Текст книги "По скорбному пути. Воспоминания. 1914–1918"

Приложившись к чудотворной иконе, мы тронулись дальше в путь. Спокойно и отрадно было ехать по родной земле. Убогие хатенки, бабы в пестрых платках, мужики в простых полотняных белых рубахах, сидящие на тряских повозках и погоняющие батогом[6]6
  Кнутом.


[Закрыть] маленьких, пузатых, но быстрых лошадок; бесконечные желтые поля, усеянные, как маленькими островками, скирдами сжатого хлеба; покосившиеся и ветхие указатели дорог; небольшие речки с подгнившими, готовыми каждую минуту провалиться мостами – все это казалось нам чем-то дорогим, близким, русским…

Вечером того же дня мы приехали в Кременец и, узнав, что скоро пойдет поезд на Ровно, поспешили на вокзал. На вокзале, где было много уже раненых, местные жители, главным образом евреи, встретили нас цветами. Они усадили нас в зале 1-го и 2-го классов, заботливо ухаживали за нами, предупреждая наше малейшее желание и предлагая нам совершенно даром чай, варенья, печенье и разного рода закуски. Тронутые таким радушным приемом, мы благодарили всех, оказывавших нам внимание, и светлое, сладостное сознание исполненного священного долга перед Родиной укреплялось в нас, наполняя наши души тихим, счастливым спокойствием, и облегчало физические муки.

Да, счастливое и незабвенное время! То время, когда проснулся русский дух, когда грозный клич войны объединил всех российских граждан в одном могучем порыве, в котором не было различий между сословиями, служебным положением, национальностью, религией! Отцы и дети, брат с братом, друзья и недруги – все слились в одну общую, тесную народную семью, пылавшую одним желанием, одной целью – сломить и наказать дерзкого врага, посягнувшего на честь и права России…

Вот почему, где ни появлялись раненые воины, эти живые свидетели грозных кровавых событий, все, богатые и бедные, русские, поляки и евреи, все раскрывали свои объятия страдальцам за Родину, стараясь их согреть, приютить, обласкать и оказать посильную помощь.

Счастливое, золотое время, прекрасное, как нежная благословенная весна, расцветшая после сонливой, мертвенной зимы!..

Поезд на Ровно уже стоял, готовый к отправлению. Все засуетились. Еврейские юноши с белыми повязками на левой руке работали в качестве санитаров, вынося раненых на носилках или просто помогая тем из них, кто имел возможность двигаться. Раненым офицерам дали отдельный вагон 3-го класса. Меня положили на нижнюю полку, а на соседней лег прапорщик Ковальский, который при каждом неосторожном толчке громко стонал, еще более расстраивая наши и без того расшатанные нервы. Наверху лег прапорщик Рябушевский с раздробленной челюстью.

Около 12 часов ночи поезд слегка дернул и плавно тронулся. Прибавляя ходу, с грохотом перескакивая со стрелки на стрелку, качнувшись несколько раз из стороны в сторону и распуская пары, он наконец вырвался и помчался вдаль. В нашем вагоне стоял полумрак и было душновато. Полки с лежавшими на них ранеными офицерами едва вырисовывались при дрожавшем свете толстой сальной свечи, тускло горевшей в фонаре. Сквозь открытое окно, через которое врывался как вихрь свежий ночной воздух, глядела неподвижная, бледная, круглая луна. Она точно робко и стыдливо засматривала в темный вагон, как будто боясь своим мягким серебристым блеском нарушить наш покой… И чудилось в ее молчаливом фосфорическом сиянии что-то ласкающее, материнское, нежное… И столько тихой, затаенной грусти и скорби было в ее прозрачном, бледном лике…

Я не отрывал глаз от золотистого, покрытого туманными пятнами диска луны, как будто меня что-то к нему притягивало. И я испытывал в этом созерцании царицы ночи какое-то необъяснимое, тонкое наслаждение. В вагоне было тихо. Слышался порой только чей-нибудь сдержанный говор, да колеса выбивали мерную, однообразную дробь «тра-та-та… тра-та-та… тра-та-та». Я чувствовал себя плохо. Путешествие на повозке и сопровождавшая его тряска очень раздражили мою рану, которая ныла, как больной зуб, и вызывала во всем теле сильный жар. Не в лучшем состоянии находились и мои товарищи, но настроение у всех было отличное.

