Текст книги "По скорбному пути. Воспоминания. 1914–1918"

– А свечку потушите, Николай Васильевич. Для чего ей гореть? Потом пригодится. У меня есть электрический фонарик.

– Да, пожалуй…

Прапорщик Муратов потушил свечу и пожелал мне спокойной ночи.

В нашей яме сделалось темно, так как единственное отверстие-выход был закрыт полотнищем палатки. Не прошло и минуты, как прапорщик Муратов спал уже мертвым сном.

«Надо пойти в окопы посмотреть, может быть, все спят, тогда австрийцы нас заберут голыми руками», – подумал я и вышел из землянки. Стояла глубокая ночь. Небо заволокло маленькими, но частыми тучками, из-за которых временами показывался золотой серп месяца.

В воздухе пахло гарью и еще чем-то неприятным, тошнотворным, как будто вблизи лежала какая-нибудь падаль. Иногда этот отвратительный запах делался до того невыносимым, что я невольно останавливал свое дыхание и ждал новой свежей струи. Я долго не мог понять, откуда идет эта ужасная вонь, пока наконец не сообразил, что она распространяется разлагающимися трупами убитых, которыми, вероятно, усеяно поле впереди позиции.

Лавируя между грудами развалин, я вышел на окраину деревни, где кривой линией чернели наши окопы. Время от времени австрийцы бросали ракеты, а с нашей стороны из-за Сана светили прожектора. Их длинные светлые лучи как гигантские щупальца скользили по потонувшей в бледном сумраке ночи местности. Частые ружейные выстрелы хлопали, точно бичом. Вдали, где-то далеко вправо виднелось огромное зарево и доносилась канонада.

Окопы, куда я соскочил, представляли собой нечто вроде рва высотой приблизительно в рост человека. Они тянулись по окраине деревни, пересекали шоссе и шли дальше, соединяясь с окопами соседних батальонов нашего полка. А вправо позицию держали 2-я и 3-я роты нашего батальона. В этом месте окопы закруглялись и упирались в Сан. Я пошел по окопам вдоль деревни, стараясь не наступить на темные фигуры спавших на дне окопа солдат, измученных повседневными жестокими боями. В то время когда одна смена отдыхала, другая бодрствовала, готовая каждую минуту встретить врага. Лица солдат, насколько я мог различить в темноте, были бледные и изнуренные. Некоторые сидели, прислонившись спиной к стенке окопа, и молча курили «цигарки», другие стояли и смотрели вперед, прислушиваясь к каждому шороху со стороны противника.

«Вот та роковая граница, где решается судьба России! Вот эти безропотные страдальцы, на спины которых легла вся тяжесть войны, – подумал я, присматриваясь к солдатам, провожавшим меня сонными, усталыми глазами. – Легко говорить о подвигах, – продолжал я раздумывать, – сокрушаться о неудачах и вообще проявлять свои патриотические чувства в тылу, вдали от опасности, где можно каждый день ложиться спать, раздеваясь, кушать горячий обед и где можно ходить, не боясь быть убитым или изувеченным. Но совсем по-иному чувствуется война здесь, на передовой линии, лицом к лицу со смертью. Только здесь можно составить себе представление о том, что такое война… Здесь люди перестают быть похожими на людей. Как какой-нибудь скот, они валяются, пожираемые вшами в серых окопах, хоть отчасти укрывающих их от смертельного огня пулеметов и орудий разных калибров и систем. Мучимые голодом, они, забывая отвращение, едят свой скудный обед рядом с разлагающимся трупом убитого товарища… Эх, впрочем, не стоит думать обо всем этом…»

И я, прервав течение своих мыслей, обратился к темной солдатской фигуре:

– Ты какого взвода?

– Второго взвода, ваше благородие.

– А секреты у вас выставлены?

– Так точно, ваше благородие.

– Ну, смотри как следует, наблюдай за австрийцами, чтобы они не напали на нас врасплох, а то секрет ведь могут потихоньку снять, – проговорил я и пошел дальше.

