Текст книги "Этот дикий взгляд. Волки в русском восприятии XIX века"

…число смычков должно соответствовать местности, потому что большую стаю так же неприятно слышать на малом острову, как большой оркестр в тесной комнате; малая же стая в больших отъемах, в дремучих рощах, напоминает жизнь человека в большом свете, с малыми средствами [Реутт 1846, 2: 2].

Рекомендации Реутта особенно интересны потому, что в них подчеркивается важность звуков, издаваемых стаей, что составляло ключевой аспект охоты с гончими в России, как и охоты на лис в Англии. Сравнения со светскими нравами и музыкальным исполнением позволяют понять, на какого читателя ориентировался Реутт, и отражают его стремление изложить свои мысли в доступной форме. Кроме того, его призыв не тратить лишние средства на обзаведение слишком крупным охотничьим хозяйством соотносится с ситуацией, описанной у Толстого, когда необходимость содержать многочисленную псарню стало одним из факторов, приведших семью Ростовых к финансовому краху.

По мере приближения к лесу, где находилось волчье логово, к охотничьему отряду Ростовых присоединяются еще пять всадников со своими собаками, в том числе «дядюшка», небогатый дальний родственник Ростовых, заядлый охотник. Он предупреждает, что их соседи, Илагины, собираются перехватить волчий выводок (это была распространенная практика и проблема, постоянно упоминаемая также в «Записках» Дриянского). Николай приглашает дядюшку и прочих присоединиться к охоте. По дороге к лесу различные персонажи выказывают те или иные охотничьи познания, стремясь продемонстрировать умения, необходимые для мужчины. Например, Николай немедленно ставит на место свою сестру Наташу, когда та называет одну из гончих просто «собакой»: «“Трунила, во-первых, не собака, а выжлец”, – подумал Николай и строго взглянул на сестру, стараясь ей дать почувствовать то расстояние, которое их должно было разделять в эту минуту. Наташа поняла это» [Толстой 1938а: 248]4040
  В английской традиции к человеку, назвавшему фоксхаунда «собакой», также выказывали презрение. См. [Marvin 2001: 279].


[Закрыть].

Когда Данило готовится выпускать гончих в лес, Николай и дядюшка распределяют, где должны находиться разные охотники и борзые – для этого требовались умения и опыт, поскольку нужно было предугадать, какими путями с наибольшей вероятностью будут убегать волки. Поставив Наташу в таком месте, «где никак ничего не могло побежать», Николай со своим старым борзым Караем занимает выгодную позицию: «Карай был старый и уродливый, бурдастый кобель, известный тем, что он в одиночку бирал матерого волка» [Там же: 248]. Как и в случае со Зверем князя Борятинского, кличка Карай несет в себе агрессивные коннотации, поскольку происходит от глагола «карать». Клички борзых часто происходили от глаголов, ассоциирующихся с силой, агрессией или дикостью. Губин в своем «Руководстве» приводит обширный список распространенных кличек. Среди них: Злодей, Хищный, Позор, Сатана, Демон и множество других в подобном ключе. Примечательно, что многие из этих определений регулярно применялись и к волкам [Губин 1890, 1: 130–134].

Для русских псовых охотников самой желанной добычей был матерый волк. Этот крупный зверь отличался быстротой, силой, выносливостью и свирепостью, поэтому требовалось, чтобы охотники верхом на лошадях, со сворами из трех-четырех борзых наготове располагались возле особых ям (лазов) в таких местах, куда волки вероятнее всего побегут, спасаясь от многочисленных стай гончих, выпускавшихся в перелески и леса, чтобы выгнать оттуда добычу. Для охоты на волков требовались самые смелые и сильные борзые, которых нужно было спускать со свор именно в тот момент, когда бегущие волки появлялись в поле зрения (борзые полагались прежде всего на зрение, а не на нюх), подобно тому как сокольничий выпускал птицу на быстро движущуюся добычу. Если борзых спускали в неподходящий момент, они могли или не настигнуть бегущего волка (они хорошо бегали на короткие расстояния, а для более дальних им не хватало выносливости), или пробежать мимо него по неправильной траектории, упустив добычу. Кроме того, молодые или слишком смирные борзые при приближении к волку могли испугаться и метнуться в сторону; поэтому важно было перемежать их более старыми и опытными.

