Текст книги "Корин Алексей Михайлович"

Он повернулся ко мне, и я увидел у него особенные глаза. Был ли то отблеск склоняющегося к вечеру солнца или от горения его духа, но глаза светились, как две голубые звездочки.

Он продолжал говорить медленнее и еще более тихим и сосредоточенным голосом.

– Да, скажите им, чтоб они любовно жили, а не гнались за барышами. Это ничего, что они там не сумеют, но чтоб любили то, что делают. Для них будет радостно, и другой, кто поймет их, с ними порадуется. Фокусники сейчас в искусстве разводятся – пустое дело! Они и умеют, да черту душу продают. А вы скажите, чтоб они для себя ее приберегли. Вот и все, а я, братцы, на покой иду, как полагается.

Луч солнца с пола поднялся на его постель, прополз по подушке к бледному лбу и потух в оранжевом пятне у изголовья. Пришла пора проститься и уйти.

Я уехал из Москвы, и Волгужева похоронили оставшиеся там товарищи.

Мне потом казалось, что мы не поняли Волгужева, требовали от него того, о чем он и не думал. Мы не рассмотрели в его серых этюдах его искренней крестьянской души, правдивого рассказа. Мы проглядели его чистую, бескорыстную любовь к искусству и не оценили принесенной им ради искусства великой жертвы.

Позднеев в Петербурге работает у Маковского, старается выкарабкаться из тины. Но его тянет вниз постоянный недуг. И здесь он после беседы с бутылкой воюет с бутошниками, защищая интересы извозчиков, продавцов с лотка и всех имеющих соприкосновение с полицией.

Академия решила помочь Позднееву. Ему отпустили достаточную сумму денег и поместили в какую-то лечебницу. К удивлению всех, он избавился от своей болезни, бросил пить, стал ожесточенно, точно в отчаянии, работать и появился даже у нас на выставке со своими вещами. В его картинах было видно большое, искреннее искание, усердная работа, но чувствовалась в письме и надорванность, усталость.

Сам он страшно изменился: стал замкнутым, молчаливым и даже угрюмым. С трудом можно было от него добиться нескольких фраз. О прошлом – больном – не заикался даже словом. Только в глазах чувствовалась растерянность и блуждал какой-то странный огонек.

Участвовал он на выставке год-два, потом вдруг скрылся с горизонта, и у кого я ни спрашивал – никто о нем не мог сказать ни слова.

Корин, вернувшись из Парижа, с восторгом рассказывал об успехах в живописи последнего времени и о всех направлениях в искусстве. В его работах появилась новая нота, новая манера.

– Может, что скрал в Париже, – добродушно говорил Алексей Михайлович, показывая свои последние вещи, – да без того нельзя, надо хоть таким образом пересаживать их художественную культуру к нам, а то мы уж очень опростились и отстали от Европы. Только вот беда: посмотришь – захочется самому работать, а тут понадобятся заказы, и не дадут укрепиться на новых позициях.

– А ты, – говорю ему, – воздержись от заказов.

– Воздержаться? А как? Я уже въехал в эту жизнь, из которой нет возврата. Каждый стул, чашка, чайник с покрышкой уже привязали тебя к определенному кругу, обществу, которые требуют от тебя этой обстановки, и платья, и галстука. Требует и семья, так как у нее уже образовались определенные привычки. Помнишь картину Штука «Война»? Эту ужасную утомленную лошадь, шагающую по трупам? Мне кажется, что и у меня на шее сидит страшный Молох, который понукает меня и которого я должен везти и день и ночь, пока не паду на дороге или не приду к тому же концу, как Позднеев.

– А что, – спрашиваю, – с ним случилось, почему его не видно?

– Как что? Разве не слыхал, как он объявил себя обманщиком? Когда его вылечили, он работал, а потом и говорит: «Обманул я Академию и себя обманываю: как ни бьюсь, а вижу, что нет у меня того, что надо для искусства. В нем я просто лишний человек». И стал он тайком от доктора, который его лечил и следил за ним, снова пить, и это привело его к быстрому концу: он скоропостижно умер.

Влияние заказа сказывалось в вещах, писанных Кориным и после Парижа. Заученные приемы, как метла, заметали следы европейской живописи, в тонах картины часто сквозила общая охровая иконописная подкладка и мелкая колонковая кисть выдавала себя в проработке деталей.

Стряхивая с себя эту условность, Корин из-за своих декоративных работ впадал в другую крайность: слащавую красивость панно и плафона. – Как это так, что не поймешь своего места в жизни, – говорил Корин. – Нужен я или не нужен? Если я признан художником и меня отмечают приобретением моих вещей в музеи, то, казалось бы, должны мне дать и возможность работать по искусству, а выходит не так: условия для работы я должен создавать другой работой, подрывающей мою чисто художественную деятельность. И кому предъявлять это право на свободную работу в искусстве? Правительству до нас мало дела, а общество требует только угождения. Значит, действительно так, что брошены мы в воду и должны сами биться и выплывать, топя других. И выплывающие не все долго удерживаются на поверхности, а большинство, как и я, должны, видно, тонуть от потери сил. Чувствую ясно ненормальность нашего положения при настоящем строе, а как его изменить – не знаю.

