Текст книги "По скорбному пути. Воспоминания. 1914–1918"

Но в это самое время случилась беда. Пулемет Василенко вдруг сделал задержку и прекратил стрельбу. Это часто случается даже с вполне исправными пулеметами. В особенности после того, как выпустить такое огромное количество патронов. Василенко с лихорадочной поспешностью начал его исправлять, так как каждая секунда была дорога. Но было уже поздно. Австрийцы, ободренные молчанием нашего пулемета, еще дружнее закричали что-то вроде «ура», прошло еще несколько секунд, и не успели мы прийти в себя от всего происшедшего, как австрийцы, давя один другого, стреляя в воздух, ворвались в окоп. Все смешалось… В глазах у меня замелькали серые шинели наших солдат и голубые австрийские шинели. Одному пулеметчику, стоявшему рядом со мной, австриец разбил голову прикладом. Мозги и кровь несчастного забрызгали мне лицо и шинель. Другой австриец с разъяренным лицом подскочил ко мне, но в это время Клопов, не отходивший от меня ни на шаг, всадил ему штык в грудь, и громадное тело австрийца с хрипением грузно рухнуло наземь.

– Спасай пулемет!!! – крикнул я, обращаясь к Василенко, видя, что тот стащил пулемет с окопа.

Несколько австрийцев с криками: «Машингвер! Машингвер!»[10]10
  Пулемет.


[Закрыть] кинулись на Василенко. Я выхватил наган и в упор выстрелил несколько раз в австрийцев. Трое из них с воплями свалились. В это время подбежали наши два каких-то молодца-солдата. Они вместе с Василенко подхватили пулемет и, отбиваясь прикладами и штыками, выскочили из окопа. Вместе с ними выскочил и я. Пробежав несколько десятков шагов, мы засели за развалинами деревушки, установили пулемет и открыли огонь. Все солдаты моей роты, которые успели выбраться из окопов, тоже залегли за развалинами той же деревни и начали отстреливаться. Наш огонь для австрийцев был так неожиданно, что они попрятались в наши окопы и открыли беспорядочный огонь. Пули то визжали высоко в воздухе, то ударялись о камни развалин. Австрийская артиллерия неумолимо гремела. Наши батареи энергично отвечали. По всему видно было, что враг нервничает и сам не уверен в устойчивости своего положения. Нужно было, не теряя ни минуты, броситься в контратаку. В это время, рассыпавшись длинной цепью, подходил чуть не бегом наш резерв, посланный командиром батальона нам на выручку. При виде этой поддержки остатки моей роты воодушевились и без команды, сами, с криком «ура» бросились вперед. Следом за нами бросился в атаку и наш резерв. Австрийцы, в панике бросая ружья, начали убегать из наших окопов. Через минуту мы снова завладели своими окопами и открыли огонь по отступающим австрийцам, спешившим укрыться в свои окопы.

Уже совсем рассвело, когда бой окончательно затих. Австрийцы заняли свои прежние окопы в полутораста шагах от наших и почти не стреляли. Около окопов валялись груды убитых австрийцев; у некоторых лица были изуродованы до неузнаваемости. Наши окопы были завалены телами убитых в штыковой схватке. Солдаты моей роты смешались с солдатами той роты, которая помогла нам выбить австрийцев из окопов. Василенко установил пулемет на прежнем месте. Несколько трупов австрийских и наших солдат лежали около. Вид их был ужасен. На залитой кровью груди зияли страшные штыковые раны… Вытаращенные, мутные глаза смотрели неподвижно. Руки и ноги безобразно торчали в разные стороны, словно застыв в последней, предсмертной судороге. Два трупа были особенно ужасны. Один был австрийской офицер, другой – русский солдат. Оба лежали на дне окопа с взъерошенными, слипшимися от крови волосами. Русский держал австрийца за горло так крепко, что пальцы вонзились в тело, а австриец с надувшимся, посиневшим лицом вцепился зубами в плечо своего врага…

Я пошел по окопу. Почти на каждом шагу попадались убитые и раненые. Солдаты, уцелевшие после боя, с позеленевшими, утомленными лицами сторонились при моем проходе.