Губин разъясняет эти принципы в своем «Руководстве», в котором псовой охоте на волков посвящены десятки страниц. Он указывает, что охотники должны были в полной тишине, на избранных ими или назначенных им местах, дожидаться появления добычи, наклонившись к лошадиной шее и соблюдая молчание; дозволялось только шепотом успокаивать борзых на сворах [Губин 1890, 3: 56–57]. Также он особо отмечает роль ловчего в расстановке охотников по местам в соответствии с их способностями:

Езда борзятников определяется ловчим по смелости, сметливости, опытности, и расторопности борзятника, так как умение борзятника показать зверя, вовремя насадить собак на него и вовремя принять зверя от них – имеет особенно важное значение при травле волков [Губин 1890: 101].

Толстой продолжает повествование, и теперь персонажи оцениваются по своим способностям и умению их проявлять. Сначала Толстой посвящает две страницы юмористическому изображению отца Николая, старого графа Ростова. Граф в сопровождении слуг и «трех лихих, но также зажиревших, как хозяин и лошадь, – волкодавов» занимает назначенную ему позицию (в связи с его высоким статусом довольно выгодную), при этом имея «вид ребенка, которого собрали гулять» [Толстой 1938а: 249]. Графу дана следующая характеристика: «Хотя и не охотник по душе, но знавший твердо охотничьи законы» [Там же]. Однако, замечтавшись – чему, вероятно, поспособствовала серебряная чарка пряной настойки («охотничьей запеканочки»), запитая полубутылкой бордо – старый граф нарушает главное правило псовой охоты. Он и его слуги, которые любуются навыками верховой езды и охотничьим искусством графского сына, пока сам граф нюхает табак, не замечают приближения волка, бегущего из леса, и не спускают борзых в нужный момент.

Далее следует один из самых своеобразных моментов в толстовском изображении охоты на волка, когда писатель имплицитно сравнивает волка и стареющего графа:

Граф и Семен выскакали из опушки и налево от себя увидали волка, который мягко переваливаясь, тихим скоком подскакивал левее их к той самой опушке, у которой они стояли. Злобные собаки визгнули и, сорвавшись со свор, понеслись к волку мимо ног лошадей.

Волк приостановил бег, неловко, как больной жабой, повернул свою лобастую голову к собакам, и также мягко переваливаясь прыгнул раз, другой и, мотнув поленом (хвостом), скрылся в опушку [Там же: 251].

Через мгновение появляется свора гончих, преследующая волка по горячим следам, а за ними – Данило на взмыленной лошади:

Когда он увидал графа, в глазах его сверкнула молния.

– Ж… – крикнул он, грозясь поднятым арапником на графа.

– Про…ли волка-то!.. охотники! – И как бы не удостоивая сконфуженного, испуганного графа дальнейшим разговором, он со всею злобой, приготовленною на графа, ударил по ввалившимся мокрым бокам бурого мерина и понесся за гончими. <…> Но волк пошел кустами и ни один охотник не перехватил его [Там же: 251].

Посвящая старому графу столь пространный фрагмент, достигающий кульминации, когда граф совершает серьезный промах, недопустимый для хорошего охотника, Толстой преследует в том числе юмористические цели. Кроме того, в этом эпизоде подчеркивается изменение общественной иерархии, позволяющее крепостному ловчему Даниле обругать графа крепкими словами и погрозить ему кнутом за непростительную ошибку4141
  Крейг также останавливается на упреке, который Данило высказывает старому графу, но объясняет его скорее уравнительной силой природы, нежели разным уровнем охотничьего мастерства и целеустремленности, присущим этим двум персонажам [Craig 1990: 121].


[Закрыть]. Этот эпизод также позволяет Толстому весьма необычно охарактеризовать убегающего волка: писатель неожиданно представляет зверя в сочувственном ключе, подчеркивая его неуклюжесть и беспокойство. Трудно не заметить в этом имплицитную параллель с возрастом и старением графа, особенно если учесть, что только он и его слуги видят волка в таком свете.