Между 2-м и 3-м взводом на окопе, немного ниже насыпи, стоял пулемет системы Максима, выпускающий 600 пуль в минуту. Около пулемета дежурил пулеметчик.

– Ну как, здорово сегодня работал пулемет?

Пулеметчик вытянулся и, взяв под козырек, бойко ответил:

– Так точно, ваше благородие, сколько мы «его» накрошили, так и не счесть. Кабы не наши два пулеметы, беспременно «он» вскочил бы в окопы. Как поведем раза два, так цепу и положим, а «он» знай пущает новые да новые… Уже во тут, совсем близко подходил, каких шагов сто оставалось, даже «ура» как-то по-ихнему зашумели… Ну, мы как засыпали по ём, а тут еще наша артиллерия подсобила, «он» тогда наутек. Мы повскакали с окопов да за ним… Но их благородие прапорщик Муратов стали кричать, чтобы шли назад, распоряжения, вишь, не было от начальства…

Мне понравился пулеметчик своим простодушием и боевым задором. Я потрепал его по плечу и спросил его фамилию.

– Петр Василенко! – бойко ответил тот.

– Ну, смотри же, Василенко, – ласково проговорил я. – В следующем бою постарайся отличиться, я вижу, ты молодец…

– Постараюсь, ваше благородие.

Я пошел дальше по окопу.

Участок моей роты был большой, но молодых было совсем мало. Местами были прорывы, где на протяжение нескольких десятков шагов не было ни одного человека.

Я дошел до самого левого фланга моей роты, то есть до шоссе. Здесь стоял второй пулемет. Присутствие пулеметов в моей роте вызывало во мне чувство гордости, так как в то время, то есть в начале войны, наша армия не была особенно богата пулеметами, поэтому их ставили лишь в самых важных местах. Кроме того, при наличии пулеметов как-то бодрее себя чувствуешь. И действительно, разве мыслимо было бы удержать такой большой участок без пулеметов, одной стрелковой цепью, да еще когда человек от человека стоит чуть не на 30 шагов?

Я повернул обратно и пошел окопом, поминутно взглядывая поверх бруствера в темное пространство, стараясь подметить какие-нибудь тревожные признаки готовящегося ночного наступления. Но трудно было угадать намерения врага. Ружейные выстрелы хлопали по всей линии, то учащаясь, то замирая. Артиллерия молчала. Яркие зеленоватые австрийские ракеты, как звезды, падали на землю и, мигая, угасали. Освещенная на мгновение местность снова погружалась в таинственный мрак, так как месяц зашел. Со стороны Сана белый сноп прожектора скользил в темноте. Дойдя до своего окопчика, я сел на развалины какого-то сгоревшего домика. Спать не хотелось.

Впечатления минувшего дня проносились в моей взбудораженной голове. Я все еще не мог освоиться с мыслью, что я опять на войне. Снова я слышу орудийные громы и предательский свист пуль, снова кровь, стоны раненых. Неужели это правда? А ведь так еще недавно, всего каких-нибудь несколько дней тому назад я был дома, где было столько ласки, любви и заботливости, где было так тихо и уютно… А теперь? Бр-р-р… Холодно, сыро…

Я плотнее запахнул свою солдатскую шинель, так как налетел порыв ветра, в котором вместе со свежим дыханием осени меня коснулся отвратительный трупный запах.

Опершись головой на руку и углубившись в воспоминания, я незаметно задремал. Вероятно, это забытье продолжалось недолго. Внезапно я вскочил на ноги, словно какой-то инстинкт меня разбудил, и оглянулся по сторонам. Прислушался. Вокруг стояла предрассветная серая, мутная мгла. Жуткая тишина ничем не нарушалась. Выстрелы смолкли. Ракет не было видно. Казалось, и природа, и люди были погружены в непробудный сон, отдыхая от дневного грома и напряженной кровавой борьбы.