– Что, устали, братцы? Молодцы, ребята! Хорошо проучили австрияков! – говорил я, стараясь ласковым словом поднять дух истомленных бойцов.

– Мы «ему» не поддадимся! – отвечали повеселевшие солдаты.

На правом фланге, где был расположен первый взвод моей роты, я встретил своего бравого подпрапорщика Бовчука. С небольшой черной бородкой и лихо закрученными кверху пышными усами Бовчук выглядел молодцом. Серая шинель офицерского образца с Георгиевским крестом на груди плотно облегала его стройный, высокий стан. Лицо Бовчука дышало неподдельной отвагой, и по нему совсем не видно было, что этот человек только что пережил такую кошмарную ночь. При виде меня Бовчук, как на параде, вытянулся в струнку и взял под козырек. Я строго приказал ему согнуться, так как его голова возвышалась над окопом, и несколько пуль свистнуло около самого его уха, но он даже глазом не моргнул.

– Ну как, Бовчук, благополучно отделались от австрийцев?

– Слава богу!.. Нигде не зацепило… – улыбаясь во весь рот, бойко ответил подпрапорщик, но потом, понизив тон, прибавил: – Позвольте доложить, ваше благородие, у нас тут есть несколько самострелов…

– Это что же такое?.. – насторожился я, но тотчас спохватился, так как вспомнил, что, когда я подъезжал к фронту, мне пришлось слышать разговоры о солдатах-самострелах. Их попросту называли «пальчиками».

В начале войны врачи, как я уже указывал выше, не подозревая здесь умысла, эвакуировали таких мнимых раненых в глубь России и освобождали от военной службы. Но случаи ранения в указательный палец правой руки стали так часты, что врачи скоро догадались, в чем дело, и таких «пальчиков» начали отдавать под суд.

Появление самострелов в моей роте неприятно меня поразило. Мне стало больно и стыдно за русского солдата… Каким-то диссонансом звучали эти «пальчики» на фоне поистине героических усилий и неподражаемой доблести нашей армии. «Впрочем, в семье не без урода», – подумал я и спокойно обратился к подпрапорщику Бовчуку:

– Где же эти самые самострелы?

– Я их послал всех к ротному фельдшеру, ваше благородие.

– Хорошо, вечером под конвоем отправьте их к командиру батальона. – Проговорив это, я пошел на левый фланг.

Пулемет Саменко стоял в исправности на своем месте. Саменко сидел на корточках и протирал части пулемета. В нескольких шагах от него, облокотясь о скос окопа, стоял прапорщик Муратов. Его постоянно пышущее здоровьем лицо было на сей раз покрыто легкой бледностью. При моем приближении он немного вытянулся и, взяв под козырек левой рукой, приветливо мне улыбнулся. Я с беспокойством посмотрел на его правую руку, которая висела на узкой повязке из марли.

– Что, вы ранены? – участливо спросил я.

– Так, пустяк… Встретился нос к носу с австрийским офицером… Он выстрелил в меня в упор из револьвера, но не попал… То есть попал, но в мякоть, а я ему прямо в лоб… Навеки успокоил… Вот он! – И прапорщик Муратов указал рукой на трупы австрийцев, разбросанные вблизи окопа, среди которых один выделялся своей щеголеватой одеждой. Вероятно, это и был тот офицер. Правая рука его так и осталась согнутой, ноги расставлены. Все тело его как-то вытянулось в струнку. Я равнодушно скользнул взглядом по этим окоченелым телам, которые несколько часов тому назад еще кипели жизнью и энергией.