И Корин ищет для себя спасения, он хочет бежать от заказов, старается найти условия, при которых ему ничто не мешало бы заняться своим делом среди природы и людей. Как многие из художников, ищет своей скорлупы-собственности, тихой бухты для своего творчества. Он хочет строить свою дачу-мастерскую в деревне. А для этого снова надевает хомут, берет заказы, делает довольно крупный для него заем и начинает строить свой приют.

Но дорого он ему обходится: от чрезмерной работы, крайнего нервного напряжения Корин почти теряет зрение.

Какой ужас, особенно для художника! Ничего ясно не видит, все у него раздваивается. Навстречу идут по тротуару два человека, тождественно сходных, и он не знает, кому из них уступить дорогу, и сидящую за столом женщину он видит с мужскими чертами и бородой, которая перешла к ней от соседнего мужчины.

Наступило отчаяние.

Пришлось Алексею Михайловичу оставить на время преподавание в Училище и заказы и заняться лечением.

Постепенно, благодаря покою и отдыху, нервы его стали приходить в порядок и начало возвращаться зрение.

Он оживает, радуется выздоровлению, но прежнее спокойствие, добродушие, мягкость характера уже нарушены. В голосе его слышатся раздражительность и часто тоскливая, просящая нотка мольбы: дайте же мне отдохнуть!

– Я как будто догадываюсь, в чем наше несчастье, – говорил Корин, – Очевидно, во мне, как и в других, подобных мне, вложено мало весомого от искусства – таланта, что ли, который поэтому и оплачивается мелкой монетой, недостаточной для жизни. Мы – малоценная посредственность – должны жить в черном теле, обитать в Ляпинке, в тесных номерах, и только для этого хватит нашей оплаты. Словом, по Сеньке и шапка, а мы возомнили о себе и переступили смету, на нас отпущенную, залезаем в долги, на покрытие которых должны работать в стороне от искусства. Сами виноваты, хотя от этого сознания не легче. Ох, как хочется отдохнуть!

Дачу свою он все же достроил, выплачивал постепенно за нее долги и спрятался в нее, как улитка в раковину, от городских треволнений и заказчиков, которые одной рукой платят ему деньги, а другой душат его талант и возможность проявления свободного творчества.

В деревне, в своей мастерской, среди природы у него действительно наступает некоторое спокойствие и временный отдых. Он ведет даже маленькое хозяйство – обрабатывает огород, косит сено. Здесь же в 20-х годах находит, наконец, свой полный и вечный покой.

Примечания

Корин Алексей Михайлович (1865–1923) – живописец-жанрист. Из палехских иконописцев. Учился в Московском училище живописи, ваяния и зодчества у В. Г. Перова и И. М. Прянишникова. Впоследствии там же преподавал. С 1891 г. до своей смерти участвовал на передвижных выставках (член Товарищества с 1895 г.).

… в семнадцать лет поступил в училище… – неточность. А. М. Корин поступил в Московское училище живописи, ваяния и зодчества в 1884 г., т. е. девятнадцати лет.

Сорокин Павел Семенович (1839–1886) – художник, эпигон позднего классицизма. Участвовал в росписи храма Христа-Спасителя в Москве. Преподавал в Московском училище живописи, ваяния и зодчества.

Волгужев Иван Алексеевич (1862–1899) – живописец. Состоял учеником Московского училища живописи, ваяния и зодчества с 1889 по 1899 г. Получил звание неклассного художника в год смерти.

Позднеев Владимир Иванович (1867–1912) – живописец-жанрист. Учился в Московском училище живописи, ваяния и зодчества и в Академии художеств. Участвовал на передвижных выставках в качестве экспонента с 1902 по 1906 г.

Соловьев Владимир Сергеевич (1853–1900) – философ-идеалист, богослов.

Картина А. М. Корина «Больной художник» (1892) находится в Государственной Третьяковской галерее.

Кормон Фернан (1845–1924) – французский исторический живописец и портретист, профессор парижской Академии художеств.

Андреев Николай Андреевич (1873–1932) – выдающийся советский скульптор, заслуженный деятель искусств РСФСР. Учился в Строгановском училище и в Московском училище живописи, ваяния и зодчества. На передвижных выставках выступал в 1902–1907 гг. (с 1904 г. – член Товарищества). Выполнил ряд скульптурных и графических портретов советских государственных деятелей, руководителей международного рабочего движения, выдающихся деятелей русской культуры, создал памятники Н. В. Гоголю и А. Н. Островскому в Москве. Вписал свое имя в историю советского искусства созданием «Ленинианы» – замечательной серии портретных изображений В. И. Ленина.

Ипполитов-Иванов Михаил Михайлович (1859–1935) – композитор и дирижер.

Эпизод с приходом И. А. Волгужева на открытие памятника Н. В. Гоголю – ошибка памяти Я. Д. Минченкова, так как памятник был поставлен в 1909 г., а Волгужев умер в 1899 г.

Богатырев Иван Семенович (род. 1864) – живописец-жанрист. Учился в Московском училище живописи, ваяния и зодчества и в Академии художеств. Выставлялся в 1890-х и 1900-х гг. на периодических выставках Московского общества любителей художеств.