Текст книги "Ничья земля. Книга 1"

Впереди замигали аварийные огни. «Мерс» плавно сбавил скорость. Авариями на этом участке никого удивить было нельзя – на единственном в стране кусочке шоссе, отдаленно напоминающем автобан, каждый водитель, даже за рулем тридцатилетнего «москвича», ощущал себя Шумахером.

Водитель этого длинномера, наверное, переоценил свои возможности. Теперь грузовик лежал поперек дороги, оставив свободной одну полосу – крайнюю справа. Вокруг похожего на жеваный кубик кузова валялись десятки картонных ящиков. Метрах в тридцати от перевернутой машины мигали «аварийками» две гаишные «девятки». Даже пластиковые конусы, разукрашенные, как колпак Буратино, гаишники не поленились выставить – молодой сержант замахал светящимся жезлом: «Проезжай!», и «мерседес», с висящим у него на закорках джипом, втиснулись в проем между разбитым грузовиком и обочиной.

Цепочка случайностей рождает случайный результат, который, по идее (и по уверениям Мангуста), уже случайностью не является, а является закономерностью, проистекающей из произошедших до того событий.

Вот такой парадокс и случился на этот раз. Будь Сергеев расслаблен – он никогда бы не успел среагировать на происходящее. Свирепый Хасан, фразы Рашида, загадочные ухмылки Блинова разбудили дремавшие еще вчера, за ненужностью, инстинкты.

Полулежащий в мягком заднем кресле Михаил краем зрения заметил фигуру, выступившую из тени, отброшенной козырьком автобусной остановки. Будь в эту секунду небо не серым, а темным, как двадцать минут назад, заметить человека было бы просто физически невозможно. Но рассвет неукротимо накатывался на спящий город, растворяя тени, словно кусочки сахара в кипятке. Сергеев прекрасно рассмотрел и человека в черной «омоновке», и короткую металлическую трубу РПГ, которую он вскинул на плечо. Деваться особо было некуда – кювет справа был достаточно глубок, и сразу за ним, вдоль дороги, тянулась плотная сетка ограждения, натянутая между массивных металлических столбиков. Свернуть вправо – означало стать неподвижной мишенью, застрявшей в кювете. А слева… Слева была кабина грузовика. Вообще, обстановочка сложилась – сразу в гроб ложись! Впереди, в двадцати пяти метрах по дороге, стрелок-гранатометчик с ухватками профессионала, ловко склонивший голову к прицельной рамке. В салоне роскошного, но совершенно беззащитного и небронированного авто – беспечный водитель, зевающий Блинчик и он, Сергеев, понимающий, что на принятие решения и на само действие у него осталось около секунды. Как раз достаточно, чтобы быстро сказать слово «пи… дец»!

И тогда Сергеев заорал так, что сам испугался крика: «Влево! Влево!» Водитель, тот самый, стриженый, с прямой спиной отставного капитана, рванул руль в нужную сторону, потому что на уровне подкорки привык исполнять приказы. Михаилу казалось, что машина отклоняется от первоначальной траектории целую вечность – вот полыхнуло пламя на срезе трубы гранатомета, вот стрелок окутался облаком дыма, вот пошел на них «выстрел», разрывая перед собой воздух, а тяжелая туша «мерса» только вывернула капот, оставив корму на прежнем месте. Визжала сгорающая от юза резина, ревел могучий двенадцатицилиндровый мотор, автоматика изо всех сил пыталась выровнять «мерседес», которому, для того чтобы уцелеть, вовсе не надо было выравниваться.

Граната только скользнула по задней стойке крыши, а может быть, Михаилу это показалось, потому что, миновав кузов «сто сорокового», снаряд, рассчитанный на уничтожение бронетехники, попал прямо в радиаторную решетку следовавшего вплотную джипа с охраной.

Джип рванул, как китайский фейерверк на складе, мгновенно и с грохотом. «Мерс» швырнуло вперед, словно выпущенный из пращи камень, с задранным к небу багажником и бешено крутящимися в воздухе задними колесами – вылитая цирковая собачка, бегущая на передних лапах по арене.