– Вот ночка, господа! Прелесть! – восторженно воскликнул, шепелявя благодаря выбитым шрапнельной пулей зубам, прапорщик Рябушевский. – Давайте что-нибудь споем!

Все засмеялись, особенно тому, что он предлагает петь, а сам даже рта не мог как следует открыть, но все-таки тотчас согласились, и вскоре раздалась негромкая, довольно складная песня «Среди долины ровная…». Ей вторил монотонный стук колес «тра-та-та… тра-та-та…», а в окно глядела и точно слушала неподвижная луна. Мы пели с воодушевлением; слова и мотив этой простой русской песни глубоко западали и волновали наши души, приобретая в ту минуту, минуту страдания и даже чего-то большего, чем страдание, какую-то особенную возвышенную прелесть и торжественность. Мы увлекались все больше и больше. Звуки росли дружнее, вырывались из наших грудей, соединялись вместе в приятную гармонию и разливались широкой, красивой волной. И чувствовалась в этой родной, захватывающей песне стонущая русская душа, которая вдруг просыпается и вмиг забывает тоску; поднимается в ней молодецкая удаль и бурным ключом играет веселье… Когда мы кончили, раздались голоса одобрения. Спели еще «Стеньку Разина» и после этого решили спать.

В Ровно мы приехали рано утром. Всех нас, раненых офицеров, направили в лазарет N-ской общины. Офицерская палата, куда меня внесли, была чистая, большая и светлая комната со сводчатым потолком, какой обыкновенно бывает в старых казенных зданиях. Добрая низенькая старушка – сестра милосердия – и полный, высокий доктор с открытым, умным лицом встретили меня в высшей степени ласково и тепло. Прежде всего мне сделали перевязку и затем уложили в мягкую постель. С этого момента для меня потянулись длинные, тоскливые и тягостные дни. Положение мое становилось все более и более серьезным. Я очень ослабел и почти не мог встать с кровати. Температура стояла высокая. Врачи беспокойно переговаривались между собой и даже одно время хотели отрезать мне ногу, предполагая, что у меня заражение крови. В своей жизни я очень мало болел, и потому лежать в неподвижном состоянии на постели было настоящей мукой. Я читал газеты, журналы, много спал, но всего этого мне казалось мало, меня тянуло на воздух, на волю, и я наивно считал дни, когда выздоровею и поеду снова в полк. На мои вопросы, скоро ли я поправлюсь, врач с самым серьезным видом отвечал мне, что недельки через две, а то и раньше. Конечно, он шутил.

В первый же день своего пребывания в лазарете N-ской общины я познакомился с австрийским офицером, раненным в плечо и лежавшим в той же палате, что и я. Молоденький, безусый, он очень мне понравился своей открытой душой и честными убеждениями, и мы вскоре сделались большими друзьями. Он часто приходил ко мне, садился около меня на кровать, и мы мирно беседовали на французском языке о России, об Австрии, о своих армиях, о вооружении. Многое для меня было очень интересно и ново. Единственный вопрос, в котором мы резко расходились и старались доказать друг другу свою правоту, это причина вспыхнувшей войны.

В таких разговорах я не чувствовал к своему собеседнику ни малейшей злобы. И странно было подумать, что этот милый и симпатичный человек считался так еще недавно моим врагом, готовым размозжить голову во всякий удобный момент.

