Текст книги "По скорбному пути. Воспоминания. 1914–1918"

Австрийцы стреляли с расстояния не более чем сто – полтораста шагов, и потому пули с необычайной силой и меткостью пробивали все, что хоть немного выступало над бруствером окопа. Нужно было ходить согнувшись, так как иначе каждую секунду могла бы попасть в голову пуля. Несколько солдат на моих глазах по неосторожности высунулись и тут же были убиты наповал.

Пулеметный щитик, вероятно, был хорошо виден австрийцам, и они сосредоточили огонь по нему. Пули так и сыпались по брустверу, с лязгом щелкались о щитик, делали в нем углубления, но не пробивали. Я приказал Василенко снять пулемет и поставить на дно окопа, чтобы отвлечь внимание австрийцев, и после этого пошел по окопам. Жалко было смотреть на эти исхудавшие, пожелтевшие лица солдат, и только глаза их еще горели каким-то лихорадочным боевым огоньком. Некоторые солдаты, припав к брустверу и одним глазом поглядывая в сторону австрийцев, стреляли в ответ, другие сидели, прислонившись спиной к стенке окопа и поставив винтовку между колен. Их головы, отягченные дремотой, бессильно свешивались вниз. При моем проходе они виновато вскакивали и молча смотрели на меня своими помутневшими от переутомления глазами. Бедные люди! Они бессменно стоят в окопах уже много дней, отстаивая своей грудью честь и славу России. Те, которые живут спокойно там, в глубоком тылу, позади этих безвестных героев, позади этой страшной линии огня, не знают о всех их лишениях и страданиях и часто преступно осуждают неудачи наших славных войск. Но стоило бы им хоть раз пройти по окопам, тогда они рассуждали бы иначе.

Побывав на правом фланге своей роты, я затем пошел на левый фланг, где стоял пулемет Саменко. Идти приходилось, согнувшись чуть не вдвое, потому что пули так и резали воздух. Окопы были узки, так что едва можно было разойтись двум человекам, и кое-где обвалились после утренней бомбардировки. Я подошел к тому месту, где разорвался снаряд, попавший в самый окоп. Австрийцам видна была эта воронка, так как бруствер был разрушен, и потому они стреляли в это ничем не защищенное место. Не только стоять, но даже проскочить здесь было опасно. Пули низко ударялись в заднюю стенку окопа. Земля в этом месте была разбросана роковым снарядом, два трупа, накрытые окровавленными шинелями, лежали около воронки. «Упокой, Господи, эти невинные жертвы!» – подумал я и, улучив минутку, когда пули не ударялись в воронку, шмыгнул как кошка. Австрийцы тотчас это заметили и открыли огонь по том месту, но было уже поздно, и я, избежав опасности, пошел дальше. Пройдя несколько шагов, я опять наткнулся на убитых. Были также и раненые, которые лежали на дне окопа и громко призывали помощь. Несчастные очень страдали, но вынести их до наступления темноты при таком огне почти в упор было совершенно невозможно, так как это значило погубить и носильщиков, и раненых. Некоторые раненые, увидев меня, плакали как дети и умоляли, чтобы я позволил их взять из окопов. Особенно тронул меня один. Он был ранен осколком. Голова его вся была забинтована, шапки не было. Около лба повязка намокла от просочившейся крови. Лицо было бледно, как у мертвеца, глаза горели. Когда я проходил мимо, он обнял меня за ноги, и с каким-то стоном вырывались у него слова:

– Ваше благородие, пожалуйста… дозвольте с санитарами… Ох, отцы мои, помираю…

Он сделал усилие приподняться, но не мог и снова повалился на землю, словно мертвый. Я нагнулся над ним и растерянно оглянулся по сторонам. В это время солдатик низенького роста с повязкой Красного Креста на рукаве подбежал к нему и, ощупав плечо, проговорил:

– Ничего, ваше благородие, с ним глубокий обморок, он тяжело ранен… Вечерком мы его и других раненых снесем на пункт…

Это говорил фельдшер Лопухин – общий любимец роты. И действительно, все располагало в его пользу: и голос мягкий и ласковый, и лицо молодое, с чуть пробивающимися усиками, с добрыми, ясными глазами. Солдаты его очень любили, и было за что. С того момента как началась война, в 4-й роте, куда он поступил добровольцем, не было ни одного раненого, который не прошел бы сначала через его руки. Невзирая ни на какой огонь, он шел к раненому и делал ему перевязку, и, таким образом, не одному солдату он спас жизнь благодаря своевременной помощи.