Но в душу мою закралось беспокойство. Наступившая гробовая тишина показалась мне подозрительной. «Почему же не раздается ни одного выстрела? Неужели все спят?» – подумал я, напряженно всматриваясь вперед. Из туманной мглы вырисовывались неясные очертания развалин деревни и оголенные, изломанные снарядами стволы деревьев. Вдруг среди тишины раздались чьи-то торопливые шаги. Кто-то быстро шел, почти бежал по направлению к моему окопу. Сердце мое забилось сильнее. Я предчувствовал, что что-то должно случиться. Шаги слышались уже совсем близко. Через секунду из-за развалин дома, около которого я сидел, показалась согнутая солдатская фигура с вытянутой рукой.

– Где ротный? – спросила взволнованно фигура.

– Я ротный, а что?

– Ваше благородие, кажись, австрийцы наступают. Сейчас с караула Лопухов прибег, так сказывал, цепями идут.

Я невольно вздрогнул от охватившего меня волнения. На секунду я задумался, что мне делать. Но мешкать нельзя было, так как в окопах люди уже зашевелились, и нужно было что-нибудь предпринять, так как я не знал, далеко ли еще австрийцы, если только они действительно вздумали наступать.

– Разбуди полуротного! – вполголоса проговорил я и сам побежал к окопам. Да уже и пора было. Впереди раздались частые выстрелы наших секретов и потом внезапно смолкли. Через минуту наши секреты прибежали назад в окопы. Австрийцы действительно повели наступление на рассвете без одного выстрела в надежде застать нас спящими. Но это им не удалось. Несмотря на темноту, наши секреты вовремя заметили густые цепи, и теперь мы уже приготовились отразить врага. Солдаты стояли в окопах, готовые по первому моему слову открыть огонь. Я подбежал к пулемету. Пулеметчик Василенко вместе с другими номерами уже приготовил свой пулемет и как коршун всматривался вперед. А впереди уже слышался глухой, неясный топот приближавшегося врага. Уже раздалось несколько наших выстрелов. Нетерпение и беспокойство солдат все росло.

Василенко не мог стоять на месте. Он то поправит пулеметную ленту, то возьмется за ручку.

– Ваше благородие, дозвольте открыть огонь!

Уже пора было действовать. Левофланговый пулемет, который стоял у шоссе, застрочил как машинка.

– Ну, валяй!..

Едва я произнес это слово, как заработал в опытных руках Василенко «максимка», и пули, как из решета, посыпались с шипением на невидимого пока еще врага.

Тотчас по всему фронту, словно только и ждали этого сигнала, поднялась такая ружейная трескотня, что трудно было отличить отдельные выстрелы, а в воздухе стоял сплошной шум от летящих пуль, очень похожий на шум паровика, когда он выпускает пары.

«Вот оно, начинается…» – подумал я.

Через несколько минут заговорили наши батареи. Снаряды с диким воем проносились над нашими головами и с громом разрывались в нескольких сотнях шагов за нашими окопами. Австрийцы, вероятно, не ожидали с нашей стороны такого огня. Среди них поднялись какие-то крики. Трудно было разобрать, что это были за крики, может быть, они шли в атаку пьяные и кричали «ура», или это были крики раненых. Несмотря на такой адский огонь, они все же продолжали наступать, и уже видны были нестройные массы врага, смешавшегося под нашим убийственным огнем. В это же самое время начала бить австрийская артиллерия. Снаряды сверлили воздух в разных направлениях и рвались позади наших окопов. Вокруг стоял невообразимый ад от грома орудий, от взрывов снарядов, от ружейной и пулеметной трескотни.