Так прошло недели полторы. Несмотря на предупредительность и внимательность со стороны всех, кто за нами ухаживал, несмотря на удобства и прекрасный уход, все-таки тоска, как ржавчина, разъедала мою душу. Вид раненых, которые прибывали каждый день, их стоны, а иногда предсмертные крики и бред действовали на нервы, заставляли переживать как будто снова весь ужас боя. Особенно беспокоил нас до дрожи в теле один прапорщик, смертельно раненый. Он лежал в отдельной комнате и кричал во все горло в продолжение почти целых суток, словно его медленно резали. Бедняга мучился, вероятно, невыносимо. Ему сделали операцию, но она его не спасла, и он умер. Однако, несмотря на такую удручающую обстановку, я ни разу даже не подумал о том, чтобы поехать домой, хотя езды было не более одного дня. И когда лежавшие около меня офицеры спрашивали меня с удивлением: «Почему вы не едете домой?» – я просто отвечал: «Не хочется!» Я сам хорошенько не понимал, отчего «не хочется». Мне почему-то неприятно было возвращаться под родной кров и в круг родных, дорогих мне лиц, с которыми я так еще недавно расставался и расставался если не навсегда, то во всяком случае, как я предполагал, на долгое время. Кроме того, мне не хотелось возвращаться еще и потому, что я надеялся скоро поправиться и вернуться в полк. Ехать же домой с тем, чтобы через две-три недели снова испытать на себе всю тяжесть разлуки, сопровождаемой рыданиями и потоками слез, было для меня страшно. Одна мысль об этом наводила ужас больше, чем неприятельские гранаты и пули, и бросала меня в холод, и я решил ни за что не ехать домой. Но судьба была сильнее моих желаний. Я написал матери письмо, в котором неосторожно упомянул о том, что я ранен и где лежу. После этого не прошло и двух дней, как ко мне утром подошла старушка-сестра и с напускным равнодушием, видимо, боясь меня встревожить и этим повредить моему здоровью, спросила, хотел бы я сейчас увидеться со своей мамой.

Я ничего не подозревал, но сердце забилось чаще и трепетное волнение охватило все мое существо. Я собирался уже ответить твердым отказом, но в это время из-за полурастворенной двери палаты на меня смотрело и словно молило встревоженное лицо моей матери. Вместо ответа сестре милосердия я только радостно улыбнулся, с трудом приподнялся на постели и протянул вперед руки… В этот момент ко мне быстро подошла, почти подбежала мать, порывисто обняла меня и начала крепко-крепко целовать, шепча:

– Бедный, бедный, хороший мой… Ну, слава богу, хоть жив… Господи, как я счастлива!

И при этом теплые радостные слезы катились у нее из глаз и блестящими струйками сбегали по ее доброму, морщинистому лицу…

В тот же день утренним поездом мы выехали из Ровно, а вечером я уже лежал на чистой, мягкой постели в своей уютной, хорошенькой комнатке, освещенной нежным розовым светом ночного фонаря, а вокруг меня расположились счастливая мать и две милые сестренки, немного испуганные, но довольные, что опять увидели своего дорогого Володю.

Тихо и безмятежно-спокойно у меня было на душе, как будто ангел мира и любви слетел туда с неба. Но не потухла во мне искра, так недавно еще пылавшая боевым огнем; кровь, разгоряченная жарким боем, еще не остыла, и одна мысль, острая и назойливая, стояла передо мной: подлечить свою рану и скорее-скорее броситься туда, в эту страшную, но заманчивую бездну, где потрясают землю громы орудий, где льется потоками человеческая кровь, где стонут, страдают и умирают сотни тысяч людей, где приносится великая искупительная жертва…

Глава II
Под Краковом

Никогда в своей жизни я не был так счастлив, как именно в эти дни, проведенные дома после моего первого ранения. Несмотря на ноющую боль в ноге и упадок сил, я чувствовал глубокое нравственное удовлетворение от сознания исполненного честно долга и принесенной жертвы. Каждый день меня навещали мои близкие и знакомые, которые своим вниманием старались облегчить мои страдания. В каждом их слове, в каждом поступке чувствовались уважение ко мне, к моей ране и тайный трепет перед грозными событиями, разразившимися над миром. На столе у моего изголовья постоянно стоял букет живых цветов, наполнявших нежным ароматом мою скромную, но уютную комнату. О, это были дни моего торжества! Часто по вечерам, после ухода гостей, ко мне приходила мама, садилась на мою постель и, глядя своими чистыми, кроткими глазами, молча гладила мои волосы. Потом, видя мое исхудалое, бледное лицо, она не выдерживала, клала свою голову мне на грудь и тихонько плакала, говоря:

– Бедный мой мальчик! Ты больше не поедешь… Бог сохранил тебя для нас!