Дав понюхать раненому в голову нашатырного спирта и поправив повязку, Лопухин подошел к другому солдату, раненному в грудь, который тоже лежал неподалеку.

Но удивительное дело! На войне, как в жизни, наряду с самыми тяжелыми, кровавыми картинами часто можно видеть сценки, вызывающие искренний, веселый смех, заставляющий на мгновение забыть все ужасы боя.

В нескольких шагах от того места, где лежали раненые, группа солдат потешалась над залегшими впереди австрияками. Это были здоровые безусые парни, почти все действительной службы. Еще совсем недавно в их молодой груди беспокойно билось и ныло сердце при виде туч наступавших австрийцев, и не было, казалось, спасения: руки лихорадочно и часто нажимали на спусковой крючок, посылая на врага одну пулю за другой… Что притаилось впереди, там, за этой таинственной темной завесой будущего?.. Позорный плен?.. Смерть?.. Рана?.. Спасения не было…

Но, о чудо! Враг сломлен… Его бушующие волны разбились о живую грудь людей в серых поношенных, запачканных грязью и кровью шинелях. Свершила свой суд неумолимая судьба. Убитые спят вечным славным сном. Взывают о помощи раненые… С живыми жизнь торжествует победу. Вот и эта группа солдат, о которой шла выше речь, развлекалась как дети. Нацепив чью-то фуражку на штык, они медленно высовывали ее из окопа. Австрийцам издали казалось, что это показывается чья-нибудь голова, и они открывали бешеный огонь по несчастной изодранной в клочья пулями фуражке, и всякий раз, как австрийцы начинали стрелять, в ответ раздавался дружный хохот, и фуражку поспешно прятали в окоп. Трудно было удержаться от смеха при виде этой веселой шутки, и, бог весть, сколько бы это продолжалось, если бы не произошел маленький случай. Один из шутников – молодой низенького роста солдатик с задорно вздернутым кверху носом, с бойкими глазенками, обратился к своим товарищам:

– Слышь, ребята! Это не штука по хуражке прицел взять, а вот пущай ён по пальцу возьмет прицел! Небось не попадет.

– А ну-ка, ну-ка, Гришка! – раздались в ответ подзадоривающие восклицания. Возбужденный возгласами товарищей курносый солдатик по имени Гришка выставил над бруствером указательный палец. Все, затаив дыхание, с любопытством смотрели, что будет. Выстрелы австрийцев участились. Вдруг Гришка пронзительно вскрикнул и отскочил в сторону как ужаленный. На его бледном лице играла растерянная улыбка. К нему бросились другие солдаты.

– Братцы, палец отшибло, – проговорил он, очевидно, превозмогая нестерпимую боль, и показал нам руку. Вместо пальца действительно торчал обезображенный красный обрубок, из которого лилась горячая кровь. На секунду притихнувшие было солдаты вдруг разразились неудержимым смехом.

– Ай да Гришка! Где же твой палец? Вот-те и прицел! Ничего, зато, брат, чистую получишь, домой поедешь…

Тотчас на крики явился фельдшер Лопухин, который с шуточками сделал Гришке перевязку.

В тот момент когда я собирался идти дальше, на левый фланг к нам, согнувшись, приблизился подпрапорщик нашей роты Бовчук. Это был типичный хохол. Подкрученные красивые черные усы и курчавая коротенькая бородка делали его лицо мужественным и почти суровым. Карие глаза глядели строго и деловито. Он всегда ходил при шашке и при револьвере. Шинель аккуратно застегнута на все крючки, как на учении в мирное время. На груди у него красовался Георгиевский крест 4-й степени. Солдаты боялись его, но в то же время и уважали за справедливость и за храбрость.