Сергеева и Блинчика ударило о спинки передних кресел, потом машина рухнула задом на асфальт, колеса схватили покрытие, и они полетели обратно на задний диван. Михаил краем глаза успел заметить, как гранатометчик, не успевший отойти с дороги, встретился с правой стойкой лобового стекла, при этом звук был такой, будто бы в салоне разбился вдребезги арбуз. Кровь и мозг выплеснулись на стекло, как поток рвоты.

Машину неудержимо влекло вперед – водитель давил на газ так, словно хотел протоптать пол. Что-то темной птицей рухнуло на дорогу перед ними – Сергеев, скорее догадался, чем понял, что это крышка их багажника, сорванная взрывом. Они подмяли ее под колеса. Машину подбросило, и в этот момент по ним открыли огонь с эстакады над шоссе.

Первая очередь простучала по капоту и снесла правое зеркало заднего вида – словно молотом, вторая, ударившая одновременно с ней, продырявила стекло – дырки легли наискось, пули вспороли сиденья. Что-то лопнуло с неприятным звуком, и салон автомобиля наполнился розовой липкой взвесью. Скорее на рефлексе, чем по расчету, Сергеев бросился вперед, сообразив, что пуля снесла водителю часть головы и машина сейчас уйдет в кювет. Он застрял между сиденьями пробкой, но до руля все же дотянулся, удерживая рыскавшую машину на прямой.

«Мерс» скользнул под эстакаду, вырвавшись из зоны обстрела, но тут же выскочил из-под нее, подставив под пули полыхающую, искореженную корму. Для того чтобы стрелять вслед, надо было перебежать через пролет моста, к противоположным перилам – это давало время на отрыв.

Уши, забитые грохотом первого взрыва, отложило, и он понял, что все это время Блинов беспрерывно кричал, как раненый заяц, на одной высокой ноте.

Главное было удержать траекторию – мертвый отставной капитан продолжал давить на газ. Кровь из его размозженной головы лилась Михаилу на шею и плечо, горячая и терпко пахнущая. Стрелка спидометра перевалила за полторы сотни в час, и Сергеев подумал, что они, пожалуй, оторвались, но в это время, прочертив в полумраке огненную прямую, под наполовину оторванным багажником разорвался второй заряд РПГ, пущенный вдогонку с моста, оставшегося позади.

Если бы Михаилу кто-нибудь до того рассказал, что двухтонный автомобиль умеет летать так высоко и далеко – он бы никогда не поверил.

«Сто сороковой» вспорхнул в небо, как птичка, в облаке разлетающихся в пыль стекол и искр, сделал «бочку» на триста шестьдесят градусов, перелетая забор, и, упав, как кот, на все четыре, влетел в редкий пролесок за ограждением, чудом миновав толстые сосны, росшие по краю.

От удара выстрелили все подушки безопасности, лишенный стекол салон мгновенно заполнился вонью сработавших пиропатронов. Машину ударило боком о молодую поросль осин, несколько деревьев рухнуло, но груда металла, еще недавно бывшая шикарным автомобилем, уже остановилась, зарывшись в лесной мусор по арки колес.

Ослепленный и полузадушенный Сергеев понял, что он все-таки жив, когда услышал, как где-то в салоне тихо скулит Блинов. Корма автомобиля горела, а бензобак находился под задним сиденьем.

Михаил попробовал разобраться, где у него руки, а где ноги, и, к собственному удивлению, разобрался. Правое плечо было вывихнуто или сломано – сразу не поймешь, лоб разбит и кровоточил, болели лодыжка на левой ноге и любимое колено Чичо на правой. Радовало, что осталась целой шея – головой Сергеев крутить мог.

Он нашел на ощупь разбитое окно, потом лежащего ниц Блинова, а вернее, его неестественно вывернутую руку и голый бок. Бок двигался, а значит, Блинчик дышал и был жив, что само по себе было хорошо. Плохо было другое – рвануть могло с секунды на секунду. И еще – Михаил чувствовал, что может потерять сознание, а вытащить Блинчика через проем окна было задачей нерешаемой. Нужно было открывать дверцу и выбираться наружу.

