Текст книги "Ничья земля. Книга 1"

Но все рассуждения были лишними – Блинчик смотрел на Сергеева хитрыми щелочками глаз, хрустел квашеной капустой, наливал водочку в маленькие стопочки – «гранчаки», причмокивал губами и внутренне хохотал – тут Михаил мог дать голову на отсечение.

В принципе, все это не имело ровным счетом никакого значения. В конце концов, проверить сказанное было очень трудно, но если бы Блинов и задался такой целью, то был бы сильно разочарован.

Фамилия Сергеева действительно числилась в списках личного состава всех тех частей, которые он упоминал. Механизм работал. Страны и Конторы, на которую они трудились, не существовало уже больше шести лет, но то, что было нужно, делалось. Инерция – очень серьезный фактор. Бумаги, личные дела, частные определения, выговоры, приказы – все это дожидалось нужного момента. И в тот момент, когда запрос начинал свой путь по коридорам архивов, можно было сказать точно – на выходе, на стол лягут те самые бумаги, которые были сфальсифицированы добрый десяток лет назад. Как будто бы те, кто тогда стоял у руля, предвидели и путч 91-го, и Беловежские соглашения, и тот развал, который постиг налаженный аппарат, бывший и благословлением, и проклятием исчезнувшей страны.

«Ах, какой контрразведчик из тебя бы получился, дружище, – подумал Михаил, в очередной раз поднимая стопку, чтобы чокнуться с Блинчиком и Викой, – ведь никак ты не можешь знать наверняка, говорю я неправду или нет. Неоткуда тебе знать. Но интуиция подсказывает тебе верно. А интуиция в нашем деле – первая вещь».

И продолжал вдохновенно врать про Алтай, Камчатку и Мангышлак, Кубу и прочие места, где тянулись к небу возведенные не им объекты, но к которым он, по неоспоримым документам, имел непосредственное отношение.

– С ума сойти! – восторженно сказал Блинов. – Вот это да! И как после такого променада тебя потянуло в родные пенаты? И дым отечества нам сладок и приятен? Ну чего ты, дурилка, не остался там, в далеких странах? С твоей профессией и навыками – какая разница, где и что строить? Ты сколько языков знаешь?

– Четыре, – сказал наконец-то правду Сергеев. – Это свободно. Но дело не в языках. Домой хотелось. Очень.

– Слушай, Володя, – Вика чуть выпила, раскраснелась и стала еще привлекательней, – а почему ты называешь его Умкой?

Блинчик хмыкнул.

– Мультик помнишь? Про медвежонка Умку? Тот, который белый медведь?

Плотникова кивнула.

– А твой суженый был у нас умник, и звали его Миша. Прямой ассоциативный ряд.

– У нас тогда в моде было придумывать друг другу клички, – сказал Сергеев.

– Как у бандитов? – спросила она с ехидцей.

– Господь с тобой, Вика! – рассмеялся Блинчик. – Тогда были в моде не бандиты, а революционеры. Это у них были партийные клички.

– А мы еще не понимали, – добавил Михаил, – что, в сущности, это одно и то же.

– Меняются времена – меняются герои, – сказал Блинов, скромно потупив глаза.

– Ну а ты, Вова? – спросил Сергеев. – Как ты здесь очутился? Ты ведь у нас имел пропуск в московский бомонд. При чем тут Украина? При чем тут национал-демократы? Я и подумать не мог, что тот Блинов и ты – одно и то же лицо.

– А у нас Владимир Анатольевич лицо не показывает, он политик непубличный, – Вика выпустила в воздух тонкую струйку дыма и улыбнулась. – Телекамеры не любит, фотографов не допускает, журналистов не приемлет на молекулярном уровне. Да, Володя?

– Тебе-то грех жаловаться, Виктория, – возразил Блинчик, намазывая на маленькую гренку черного хлеба смалец, – от тебя не отобьешься. Ты у нас не журналист, ты у нас – голос свободы! Попробуй тебе отказать – ты сразу к Сидорчуку звонить. Тебе я интервью даю. Так?

– Так, – согласилась Плотникова. Но при этом глядела насмешливо, щуря свои желтые глаза.

«И не от дыма, – подумал совершенно не хмелеющий Сергеев, – совсем не от дыма. Просто интересно, откуда они так хорошо друг друга знают. И не очень любят. И совсем-совсем друг другу не доверяют».

– За что и предлагаю выпить, – провозгласил очередной тост Блинов. – Я встретил старого друга, а он оказался другом той самой Виктории Плотниковой. И это приятно вдвойне. Я даже тебе чуток завидую, Миша. Давайте, друзья, по семь граммов! За встречу и за красоту!

За встречу и красоту было выпито незамедлительно.

Сергеев отметил про себя, что он все же не единственный, кто умеет пить за этим столом. Блинчик, скорее всего, был еще тот боец – с луженым желудком и печенью с пропускной способностью три литра водки в час. При его работе иначе нельзя. И положение, и традиции обязывают.