Я плохо понимал, что делается вокруг меня, я чувствовал себя каким-то жалким и беспомощным перед этой могучей разыгравшейся стихией боя. Все внимание, все мысли инстинктивно были сосредоточены на этих колыхающихся живых массах, которые то таяли, то снова сплачивались и, казалось, подходили совсем близко. Вдруг левофланговый пулемет внезапно смолк. Могло случиться, что или пулеметчик убит, или пулемет дал задержку. Сердце мое от ужаса сжалось. Участок около шоссе был важный, так как если бы австрийцы прорвали фронт в этом месте, то они угрожали бы захватом моста через Сан, то есть единственным путем отступления нашего полка. Австрийцы, ободренные тем, что наш левофланговый пулемет молчит, тесными колоннами возобновили наступление вдоль шоссе. Уже совсем светало, и хорошо было видно, как они устремлялись к нашим окопам, усыпая поле своими трупами. Наступал критический момент боя. Было очевидно, что одним оружейным огнем нельзя было отбить эти хлынувшие темные массы людей, которые как волна захлестнули все поле. Я терял голову. Гибель, казалось, была неизбежна. Все надеялся, что наш левофланговый пулемет снова откроет огонь, и готов был рвать на себе волосы. Но что было делать? Сзади глубокая река, впереди враг. Вдруг меня осенила счастливая мысль. Австрийцы, которые наступали против того места, где я стоял с пулеметчиком Василенко, приостановили свое наступление, так как не могли выдержать меткого огня Василенко, скосившего своим пулеметом несколько цепей. И в тот момент, когда на левом фланге у шоссе австрийцам оставалось до наших окопов каких-нибудь сто шагов, я приказал Василенко открыть фланговый огонь по австрийцам. Василенко мигом вскочил на бруствер, вытянул свой пулемет повыше, повернул его в левую сторону и открыл огонь… Одновременно со стороны шоссе, но только с участка соседнего с нами батальона, застрочил пулемет, наведенный тоже по этим густым массам врага. Австрийцы, таким образом, попали под перекрестный огонь, который косил их как траву. В передних рядах произошло у них замешательство. А тут еще наша артиллерия, заметив, вероятно, большое скопление австрийцев у шоссе, открыла меткий огонь на удар. Гранаты, иногда по несколько сразу, вскидывая черные фонтаны земли, рвались в самой гуще врага. Австрийцы были ошеломлены этим сосредоточенным пулеметным и артиллерийским огнем. Видно было, как они заметались в разные стороны, и через минуту все поле было сплошь усеяно отступавшими в беспорядке австрийцами. Наши солдаты были охвачены необычайным воодушевлением. С веселыми прибаутками и руганью они стреляли вслед убегавшему врагу, не жалея патронов; многие повыскакивали поверх бруствера и стреляли навскидку. Воодушевление было так велико, что большого труда стоило мне удержать солдат в окопах, так как время для решительного контрнаступления еще не настало.

Когда сквозь разорвавшиеся тучки блеснули золотистые лучи взошедшего солнышка, на поле брани было безлюдно. Австрийцы скрылись за своими окопами, и лишь трупы убитых да кое-где ковыляющий в свою сторону раненый австриец были немыми и печальными свидетелями только что закончившегося кровавого боя.

Австрийцы изредка обстреливали артиллерийским огнем наши окопы, пощелкивали ружейные выстрелы, но из окопов они не смогли показаться. Таким образом, на боевой линии наступило успокоение. Но надолго ли? Между тем Василенко поставил свой пулемет на место и заботливо его осматривал, как мать своего ребенка. Пулемет от стрельбы накалился до такой степени, что находившаяся под дулом для охлаждения вода, превратилась в кипяток.

– Молодец, Василенко, спасибо тебе за работу! – проговорил я, ласково потрепав его по плечу.

– Рад стараться, ваше благородие! – бойко ответил тот, и на его молодом молодцеватом[9]9
  Так в рукописи. (Примеч. ред.)


[Закрыть] лице появилась веселая самодовольная улыбка.

Я пошел по окопу на левый фланг к тому месту, где едва не случилась катастрофа, чтобы посмотреть, что сталось с пулеметом. Прапорщик Муратов вместе с одним солдатом возился над пулеметом. Он был в одной кожаной курточке. Рукава были засучены, а руки запачканы смазочным маслом. Увидев меня, он скомандовал «Смирно!». Все бросили работы и вытянулись в струнку.

– Вольно! – ответил я. – Что это такое у вас произошло, Николай Васильевич?