Он потянул ручку и надавил на искореженную дверь плечом, как и ожидалось, без особого успеха. Картинка перед глазами плыла – то ли от сотрясения мозга при ударе, то ли от потери крови, заливавшей глаза из раны у корней волос. Сколько времени у них еще осталось? Жар от пылающего багажника становился сильнее с каждой секундой, вонь горелой обшивки била в ноздри – Блинов заворочался между сиденьями, как жук, угодивший на горячую сковородку.

Сергеев откинулся назад, с усилием поднял обе ноги и с размаху пнул заклинившую дверь. Боль взорвалась в колене и лодыжке с такой силой, что Михаил взвыл благим матом. Превозмогая накатывающуюся слабость, он ударил еще раз, и еще, и еще… А потом дверца внезапно вылетела из рамки, полностью открыв проем.

Жар становился нестерпимым, как на горевшем в Красном море сухогрузе, который до сих пор снился Сергееву по ночам.

Сергеев ухватил Блинчика за что попало, а попалась ему под руку Блинчикова нога в разорванных брюках, и поволок его из машины, более полагаясь не на силу, а на собственную массу и гравитационную постоянную.

Блинов вытаскивался наружу плохо, но усилия Сергеева увенчались малым, промежуточным успехом. Задняя часть господина депутата из «мерседеса» таки вышла, оставалось вытащить переднюю.

Владимир Анатольевич, несмотря на контузию, тоже сообразил, что выбираться надо, и принялся активно выпихивать из проема между сиденьями застрявший торс. Михаилу оставалось только помогать и координировать совместные усилия – на большее он был уже не способен.

Огонь явно подобрался к бензобаку, весело трещал, облизывая смятые крылья машины. Пылало полуоторванное заднее колесо. Блинов наконец-то выпал из салона – окровавленный и задыхающийся. Его одежда была разорвана в клочья, и был он до смерти испуган, но, к бесконечному удивлению Сергеева, не деморализован, а зол, как черт.

– Отползай! – просипел Сергеев, но похоже, что Блинчик и сам знал, что делать.

В левой руке у него был небольшой металлический чемоданчик-дипломат стального цвета, который он держал мертвой хваткой, правая, скорее всего, была сломана или вывихнута, но он пополз прочь от пылающего автомобиля, извиваясь всем телом, словно огромный толстый червяк.

Сергеев двинулся за ним, даже не пытаясь встать на ноги.

Они удалились от разбитой машины метров на десять, когда бак наконец-то взорвался. Горячая кувалда взрывной волны пнула их с Блинчиком, словно великан ногой. Сергеев взлетел вверх, краем глаза увидел парящего рядом, в обнимку с чемоданчиком, Блинова, а потом земля вдруг приблизилась, закрыла горизонт и тот, кто сидит наверху, погасил свет.

Если бы не назначенная встреча, опаздывать на которую было нежелательно, то Сергеев бы предпочел тихо уйти – благо их никто не видел. Подошли они ночью, скрытно, отойти можно было и сейчас, уже при свете дня.

Осторожно отойти, конечно. В темноте они могли проскочить какой-нибудь пост наблюдения и нарваться на него утром, имея за спиной это летающее страшилище, было бы очень плохо для здоровья. Хотя эти пижоны вряд ли выставили охранение – датчиков навесили, это возможно, это они могут. А вот организовать патрулирование и скрытое наблюдение – лень не даст. Это же как? Водку не жрать, ночью не спать, мерзнуть опять-таки надо. А вдруг кто из-за дерева пальнет? За что деньги плачены? Это тебе не с бронированного вертолета по бегущим стрелять, тут так накостылять могут – не возрадуешься!

Если честно, без хвастовства, организовать этой банде Варфоломеевскую ночь было задачей вполне осуществимой. Рискованной, но возможной. Но было не до того.

Первым делом Михаил показал Молчуну жестом, чтобы держал ушки на макушке. Потом прикинул их шансы проскочить через мост незамеченными и оценил как близкие к нулю. Надо было уходить, а не мнить себя Терминаторами. Найти переправу (черт с ним, поплаваем, не впервой!) и унести ноги от этих мест.