Подпрапорщики, подобные Бовчуку, были незаменимыми помощниками ротных командиров. Во многих отношениях, особенно в хозяйственных вопросах, они были гораздо опытнее прапорщиков и молодых офицеров, выпущенных из училищ. Подпрапорщик Бовчук был старый служака. Он прослужил на сверхсрочной службе более 10 лет и потому, живя постоянно среди солдат, великолепно изучил их нравы, потребности, их психику, как говорится, знает, чем они дышат. Вот почему, когда нужно, он прикрикнет на солдат, иногда подбодрит ласковым словом, другой раз и накажет.

Но разговаривать с солдатами он много не любил.

Подойдя ко мне, Бовчук вытянулся во весь свой высокий рост, так что голова его вся видна была над окопом, и взял под козырек, не обращая внимания на пули, которые свистели в воздухе.

– Что вы, Бовчук, нагнитесь, разве можно так понапрасну рисковать своей жизнью! Она пригодится еще для чего-нибудь более важного, – проговорил я строго и, схватив его за рукав, с силой заставил его нагнуться.

– Ничего, ваше благородие, Бог не без милости! – улыбаясь и показывая мне белые крепкие зубы, ответил он, покорно, но, видимо, нехотя нагибая свою широкую могучую спину. – Командир батальона приказывали представлять им каждодневно сведение о потерях… Так вот, разрешите подать надпись… Прежде я подавал их благородию прапорщику Муратову, но теперь, как вы изволите быть ротный командир…

Бовчук не договорил и подал мне листок, вырванный из полевой книжечки, которая у него хранилась вместе с картами в сумке, привешенной к поясу. В записке значилось пять убитых и девять раненых.

Я подписал и, возвратив Бовчуку листок, проговорил:

– Бовчук, назначьте мне одного постоянного вестового для связи, но только такого, чтобы я мог на него вполне положиться.

– Дозвольте мне, ваше благородие, – вызвался один солдатик из числа тех, которые потешались над австрийцами, показывая из окопа шапку.

Я посмотрел на говорившего. Это был солдатик низкого роста, по-видимому, очень резвого характера. Чертами лица он немного напоминал того своего товарища, который только что был ранен в палец. Такой же курносый, такие же веселые, живые серые глазки. Вероятно, оба эти солдата были или родственники, или земляки. Но комичнее всего была у него маленькая козлиная, напоминающая вымокшую мочалку, реденькая бородка, которая совершенно не шла к его молодому, почти юношескому лицу.

– Как твоя фамилия?

– Иван Клопов! – бойко ответил солдатик, продолжая улыбаться.

– Какой губернии?

– Мы тамбовские…

– Ты действительной службы?

– Так точно, действительный, ваше благородие.

Солдат мне понравился, и я вопросительно взглянул на Бовчука. Бовчук понял мой взгляд и тотчас ответил, опять по привычке, взяв под козырек:

– Надежный солдат, ваше благородие; за патронами послать под огнем или в разведку куда, он первый завсегда охотник…

– Молодец, Клопов! – проговорил я, ласково потрепав его по плечу. – Смотри же, от меня ни на шаг, куда я, туда и ты, понимаешь?

– Так точно, ваше благородие, постараюсь! – радостно воскликнул Клопов.

Я пошел дальше, а Клопов с винтовкой в руках, как кошка, следовал за мной по пятам.

Между тем день клонился к вечеру. Серая осенняя мгла смешалась с сумерками, в которых потонула окружавшая местность с австрийскими окопами, с разрушенными деревушками, с неподвижными трупами, валявшимися в разных местах поля сражения. Осенний ветер, напитанный мельчайшими дождевыми росинками, свистел в ушах, забирался под полы шинели, заставляя темные солдатские фигуры ежиться от холода.