– У нас, Владимир Степанович, несчастье случилось, – начал горячо прапорщик Муратов. – Близко разорвался снаряд, и осколком попортило замок. Пулемет замолчал, а австрийцы смекнули, что у нас что-то неладно и давай на нас лезть колоннами, некоторые австрияки совсем уже к окопам подбежали… Вон там с десяток этих «голубых чертей» стоит, – указал прапорщик Муратов на пленных австрийцев, покорно ждавших своей участи. – Ну, думаем, пропали! И в самом деле стреляем-стреляем из винтовок, а что толку, когда человек от человека стоит чуть не на двадцать шагов, а австрияки лезут как саранча. Но потом, как взяли их под перекрестный огонь из двух пулеметов, вот тогда пошла у них пляска…

– Ну, а теперь как пулемет? – спросил я.

– Теперь ничего, исправили, вставили новый замок. Можно еще разок попробовать. Саменко! Видишь около маленького деревца идет австрияк, да как смело, стерва, идет, ну-ка, сними его…

Тотчас два солдата быстро поставили пулемет на пулеметный окопчик, сделанный в бруствере. Низенького роста широкоплечий солдатик по фамилии Саменко в один миг заложил ленту, навел пулемет, и, едва я успел приложить к глазам бинокль, как, подобно мотору, застучал пулемет. Австриец взмахнул только руками, упал и больше не поднимался.

– Ловко, Саменко! – с неподдельной радостью воскликнул прапорщик Муратов.

Австрийцы рассердились и в ответ затрещали из своего пулемета, темп стрельбы которого был значительно медленнее нашего «максимки».

Пули заздыкали и, как с силой брошенные камни, ударялись о землю около нас, разбрызгивая вокруг землю. Вдруг кто-то вскрикнул, и послышался шум от тяжело грохнувшегося тела.

Мы оглянулись. Один из австрийцев лежал неподвижно на дне окопа с широко открытыми от ужаса глазами. Ярко-алая кровь горячей струей залила ему часть лица, кепка и волосы были также в крови. Пуля попала ему в голову, вероятно, в тот самый момент, когда он, может быть, мечтал о том, как он скоро выйдет из линии огня, как его отправят в Россию, и, таким образом, навсегда уже избавится от смертельной опасности и здоровый и невредимый вернется домой… Но судьба решила иначе. Я отвернулся от убитого и, стараясь побороть неприятное чувство, спросил у прапорщика Муратова:

– Как они к вам попали?

– Да так, близко подбежали к нашим окопам, а потом, как попали под пулемет, легли и ни вперед, ни назад. Ну, мы стали им кричать: «Пан, ходь до нас!» Они бросили винтовки и прибежали к нам. Пусть пока сидят, а как немного стемнеет, мы их отошлем в штаб полка в качестве трофеев. Впрочем, таких «трофеев» у нас в батальоне, я думаю, каждый день набирается больше сотни, – с улыбкой прибавил прапорщик Муратов.

– Саменко! – обратился я к пулеметчику, который только что удивил нас своей меткой стрельбой. – Объясни этим австрийцам, чтобы они отнесли труп в другое место, чтобы он не валялся на дороге, а вечером пусть закопают.

Саменко подошел к австрийцам, которые сидели на корточках на дне окопа, и, бесцеремонно хлопнув одного из них по плечу, властно заговорил, указывая на бездыханный труп:

– Ну, пан, бери!

Тотчас два австрийца взяли своего убитого товарища за полы его шинели и унесли прочь.

– Николай Васильевич! – обратился я к прапорщику Муратову – Побудьте за меня здесь в окопах, а я пойду в свою нору немного отдохнуть, устал как собака.

– Слушаюсь! – ответил прапорщик Муратов, сделав мне под козырек.

Я пошел сначала по окопу. Большинство солдат лежали на грязной соломе утомленные бессонной ночью и упорным боем. Серые шинели, грязь, измученные, землистого цвета лица, посоловевшие от бессонницы глаза, свист пуль, которые с визгом рикошетировали, – все это вызывало у меня в душе тяжелое чувство.

Дойдя до того места, где стоял пулемет Василенко, я остановился, выбирая удобное место, чтобы вылезти из окопа, так как моя землянка была от передовой линии шагах в пятидесяти. Заметив мое намерение, Василенко умоляющим голосом воскликнул:

– Ваше благородие, не извольте вылезать, а то он сейчас как засыпет… Тут у него прицел правильный; вчерась двое наших ребят побегли за соломой, так обоих рядком и уложил… вон ихние кресты.