Сергеев тщательно зачехлил бинокль, кивнул Молчуну и начал отползать с пригорка задом наперед. Спустившись на пару метров ниже гребня, они встали на ноги и отряхнули одежду от прилипших листьев и комочков земли. Надо было упаковаться и выступать, а настроение было просто никуда. С рассветом начало ощутимо холодать, и мысль о предстоящей переправе «радовала» чрезвычайно.

Приторочив спальник к верхнему клапану «станка», Сергеев разогнулся, похрустывая затекшими за ночь позвонками, и увидел, что Молчун стоит с поднятыми руками – автомат лежал рядом с рюкзаком. Выражение лица у Молчуна было не то чтобы испуганное, скорее, озабоченное – глядя на него, не хотелось прыгать в сторону, как Тарзан, и устраивать пальбу по кустам. Молчун легко отличал смертельную опасность от любой другой, и, если бы их жизни что-то реально угрожало, уж будьте уверены, здесь бы кипел бой местного значения.

Сергеев медленно, не трогая оружие, повернулся в ту сторону, куда смотрел Молчун, и увидел бородатого мужчину своих лет, одетого в черный десантный комбинезон и короткие сапоги с подвернутыми голенищами. В руках у мужчины был «калаш», нос украшали очки с перевязанной синей изолентой переносицей, а на голове красовалась черная кипа. Вкупе с грозным выражением вполне русского лица эффект создавался слегка комический, но шутить почему-то не хотелось. Автомат мужчина держал профессионально, а промазать с расстояния в десяток метров было задачей трудной – не той толщины были стекла очков.

Рассмотрев обернувшегося к нему Сергеева, мужчина заулыбался, показав зубы, сохранившиеся в шахматном порядке, опустил автомат и сказал тихонько:

– Шалом!

Молчун посмотрел на Сергеева недоуменно и медленно опустил руки.

– Шалом! – отозвался Сергеев. – Ты не шуми, Мартын, там…

– Знаю, – отмахнулся бородач, – видел. Хватайте шмотки и дуйте за мной.

Уговаривать не пришлось – почти перейдя с шага на бег, они удалились от места встречи метров на триста и по широкому полуосыпавшемуся рывчаку спустились в овражек. Еще через сто метров дно овражка начало плавно подниматься и тропа вывела их на большую поляну, окруженную густым сосняком.

На поляне был разбит передвижной лагерь, разбит грамотно, по всем правилам фортификационного искусства, унаследованного общиной от переселенцев, немало натерпевшихся от краснокожих аборигенов три с лишним века назад под совершенно другим небом.

Телеги на резиновом ходу (благо колес с покрышками в разрушенных городах хватало с избытком – только успевай таскать) с полотняными навесами, делавшими их похожими на древние фургоны, были составлены в круг, внутри которого находились лошади и палатки. Под некоторыми фургонами виднелись стволы пулеметов, торчащие из-под брустверов, сложенных из набитых землей мешков.

Сергеев хорошо знал, что Равви, бывший выпускник Харьковского гвардейского танкового училища, бывший полковник Советской армии и член КПСС, бывший полковник армии украинской, блестящий демагог, воинствующий атеист и стопроцентно, до двадцать второго колена, русский, он же предводитель иудеев Ничьей Земли, командующий Свободной еврейской армией, умеет организовать оборону. Ему б еще пару танковых рот, тысячи полторы пехоты – и порядок в Зоне совместного влияния был бы восстановлен на веки вечные. Правда – огнем и мечом, но кто сказал, что такой порядок будет хуже существующего?

Было Равви, которого когда-то в миру звали Александром Ивановичем Бондаревым, лет семьдесят с хвостиком, и более всего он напоминал внешним видом сказочного Кощея Бессмертного. Высушенного, словно мощи, лысого, как бильярдный шар, крючконосого, со ртом, похожим на прорезь в почтовом ящике, но не высокого, как сказочный персонаж, а, наоборот, малого ростом.