Ружейный огонь, хотя и не прекращался, но все же не был таким частым, а главное, можно было вытянуться во весь рост, не боясь быть подстреленным почти в упор австрийской пулей. Под покровом темноты в окопах все зашевелилось. Легкораненые пробирались из окопов на передовой перевязочный пункт, который был приблизительно в полуверсте от боевой линии. Тяжелораненых несли на шинелях до самого левого фланга, до шоссе, откуда вел до развалин деревушки небольшой ход сообщения. Я распорядился, чтобы похоронили всех убитых.

Так кончился этот полный ужасов день. Это был первый день, проведенный мною в окопах. А сколько таких дней предстояло мне еще впереди! Какое неимоверное напряжение воли и нервов требовалось, чтобы достойно звания офицера исполнять долг чести и совести. А так хотелось иногда забыть все и броситься куда-нибудь бежать, бежать без оглядки подальше от этого грома, от этих стонов, от этого беспощадного насилия и крови…

Мне не хотелось идти в свой окопчик, так как враг был очень близко, и мое присутствие каждую минуту могло оказаться необходимым. Усталый и разбитый, я присел на обрубок дерева, лежавший в окопе, недалеко от того места, где стоял пулемет Василенко. Только теперь я почувствовал волчий голод. Ведь целый день у меня не было во рту ни крошки. Голова кружилась от слабости. Некоторые солдаты сидели на влажной соломе, притащенной в окоп из разрушенной и сожженной деревушки, и капались в своих вещевых мешках. Кто грыз сухарь, кто ковырял ножичком в консервной банке, кто просто жевал хлеб. Словом, каждый, как мог, утолял свой голод. В нескольких шагах от меня возился над своим рыжим ранцем, отнятым, вероятно, у какого-нибудь австрийца, и мой вестовой Клопов. Он стоял на коленях и потому казался совсем маленьким. Отрезав большой ломоть хлеба, он намазал его маслом, потом откупорил штыком консервную баночку. Затем, подойдя ко мне, протянул всю эту стряпню, и проговорил:

– Откушай, ваше благородие, чай проголодались.

Так просто и искренно вырвались у него эти слова, что у меня не хватило духу отказаться. Я поблагодарил и взял хлеб с маслом, а от консервов отказался.

В это время между солдатами пронеслась весть, что приехала кухня, которая остановилась за деревушкой в небольшой лощинке. Однако, несмотря на то что было очень соблазнительно поесть горячей пищи в такую сырую погоду, тем не менее охотников находилось мало, так как местность была ровная, а пули так и взвизгивали поверх окопа. Каждый инстинктивно соображал, что пока сбегаешь за котелком супа, то десять раз успеешь побывать на том свете. Поэтому известие о прибытии кухни было встречено довольно равнодушно. И только некоторые смельчаки, не обращая никакого внимания на дзыкавшие пули, спокойно вылезли из окопов и как ни в чем не бывало пошли через поле к развалинам деревушки. Это было самое опасное место.

– Ваше благородие, дозвольте и мне сходить за ужином! – весело воскликнул Клопов.

– Да куда же ты пойдешь?! Видишь, как стреляют! И охота тебе идти…

– Ничаво, нешто, приметят в такую темень?

– Ну, ступай…

Клопов схватил свой котелок и, легко выскочив наверх окопа, быстро исчез в сумерках. В это время австрийцы бросили несколько ракет. Ветер подхватил их, и они медленно спускались как раз над самыми нашими окопами. Мгновенно стало видно, как днем. Фигуры, побежавшие за ужином, тотчас очутились как на ладони. Австрийцы заметили их и открыли сильный ружейный огонь, думая, вероятно, что с нашей стороны готовится наступление. Огонь сейчас же перекинулся на другие участки фронта, и все кругом вновь закипело.

При свете ракеты я успел заметить, как Клопов подбегал к деревушке и потом шмыгнул за развалины, где он был в безопасности. Обеспокоенные австрийцы пускали ракету за ракетой, но на поле уже не было никого. Понемногу огонь ослабел. Я уже собрался идти на левый фланг роты, но в это время к окопу через поле, согнувшись, подходила какая-то фигура. Фигура в нерешительности остановилась и спросила:

– Братцы, где ротный?