Весь день с обеих сторон поддерживался довольно частый ружейный и пулеметный огонь. Пули свистели так низко над землей, что не было возможности высунуть не только голову, но даже палец. Поэтому многие солдаты стреляли, спрятав голову за бруствер окопа. Я чувствовал смертельную усталость и потому, обойдя участок своей роты, вернулся на свое прежнее место к пулемету Василенко и почти свалился на сырую солому. Свинцовый сон мгновенно сковал мне веки. На время все исчезло для меня: окопы, люди, выстрелы, свист пуль… Такова, вероятно, бывает смерть: ничего не слышишь, не видишь, не чувствуешь…

Так, должно быть, я проспал бы до следующего дня. Но вдруг я почувствовал, что меня кто-то сильно трясет за плечо, и над самым ухом своим я услышал чей-то настойчивый голос:

– Ваше благородие! А, ваше благородие!

Это был Клопов.

– Ну чего тебе? – еще не вполне проснувшись, недовольно проговорил я.

– Вам пакет от батальонного…

Последнее слово меня отрезвило. Я вспомнил, где я нахожусь, и поспешно приподнялся на локте. Уже смеркалось. Я взял у Клопова пакет, разорвал и принялся читать. Сердце мое забилось молотком, когда я прочел коротенькую записку капитана Шмелева. В 4 часа, на рассвете, приказано перейти в общее наступление. В этой коротенькой официальной записке было так много скрытого ужасного смысла. Ведь столько сотен и даже тысяч человеческих жизней найдут свой печальный конец через каких-нибудь несколько часов! На меня волной набежало острое, захватывающее чувство, очень похожее на то, которое я испытывал перед боем 13 августа. Я почувствовал необыкновенный прилив сил и энергии. Усталость как рукой сняло. Вперед! Вперед!.. Вот чего жаждала моя юношеская горячая кровь. Броситься в атаку, разбить австрийцев и гнать их, как стадо баранов, упиваясь этим одуряющим вином победы… А кровь, раны, страдания, смерть, слезы жен и матерей там далеко-далеко от кровавых полей войны… Но это все теперь вовсе не тревожило меня и было мне точно чуждо и непонятно… Меньше всего я думал о собственной судьбе. Я почему-то не представлял себе, что я могу быть убитым; но возможность быть раненым вызывала во мне какое-то неприятное, болезненное чувство. Мое физическое «я» инстинктивно содрогалось от сознания, что опять могут повториться те страшные муки, которые уже однажды пришлось испытать после ранения. Но я быстро справился с этими проснувшимися было приступами слабости. Молодой здоровый офицер вышел победителем из всех этих нравственных и физических затруднений, и потому я как ни в чем не бывало позвал Клопова.

– Чего изволите, ваше благородие? – послышалось в темноте, и в то же время юркая низкорослая фигура Клопова выросла передо мной.

– Попроси ко мне прапорщика Муратова и собери взводных командиров.

Клопов побежал исполнить мое приказание. Вскоре явились прапорщик Муратов и взводные. Они спокойно выслушали приказание о наступлении, а прапорщик Муратов, несмотря на некоторую официальность момента, не мог даже скрыть своего восторга:

– Наконец-то пойдем вперед! А то маринуйся в этих проклятых окопах… Просто надоело!..

– Вам, прапорщик Муратов, я поручаю командование второй полуротой, – обратился я к нему – И в случае чего… вы будете моим заместителем.

Прапорщик Муратов взял под козырек левой рукой, и затем все молча разошлись по своим местам. Около четырех часов утра моя рота уже готова была начать наступление. Солдаты все как один стояли редкой цепью в окопе, постреливая время от времени в австрийцев. Австрийцы, утомленные безуспешными атаками предыдущих дней, по-видимому, не подозревали о готовящемся с нашей стороны наступлении. Вдруг далеко вправо зарокотали пулеметы и закипела ружейная перепалка. Сердце мое ёкнуло. «Уже началось!.. – мелькнуло у меня. Осветил фонариком часы на руке. Было ровно 4. – Пора…» – подумал я и, сняв шапку, перекрестился.

– Вперед! – вполголоса, но твердо скомандовал я.

– Вперед! Вперед! – сдержанно понеслось по цепи.