Изложив начальный этап охоты с точки зрения старого графа Ростова и его слуг, Толстой перемещается на совершенно иную позицию, принадлежащую Николаю, и повествование приобретает более личный характер, сочетая косвенную речь и непосредственное изложение мыслей Николая. Этим подчеркивается огромный возрастной и мировоззренческий разрыв между отцом и сыном, а также более сильная эмоциональная заинтересованность Николая в успехе охоты. Старому графу, который, вероятно, успел поучаствовать во множестве подобных охотничьих экспедиций, этот день позволяет приятно провести время на природе и предаться воспоминаниям в обществе верных слуг. Николаю, напротив, охота дает уникальную возможность испытать себя, встав лицом к лицу с самой труднодоступной и желанной для русского псового охотника добычей, оправдаться перед собой за недавний карточный проигрыш и подавить постоянное беспокойство, связанное c ухудшающимся финансовым положением семьи.

Переход к точке зрения Николая, открывающий следующую главу, ознаменован усилением внимания к звукам охоты. Вслушавшись в лай гончих и голоса охотников, Николай приходит к следующим выводам: гончие разбились на две стаи, среди волков есть молодые и старые, и что-то пошло не так. Его способность приходить к подобным заключениям, истолковывая «музыку» гончих, свидетельствует о возрастании его охотничьего опыта. Реутт в своем руководстве 1846 года подчеркивает красоту и музыкальность хора гончих, а также способность опытного охотника делать определенные выводы, заслышав гончих вдалеке:

Варкость стаи или гармония голосов в гоньбе, имеет такую прелесть в охоте, как изящный колорит в живописи. В хорошо подобранной стае должно быть шесть октав, возвышение и понижение каждой октавы: скорость и медленность гортанных звуков, равно как и аллюры выражают бо́льшую или меньшую свежесть следа и применяются к сорту зверя, по которому гонят собаки… охотник, твердо знающий варкость и звук голосов своих собак, легко узнает, к какому зверю они добираются [Реутт 1846, 2: 56–57]4242
  Сходное разъяснение «голоса» стаи в современной охоте на лис см. в [Marvin 2011: 282–284].


[Закрыть].

Для Николая охота заключает в себе возможность встретить и одолеть матерого волка. Теряя надежду, что волк попадется именно ему, он начинает истово молиться:

Несколько раз он обращался к Богу с мольбой о том, чтобы волк вышел на него; он молился с тем страстным и совестливым чувством, с которым молятся люди в минуты сильного волнения, зависящего от ничтожной причины. «Ну, что Тебе стóит, – говорил он Богу, – сделать это для меня! Знаю, что Ты велик, и что грех Тебя просить об этом; но ради Бога сделай, чтобы на меня вылез матерый, и чтобы Карай, на глазах “дядюшки”, который вон оттуда смотрит, влепился ему мертвою хваткой в горло». <…>

«Нет, не будет этого счастья, – думал Ростов, – а чтó бы стоило! Не будет! Мне всегда, и в картах, и на войне, во всем несчастье». Аустерлиц и Долохов ярко, но быстро сменяясь, мелькали в его воображении. «Только один раз бы в жизни затравить матерого волка, больше я не желаю!» думал он, напрягая слух и зрение, оглядываясь налево и опять направо и прислушиваясь к малейшим оттенкам звуков гона [Толстой 1938а: 252]4343
  Кауфман подчеркивает, сколь сильное беспокойство Николай испытывает в этой сцене, и рассуждает об ощущении личного счастья, испытываемого в подобные моменты обостренной осознанности [Kaufman 2014: 105–111]. Он обращается к ряду эпизодов, которые рассматриваю и я, но интерпретирует их в совершенно ином плане.


[Закрыть].

Здесь выступает на поверхность психологическое и даже духовное взаимодействие между травматическим военным опытом Николая, проигрышем в карты Долохову и надеждами захватить матерого волка. Теперь ставки делаются уже не на поле боя или за карточным столом, а на охоте, поскольку Николай стремится взять реванш на этом ином, но характерологически близком игровом поле. В этом смысле семиотические сферы войны, игры и охоты, позволявшие молодому дворянину проявить храбрость перед лицом случайности, предоставляли равновеликие возможности заработать почет или бесчестие, о чем Толстой хорошо знал.