По голосу я узнал Франца. Я почему-то обрадовался ему, как родному брату.

– Сюда, сюда, Франц! – крикнул я.

Франц вскочил в окоп и через минуту был около меня.

– Ваше благородие, вы здесь?.. Живы?.. Ах, ужасти какие! Так и садит, вот нехристи окаянные, прости Господи!.. – Франц волновался. Он вытер рукавом шинели пот с лица и продолжал: – У меня сердце изболелось, как же это ваше благородие целый день не поемши.

Я днем пошел с обедом, да командир батальона увидел, что я иду, изволили меня выругать и не пустили…

– Да уж, брат, не до обеда было… А ты напрасно, Франц, днем пошел, ведь тебя бы тут, как зайца, подстрелили бы, – укоризненно проговорил я.

– Ничего, я бы ползком, на брюхе…

Я рассмеялся.

Франц протянул мне котелок, и я с удовольствием похлебал горячего душистого супу из ротной кухни. В другом котелке было жаркое из офицерского собрания. При других обстоятельствах я бы даже не взглянул на этот застывший кусок мяса, но теперь я его проглотил как изголодавшийся волк. Никогда этот скромный ужин не казался мне таким вкусным, как в тот вечер.

– Ну, спасибо тебе, Франц, за то, что ты накормил меня; теперь можешь идти, только смотри, днем не показывайся мне на глаза.

– Счастливо оставаться, ваше благородие! – проговорил Франц.

Захватив котелок, он вылез из окопа и вскоре скрылся в темноте, а я остался сидеть на месте, погрузившись в свои мысли. Появление Франца воскресило в моей памяти картины того мира, который остался далеко позади, за этой роковой, кровавой чертой. Родной дом, хорошенький садик, мать, сестренки – все это еще так недавно было, совсем недавно… И вот теперь опять это новое, страшное, неизбежное, с громом, молниями, с холодом, голодом, грязью, с криками, стонами и кровью… Да, вот он – этот страшный лик войны! Опять я повис над этой бездонной и мрачной пучиной смерти, страданий и ужаса!..

После ужина я почувствовал себя бодрее. Только теперь я понял всю серьезность создавшегося положения. Высунувшись немного из окопа, я всматривался в туманную мглу, стараясь пронизать ее взглядом, чтобы различить зарывшегося в землю врага. Местами окопы сближались даже менее чем на сто шагов. Ружейная трескотня не прекращалась, то замирая, то вспыхивая с новой силой. Маленькие огоньки выстрелов, как светлячки, сверкали в разных местах и тотчас гасли. Пули пели на разные лады. Большинство из них резали воздух с коротким неприятным свистом: «цык… цзинь… цы-цык!..», некоторые протяжно завывали. Но я мало обращал внимания на эту своеобразную музыку. Я думал о другом. Такая непосредственная близость противника представляла собой большую опасность. Под прикрытием темноты австрийцы каждую минуту могли перейти в наступление, и пока мы развили бы сильный ружейный и пулеметный огонь, они успели бы без особых потерь пробежать 100–150 шагов, отделявших их окопы от наших.

Я старался отогнать от себя тревожные мысли и перебирал в голове все, чтобы предупредить опасность. Но что можно было сделать в моем положении? Об отступлении не могло быть и речи, да и куда было отступать? Везде сзади была река. Помощи ждать было неоткуда, солдаты были так переутомлены, что едва держались на ногах. Требовались величайшее присутствие духа и глубокое сознание долга, чтобы не махнуть на все рукой и не уйти, куда глаза глядят… «А как же они? – думал я, переводя свой взгляд на фигуры солдат, темневшие в глубине окопа. – Если я один только день просидел в окопах, и мне уже начинают лезть в голову всякие панические мысли, то что же должны чувствовать они? Ведь многие из них не выходили из линии огня с первого дня войны!»