Я ничего на это не отвечал и только молча брал ее маленькую руку и нежно целовал. В это время мои маленькие сестры обыкновенно спали. Но днем они не отходили от меня. Первые дни, пока мое положение было серьезное, так как опасались заражения крови, мать запрещала им много со мной разговаривать, и я не мог часто удержаться от улыбки, когда эти два ангелочка с розовыми серьезными личиками на цыпочках подходили к моей кровати и то поправляли мне одеяло, то заботливо спрашивали меня, не хочу ли я кушать или пить. Когда мне стало лучше, их живые синие глазки засияли искренней радостью, детскому любопытству их не было границ, и они с утра до самого вечера готовы были слушать мои рассказы про войну. Конечно, не желая смущать их детские невинные души мрачными картинами страдания и смерти, я умышленно смягчал краски и изображал им войну не такой ужасной, какова она на самом деле. Так в атмосфере любви, ласки и внимания проходили дни. Рана моя быстро заживала. Несмотря на большую потерю крови, мой молодой организм брал свое. Силы возвращались ко мне, а энергия, подобно шумному весеннему ручейку, вливаясь в мою душу, побуждая меня на новые подвиги, новые жертвы. Чем здоровее я себя чувствовал, тем задумчивее становился мой взор, тем чаще уносился я мыслями туда, где раздаются громы орудий, к своим боевым товарищам… Часто, опираясь на палку, я выходил в наш сад и садился на скамью. Дни стояли прекрасные. Еще не было холодно. Но дыхание осени уже чувствовалось во всем. Листья пожелтели и частью осыпались. В воздухе, несмотря на яркое солнышко, была особенная, нежная и приятная свежесть. На всей природе – и на ясном глубоком небе, и в видневшихся вдали полях, и в окружавших садах – лежал какой-то особенный, едва уловимый золотистый оттенок, который бывает только осенью. В такие дни я подолгу сиживал на скамейке и смотрел на свой родной дом, на своих маленьких сестер, которые беззаботно резвились около меня. Счастливые создания! Никакие мысли, никакие сомнения не тревожат ваши детские головки. Весь Божий мир представляется вам таким красивым и вместе простым…