Вика, как он уже имел возможность наблюдать за год их знакомства (связи, дружбы, любовных отношений – он еще сам не знал, как называть то, что было между ними), тоже была не подарок, правда до определенного момента. Перевалив через разрешенную дозу, она становилась лицом страдательным, как в прямом, так и переносном смысле, но до этого было еще ой как далеко. Впрочем, все зависело от темпа. А стартовали они резво.

– А на Украину я попал давно, – сказал Блинчик, аппетитно хрустя соленым огурчиком, – когда родители вернулись. У отца что-то там, в столицах, не задалось. То ли он кого послал подальше, то ли его кто послал… В общем, закрыли выезд, потом выперли из главка, и, если бы не его связи, поехали бы мы всей семьей на твой любимый Мангышлак или еще в какой Перезвездянск Иркутской губернии. А так – почетная ссылка. Сначала в Днепр, потом в Харьков, потом в Киев. В Киеве, на наше счастье, у отца был друг в ЦК, он папу и пригрел. Я перевелся из Харьковского универа в Киевский на экономику. Успел поработать в КМО, у Чижа, и, когда мы вдруг осознали себя независимыми, я, слава богу, не успел рвануть в Москву, как собирался. Знаешь, столичный синдром, рубиновые звезды и прочее… А потом мы с Петькой решили, что и Киев – тоже столица, не хуже некоторых. Нечего дурью маяться.

– Петя – это Сидорчук, – пояснила Вика, скрывая усмешку. – Петр Виленович. Его-то ты знаешь. Слышал. Второй после Титаренко.

– Ага, – ухмыльнулся Блинчик благожелательно, – с Сидорчуком мы еще в универе дружили, так и пошли дальше по жизни.

– И неплохо пошли, надо сказать, – прокомментировала Плотникова, – далеко. Они у нас были, как Чук и Гек. Как Атос и Портос. Как там у О’Генри – как мясо и картошка!

– Вика, – укоризненно заметил Блинчик, – ну чего ты, мать, ехидничаешь? Ты сама Петю лет десять знаешь, не меньше. Он у нас мужик достойный, во всех смыслах. При чем тут Чук и Гек? Ну дружим мы. Ну бизнес у нас общий…

– Ты мне скажи, Блинов, – сказала Вика весело, – какой у депутата может быть бизнес? И у государственного чиновника? Ну какой? Ты что, законы не читаешь?

– Не поверишь, мать, не поверишь! Не читаю! На хрена мне это все читать – я их пишу!

И Блинов расхохотался. Искренне, заразительно. Почти как в детстве, когда кто-то рассказывал что-то веселое. Но это был смех сильного – очень сильного, уверенного в себе человека.

«Смех победителя», – подумал Сергеев, выискивая в лице Блинчика знакомые черты.

Они были, конечно, но, чтобы их увидеть, надо было присматриваться – словно через толщу чуть замутненной воды пытаться разглядеть что-то на дне реки.

– Учись, – сказала Вика, обращаясь к Михаилу. – Вот как надо рассуждать! Здоровый цинизм современного политика. А ты носишься со своими принципами.

– Я не политик, – сказал Сергеев. – Я чиновник.

– Ну, это ты, Умка, загибаешь, – пророкотал Блинчик вальяжно, нагнувшись над столом, чтобы в очередной раз наполнить рюмки. – Хороший чиновник – всегда политик. Он готов к этому шагу – готов стать политиком. Он умеет ждать, анализировать, лавировать…

– И предавать, – вставила Плотникова.

– И предавать, – согласился Блинов. – Куда ж без этого? Это уже на инстинкте – как дышать. Но…

Он предостерегающе поднял палец.

– Только до определенного уровня. Нужно вовремя понимать, когда пора остановиться. А то, не успеешь оглянуться, а тебя уже нет. Есть и в этом деле свои тонкости. Но не будем о грустном. По семь граммов! За преданность идеалам!

– За чью? Твою, мою или Сергеева?

– Какая разница, Вика? За нашу преданность разным идеалам – они ведь у каждого свои!

– Мудрый ты мужик, Блинов, – сказала Вика, гладя пальцем насмешливо приподнятую бровь, – просто кладезь мудрости. За это грех не выпить!

И они выпили еще.

Настроение, если честно сказать, было хуже никуда. Болело бедро, болело в паху, болел левый локоть, саднила губа. И щеку пекло огнем. Не человек – а сплошной синяк, покрытый ссадинами. Пока уровень адреналина в крови не упал, Сергеев шел по тропе, как молодой шерп по горам, чуть ли не подталкивая в спину шедшего впереди Молчуна.

Но время шло, стало понятно, что никто ни за кем не гонится, адреналин в крови начал распадаться под действием молочной кислоты, и тут-то Михаил и почувствовал, что ему не тридцать. И не сорок. И даже не сорок пять.

Молчун, наверное, тоже зашибся при падении, но и вес все-таки не тот, и года другие – он шагал, может быть, не так энергично и легко, как обычно, но в темпе, который для Сергеева стал физически невозможен.