Мне стало стыдно за минутное малодушие. Я присел на дно окопа, достал свою полевую книжечку и при свете электрического фонарика написал командиру батальона следующее донесение:

«Господин капитан! Доношу, что противник на участке моей роты находится на расстоянии 100–150 шагов. Не подлежит сомнению, что противник ночью поведет наступление. Численный состав роты так незначителен и люди настолько переутомлены, что я не ручаюсь за благополучный исход боя, если не будет оказана реальная поддержка».

Запечатав донесение в полевой конвертик и надписав: «Командиру 1-го батальона», я крикнул Клопова.

– Здесь, ваше благородие! – бойко ответил тот и вытянулся передо мной, словно вырос из-под земли.

– Знаешь, где находится командир батальона?

– Так точно, ваше благородие, как не знать!

– Ну так вот, снеси это ему, а конверт возьми назад. Понял?

– Так точно…

Не успел Клопов договорить последнее слово, как он уже выскочил из окопа и исчез в темноте.

«Славный хлопец», – подумал я и, взглянув в сторону противника, пошел окопом на левый фланг. Местами окопы были настолько мелкие, что приходилось сгибаться чуть не до пояса, так как австрийцы все время поддерживали довольно частый огонь, и пули так и взвизгивали поверх окопа. Солдаты стояли редкой цепью и, несмотря на страшную усталость, словно нехотя постреливали в австрийцев и зорко следили за каждым их движением. Некоторые солдаты, присев на корточки на дне окопа, попыхивали цигарками. И на мгновение красноватый отблеск озарял их исхудалые, давно небритые мужественные лица. Ночь была темная и сырая. Накрапывал мелкий осенний дождичек. Из-за Сана светил наш саперный прожектор, острый угол которого чем дальше уходил вдаль, тем становился шире, мягко и бесшумно скользил вдоль боевой линии. Из ночной темноты при свете прожектора вдруг появлялись окопы, солдаты, ружья, местность впереди окопов. Но вот луч прожектора скользнул далеко в бок, и все снова потонуло во мраке. Однако ненадолго: на смену нашего прожектора взвилась зеленоватая австрийская ракета. Опять стало светло как днем.

То там, то здесь, как звезды, поднимались высоко в темное небо ракеты, освещая далеко вокруг местность, и их фосфорический блеск смешивался с ослепительным ярким лучом прожектора, который, как гигантский глаз, лениво передвигался вдоль линии окопов.

Всякий раз как прожектор или австрийская ракета освещали окружающее пространство, я останавливался и внимательно всматривался вперед. Я был твердо уверен, что с минуты на минуту австрийцы перейдут в наступление. Но вокруг на поверхности земли все было пустынно. Кое-где валялись неподвижные трупы убитых, зияли, как потухшие кратеры, воронки от снарядов и только ружейная трескотня да местами орудийная канонада указывали на тысячи человеческих жизней, зарывшихся в серую грудь земли.

«Господи! Хоть бы ночь прошла спокойно! Днем все не так страшно», – подумал я.

Но моему желанию не суждено было сбыться. Я уже подходил к самому левому флангу около шоссе, как меня охватило внезапное беспокойство. Ружейная стрельба из частой сделалась совсем редкой. Австрийцы перестали бросать ракеты почти по всему фронту, и все вокруг погрузилось в непроницаемую мглу. Как на беду в этот момент прожектор направил свой луч далеко вправо, где вдруг вспыхнула горячая перестрелка, свидетельствовавшая о том, что там закипал бой… Солдаты тоже зашевелились в окопах, очевидно, им тоже передались волнение и какое-то предчувствие надвигающейся опасности.

Все схватились за ружья, и темные силуэты солдат плотно прижались к стенке окопа, готовые встретить врага.

– Саменко, ты готов? – услышал я голос прапорщика Муратова.

– Так точно, ваше благородие! – ответил тот бойко.

– Николай Васильевич! Идите сейчас на правый фланг роты, так как там теперь нет офицера, – проговорил я.