Солдаты выскочили из окопа и дружно устремились вперед. Прошло несколько секунд… Наша цепь быстрым шагом безмолвно и без одного выстрела шла вперед. Среди редкой ружейной стрельбы и отдаленной артиллерийской канонады раздавался топот сотен человеческих ног. Иногда у кого-нибудь случайно звякнет котелок или раздастся сдержанный окрик взводного: «Пошел, пошел! Чего захромал?»

Австрийцы, по-видимому, не замечали нашего наступления. Но вот стрельба их сделалась нервной; одна за другой начали взвиваться ракеты, послышались крики и шум, и тотчас сразу по всей линии австрийских окопов замелькали огоньки выстрелов, резко затрещали пулеметы. Пули с остервенением завизжали и «зацыкали» вокруг нас. Этот страшный ураган пуль, ружейная трескотня, дикие вопли и причитания раненых смутили боевой порыв наших солдат. Согнувшись почти до самой земли, они замедлили шаг еще немного, и они залегли бы, а это было бы плохо, так как тогда их очень трудно было бы поднять и продолжать наступление. Цепь наша редела с каждой минутой, а пули сыпались как горох. Я и прапорщик Муратов бегали вдоль цепи и то угрозами, то руганью старались подвинуть людей вперед, но среди сплошной ружейной и пулеметной пальбы и визга пуль наши голоса доносились до солдат как слабое эхо. Между тем австрийцы, ободренные нашей заминкой, усилили огонь, который действительно становился невыносимым. До австрийских окопов оставалось всего только несколько десятков шагов. Видно было, как некоторые австрийцы, увлекшись стрельбой, вскакивали на бруствер окопа и, стоя во весь рост, стреляли в нас. Однако многие наши солдаты еще сохраняли мужество и продолжая медленно, почти ползком двигаться вперед, стреляли навскидку, и можно было заметить в белесоватом тумане рассвета, как подстреленные австрийцы, вскинув руками и бросив винтовку, кувыркались вниз…

Однако, несмотря на то что успех, по-видимому, склонялся на сторону австрийцев, я ни на секунду не потерял уверенности в победе. Я знал из полученного ночью секретного приказания командира батальона, что нашему батальону нужно поддержать соседей слева, где намечался главный удар. Кроме того, мне известно было, что в помощь нам пришла еще мало бывшая в боях N-ская дивизия. Я бегал от одного конца цепи к другому и подбадривал, как мог, солдат. Но страшный безостановочный огонь австрийцев, косивший десятки и сотни человеческих жизней на фронте нашего наступавшего полка, производил на людей подавляющее впечатление. И действительно, трудно было не поддаться панике в эту минуту. Местность была ровная, как стол, ни малейшего закрытия, ни камешка, ни кустика, ни канавки какой-нибудь. Убитых и раненых становилось больше и больше; цепь и перед наступлением была редкая, а теперь и совсем стала жиденькой. Броситься в атаку с этой горсточкой людей было безрассудно, отступить обратно в свои окопы нельзя, и честь не позволяла, да и потерять можно последних солдат, потому что нередко при отступлении потери бывают больше, чем при наступлении. Оставаться на месте тоже было плохо, тогда перебили бы до одного человека. Впрочем, на войне люди не люди с их чувствами, переживаниями, а просто пешки, которые какая-то незримая, но могучая рука передвигает с одного места на другое… И дела нет этой властной руке до этих маленьких сереньких пешек, страдают ли они, умирают ли, приходят ли в трепетный ужас или радуются тому, что еще живы… Ей нет дела! Пусть гибнут сотни, тысячи их, если того требует боевая обстановка. Таков неумолимый закон войны. Но нужно быть военно образованным человеком, чтобы понимать эту простую вещь.