Я улыбнулся такой предупредительности и покосился на два креста, сколоченные кое-как из жердей и уныло стоявшие около двух маленьких могилок.

– Ничего, братец мой, я бегом, пуля не догонит… Австрияки не успеют хорошо прицелиться.

С этими словами я быстро вскочил наверх окопа и со всех ног пустился бежать. Однако едва я только успел сделать несколько шагов, как австрийцы заметили меня и начали мне вдогонку стрелять. Пули с визгом пролетали около самого моего уха, взрывали рядом землю. Я уже не рад был, что побежал. В довершение вдруг затрещал пулемет. Пули как дождь посыпались на меня с визгом, с каким-то стоном, с коротким, но резким свистом, вскидывая целыми горстями землю. Получилась какая-то своеобразная музыка, что-то вроде этого: «Дзянь… чон… чин… тс-тс… чи-чи… дзян…» Я инстинктивно припал к земле, так как, если бы я продолжал бежать дальше, то, наверное, был бы убит или ранен. Кто-то из окопов крикнул:

– Ваше благородие, вы ранены?!

Но Василенко не дремал. Едва только раздались первые выстрелы австрийского пулемета, как в ответ энергично застучал наш «максимка». Австрийский пулемет умолк. Но ружейная трескотня перекинулась дальше, и вскоре по всему фронту шла жаркая перестрелка. «Вот так заварил кашу», – подумал я, плашмя припав к земле, готовый, кажется, провалиться сквозь нее. Не поднимая головы, я посматривал по сторонам, не найдется ли какого-нибудь подходящего убежища вблизи. Шагах в десяти уже начинались развалины деревушки, за которыми была вырыта моя землянка. Но не было никакой возможности подняться, так как пули сотнями, как невидимые иглы, пронизывали воздух, ударялись в землю, щелкали о груды кирпичей и с пронзительным визгом рикошетировали. Вдруг что-то словно камнем сильно ударило по голенищу моего сапога. «Ранен!» – мелькнуло у меня в голове, и я быстро пополз к развалинам. Когда я приполз за развалину и почувствовал себя в безопасности, мне вдруг стало так радостно и даже весело. Все это путешествие на расстоянии каких-нибудь пятидесяти шагов, чуть не стоившее мне жизни, показалось мне в высшей степени занимательным. Я осмотрел свою ногу. Оказалось, что пуля пробила шинель и голенище сапога. Согнувшись, я пошел в свою берлогу, как я называл нашу землянку, которая была в нескольких шагах.

Когда я вытянулся на соломе, только тогда почувствовал, до какой степени я устал. После бессонной ночи, нервного напряжения во время боя, где каждую секунду грозит ужасная смерть и, наконец, после этого легкомысленного путешествия из окопов в свою землянку я почувствовал реакцию, веки мои бессильно, против моей воли сомкнулись; ружейная и пулеметная трескотня, свист пуль, землянка, солома, кусочек серого неба, которое виднелось из землянки, – все перемешалось, получился нестройный хаос каких-то звуков, людей, предметов, впечатлений, и я забылся беспробудным сном.