По мере того как я поправлялся, мой внутренний голос все сильнее и сильнее подсказывал мне, что долг мой перед Родиной далеко еще не исполнен, пожар войны не только не унимается, но, по-видимому, разгорается с новой силой, и потому пора приготовляться к отъезду. Я избегал касаться этого вопроса, так как знал, какие страдания причиняет моей матери даже одна только мысль о возможности моего вторичного отъезда на фронт. В то время всем, в том числе и моей матери, казалось, что война продлится самое большое три-четыре месяца. Но вскоре, после первых же боев, для всех стало очевидно, что так скоро война не кончится. С каждым днем моя мать становилась все задумчивее и печальнее, так как она отлично понимала, что рано или поздно я должен буду уехать в полк, ибо этого требовали честь офицера и долг перед Родиной. Вот почему, когда я однажды вечером подошел к матери и сказал, что на днях я поеду на фронт, она заплакала тихими бессильными слезами и просила меня только о том, чтобы я побыл дома еще хоть с месяц. Правда, хотя рана моя зажила настолько, что я мог ходить, однако физически я был еще довольно слаб, и медицинская комиссия, на которую я явился, предлагала мне месячный отпуск. Однако дальнейшее пребывание мое дома было для меня тягостно. Мне неприятно было видеть, как страдает мать, и обыденная жизнь в кругу моих близких и знакомых с ее мелочными заботами и интересами местного характера была для меня чужда, так как все мысли и весь смысл моего существования был там, на кровавых полях. Как я мог, хотя бы и дома, жить спокойно и беззаботно, предаваться веселью и удовольствиям, когда я не знал, суждено ли будет мне еще раз вернуться в этот дом. Поэтому к чему было откладывать? И я решил уехать как можно скорее. В день моего отъезда вся моя семья была погружена в глубокую печаль. Как три месяца назад, в день моего первого отъезда, собрались у нас мои близкие знакомые и родные. Разговор как-то не клеился, так как у всех было тяжело на душе. Моя бедная мать, поминутно вытирая платком слезы, старалась развлечь себя приготовлениями в дорогу. Она возилась с моими вещами, укладывала в них всякие печенья, варенье, теплую одежду и разного рода мелочь. Поезд шел в 6 часов вечера, и нужно было торопиться все приготовить к отъезду. Когда вещи были сложены, я отправил их на вокзал со своим денщиком Францем. Обед прошел в каком-то тягостном, неловком молчании. Перебрасывались из учтивости односложными словами, но всяк невольно переносился мыслями за ту роковую черту, где смерть и жизнь сплелись в страшной мертвой схватке и откуда для многих-многих нет уже возврата… Самые разнообразные чувства теснились в моей груди: и тоска по оставляемому дому, и неизвестность будущего, и досада на что-то – и потому я даже рад был, когда приехал экипаж, на котором я с матерью и сестрами должен был ехать на вокзал. Все молча по обычаю сели. Через несколько секунд я быстро поднялся и, перекрестившись на образа, подошел к матери. Все тоже поднялись. Мать залилась слезами, едва сдерживая судорожные рыдания.

– Не плачь, мамочка, – дрожащим голосом сказал я. – Бог даст, это не последний раз…

При этих словах мать еще сильнее зарыдала. Потом я крепко обнял своих милых маленьких сестер и простился со всеми другими. Через минуту я уже сидел в экипаже с матерью и сестрами. Все мои знакомые и родные стояли группой у нашей садовой калитки, когда лошади тронули, все они замахали шапками и платками и пожелали счастливого пути и благополучного возвращения.

На повороте улицы я еще раз обернулся и посмотрел на свой родной домик. Кто знает, может быть, мне не суждено уже будет его вновь увидеть. Всю дорогу до самого вокзала мы все молчали, так как каждый был погружен в свои мысли, и только мои две маленькие белокурые сестрички, сидевшие против на скамеечке экипажа, бросали украдкой на меня грустные взгляды. Поезд уже подходил, когда мы подкатили к вокзалу. Носильщик взял мои вещи, а я быстро отправился к кассе за билетом. Через несколько минут у меня уже был билет, и я направился к вагону, на котором была прибита белая дощечка с надписью «Для г.г. офицеров». Место скоро нашлось, и я, уложив на полку все свои вещи, вышел на платформу, где меня ожидали мать с сестрами. Бедная мать с трудом скрывала охватившее ее волнение, и когда через некоторое время дали два звонка, она не выдержала и, схватив меня руками за шею, горько зарыдала, умоляя меня не забывать ее и моих маленьких сестер, писать как можно чаще и беречь себя… Слезы душили ее, не давая возможности говорить. Раздался третий звонок. Мать судорожно прижалась ко мне и торопливо перекрестила меня. Я горячо ее поцеловал, обнял своих маленьких плакавших сестер и вскочил на поезд уже на ходу. Я стоял на нижней ступеньке вагона и, махая папахой, смотрел на эту маленькую группу дорогих мне лиц до тех пор, пока они не слились с пестрой толпой, стоявшей на платформе.