Николай едва верит своим глазам, когда – через полчаса напряженного вслушивания к то приближавшемуся, то удалявшемуся звуку охотничьих рогов и лаю гончих – из леса появился большой взрослый волк и побежал прямо на него:

«Нет, это не может быть!» подумал Ростов, тяжело вздыхая, как вздыхает человек при совершении того, чтó было долго ожидаемо им. Совершилось величайшее счастье – и так просто, без шума, без блеска, без ознаменования. Ростов не верил своим глазам и сомнение это продолжалось более секунды. Волк бежал вперед и перепрыгнул тяжело рытвину, которая была на его дороге. Это был старый зверь, с седою спиной и с наеденным красноватым брюхом. Он бежал не торопливо, очевидно убежденный, что никто не видит его. <…>

«Пускать? не пускать?» говорил сам себе Николай в то время как волк подвигался к нему, отделяясь от леса. Вдруг вся физиономия волка изменилась; он вздрогнул, увидав еще вероятно никогда не виданные им человеческие глаза, устремленные на него, и слегка поворотив к охотнику голову, остановился – назад или вперед? «Э! всё равно, вперед!..» видно, – как будто сказал он сам себе, и пустился вперед, уже не оглядываясь, мягким, редким, вольным, но решительным скоком [Там же: 252–253].

Конечно, читатель не может быть уверен, что это тот же самый волк, который встретился отцу Николая, поскольку обычно и самец, и самка из доминантной взрослой пары находились неподалеку от логова вместе с волчатами-подростками, родившимися в прошлом году, и потомством текущего года. Кроме того, Толстой отмечает, что этот волк, по-видимому, никогда прежде не сталкивался с устремленным на него человеческим взглядом. В любом случае это изображение матерого волка согласуется с более ранним описанием зверя и обладает таким же своеобразием. Писатель особо упоминает «наеденное красноватое брюхо» волка и уверенность, что его никто не видит. Николай, со своей стороны, напрягает слух, зрение и обоняние, полностью сосредоточившись на волке. Зверь вздрагивает от внутреннего потрясения, почти физически почувствовав на себе человеческий взгляд Николая. Поразительное впечатление производит решение Толстого словесно оформить мысли волка. Передача мыслей животных через косвенную или прямую речь была распространенным, но иногда вызывавшим критику приемом в литературе того времени, как я покажу в четвертой главе при исследовании других повествований о волках.

Илл. 4. Нотная запись охотничьего сигнала для борзой атаковать волка. По [Губин 1890]

Николай проявляет себя гораздо лучше, чем его отец. Он спускает борзых и верхом на лошади устремляется в погоню за волком с криками «улюлю, улюлю», что можно приблизительно перевести как «хватай его» [Там же: 253]4444
  Реутт указывает, что борзые должны быть знакомы по меньшей мере с семью командами (включая эту), и, как и Губин, разделяет те, которые использовались при охоте на хищников (волков и лисиц) и на зайцев, а также указывает те, которые использовались в обоих случаях [Реутт 1846, 1: 118–119].


[Закрыть]. Толстой посвящает погоне три страницы, описывая с точки зрения Николая, как три борзые – Милка, Любим и Карай – пытаются схватить быстроногого волка и при этом избежать его острых зубов:

Красный Любим выскочил из-за Милки, стремительно бросился на волка и схватил его за гачи (ляжки задних ног), но в ту же секунду испуганно перескочил на другую сторону. Волк присел, щелкнул зубами и опять поднялся и поскакал вперед, провожаемый на аршин расстояния всеми собаками, не приближавшимися к нему. <…>

Незнакомый Николаю, муругий молодой, длинный кобель чужой своры стремительно подлетел спереди к волку и почти опрокинул его. Волк быстро, как нельзя было ожидать от него, приподнялся и бросился к муругому кобелю, щелкнул зубами – и окровавленный, с распоротым боком кобель, пронзительно завизжав, ткнулся головой в землю [Там же: 253–254].

Заминка из-за неудачного вторжения постороннего пса сыграла ключевую роль, позволив старому борзому псу Караю из своры Николая наскочить на волка и схватить его за горло. Наблюдая, как волк корчится среди борзых, Николай испытывает восторг, описанный в абзаце, который я привел в начале этой главы. Я процитировал его только частично, однако в точном толстовском описании преследования волка разными собаками отражается тонкое и верное понимание, как именно разыгрывались подобные схватки, в целом присущее и другим источникам XIX века. Например, Мачеварианов подчеркивает естественную склонность борзых к преследованию зайцев, вступающую в противоречие с необходимостью дрессировать их для охоты на лис и особенно волков. Он отмечает, что родословная и практика, а также взаимодействие с более опытными собаками имеют первостепенное значение при выведении и дрессировке борзых, способных, подобно Караю, одолеть крупного волка. Кроме того, он подчеркивает, что борзые должны хватать волка за горло (как Карай), а не за задние ноги (как Любим):