Сходство с Кощеем усугублялось тем, что вместо правой ноги, до колена, и левой руки, до локтя, Равви носил протезы. Руку Равви потерял в Афгане, в восемьдесят пятом, когда душманы расстреляли танковую колонну под Кандагаром, а ноги лишился уже здесь, лет пять назад, во время боя с бандой Губернатора. Губернатор, правда, при этом остался без головы, а из его отряда, тогда самого многочисленного и жестокого в ЗСВ, уцелело едва ли с десяток человек, разбежавшихся в ужасе по медвежьим углам.

Сергеев Равви знал хорошо. Друзьями они не были, таковых у Равви вообще не водилось, но добрые отношения поддерживали.

Несколько раз Михаил выполнял некоторые достаточно деликатные поручения Бондарева, в основном курьерского свойства – Равви поддерживал связь и с Россией, и с Конфедерацией. Один раз вывел Равви на военный склад, расположение которого выведал чисто случайно. Это было не столько услугой, сколь совместным проектом – без Равви и его гвардейцев добраться до места и захватить все армейское добро возможным не представлялось. Благодаря этой наводке отряд Бондарева вооружился, как войсковое соединение, да и сам Сергеев тоже обижен не был.

А один раз Равви и его бойцы по-крупному выручили Сергеева, которого обложили, как волка в дюнах, возле Комсомольска. Михаил держался на разбитом дебаркадере почти сутки, и, когда у него осталось полтора рожка для «калаша» и два десятка патронов для обреза, со стороны городских развалин выскочила боевая группа Равви. Бой был коротким. Пленных не брали.

После этого случая Сергеев даже отлеживался в лагере Еврейской армии почти две недели – пощипали его основательно. За время вынужденного безделья он вдоволь пообщался с Бондаревым, используя возможность узнать его поближе, и даже имел роман с одной девушкой из общины, выполнявшей при нем обязанности медсестры. Правда, кто и с кем имел роман – определилось позже, уже перед уходом. Девица была возраста самого что ни на есть детородного, общине нужна была свежая кровь, а рожденный иудейкой ребенок в любом случае был иудеем. В концепцию религиозного боевого формирования, созданную Бондаревым, это прекрасно укладывалось. Так что, чем черт не шутит, в лагере, к которому они приближались, у Сергеева вполне мог подрастать сын.

При этой мысли Сергеев невольно улыбнулся. С детьми у него в жизни не задалось. Вначале круг обязанностей такого развития событий не предполагал. Вообще. Отсутствие родителей и близких родственников считалось положительным дополнительным фактором для быстрого карьерного роста.

Какой отец, какая мать, когда есть Родина, ее передовой отряд и их политические и материальные интересы? Потом, когда Родина кончилась, политические интересы диаметрально поменялись, а материальные интересы как-то сразу, без прелюдий, стали иметь вполне определенных собственников, он, наслаждаясь свалившейся с неба свободой, не задумывался ни о семье, ни о наследниках. А когда встретил Вику – у нее уже была Маринка, и вопрос о совместных детях даже не обсуждался.

Маринку Вика долго от него скрывала – не показывала фотографий, почти не говорила о ней и отказывалась знакомить. Первое время, пока их связь носила оттенок непостоянной, почти случайной, во всяком случае, с ее стороны, Сергеев и не знал, что у Плотниковой есть дочь. Вика приходила и уходила, отгородившись от него стеной, заглядывать за которую Сергееву, ну не то чтобы запрещалось, но, во всяком случае, было крайне нежелательно.

Ужин, разговоры о прочитанных книгах (грех безудержного книгочейства Сергеев сохранил с младых ногтей и отказываться от него не собирался), совместные просмотры новинок кино. Театры, в которых Плотникова неизменно производила впечатление на всех пришедших на встречу с Мельпоменой мужчин, своей манерой держаться даже более, чем своей внешностью. Потом они ехали в его квартиру и занимались любовью. Литература, кино, театр, секс. Порядок мог меняться – суть никогда. Ничего личного. Стерильность, лишенная запахов, кроме запахов разгоряченной плоти и ее гвоздичных сигарет.