Прапорщик Муратов, которого я едва мог различить в темноте, сделал мне под козырек и быстро пошел окопом на правый фланг. Вдруг впереди послышались какой-то неясный шум и отдельные возгласы, похожие на резкую команду, заглушаемые громом орудийной канонады, ружейной трескотней на участке соседнего полка. В это время вдоль фронта скользнул луч нашего прожектора, и из тьмы, словно из-под земли, выступили ярко освещенные густые толпы австрийцев, которые как волны текли к нашим окопам. Тотчас почти по всей линии раздались дикие крики наших:

– Наступление! Наступление! Австрияки! Бей!.. Стреляй!..

И вслед за тем все эти безумные крики покрылись бешеной стрельбой. Среди сплошной ружейной трескотни отчетливо стучали, то перебивая друг друга, то сливаясь вместе, пулеметы. Еще через минуту за Саном грозно сверкнули вверх, как гигантские углы, орудийные вспышки и мощные удары, один за другим прокатились тяжким эхом в ночном воздухе и покрыли собой ружейную стрельбу. Снаряды с воем, как стая невидимых чудовищных птиц, пронеслись над нашими головами и с громом где-то близко-близко впереди разорвались. Едва разорвались эти снаряды, как неслась уже вторая очередь, за ней третья… И через несколько секунд все смешалось в один какой-то неопределенный сплошной грохот, визг, шум, крики… Прожектор торопливо водил лучом вдоль линии фронта и среди тьмы резко выступали освещенные толпы австрийцев, среди которых было заметно замешательство; одни в страхе мялись на месте, другие с криками напирали сзади, некоторые в безумном порыве кидались вперед… Раненые и убитые как подкошенные падали на землю… Еще несколько минут такого страшного огня, и австрийцы не выдержали… Как лавина хлынули они назад, не добежав каких-нибудь пятидесяти шагов до наших окопов. Радость победы, как электрическая искра, пронеслась через серые солдатские ряды, и все, точно сговорившись, закричали дружное победное «ура». Я весь словно оцепенел от ужасов только что разыгравшегося ночного боя и от упоения победой. Сердце мое трепетно билось. Победа вдохнула во всех новые силы и бодрость духа.

– Молодец, Саменко, хорошо работал… – проговорил я и ласково похлопал по плечу бравого пулеметчика.

Стрельба по всему фронту стала реже и тише. Австрийцы всюду были отбиты. Прожектор скользил вдоль окопов, но впереди валялись только груды убитых и раненых… Боясь, что мы перейдем в контратаку, австрийцы вдруг открыли сильный ружейный и пулеметный огонь, который, однако, не причинял нам никакого вреда.

Под прикрытием этого огня австрийцы приводили в порядок свои поредевшие ряды и, по-видимому, готовились к новой атаке. И действительно, через некоторое время австрийцы сразу прекратили огонь и с криками массами выскочили из окопов и бросились в атаку Луч прожектора скользил по этой живой волне и почти одновременно по всей линии затрещали ружья и пулеметы. Снова загремели наши батареи. Воздух наполнился шипением и свистом снарядов и пуль, ружейной и орудийной пальбой. В сумраке ночи блеск рвущихся шрапнелей и гранат озарял на мгновение наступающие толпы врага. Огонь не ослабевал ни на минуту. Австрийцы упорно пробивались вперед, но опять не выдержали этого убийственного огня и бросились бежать к своим окопам.

Воодушевленные успехом, наши солдаты готовы были броситься вслед за австрийцами. Я сам едва сдерживался, чтобы не выскочить из окопа. Тотчас бы вся рота как один человек кинулась бы в контратаку, но я сдержал свой порыв, так как было слишком рискованно с такой горсткой людей нападать на австрийцев, которые вели наступление такими большими силами.

Однако австрийцы не унимались и разъяренные неудачей предшествовавших атак, бросались в новые ожесточенные атаки. Но все попытки врага завладеть нашими окопами были безуспешны. Наступило временное затишье. С обеих сторон поддерживался редкий ружейный и орудийный огонь. Боясь нашего контрнаступления, австрийцы кидали ракету за ракетой. Теперь, когда стрельба немного затихла, особенно отчетливо раздавались крики и стоны раненых австрийцев, взывавших о помощи. Под лучами прожектора ясно можно было различить, как эти несчастные пытались, кто ползком, кто хромая и низко согнувшись, добраться до своих окопов.