Часа полтора я спал как убитый. Как было хорошо тогда в этот сладкий миг забвения! Для меня не существовало ни окопа, ни пуль, ни австрийцев… Но вдруг я вскочил, разбуженный каким-то непонятным мне шумом, громом и треском. Казалось, тысячи домов рушатся надо мной, готовые похоронить меня под своими развалинами. Я выглянул из своей землянки и невольно сейчас же опять пригнулся. Вокруг рвались десятками снаряды. Австрийцы били по нашим окопам гранатами, которые, с треском разрываясь, вскидывали фонтаны земли, а сверху лопались шрапнели, оставляя в воздухе облачка наполовину белого, наполовину красного дыма. Земля дрожала от орудийного грома, а от летящих снарядов стоял сплошной какой-то вой, увеличивающийся еще и тем, что наша артиллерия тоже энергично отвечала австрийцам. Снаряды рвались так близко, что меня иногда обдавало землей, и осколки завывали на все лады, как голодные волки зимой. Спросонья я не мог разобрать, в чем дело. Огонь был такой сильный, что нельзя было даже голову высунуть из моего окопчика. Доселе не испытанный еще ужас сковал все мои члены. Я впервые попал под такой адский артиллерийский огонь… Мое жалкое в тот момент существо трепетало перед этой страшной разрушительной силой. Так и казалось, что вот в землянку попадет снаряд и разорвет меня на мелкие части, которые потом трудно будет даже собрать. Животный страх словно пригвоздил меня к земле, не позволяя мне даже пошевельнуться. Мною овладело непреодолимое чувство апатии к тому, что делается на передовой линии, хотелось только лежать и не двигаться. Но эта слабость продолжалась только несколько секунд. Чувство долга проснулось в душе на смену этой моральной слабости с необыкновенной силой. В эту минуту величайшей опасности дух торжествовал над плотью. Я поднялся и посмотрел сначала на нашу боевую линию, а потом в сторону врага. Наши окопы словно вымерли. Винтовки лежали на бруствере, но солдаты, напуганные страшным артиллерийским огнем, забились под стенки окопов. Изредка только на мгновение высовывалась чья-нибудь серая солдатская фигура, всматривалась вперед и тотчас исчезала за складками окопов. Это были наблюдатели, которые, несмотря на убийственный огонь, помнили свою обязанность следить за противником. Австрийцы не дремали. Было ясно, что они хотят подготовить свое наступление артиллерийским огнем. И действительно, не прошло и четверти часа с того момента, как я проснулся от орудийной канонады в австрийских окопах, находившихся от наших шагах в 800, можно было заметить оживление. Сначала появлялись отдельные фигуры и быстро пропадали, потом появились в разных местах группы. Вдруг по всему фронту австрийцы начали вылезать из окопов, как муравьи, и вскоре по всему полю растянулись голубоватые цепи. Сердце у меня так и запрыгало, дыхание сперло. «Господи, опять наступать!» – с каким-то стоном вырвалось у меня восклицание. Я с ужасом посмотрел на рвущиеся вокруг снаряды. Один из них на моих глазах попал в самый окоп и вместе с черными комьями земли взлетели кверху лоскутки шинели, погнутая винтовка и окровавленная человеческая нога. Сквозь треск и грохот рвущихся снарядов донеслись душераздирающие крики раненых.

С минуту я колебался. Страшно было идти по открытому месту под таким убийственным огнем. Это была почти верная гибель. Но идти в окоп нужно было во что бы то ни стало, так как я чувствовал, что солдаты, измученные бессонными ночами и непрерывными боями, были деморализованы этим ужасным огнем.

Я торопливо перекрестился и побежал к окопам. Вокруг стоял ад. В воздухе рвались десятки шинелей, гранаты в разных местах с оглушительным треском ковыряли землю. К визгу осколков присоединился мощный рев орудийной канонады. Я бежал как безумный, забыв все на свете и устремив с беспокойством свой взор в сторону австрийцев, которые надвигались как тучи.

Наша артиллерия открыла беглый огонь по неприятелю. Белые дымки наших шрапнелей обволакивали густые колонны врага, внося в его ряды замешательство. Но тотчас австрийцы снова оправились и продолжали наступать. Слева уже слышалась пулеметная стукотня. «Боже мой, чего же это Василенко и Саменко молчат?!» – с досадой подумал я. В окопах раздалось несколько редких ружейных выстрелов. Но разве этот ничтожный огонь мог удержать такую лавину австрийцев? Но в ту же минуту, отчетливо выделяясь своими короткими, частыми звуками, бешено и ни на секунду не прерываясь, заговорил наш пулемет – это заработал Василенко. Почти одновременно левофланговый пулемет Саменко тоже открыл огонь. «Слава богу!» – мелькнуло у меня, когда я почти уже добегал до окопа. Но в это время воздухом вблизи разорвавшейся гранаты свалило меня с ног, и на мгновение я потерял сознание. Это состояние продолжалось недолго. Тотчас я вскочил и, пробежав еще несколько шагов, прыгнул в окоп.