Наши же солдаты были далеки от этих истин. Поэтому не трудно представить себе душевное состояние какого-нибудь малограмотного или вовсе неграмотного Иванова или, там, Петрова, находившегося в эту минуту в цепи под убийственным огнем австрийцев, стрелявших почти в упор. Какой психолог мог бы проследить тончайший душевный процесс в этом живом существе, именуемом человеком, где боязнь наказания в случае бегства с поля сражения, стыд перед товарищами, долг, животный страх смерти – всё это смешалось в одно хаотическое, захватывающее чувство? И у кого после глубокого размышления поднялась бы рука бросить камень презрения и упрека в этих измученных серых людей, не выдержавших жестокого огня противника и обратившихся в бегство?! Я чувствовал, что наступил момент, когда достаточно было бы двум-трем струсившим солдатам обратиться в бегство или кому-нибудь закричать не своим голосом: «Братцы, спасайся!..» – как вся эта тонкая ниточка обезумевших от ужаса людей бросится назад, как стадо баранов, и тогда ничто уже не остановит бегущих. Единственное, что удерживало этих людей от бегства – это присутствие «начальства», то есть меня и прапорщика Муратова. В бою личный пример офицера – это самое лучшее средство поддержать дух солдат, и нередко от этого зависит даже исход боя. Поэтому я и прапорщик Муратов, точно сговорившись, бегали по цепи и подбадривали солдат.

Как чувствовал себя прапорщик Муратов, о том судить не берусь, но про себя скажу, что от этого визга пуль и ружейной и пулеметной трескотни, от криков и стонов раненых, от этих застывших, плавающих в своей крови трупов убитых было страшно, рассудок помрачился, холодный пот выступал на лбу. Казалось, что я попал в самый ад, и не верилось как-то, что это не кошмарный сон, но подлинная, ужасная действительность… И не мало нужно было употребить силы воли, чтобы, обманывая себя и других, улыбаться в лицо смерти, сохранять наружное спокойствие и бросать шуточками и веселыми восклицаниями для готовых поддаться панике солдат. Да, только здесь, в этом горячем бою, можно оценить великий дар Божий – жизнь!..

Однако огонь австрийцев был настолько губительный, что не было больше никакой возможности продвинуться вперед ни на один шаг. Без всякой команды солдаты один за другим легли на землю и, отстреливаясь, начали окапываться, чтобы хоть немного предохранить себя от этого града пуль. Уже совсем рассвело, но бой продолжал кипеть по всему фронту. До австрийских окопов было не более пятидесяти шагов. Сквозь прозрачную дымку утреннего тумана можно было различить торчавшие из окопа кепи австрийцев и зловещий ряд неумолчно трещавших ружей. Каждую минуту можно было ожидать, что австрийцы перейдут в контратаку. Сквозь ружейную трескотню слышались со стороны австрийцев возгласы: «Русь, сдавайся!» Очевидно, австрийцы считали себя уже победителями. Но вдруг левее нас послышалось отдаленное «ура». У меня на сердце отлегло. «Слава богу, наши пошли в атаку, – подумал я. – Теперь победа за нами». И действительно, австрийцы начали нервничать. Огонь хотя и не ослабел, но пули редко ударялись об землю, а больше летели вверх. Это уже было признаком того, что у австрийцев начинается паника. Наши солдаты воспрянули духом и готовы были уже броситься вперед. Между тем громовое «ура», как могучая волна, неслось к нам слева все ближе и ближе… Его подхватывали все новые и новые бойцы… Сердце радостно билось. Вот он приближается, этот чудный миг победы, когда забываешь боль, ужас смерти, минуты отчаяния, убитых товарищей… Кажется, все готов отдать за этот сладкий миг. Да, победа! Победа! Вот она!.. «Ура» уже докатывалось до нас… Сначала поодиночке, потом по несколько сразу австрийцы начали выскакивать из своих окопов и бежать назад, бросая ружья…

Как будто электрическая искра пробежала по этой живой нитке обреченных на гибель людей. Все без слов поняли, что момент атаки уже наступил. Победоносное, радостное «ура» пронеслось по цепи, и солдаты с ружьями наперевес бросились в атаку. Австрийцы выскочили из окопов и, сбиваясь в кучи, точь-в-точь как стадо баранов, обратились в паническое бегство по всему фронту. Все поле влево и вправо было покрыто густыми толпами отступавшего в панике врага. Через минуту мы вскочили в австрийские окопы.