Солдаты были страшно переутомлены. Некоторые не выдержали и, свалившись на дно окопов, спали как убитые. Проходя мимо, я расталкивал их. Услышав мой строгий голос, они торопливо вскакивали на ноги, бормотали «виноват, ваше благородие», но потом, когда я отходил, снова бессильно валились на землю. Как мог, я ободрял измученных защитников, хотя у меня у самого подкашивались ноги, и глаза против воли слипались.

– Где ротный? – услышал я чей-то сдержанный голос.

– Иди сюда, кто меня ищет?

Ко мне подошел солдат.

– Никак не мог вас найтить, ваше благородие; батальонный приказали передать этот пакет.

– A-а, это ты, Клопов! – протянул я. – Ну, давай сюда, что там такое…

Взяв от Клопова помятый конверт, я присел на дно окопа, чтобы свет от электрического фонарика не привлек внимания австрийцев. На клочке бумаги стояло только одно слово: «Держитесь»; дальше следовала подпись командира батальона.

– Не отходи от меня! – обратился я к Клопову.

Пройдя до самого правого фланга, я пошел назад и остановился около правофлангового пулемета Василенко. Чуть-чуть брезжил рассвет. Кошмарная ночь приходила к концу. По-видимому, враг был изнурен бесплодными атаками. Ружейная стрельба сделалась совсем редкой. Но между отдельными выстрелами со стороны австрийцев доносился какой-то неясный подозрительный шум. Как ни вглядывался я вперед, особенно когда скользил яркий луч прожектора, ничего нельзя было заметить. Но я еще не был достаточно испытан в боевом деле. Василенко, не отходивший от пулемета ни на один шаг, чутко прислушивался к происходившему в стороне противника неясному шуму.

– Ну, слава богу, отбили австрияков, теперь больше не полезут… – проговорил я вполголоса, обращаясь к стоявшим вблизи солдатам. Те почтительно промолчали, и только Василенко осмелился вставить маленькое замечание:

– Как Бог даст!..

Сомнение Василенко передалось и мне, и я, не вытерпев, спросил его:

– А ты думаешь, Василенко, еще будут наступать?

– Точно так, ваше благородие, видать, что будут…

– Это почему же?

– По шуму можно узнать; это он резервы свои подвел к окопам, не иначе будет еще наступление.

И действительно, слова бравого пулеметчика оправдались скорее даже, чем я думал.

Среди редкой ружейной стрельбы вдруг загремел, потрясая воздух, залп со всех австрийских батарей. Десятки снарядов, как стая стальных птиц, пронеслись над нашими головами и с отрывистым грохотом разорвались одни ближе, другие дальше. Завыли осколки… Это был, очевидно, у австрийцев сигнал для наступления по всему фронту. После первого залпа австрийские батареи начали обстреливать наш тыл, чтобы помешать продвижению резервов, в то же время из окопов с криками, похожими издали на «ура», выскочила австрийская пехота густой массой. Василенко первый открыл огонь из своего пулемета. Австрийцы от неожиданности, как испуганное стадо баранов, шарахнулись в разные стороны, усыпая поле убитыми и ранеными. Но тотчас они оправились, снова сомкнулись и ринулись вперед. По всему фронту кипела уже отчаянная стрельба. И нужно было видеть, с каким хладнокровием Василенко расстреливал в упор наседавшего врага! Сквозь молочную дымку рассвета можно было различить передние ряды австрийцев. Согнувшись, с винтовками в руках и с ранцами на спинах, они упорно лезли вперед, точно пьяные, невзирая на то что пули буквально их засыпали. При виде такого упорства и дикого мужества не только у меня, но, я думаю, у всех нас, кто в это время стоял в окопах и отбивался, закралось чувство робости, которое легко могло перейти в панику.

– Ничего, братцы, не робей! Стреляй!.. – закричал я.