Долго еще я стоял и смотрел на вокзал и на толпу, которые делались все меньше и меньше по мере того, как поезд развивал ход, и мучительная точка защемила сердце. Я взглянул на город. Все так знакомо. Весь город утопал в пожелтевшей зелени садов. Вон городской сквер, вон красивые здания главной улицы, вон электрическая станция с высокой кирпичной трубой, из которой тянулась длинная струя черного дыма. Несколько маленьких церквей и белый красивый костел. И над всем этим разноцветным морем садов и построек города возвышался, сверкая своими главами, огромный собор.

Поезд шел все быстрее и быстрее, а я все стоял и смотрел на уходивший вдаль город, с которым были связаны все радости и горести моей юной жизни. И только тогда, когда промелькнули последние постройки предместья и потянулись оголенные, скучные поля, я бросил последний прощальный взгляд в сторону родного города и вошел в вагон.

В вагоне были исключительно одни офицеры разных полков, действовавших на Юго-Западном фронте. Большинство были оправившиеся после ранения и контузий и возвращавшиеся в свои части. Настроение у всех было бодрое и веселое. То там, то сям раздавался здоровый, заразительный смех. Здесь не было знакомых и незнакомых, все принадлежали к одной огромной и дружной военной семье, еще более сплотившейся под кровавым стягом войны. Слишком много впечатлений и переживаний дает война, и потому каждый старался поделиться своими чувствами. Громовая победа наших славных войск вызывала у всех подъем духа и жажду поскорее вновь броситься в грозное пламя войны. И только не вполне зажившие раны иногда внезапно сорвавшейся болью напоминали о тех ужасах и не поддающихся описанию страданиях, которые человечество навлекло само на себя.

На следующее утро поезд подходил к австрийской границе. Хотя фронт был еще более чем на сто верст, но уже начиналась атмосфера войны. На пограничной станции Радзилович нужно было пересаживаться в австрийские вагоны, так как австрийская колея немного уже нашей, и потому русские поезда доходили только до этой станции.

Вся платформа была набита солдатами. На сером фоне этой массы рельефно выделялись голубыми пятнами отдельные группы пленных австрийцев, которых направляли в глубь России. Железнодорожные пути были забиты воинскими эшелонами и санитарными поездами. Много встречалось раненых со сверкающими белизной перевязками на руках и ногах.

Едва я вышел из вагона, как смешался с тесной толпой солдат, и много трудов стоило мне добраться до коменданта станции, где я узнал, что австрийский состав идет в час дня.

Делать было нечего, и я расположился с вещами в маленьком зале 1-го и 2-го классов, битком забитом военным людом. Очевидно, большинство, как и я, ожидало австрийского поезда, и я с ужасом подумал, как мы все поместимся. Время тянулось очень долго. От скуки я вышел на платформу. В это время с австрийской стороны подходил эшелон с пленными австрийцами. Когда поезд остановился, я подошел к первому попавшемуся вагону и начал частью по-польски, частью по-немецки разговаривать с австрийцами. Но они плохо понимали. У большинства из них был очень изнуренный вид, хотя они не скрывали своей радости, что попали в плен. Это были в большинстве руссины, которые, как известно, симпатизировали русским и потому сдавались нашим войскам целыми десятками тысяч почти без всякого сопротивления. Едва поезд остановился, как тотчас вагоны окружили наши солдаты, которые с любопытством принялись рассматривать «австрияков». Тотчас завязалась своеобразная беседа. Нет ничего забавнее, когда русский солдат начинает говорить с пленными. Пленного он называет не иначе как «пан» и, объясняя ему что-нибудь, подкрепляет свои слова такими выразительными жестами и подмигиваниями, что тот быстро понимает, о чем идет речь, и отвечает, всеми силами стараясь, чтобы его поняли. Многие солдаты угощали пленных кто табаком, кто хлебом, чем последние были очень тронуты и, принимая подарки, в знак благодарности отдавали честь по-австрийски и говорили: «Русь карашо». У одного из конвойных, сопровождавших эшелон, я расспросил подробно, где и когда взяты в плен эти австрийцы. Оказалось, что в последние дни бои на реке Сан в Галиции приняли необычайно ожесточенный характер, так как река Сан для австрийской армии – последняя серьезная преграда на галицийском плацдарме, этим и объясняется то упорство, с каковым они ее обороняли.