– Давай пулемет! – кричали солдаты, опьяненные успехом. Тотчас откуда ни возьмись перед моим носом очутился молодец Василенко со своим пулеметом. Не прошло и нескольких секунд, как заработал пулемет, а вслед за ним на левом фланге открыл огонь другой наш пулемет – Саменко. А тут еще наши батареи стали бить по отступающим шрапнелью. Поражение австрийцев было полное. Они бросались в разные стороны, ища спасения от нашего огня. В этот момент ко мне, запыхавшись, подбежал какой-то солдатик с вспотевшим красным лицом и проговорил:

– Командир батальона приказали наступать дальше!

Я сейчас же отдал распоряжение прекратить стрельбу, и мы цепью бросились преследовать врага. Весь путь отступления австрийцев был усеян убитыми и ранеными; валялись ружья, котелки, пачки и целые цинковые ящики патронов, рыжие ранцы, окровавленные бинты. Десятки австрийцев, отстав от своих и подняв руки, сдавались нам в плен. Наше преследование сделалось каким-то триумфальным шествием.

Так, без задержки, цепью, минуя небольшие селения, мы прошли несколько верст. Наконец, когда противник окончательно скрылся из вида, наш полк остановился, чтобы привести себя в порядок после такого блестящего дела.

В довершение радости пришло известие, что Сандомир взят нашими войсками, и противник, оставив оборонительную линию Сана, поспешно отходит по всему фронту.

У деревни N наш полк построился у дороги в резервную колонну в ожидании командира полка. Убыль в полку была громадная. Осталась только половина людей. На всей этой живои массе лежал отпечаток только что пережитого страшного боя. Сырые шинели были запачканы грязью и изорваны, у некоторых виднелись темные пятна засохшей крови, из-под помятых фуражек выглядывали землистого цвета, загрубелые в боях, небритые лица, то мужественные, усатые, бородатые и серьезные – это лица запасных, то молодые, улыбающиеся, полные жизненной энергии и силы – это лица солдат действительной службы.

Я окинул взглядом свою роту, с которой мне приходилось теперь делить боевые труды. Ряды ее тоже сильно поредели. Я приказал подпрапорщику Бовчуку подсчитать потери. После подсчета оказалось 37 раненых и 11 убитых, а перед наступлением в роте было около 120 человек. К счастью, Саменко, Василенко и прапорщик Муратов остались невредимы. Мой вестовой Клопов, который во время боя не отставал от меня ни на шаг, был легко ранен в левую руку, немного ниже локтя. Несколько раз я ему советовал пойти на перевязочный пункт, но он только улыбался и беззаботно приговаривал: «Ничаво, ваше благородие, и так сойдет!» Теперь он стоял сзади роты вместе с санитарами и ротным фельдшером Лопухиным.

Саменко и Василенко при моей роте теперь не было. Они вместе со своей пулеметной командой стали отдельно, немного левее полка. Пулеметы, покрытые чехлами, стояли на пулеметных двуколках. Прапорщик Муратов в своей темно-коричневой кожаной тужурке с меховым воротником стоял около правого фланга.

Ротный от нечего делать разглядывал в бинокль окружающую местность. Его молодое, цветущее лицо по-прежнему дышало здоровьем и бодростью. И только под глазами, в которых еще не потухли боевые огоньки, легла какая-то тень не то от бессонных ночей, не то от пережитых волнений.

Через некоторое время в отдалении показались несколько верховых; это был командир полка с адъютантом и с тремя ординарцами. Полк зашевелился. Послышалась команда командира нашего батальона капитана Шмелева, и полк замер в немом молчании. Командир полка, как на параде, подъехал к полку, принял рапорт капитана Шмелева, поздоровался с людьми и буркнул какую-то благодарность за блестящий бой. На широком усатом лице командира было какое-то равнодушное выражение, а через толстые стекла золотых очков сонно выглядывали заспанные серые глаза.