Никаких разговоров о работе. Вика продолжала травить Криворотова, лезла в какие-то расследования бензинового бизнеса, писала ряд статей о цензуре на Украине для польского WPROST, но не посвящала Михаила ни в какие подробности своей журналистской деятельности. Семья Плотниковой тоже оставалась «за бортом». Она была, но где-то там, за пределами отношений. Михаил был вынужден признать, что этот предел обозначал не он – она.

Сергеев понимал, что такие отношения являются пределом мечтаний большинства мужчин. Красивая женщина, необременительный роман. За свою жизнь он неоднократно строил все именно по этой схеме. Но всегда инициатором, автором такого сценария был он сам.

Когда он задавал вопросы, Плотникова отшучивалась или прямо говорила:

– Оно тебе надо, Сергеев? Тебе чего-то не хватает?

В сущности – ему всего хватало. А вот в целом – нет. В их связи было что-то пергидролевое, ненатуральное, как в зимней клубнике, появившейся пару лет назад в киевских дорогих супермаркетах, – соблазнительной, алой, глянцевой на вид, а укусишь – трава травой.

Но однажды, уже после того, как их отношениям исполнилось полгода, он случайно встретил Вику с дочкой на Крещатике, возле Бессарабского рынка. Михаил любил заехать сюда на выходные, чтобы выбрать зелень (вах, какой базилик, слююююшай!) у колоритных грузин, взять любимую телячью вырезку или кусок свежайшей свинины и розового, с темно-красной прожилкой, свежего сала у родных, украинских торговок.

Высокий, стеклянный потолок, ломящиеся от изобилия еды прилавки, сумасшедшие даже по киевским меркам цены и неповторимый колорит Бессарабки с ее терпким букетом запахов. Смеси цветочного аромата от роз и лилий, продающихся у входа, легкого кровавого «мясного» запашка, острых, как специи, запахов корейских солений, свежей колкости листьев кинзы и перечной мяты, растертых между пальцами. И этот гул голосов под сводом. И первый осенний мед в баночках из-под майонеза «Провансаль» – прозрачный и тягучий. И глянец натертых краснобоких яблок, и кисло-сладкая матовость боков зеленых «семиренко»…

Сергеев поставил машину на стоянку и пошел к рынку, с ленцой, чуть вразвалочку. Светило мягкое сентябрьское солнышко – осень начиналась неторопливо. Просто лето сбросило обороты, и августовский жар сошел на нет, без долгих, как ночи в декабре, дождей и слякоти, смывающей с Киева краски.

На выходные город пустел: кто победнее – ехал на «фазенды», готовить дачки к зиме, кто побогаче – выезжали в загородные имения, ловить последние лучи теплого солнца. Почти на перекрестке Креста и Шевченко скучал в стеклянной будке дежурный гаишник – машин было мало. С деревьев опадали «обугленные» по краям до рыжего цвета листья, и шлепались оземь, выбрасывая коричневые ядра, зрелые каштаны.

Возле кинотеатра, переживающего не лучшие времена, Сергеев приостановился – между колоннами размещался книжный лоток, где иногда в горах книжного мусора удавалось откопать что-нибудь интересное. Он уже сделал шаг к лотку – и тут же столкнулся нос к носу с Плотниковой, держащей за руку симпатичную, такую же черноволосую, как она, девочку лет восьми-девяти. Девочка была удивительно похожа на маму, хрупкая, тоненькая – только волосы были коротко стрижены и глаза другого цвета – черные, блестящие, как агаты, зато такие же миндалевидные, с необычным разрезом – к вискам.

– Привет, – сказал Сергеев, улыбаясь. Он был действительно рад встрече.

– Привет, – сказала Вика не очень дружелюбно.

Сергеев сел на корточки, аккуратно поддернув брюки на коленях, и оказался с маминой копией лицом к лицу.

– Привет, – повторил он. – Я – дядя Миша, друг твоей мамы. А ты кто?

– Я? – спросила копия, слегка растерявшись. – Я – Мариша, ой, Марина! – поправилась она.

– Очень приятно, – сказал он серьезно.

– И мне, – сказала Плотникова-младшая, но по ее лицу было видно, что она не до конца уверена, приятно ей новое знакомство или нет. Для подтверждения она подняла глаза на маму, но мама, склонив голову набок, с укоризной смотрела в глаза Сергееву.