– А мы думали, ваше благородие, вы убитые, – проговорил какой-то солдатик, участливо оглядывая меня.

– Нет, ничего, воздухом немного обдало, – ответил я и, подойдя к пулемету, следил за действиями австрийцев. Василенко весь ушел в свою работу. Казалось, что пулемет и он слились в одну живую действующую машину. В его руках пулемет был так же послушен, как смычок в руках опытного скрипача. Держась за ручки пулемета и слегка согнувшись, Василенко ничего и никого не замечал и поливал из своего пулемета, как из насоса, осыпая врага целым дождем пуль. И, нужно сознаться, что действие его огня было ужасное… Австрийцы валились как снопы… Поражаемые сверху нашим метким шрапнельным, а снизу пулеметным и ружейным огнем, австрийцы метались в разные стороны. Но на смену скошенных колонн из-за сожженной и разрушенной деревушки, которая тянулась вдоль их окопов, выходили все новые колонны, рассыпались в длинные цепи и продолжали наступать, видимо, твердо решив отбросить нашу бригаду, защищавшую мосты, за Сан.

Мало-помалу меня начало охватывать сильное беспокойство, так как я видел, что несмотря на такой убийственный огонь, австрийцы не останавливались. Их цепи смешались в тесные толпы, которые, словно чем-то одурманенные, катились вперед как лавина.

Солдаты начинали нервничать. Некоторые, задрав винтовку кверху, а сами спрятав голову за бруствер, палили в небо, другие испуганно озирались по сторонам, как бы ища убежища от этого грохота, лязга, грома и надвигающейся темной вражьей силы. Были все признаки начинающейся деморализации. Лавины австрийцев уже докатывались почти до окопов, готовые захлестнуть нас своей беспощадной широкой волной. Даже легко можно было различить их голубые шинели, кепки, ботинки с обмотками, и сквозь гром канонады можно было расслышать их дикие крики. Австрийская артиллерия, чтобы не бить по своим, вдруг прекратила огонь. Приближался роковой момент атаки, и казалось, мы будем сметены этой страшной лавиной. Я чувствовал, как кровь бросилась мне в голову. Сердце стучало как молоток. Обезумев от ужаса перед неизбежной гибелью, я бросился по окопам и, стараясь перекричать гром и трескотню, которые стояли вокруг, обращался к солдатам:

– Братцы, не робейте! Бей австрияков, стреляй в упор!

Наступил тот кульминационный момент боя, когда весы боевого счастья должны были склониться в ту или другую сторону. Ободренные присутствием своего ротного командира и внезапным прекращением огня австрийских батарей, солдаты вдруг воспрянули духом. Все как один они припали к передней стенке бруствера и стреляли в упор с такой быстротой, что едва успевали заряжать ружья.

Пулеметы трещали безостановочно. Вследствие этого, огонь достиг невероятной силы. В воздухе стояла сплошная трескотня, где уже пулеметная и ружейная пальба слились вместе. Снаряды через наши головы подобно урагану, проносились и опустошали ряды австрийцев. От всего этого грома и треска барабанная перепонка готова была лопнуть. До австрийцев оставалось не больше как шагов сто, но наш огонь не ослабевал ни на минуту.

Инстинктивно солдаты чувствовали, что успех склоняется в нашу сторону. Среди австрийцев началось какое-то странное движение. Падали убитые и раненые, но потом падающих стало все больше и больше, и вдруг, словно по мановению волшебной палочки, все эти надвигавшиеся колонны австрийцев, от которых, казалось, не было спасения, словно сквозь землю провалились. Торчали только черные точки голов…

Крик радости вырвался у меня из груди:

– Братцы! Австрияки залегли! Теперь не робей!

И действительно, словно в подтверждение моих слов австрийцы открыли частый ружейный огонь и под прикрытием этого огня начали окапываться.

Таким образом, упорное наступление врага было остановлено, и теперь уже можно было вздохнуть с облегчением.