Такой крови собака берет волка всегда в ухо или в глотку и вопьется, как бульдог, но просто злобная собака лишь щиплет волка то за ноги, то за полено** [**волчий хвост], и при каждом его обороте отскакивает в сторону. <…> Чтоб натравить молодых собак на волка, нужно их привалять с надежным, опытным и безответным волкодавом, и чтоб уж в это время в поле отнюдь не было трусливой визгушки, ни молодой, ни старой: в противном случае дурной пример (как и в людях) заразителен, и скорее последуют ему, чем хорошему [Мачеварианов 1991: 98].

Карай, о котором рассказывают, что когда-то он в одиночку одолел матерого волка, тем не менее даже с помощью других собак не может удержать волка в неподвижном состоянии. Когда Николай собирается спешиться и заколоть зверя, тот неожиданно вырывается и в поисках спасения устремляется к лесу. Сравнительно неопытный Николай оказывается недостаточно отважным или не успевает среагировать на быстрое развитие событий. В этот момент Данило, более способный к быстрым действиям и более смелый, чем охотники-дворяне, показывает, что не зря занимает у Ростовых должность ловчего:

Но когда охотники не слезли, волк встряхнулся и опять пошел на утек, Данило выпустил своего бурого не к волку, а прямою линией к засеке так же, как Карай, – на перерез зверю. <…>

Николай не видал и не слыхал Данилы до тех пор, пока мимо самого его не пропыхтел тяжело дыша бурый, и он услыхал звук паденья тела и увидал, что Данило уже лежит в середине собак на заду волка, стараясь поймать его за уши. Очевидно было и для собак, и для охотников, и для волка, что теперь всё кончено. Зверь, испуганно прижав уши, старался подняться, но собаки облепили его. Данило, привстав, сделал падающий шаг и всею тяжестью, как будто ложась отдыхать, повалился на волка, хватая его за уши. Николай хотел колоть, но Данило прошептал: «Не надо, соструним», – и переменив положение, наступил ногою на шею волку. В пасть волку заложили палку, завязали, как бы взнуздав его сворой, связали ноги, и Данило раза два с одного бока на другой перевалил волка [Толстой 1938а: 255].

Это описание заставляет вспомнить эпический образ князя Борятинского из очерка С. П. Жихарева. Впрочем, волка окончательно одолевает и связывает не Николай, а ловчий Данило, действующий как бы от лица своего господина, а сам молодой граф подчиняется указаниям, которые шепотом отдает его крепостной. Толстой проводит скрытую параллель между Данилой и Караем, отмечая, что оба инстинктивно догадываются, какой путь волк изберет для бегства, а Николай смотрит на обоих сверху вниз, сидя верхом на лошади. Именно они физически сталкиваются и взаимодействуют с волком, выступая посредниками в противостоянии Николая с этим высшим воплощением дикой русской природы, тогда как он сам исполняет роль активного наблюдателя. В кульминационный момент охоты Николай оказывается неспособен полностью претворить в жизнь архетип дворянина-охотника, воплощенный в князе Борятинском. На мой взгляд, это свидетельствует не о неудачливости, характерологически присущей Николаю, но о реалистически обоснованном понимании Толстого, что подобный подвиг превышает способности сравнительно молодого охотника, впервые столкнувшегося с матерым волком.

Затем Толстой бросает последний взгляд на волка, связанного и взваленного «на шарахающую и фыркающую лошадь». Помимо старого волка еще двух молодых волков захватили гончие, а трех – другие борзые:

Охотники съезжались с своими добычами и рассказами, и все подходили смотреть матёрого волка, который свесив свою лобастую голову с закушенною палкой во рту, большими, стеклянными глазами смотрел на всю эту толпу собак и людей, окружавших его. Когда его трогали, он, вздрагивая завязанными ногами, дико и вместе с тем просто смотрел на всех [Там же: 255].

