой смерть.

Вскоре мы подошли к разрушенной деревушке, которая была расположена в стороне от шоссе. Среди развалин сиротливо стояли деревья с осыпавшимися листьями. Не доходя до края деревни, обращенного в сторону противника, мы остановились, и вестовой проговорил:

– Здесь помещаются их благородие ротный командир.

– Хорошо, спасибо, можешь идти.

В тот же момент, вероятно, заслышав наш разговор, из ямы вылез человек в помятой серой солдатской шинели с погонами прапорщика. Молодое здоровое, почти юношеское лицо его сразу расположило меня к себе.

– Вы, если не ошибаюсь, прапорщик Муратов? – приветливо проговорил я, протягивая ему руку. – Я назначен к вам командиром роты.

Прапорщик Муратов встрепенулся и, взяв под козырек, пожал мне руку.

– Вот хорошо! – воскликнул он с радостью, а то я прямо пропадаю здесь… Тоска такая одному. Да и командование ротой мне не по плечу.

– Ну, вы сегодня геройски отбивались от австрийцев, вас командир батальона очень хвалил, – произнес я.

Прапорщик Муратов сконфуженно улыбнулся.

– Я тут ни при чем… У нас солдаты дружные… Я едва их удержал, а то они так увлеклись успехом, что повыскакивали из окопов и бросились вдогонку за австрийцами…

При последних словах в ответ застучал как швейная машина наш «максимка»[8]8
  Пулемет системы Максима.


[Закрыть]: «Ту-ту-ту-ту-ту-ту…» – и пули с шумом, подобно водопаду, полетели на врага.

Ружейные выстрелы участились. Пули взвизгивали около нас.

– Пойдемте в нашу берлогу, как я называю эту яму, – проговорил прапорщик Муратов, а то, чего доброго, какая-нибудь шельма и подцепит. Обидно будет, не успел приехать на фронт и на тебе! Поезжай обратно, да еще если бы в настоящем бою ранили…

По трем ступенькам мы спустились в землянку. Прапорщик Муратов осветил ее электрическим фонариком. Это действительно была ни больше ни меньше как самая обыкновенная яма. Дно ее было устлано соломой, а сверху она была покрыта жердями и досками, защищавшими от дождя. Яма была неглубокая, в ней можно было лежать и сидеть. С наружной стороны от пуль ее могли защищать развалины сгоревшей халупы. Рядом находилась такая же яма, где помещались два вестовых для связи. Прапорщик Муратов зажег огарок стеариновой свечи на дощечке, воткнутой в одну из стенок землянки.

Мы развалились на соломе и начали разговаривать. Прапорщик Муратов оказался весьма неглупым человеком, преисполненным непоколебимой веры в победу России и торжество славянских идей. Приятно было смотреть на его свежее молодое лицо с чуть пробивающимися усиками, немного утомленное от бессонных ночей и нервного напряжения.

– Да, настал наконец час, когда мы сможем сбросить с себя это вековое немецкое иго, – проговорил он, затягиваясь папироской. – Мы разнесем Германию в пух и прах…

– Я тоже не сомневаюсь в том, что совместными усилиями с нашими союзниками мы раздавим Германию, но все же это будет очень трудно и обойдется нам не одним миллионом человеческих жизней. Вспомните, например, про Танненберг… В каких-нибудь несколько часов была уничтожена стотысячная армия Самсонова!..

При этих словах лицо прапорщика Муратова омрачилось.

– Да, я не могу спокойно вспоминать об этом. Это наша первая крупная неудача, свидетельствующая о том, что не все у нас обстоит благополучно наверху. – При этих словах прапорщик Муратов многозначительно подмигнул. – Впрочем, – продолжал он, – Самсонов был очень хороший генерал, его винить нельзя. Все обвиняют Ренненкампфа, который, говорят, умышленно не подал своевременно помощи Самсонову и этим позволил немцам окружить наши два корпуса. И нисколько не удивительно, что так случилось: ведь кто такой Ренненкампф? Настоящий немчуга… Одна фамилия чего стоит! Поговаривают, что против него действовал его родной брат. Вы слышали об этом?

– Да, слышал…

– Бедный Самсонов! Мне его очень жаль, – с грустной ноткой в голосе проговорил прапорщик Муратов. Я же не верю официальному сообщению, будто он убит шрапнелью, скорее, верно то, что он, как говорят, застрелился в лесу, увидев безвыходное положение своей армии.

– Да, по-моему, это так и случилось, – согласился я. – Однако, прапорщик Муратов… Виноват, как ваше имя и отчество?

– Николай Васильевич.

– Я думаю, Николай Васильевич, вы очень устали сегодня, не правда ли?

– Да, круглые сутки не удалось сомкнуть глаз ни на минуту.

– Ну, вот видите. Ложитесь и отдохните как следует, я до утра подежурю, а потом вы меня смените. У нас и в будущем будет такой порядок: один отдыхает, а другой бодрствует.

– Очень хорошо, – обрадовался прапорщик Муратов, довольный тем, что можно будет спокойно заснуть. – Лишь бы только австрияки не помешали… Хотя им сегодня так всыпали, что, пожалуй, не скоро опомнятся…