– Ну, – спросила она, – познакомились? И почему Киев – такой маленький город?

– Давай потом, – произнес Сергеев негромко. – Встретились, так случилось. Не всю же жизнь ты от меня ее прятала бы? Так?

И обратился к Марине:

– Как ты смотришь на то, чтобы пойти пообедать вместе?

– Может быть, ты спросишь у меня? – Плотникова насмешливо подняла бровь.

– А что, если я спрошу у вас? У обеих?

Плотникова-младшая растерянно переводила взгляд с Сергеева на мать, явно не понимая, как вести себя дальше.

– Принимаем приглашение? – спросила Вика у дочери.

Та несмело кивнула и улыбнулась, показав зубы, закованные в металлические брекеты, – этакий маленький черноглазый вампиренок.

– Пошли, – сказала Плотникова. – Или поехали?

– Наверное – поехали. День хороший, посидим на воздухе. Тебе, красавица-девица, мороженое можно?

– Можно, наверное. Если мама не против.

– Мама не против, – ответила Вика.

Плотникова-младшая с удовольствием забралась на заднее сиденье «тойоты», и, поглядывая на нее в зеркало заднего вида, Михаил заметил, что девочка рассматривает его настороженно, как ему показалось, с недоверием.

Плотникова-старшая уселась впереди, рядом с ним, сдвинула красивые колени, оправила в меру короткую белую юбку и, скрестив руки на своей ярко-красной сумке от Валентино, вопросительно посмотрела на Сергеева. Можно сказать, даже с вызовом посмотрела. Мол, да, у меня дочь, взрослая девочка! Ну и что?

«Кто ж тебя так обидел? – подумал Михаил, заводя машину. – Почему ты выставляешь иголки, ожидая нападения, подвоха там, где его не следует ожидать? Зачем ты прилагаешь столько усилий, чтобы держать дистанцию? Какая история стоит за всем этим? Что научило тебя так „не любить“? Даже испуганный еж разворачивается со временем, а ты, похоже, лишена умения раскрыться. Так и катишься по жизни колючим шаром, поверив, что иначе нельзя».

– Предлагаю целую программу, – сказал он, выворачивая на Крещатик, – обед – это раз. Парк – это два. Кино – это три.

– Мы с мамой хотели пойти на Сенку, – сказала Марина.

– Почему нет? – легко согласился Сергеев. – Едем? Твоя машина где? – спросил он Вику.

– Оставила у дома. Надо хоть иногда ходить пешком.

– Тоже правильно. Можем оставить возле Сенного мою и пройтись немного.

– Давай не превращать все в спектакль, – сказала Вика сдержанно. – Делай, как тебе удобно. Мы ведь сломали твои планы?

– Если честно, – сказал Сергеев, – то всего планов и было, что пройтись по Бессарабке и набить холодильник. Ты как думаешь, что мне приятнее?

Она пожала плечами.

– Ну так что, на Сенку?

Машину действительно удалось припарковать с трудом – в воскресные дни припарковаться рядом с блошиным рынком было проблемно.

Маринка шла впереди, рассматривая вещи, выставленные на тротуаре, заглядывая на лотки с разложенным по ним хламом, среди которого еще несколько лет назад можно было найти поистине бесценные вещи. Судя по всему, это доставляло ей истинное удовольствие.

Михаил с Плотниковой шли сзади, не под руку, а просто рядом, как малознакомые люди.

– Она рисует? – спросил Сергеев.

– Да.

– Хорошо?

– Для ее девяти – прилично. Ее хвалят.

Она изо всех сил старалась не показать, что гордится талантом дочери – говорила со всем возможным равнодушием.

– Прекрасное увлечение для девочки. Покажешь как-нибудь?

– Послушай, Сергеев, давай не будем…

– Что – не будем?

– У нее уже был один отец, зачем повторять?

– Родной отец?

Вика рассмеялась то ли с горечью, то ли иронично – не разберешь.

– Нет, дополнительный. Родного, на ее счастье, она не знала.

– Так плохо?

– Гораздо хуже, чем ты можешь себе представить.