Как и в очерке Жихарева, опубликованном в 1842 году, в толстовском описании охоты на первый план исподволь выступает момент покорной безысходности, когда захваченный живьем волк после яростной схватки с борзыми лежит связанный и способен только молча смотреть на победивших его людей, которые безбоязненно его трогают. В обоих текстах подчеркивается дикая «инаковость» захваченных волков, символически сосредоточенная в их непроницаемом взгляде. Однако, в отличие от очерка Жихарева, у Толстого присутствует неявная амбивалентность. Волк, связанный и взваленный на испуганную лошадь, воплощает дикое начало, которое только ограничено, но не укрощено; уязвимый и растерянный, он источает чувство смертности и страха. Его взгляд одновременно дикий и простой, в отличие от пытливых и бесцеремонных взглядов людей, которые окружают и трогают его. Читатель, помнящий, как вздрогнул волк, когда ранее почувствовал на себе взгляд Николая, может представить, насколько травматично было ощущать на себе такое множество человеческих взглядов связанному зверю, чьи глаза расширились и остекленели от потрясения.

Илл. 5. Н. Е. Сверчков. Охота на волка (1870). Heritage Image Partnership Ltd/Alamy Stock Photo

Дриянский описывает псовую охоту на волков несколько раз, не уступая Толстому в реализме и точности, но при этом восполняя его относительную сдержанность при изображении заключительного этапа охоты. Описания Дриянского более натуралистичны, поскольку он в откровенных подробностях изображает борьбу между борзыми и волком, а также использование охотником кинжала. Во всех случаях волк погибает от кинжала, а не попадает в руки охотников живьем, как у Толстого. В одном случае граф Алеев, опытный псовый охотник, наставник рассказчика в охотничьем искусстве, собственноручно убивает матерого волка. Когда его борзой пес Поражай один на один вступает в схватку с волком – «случай, редкий в охоте», – Алеев, чтобы избежать челюстей зверя, заходит к волку с тыла и глубоко вонзает ему кинжал в пах, а рассказчик удивляется отваге и самого графа, и его борзого [Дриянский 1985: 110].

В наиболее подробном описании охоты на волка, принадлежащем Дриянскому, одна из борзых, как и в романе Толстого, была ранена крупным волком, вследствие чего остальные побоялись продолжать нападение, кроме самого опытного борзого пса, принадлежавшего графу Атукаеву. Граф подоспел, когда оставшиеся собаки набросились на волка. Как и у Толстого, граф не прыгает на волка сам, но поручает одному из своих охотников, Егорке, нанести последний удар, пока волка удерживает один из графских борзых псов по кличке Чаус:

Граф приказал принять зверя.

Охотники прыгнули с лошадей, и Егорка первый, схватя волка за заднюю ногу, всадил ему в пах кинжал по рукоятку; собаки отскочили; на земле остался один только Чаус: пасть его впилась в волчье горло и замерла на нем; зверь, хрипя, лежал врастяжку; стремянной бросился к Чаусу и разнял ему пасть кинжалом.

Храбрый боец при общих похвалах отошел тихо в сторону и снова пал на землю, сильно дыша; из горла у него валила клубом кровавая пена; налитые кровью глаза блестели, как раскаленные угли.

Егорка с радостным лицом принялся вторачивать волка, как трофей, принадлежащий ему, по правам охоты [Там же: 41].

Описания у Дриянского более натуралистичны, чем у Толстого, но основные черты остаются такими же. В схватку с волком вступают борзые и крепостные-охотники, а дворяне или наблюдают со стороны, сидя верхом на лошадях, или принимают непосредственное участие, как в очерке Жихарева об охоте князя Борятинского. У Дриянского волков убивают быстро и беспощадно, что позволяет охотникам избежать их острых зубов, а в романе Толстого Данило выказывает непревзойденное мастерство охотника, захватывая волка живьем с риском быть покусанным. Нежелание Толстого описывать кровавое и натуралистичное убийство можно связать с тем, что его роман предназначался для широкой читательской публики, тогда как Дриянский ориентировался главным образом на охотничью аудиторию. Кроме того, решение Толстого изобразить, как Данило захватывает волка живьем, как нельзя лучше согласуется с мифологизированными представлениями о псовой охоте на волка, поскольку зверь не погибает, а покоряется человеку, что позволяет показать поведение плененного волка. Наконец, как я подробнее покажу в четвертой главе, волки, захваченные живьем, часто использовались на публичных или приватных травлях, которые охотники устраивали, чтобы обучать борзых нападению на волков, и считали хорошим способом показать своих лучших борзых в сравнении с другими.