В то время как я разговаривал с конвойными, ко мне подбежал, запыхавшись, мой денщик Франц и воскликнул:

– А я тебя, ваше благородие, по всей платформе ищу!.. Сейчас наш поезд подадут.

Я быстро пошел в зал за вещами, а Франц, крикнув мне: «Я займу место!» – скрылся в толпе. И действительно, едва я вышел на перрон, как по первому пути медленно подходил состав с австрийскими вагонами. Вагоны были маленькие, вроде тех, какие бывают у нас на узкоколейных населенных дорогах. Многие на ходу уже вскакивали, чтобы заранее обеспечить себя местом, но я спокойно ждал, так как был уверен, что Франц займет для меня место. Это был незаменимый человек. Чем ближе я его узнавал, тем больше любил за его необыкновенную честность и преданность. Когда я вошел в офицерский вагон, он уже издали увидел меня и воскликнул: «Сюда, ваше благородие!» Уложив все мои вещи и убедившись, что мне удобно, он вышел из вагона, чтобы найти для себя место. Вагоны были приспособлены только для сидения. Но народу набилось так много, что многим пришлось стоять. Около двух поезд тронулся. Несколько минут спустя мы проезжали через узкую, но бурливую реченьку, по ту сторону которой уже начиналась Австрия. Как и в первый раз, когда я со своим полком переходил австрийскую границу, душа моя наполнилась горделивым чувством и верой в несокрушимую мощь России.

Не более чем через полчаса наш поезд прибыл в небольшое приграничное австрийское местечко Броды. Здесь уже вполне чувствовалась Австрия, а не Россия. Все носило на себе какой-то другой отпечаток, не русский. Дома были почти все каменные, с красными черепичными крышами, улицы ровнее и чище. В центре местечка возвышался костел. Жители одеты хорошо, как говорят у нас в России, «по-городскому».

В Бродах пришлось ждать очень долго, и только в 11 часов вечера мы тронулись дальше. В вагоне было очень тесно. Мое место было удобное, оно находилось в самом углу, у окна. Полумрак и мерный шум колес вызывал мечтательное настроение. Я переносился мыслями в свой дом, думал о том, что делает в эту минуту мать, может быть, она спит, а может быть, молится обо мне перед своим потемневшим от времени образом Царицы Небесной, и мягкий розовый свет лампад озаряет ее опечаленное, доброе лицо и отражается в увлажненных тихими слезами кротких глазах, обращенных с мольбой к лику Пресвятой Девы…

А мои дорогие маленькие сестренки! Они, наверное, спят теперь крепким детским сном и улыбаются мне во сне… Теперь и семья, и дом, и мой любимый садик, и близкие для меня люди – все это осталось позади, и, подхваченный могучими крыльями неотвратимой судьбы, я несусь вперед, в неведомую даль, где миллионы людей стоят, как две живые стены, беспощадно уничтожая друг друга, и где смерть, муки, ненависть, обман и злоба торжествуют свою победу… Что ждет меня там, за кровавой чертой? Быть может, я буду убит наповал в первом же бою, или буду изувечен, или раненый попаду в плен… Как знать? Будущее скрыто от нас, и только в одном я мог быть уверен – это то, что совершенно невредим я не останусь. В современном бою пулеметный и ружейный огонь достигает такой силы, что пули косят людей, как траву, и потому вероятность уцелеть в таком аду очень мала. Впрочем, после первых же боев среди офицеров распространилось совершенно справедливое убеждение, что быть легкораненым – это все равно что выиграть двести тысяч, так как легкая рана за редким исключением заживает без всяких последствий, а между тем она дает право на эвакуацию в тыл, где раненый может найти заслуженный отдых после тяжелых лишений и невзгод войны и лишний раз повидаться со своей семьей. Понемногу мысли мои начали путаться, а колеса продолжали напевать свою монотонную песенку, и я задремал.