– Если мне позволено будет спросить…

– Зачем? Ты же бережешь свои тайны, Сергеев? Дай мне хранить мои.

– Представь на секунду, что я берегу не свои тайны.

– Чужие и опасные? – спросила она с издевкой.

– Гораздо более опасные, чем ты можешь себе представить. И уж точно – чужие.

– Ах, какие мы загадочные!

– Ты зря смеешься, – сказал он, – совершенно несмешная вещь хранить чужие секреты…

– Знаешь, Миша, – Вика поправила соскользнувший было с плеча ремешок сумки, – более всего в жизни не люблю чего-то не понимать. И позеров не люблю. До дрожи. Знаешь, тех, кто дует вокруг себя радужный шар – мыльный такой пузырь, весь в разводах. Они всем его демонстрируют, врут, что это размер их личности, а это на самом деле махонький кусочек мыла. Тоненькая такая пленочка вокруг абсолютной пустоты. Коснешься его, хлоп, а личности-то и нет, и пальцы в чем-то скользком. Так вот, с тобой у меня постоянное ощущение, что меня обводят вокруг пальца. Такое неприятное двойственное чувство. Знаешь, я ведь впервые в жизни сплю с мужчиной, которого не понимаю. Я не знаю, действительно ли ты хранитель чужих тайн, настолько порядочный, что трудно себе и представить в наше-то время. Или все-таки ты – тот самый мыльный пузырь?

– Попробуй, дотронься!

– А толку?

– Тогда поверь на слово.

– Вот уж чего делать не собираюсь.

– Иногда я думаю, чего в наших отношениях больше – любви или ненависти?

– Влечения.

– И все?

– Пока – все. И у меня нет желания превращать это во что-то большее. Мы оба получаем то, чего хотим. При чем тут любовь? При чем тут ненависть? Мы встречаемся, когда хотим, общаемся, когда хотим, занимаемся любовью, когда хотим. А не хотим – ничего этого не делаем. Все прекрасно, господин Хранитель! Зачем нам усложнять? Дети, семьи, родственники, проблемы. Потом – недовольства, ссоры и прочие радости.

– Знаешь, Вика, я думал, что все и так сложно.

– Ага, сейчас ты скажешь, что у тебя такое в первый раз! Сергеев, я очень удобная! Мне не надо врать. Меня не интересует, спишь ты с кем-то, кроме меня. Меня не интересует, какой у тебя бизнес. Меня не интересует, откуда ты. Если ты когда-нибудь исчезнешь из моей жизни, честное слово, я не буду интересоваться, куда ты пропал. Видишь, как все просто?

Сергеев посмотрел на нее с неподдельным удивлением.

– Тебе кто-нибудь говорил, что ты все-таки стерва?

Вика расхохоталась и, ухватив Михаила под руку, прижалась к его плечу, сверкнув из-под ресниц своими медовыми глазами.

– Да, я стерва, дорогой, – произнесла она вкрадчиво, – еще и какая! Но я очень удобная стерва! Без претензий на твою свободу и личность. И очень мало прошу взамен. Догадался, чего прошу?

– Чтобы я не претендовал на твою свободу и личность?

– Угадал, умничка! Я не очень многого прошу?

Сергеев покачал головой.

– И еще – я не хочу, чтобы Маришка мне задавала вопросы потом. Поэтому я не хотела вас знакомить. И сейчас не хочу, чтобы вы общались. Ты, наверное, хороший, но ребенок не должен пострадать, если вдруг я ошибусь.

– И это только потому, что в свое время ты один раз ошиблась? – спросил он.

Она молча подняла два пальца, словно сделала жест victory, и сказала:

– Два! Это уже слишком много.

Она посмотрела на дочь, рассматривавшую коллекцию фарфоровых статуэток вековой давности с серьезностью и вниманием взрослого человека, потом подняла глаза на Сергеева.

– Я даю ей все, что могу. Думаю, что больше, чем могла бы дать, останься я в свое время с ее отцом. И не хочу, чтобы в один прекрасный день она ощутила чувство потери только потому, что у меня и у тебя все кончилось.