В своем руководстве Реутт указывает, что волка можно захватить живьем при помощи борзых или заколоть кинжалом. Он подчеркивает, что первый способ труден и опасен для охотника, а также советует убивать крупного волка как можно скорее, если в охоте участвуют молодые борзые, чтобы они его не испугались. Он советует вонзать кинжал волку не в пах (как дважды происходило у Дрианского), а между ребрами в грудь с левой стороны, убедившись, что борзые держат волка за горло. В этом скорее отражается желание избавить от опасности собак и людей, участвующих в охоте, а не облегчить смерть волка [Реутт 1846, 2: 187–188]. Реутт особо подчеркивает, как трудно захватить волка живьем:

Искусство сострунивать не всем далось. Нужна величайшая отвага и уверенность в силе собак, чтобы не вооруженную руку наложить на волка. В строгом смысле, сострунивать должно двум охотникам: одному следует держать волка руками за уши, а другому исполнить прочее. Однако, к чести наших охотников, надобно сказать, что у нас, иногда, сострунивает один и даже старого волка [Там же: 187–188].

Утверждение Реутта имеет отчетливое сходство с вынесенной в эпиграф к этой главе похвалой Мачеварианова тем немногим русским охотникам, которые могут собственноручно сострунить матерого волка. Оба автора видят в этом умении символ национальной идентичности, обусловленной существованием в России как опасных хищников, так и незаурядных людей, способных побороть это воплощение дикой природы голыми руками, хотя и – что особенно важно – только при помощи своих бесстрашных и испытанных борзых. В этом контексте особо выделяется значимость поступка Данилы, совершенного в интересах Николая, поскольку ловчий отважно показывает пример мастерства, достичь которого стремится его господин.

В своих статьях об охоте на лис, написанных с позиции участника-наблюдателя, Гарри Марвин подчеркивает, что английских фоксхаундов нельзя воспринимать просто как животных из плоти и крови. Скорее они выступают «представителями» человеческих желаний, воли и действий, существующими для исполнения специфических ролей в разработанной системе взаимодействия с природным миром, каковой является охота на лис. Отдельно взятый фоксхаунд призван представлять собой идеальный образец породы, выведенной специально для целей человека, а собаки, составляющие стаю, в совокупности должны создавать эстетически гармоничное и функциональное единство [Marvin 2001: 273–276]. Сходным образом, но совсем в ином ключе, лисица, которую они преследуют, представляет собой набор символических ассоциаций, наполняющих охоту смыслом, – ассоциаций, эволюционирующих с течением времени сообразно изменениям социальных и культурных условий. Поскольку до XIX века лисица воспринималась скорее как животное-вредитель, нежели как полноценная охотничья добыча, английским охотникам-аристократам пришлось «пересоздать и переосмыслить ее», признав животным, достойным, чтобы на него охотились, как охотились на кабанов, волков и медведей до их истребления в Англии [Marvin 2002: 143].

Наблюдения Марвина создают удобную систему координат для рассмотрения совершенно иной ситуации с борзыми собаками и охотой на волков в России. Как я показал в этой главе, русские видели в столкновении между волком и борзыми квинтэссенцию противостояния Российской империи дикой природе, воплощенной в самом архетипическом хищнике. Борзые, в свою очередь, из всех охотничьих собак обладали наибольшим сходством с волками. Такие волчьи качества, как дикость, быстрота и свирепость, приписывались самым ценным и испытанным борзым, чьи клички также напоминали об этих качествах. Те, кто охотился с борзыми на волков, – как сами помещики, так и крепостные или наемные ловчие – вызывали у других участников охоты уважение, сообразное уровню их мастерства и степени личного участия в схватке между борзой и волком, одомашненной собакой и ее неприрученным противником. Наивысшим подвигом, придававшим легендарный статус тому, кто его совершил, было непосредственно вступить в схватку с волком наравне со своими борзыми. Рассмотренные нами литературные произведения и исторический контекст демонстрируют, сколь немногие были способны на такое и сколь большого почета они удостаивались.