Чувствовалось, что его интересуют эти сотни людей так же, как прошлогодний снег. И, кто знает, может быть, этот человек преспокойно себе нежился в постели тогда, когда люди его полка шли в атаку и умирали? Какое ему дело до них? Он отлично знал, что если бой будет выигран, то ему поставят это в заслугу и дадут какую-нибудь награду, а если полк будет разбит, ну что ж, он всегда успеет вовремя удрать, чтобы не попасть в руки австрийцев. А вперед лезть, туда, ближе к боевой линии ему тоже незачем, ведь штаб полка в зависимости от местности может быть расположен даже в двух верстах от позиции. Конечно, куда приятнее ждать, чем подставлять свой лоб под австрийские пулеметы.

Такое антипатичное впечатление производил наш командир полка, таков он был и на самом деле. Но солдаты, привыкшие видеть его только в конце боя, когда враг был уже далеко, не питали к нему никаких ни враждебных чувств, ни симпатии. Они видели в нем просто далекого начальника, которому были чужды их солдатские нужды и с которым их связывали только погоны одного полка. В тот момент измученным многодневными упорными боями людям хотелось только одного: сбросить поскорее эти тяжелые, режущие плечо вещевые мешки и хоть немного передохнуть. Ждать пришлось недолго. Доехав до правого фланга, командир полка приказал составить ружья и, слезши с лошади, отдал ее мигом подскочившему ординарцу. Капитан Шмелев скомандовал: «Составь!», и за минуту перед тем стоявший как застывшая лавина полк вдруг ожил, зашевелился. Люди составили ружья в козлы[11]11
  По несколько вместе.


[Закрыть], сбросили с себя тяжелую амуницию, и каждый принялся за свое маленькое дело. Кто прилег отдохнуть, кто побежал в деревушку с котелком в руке за водой, кто рылся в своем мешке, чтобы вытащить оттуда и погрызть заплесневевший сухарь. Здоровый смех, говор, отрывистые восклицания, шуточки наполняли воздух. День был ясный, солнышко приветливо улыбалось с высоты небесной лазури, как бы разделяя радость этих маленьких серых букашек – людей, только что вырвавшихся из огнедышащей страшной пасти чудовищного дракона – смерти. Но вот обычные во время большого привала движение и сутолока превратились в настоящую суматоху, как будто вблизи вдруг появилась несущаяся в атаку неприятельская кавалерия. Солдаты с криками: «Кухни! Кухни!» с разных сторон бросились к своей уложенной под козлами амуниции и через минуту забряцали черными от копоти котелками. Действительно, из-за косогора по дороге выезжали походные кухни. Многие благодаря непрерывным боям не видели горячей пищи уже несколько дней, поэтому нетрудно представить себе радость не только солдат, но также и офицеров при виде этого длинного обоза, состоявшего из походных кухонь и ротных повозок с продуктами.

Недалеко от бивуака кухни, как маленькие дымящиеся паровозики на двух больших колесах, расползлись в разные стороны и остановились, где кому пришлось.

Тотчас около каждой такой кухни с криками, толкотней и смехом образовалась длинная очередь солдат. Над котлом кухни появляется с огромным черпаком в руке фигура ротного кашевара с откормленным, самодовольным лицом. Равнодушно глядя на эту волнующуюся ленту людей, изображающих очередь, он не торопясь, методически наливает черпаком душистые щи; и только временами слышится его бесцеремонный голос:

– Держи ровнее, чего глядишь-то!..

Одновременно с кашеваром работает ротный артельщик. Он каждому подходящему с котелком солдату дает «порцию», то есть кусочек вареного мяса, нанизанного на обтесанную деревянную палочку. А тут около повозки хлопочет и сам «господин» каптенармус, наделяющий взводных раздатчиков хлебом, сахаром, чаем и консервами.

Получив свою порцию щей и мяса, солдаты возвращались к тому месту, где стояли их ружья, и, разбившись на кучки, за обе щеки, по-русски уплетали вкусные щи, обмениваясь впечатлениями только что пережитого боя.

Однако через некоторое время картина бивуака резко изменилась. Позевывая и крестясь, солдаты начали примащиваться где кто мог: кто на кучке соломы, кто, укутавшись в шинель и подложив под голову вещевой мешок. Скоро весь бивуак спал мертвым сном.