Проснулся я лишь тогда, когда наш поезд подъезжал к Львову. Было часов 8 утра. Погода стояла чудная, солнечная. Я с любопытством смотрел в окно на огромный город, расположенный на возвышенностях, с многоэтажными зданиями, костелами и пожелтевшими садами.

«Вот он какой, Львов!» – подумал я. Сколько русской крови, в том числе и моей, пролилось прежде, чем мы завладели этим красивым городом – столицей всей Галиции. Австрийцы очистили Львов так поспешно, что оставили в нем много паровозов и вагонов и огромные продовольственные склады и склады с огнестрельными припасами. Вокзал оказался зданием очень красивой архитектуры с огромным стеклянным навесом, где останавливаются пассажирские поезда. Едва наш поезд остановился, как Франц уже протискивался ко мне, чтобы помочь нести вещи. Выйдя из вагона, я сказал Францу, чтобы он ждал меня в зале 3-го класса, а сам пошел в зал 1-го и 2-го классов и занял место около маленького мраморного столика. Обстановка была как в первоклассном ресторане. Пол, выложенный плитками наподобие шахматной доски, был чисто вымыт. На больших столах, покрытых белоснежными скатертями, стояли пальмы, дорогие канделябры и не раскупоренные бутылки с винами. Наверху, на лепном потолке красовалась большая стеклянная люстра. Огромные окна давали много света. Около стен стояли мягкие диваны. Официанты с салфетками в руках бесшумно сновали взад и вперед, разнося кофе, запах которого приятно щекотал ноздри. Публики, несмотря на ранний час, было очень много. Были заняты почти все столы. Преобладали, конечно, военные и сестры милосердия в своих темных косынках, повязанных как у монашек. Едва я сел за стол, как ко мне тотчас подошел официант и, вежливо склонившись, спросил меня по-польски, что мне угодно получить. Я потребовал себе кофе с бутербродами. После дороги было особенно приятно выпить горячего душистого кофе. Выпив кофе, я отправился к коменданту, чтобы узнать свой дальнейший маршрут. Оказалось, что мне нужно было ехать на Раву-Русскую, где еще так недавно происходили горячие бои, закончившиеся блестящей победой наших войск. Времени в моем распоряжении было еще много, и я решил посмотреть город. Едва я вышел из вокзала, как одноконные извозчики, называя меня «пан офицер», начали предлагать свои услуги. Было слишком соблазнительно усесться на мягкие подушки экипажа на резиновых шинах и прокатиться по гладким мощеным улицам, и потому, недолго думая, я вскочил в первый попавшийся экипаж и на ломаном польском языке сказал везти меня по главным улицам Львова. Извозчик взмахнул своим изогнутым длинным кнутом, и экипаж, блестя на солнце лаком, покатился как по паркету, почти не колыхаясь.

Я с интересом принялся смотреть по сторонам. Жизнь в городе была в полном ладу. Плавно катились экипажи, с шумом проносились автомобили, гремели и звонили трамваи. Магазины с огромными витринами были один лучше другого. Самая разнохарактерная публика заполняла тротуары. Было много офицеров и чиновников в серых шинелях.

Встречались штатские в черных пальто и котелках и нарядные женщины. Полиция была русская. Любопытно было видеть русского городового, стоящим на посту с видом собственного достоинства в иноземном городе!

Проехали мимо кафедрального собора, понравившегося мне своей архитектурой. Невольно я обратил внимание на огромное и красивое здание, над которым развевался русский флаг. Из слов извозчика я понял, что здесь живет генерал-губернатор. Несколько открыток с видами Львова я купил себе на память. Если бы было у меня время, я еще с удовольствием покатался бы по улицам Львова, но нужно было торопиться к поезду, и я сказал извозчику ехать обратно на вокзал. В общем, Львов произвел на меня впечатление очень чистого, богатого и оживленного города.