Прежде чем завершить главу, я вкратце сопоставлю приобретенный Николаем опыт псовой охоты на волка и его последующее поведение в схожей семиотической сфере военных действий – во время сражения, произошедшего по сюжету романа двумя годами позже. Это сопоставление прояснит некоторые моменты, в том числе отсутствие у Николая сострадания к волку, значение зрительного контакта между охотником и добычей, а также роль насилия (и самообладания) в личностном становлении Николая. Сцена сражения показывает, что по мере взросления Николая развивается и его личная сфера моральной отзывчивости, распространяющейся в том числе на вражеских солдат, c которыми он сражается, хотя и не затрагивающей животных, поскольку Николай продолжает на них охотиться. Это сравнение поможет нам подготовить почву для более подробного рассмотрения того, каким образом некоторые русские люди, в том числе сам Толстой, начинали расширять свои представления об эмпатии и нравственности, распространяя их и на волков; этому будут посвящены четвертая глава и заключение.

В 1812 году, во время стычки с наступающими французскими войсками, Николай, теперь уже командир гусарского эскадрона, возглавляет дерзкий рейд для спасения отступающего батальона русских улан от преследовавших его французов. С самого начала этой сцены, когда Николай оценивает ситуацию на поле боя, Толстой проводит отчетливые параллели с охотой. Однако по мере развертывания сцены обозначается принципиальная разница между описанной ранее охотой на волка и насилием, направленным на других людей:

Ростов своим зорким охотничьим глазом один из первых увидал этих синих французских драгун, преследующих наших улан. <…>

Он чутьем чувствовал, что, ежели ударить теперь с гусарами на французских драгун, они не устоят; но ежели ударить, то надо было сейчас, сию минуту, иначе будет уже поздно. <…> С чувством, с которым он несся наперерез волку, Ростов, выпустив во весь мах своего донца, скакал наперерез расстроенным рядам французских драгун. <…> Через мгновенье лошадь Ростова ударила грудью в зад лошади офицера, чуть не сбила ее с ног, и в то же мгновенье Ростов, сам не зная зачем, поднял саблю и ударил ею по французу.

В то же мгновение, как он сделал это, всё оживление Ростова вдруг исчезло. Офицер упал не столько от удара саблей, который только слегка разрезал ему руку выше локтя, сколько от толчка лошади и от страха. Ростов, сдержав лошадь, отыскивал глазами своего врага, чтоб увидать, кого он победил. Драгунский французский офицер одною ногой прыгал на земле, другою зацепился в стремени. Он, испуганно щурясь, как будто ожидая всякую секунду нового удара, сморщившись, с выражением ужаса взглянул снизу вверх на Ростова. Лицо его, бледное и забрызганное грязью, белокурое, молодое, с дырочкой на подбородке и светлыми голубыми глазами, было самое не для поля сражения, не вражеское лицо, а самое простое комнатное лицо. Еще прежде, чем Ростов решил, чтό он с ним будет делать, офицер закричал: je me rends!4545
  Сдаюсь! (фр.)


[Закрыть] Он, торопясь, хотел и не мог выпутать из стремени ногу и, не спуская испуганных голубых глаз, смотрел на Ростова. <…> Ростов скакал назад с другими, испытывая какое-то неприятное чувство, сжимавшее ему сердце. Что-то неясное, запутанное, чего он никак не мог объяснить себе, открылось ему взятием в плен этого офицера и тем ударом, который он нанес ему [Толстой 1938а: 63–65].

Описывая стычку, Толстой подчеркивает роль зрительного контакта между двумя людьми, которые оценивают друг друга и решают, что делать. Ключевую роль в инстинктивном решении Ростова проявить милосердие играют «светлые голубые глаза» и испуганное лицо французского офицера, а также его способность словесно выразить готовность сдаться на языке, понятном обоим. Разумеется, ни один из этих атрибутов не участвовал во взаимодействии Николая с волком, и, соответственно, Ростов воспринимал зверя без малейшей эмпатии. Размышляя над событием, принесшим ему Георгиевский крест за храбрость, Ростов вспоминает двойственные и неловкие чувства, испытанные им при столкновении с французским офицером: «И в чем он виноват с своею дырочкой и голубыми глазами? А как он испугался! Он думал, что я убью его. За чтό ж мне убивать его? У меня рука дрогнула. А мне дали Георгиевский крест. Ничего, ничего не понимаю!» [Толстой 1940: 66]4646
  Анализ этой сцены см. в [Kaufman 2014: 154–156].


[Закрыть].