Я чувствовал себя страшно усталым, и поэтому, бросив еще один рассеянный взгляд на затихший бивуак, я усталой походкой потащился к маленькой деревушке, расположенной неподалеку. В небольшой чистенькой комнатке меня уже ожидал прапорщик Муратов, а в соседней наши денщики хлопотали около обеда.

С особым удовольствием я растянулся на своей походной кровати. Сладкая истома разлилась по всем моим членам. Отяжелевшие веки сами собою слипались. Но едва только желанный сон коснулся меня своими незримыми, легкими крыльями, как я услышал голос прапорщика Муратова, звавшего меня обедать. Действительно, за столом в ожидании меня уже сидел прапорщик Муратов. Я вскочил с кровати, подсел к столу и принялся за обе щеки уплетать борщ, который показался мне особенно вкусным. После обеда я заснул как убитый. Не прошло и часа, как мой верный Франц уже тормошил меня чуть не изо всех сил.

– Ваше благородие, уже полк собирается!..

Я быстро одел свою довольно старенькую солдатскую шинель с офицерскими погонами защитного цвета, поправил пояс с револьвером и вышел.

То место, где расположился на отдых полк, было похоже теперь на муравейник. Все зашевелилось. Кто торопился получше приладить свое снаряжение, кто спешил выкурить перед походом цигарку. Отдохнувшие и поспавшие люди чувствовали себя освеженными и бодрыми. От лишений и ужасов минувших дней не осталось и следа, все было забыто, точно ничего этого и не было. Солдаты собирались в поход весело и живо, точно на маневрах; и только отдаленная, чуть слышная канонада, похожая на рычание где-то за лесами и холмами притаившегося чудовища, напоминала о грозной, кровавой войне. Но вот послышались команды. Солдаты засуетились еще больше и вскоре начали выстраиваться шеренгами против ружей, составленных в козлы. Вскоре все затихло. Командир нашего батальона скомандовал «в ружье». Солдаты быстро разобрали ружья, и вслед за тем полк выстроился в резервную колонну. Через несколько минут командир полка в сопровождении адъютанта и двух ординарцев галопом подъехал к полку и с бесстрастным выражением лица пожелал успеха в дальнейшем наступлении. Затем он скомандовал: «Полк, вперед!» и сам со своим штабом крупной рысью выехал вперед.

Безмолвно, но бодрым шагом потянулись рота за ротой по грязной размокшей дороге. Впереди и с боков от колонны полка, точно щупальца, шли дозоры.

Целый день мы беспрепятственно, почти без отдыха наступали по следам в панике убегавшего врага. Вперед была пущена кавалерия, которая геройскими налетами вызывала еще большее замешательство австрийцев, отбивала у них обозы и захватывала целые батареи в полной запряжке.

По пути, в особенности у переправ через небольшие речонки, попадались груды вывороченных и изломанных повозок, среди которых валялись изуродованные трупы австрийцев; убитые или задушенные в общей свалке лошади с раздутыми животами, с оскаленными зубами и безобразно торчащими кверху ногами выделялись своими темными, тяжелыми тушами на фоне этой страшной картины смерти и разрушения.

Первое время я не мог смотреть без отвращения на эти изуродованные трупы раздавленных и изрубленных шашками людей, торчавших из-под обломков исковерканных повозок. Жуткий холод пробегал по спине. «Вот какой ужасной ценой даются нам наши славные победы, удивляющие весь мир!» – думал я. Однако чувство сентиментальности ненадолго овладевало мною. Невольно пришли мне на память известные слова «La guerre, comme la guerre»[12]12
  На войне, как на войне (фр.).


[Закрыть]. Я легко стряхнул с себя неприятное ощущение, которое вызывал во мне вид этих разбитых повозок и изуродованных трупов, и уже потом не обращал на них внимания. Внешние впечатления, несмотря на всю их отвратительность, сглаживались сладким опьянением победы и настойчивым, неудержимым порывом вперед.