Когда сердце уже прыгало в горле, словно накачанный водой мяч, и его стук отдавался в барабанных перепонках тревожным набатом, Сергеев сдался и прохрипел в узкую мальчишескую спину:

– Стой. Привал.

И, не успев договорить, рухнул полубоком на прелую пахучую хвою у подножия старой сосны.

Он лежал на животе, придавленный к земле тяжестью сползшего на сторону рюкзака, приклад обреза давил ему на ребра, но все это было ничто в сравнении с чувством облегчения, которое он испытал. Больше не нужно было идти. Никуда.

Он с трудом выпростал правую руку из лямок и перекатился на спину. Над ним, высоко, метрах в пятнадцати, ветер играл с кроной сосны, качались бугристые, светло-коричневые ветви, и шуршание иголок было похоже на шелест волн. Морских волн.

Когда он последний раз был у моря? Год назад? Или полтора? Надежда умирает последней – ему так хотелось услышать, как кричат чайки, скользя над белыми барашками волн. Хотя он наверняка знал – чайки там больше не кричат.

Волна превратила море в радиоактивную помойную яму и на украинском, и на турецком побережье. И на российском, румынском, абхазском, грузинском и болгарском тоже. Не было больше Черного моря. Древний Понт Эвксинский умер, приняв в свою утробу миллионы тонн отравленной воды, миллионы трупов, миллионы тонн мусора и тысячи тонн изотопов и химических веществ.

Когда Волна, со скоростью более 500 километров в час, прошла семидесятиметровой стеной через устье Днепра и обрушилась в соленые воды, сметя туда заодно и Одессу, старое море содрогнулось в агонии. Казалось, чаша, заполненная им, качнулась, и тяжелый удар выплеснувшихся через край вод стер с лица земли прибрежные города, не делая различий ни по национальному, ни по географическому признаку. Это был конец пути. Дальше Волне было идти некуда.

Сергеев впервые вышел к морю весной, и было это спустя три года после Потопа. Открывшаяся перед ним картина чуть не заставила его, много повидавшего и много потерявшего, разрыдаться.

Крымский перешеек тогда еще охранялся из рук вон плохо. Татары и остальные обитатели полуострова уже договорились между собой и, вместо того чтобы гоняться друг за другом по горам с автоматами и лозунгами, принялись строить в горах дождесборники и системы очистки воды. Было не до амбиций, надо было выживать.

Сергеев легко перешел границу полуострова и только за Симферополем едва не нарвался на летучий отряд крымчаков. Отряд был конным, что удивляло несказанно. Ладно, что лошадей надо было кормить – их надо было поить, а с водой на полуострове было плохо. Очень плохо.

От всадников Михаил благополучно спрятался в развалинах безымянного села и через сутки вышел к перевалу. Через несколько километров пути открывался вид на Алушту, когда-то осыпавшую белыми зданиями побережье, и на синеву моря, простиравшегося до горизонта.

Издалека море оставалось синим. А вот Алушта, закопченная, потемневшая от пожаров после уличных боев, полуразрушенная, лежала внизу неузнаваемой. На обочине замер сгоревший троллейбус, простреленный до полупрозрачности. Деревья вдоль дороги поредели – надо было как-то топить эти три зимы.

Навстречу, по направлению к перевалу, шла женщина с ребенком – молодая еще, но совершенно лысая под сбившимся платком. Девочка лет семи, в ситцевом платье, одетом поверх клетчатой рубашонки и джинсов, вела на мохнатой веревке тощую измученную козу, волочившую чуть ли не по асфальту полупустое, похожее на старую перчатку, вымя.

Рядом шел, зыркая настороженно из-под бровей, щуплый мужичок в милицейских штанах, «вышиванке» и оранжевых «вьетнамках». На руках у мужика примостился турецкий «волк», а тридцатизарядные «рожки» к нему были вполне профессионально сдвоены с помощью синей изоленты. У Сергеева сложилось впечатление, что охранял мужичок в большей степени козу, а не женщин.

На спуске он встретил еще несколько человек – все были вооружены и смотрели недоверчиво. Перед самой Алуштой Михаил обогнал старика, толкавшего перед собой искореженную детскую коляску, на которой стоял рассохшийся улей.

Он шел к морю, которое не пахло морем. Стоял апрель, солнце уже начинало припекать по-настоящему. А чайки не кричали и не вились над водой. Их не было. Море было мертвым.

Галька, на которую накатывалась мертвая вода, покрывалась коричневой пеной, которая быстро съеживалась и исчезала под солнцем. У кромки берега не было ничего, кроме гор мусора, выброшенного морем. Весенние шторма не принесли ни пучка водорослей – только пластиковые бутылки, целлофан, тысячи разных предметов – начиная от сгнивших сидений от стула и заканчивая смятым, но вполне годным оцинкованным ведром.

Среди мусорных куч бродили местные жители, промышлявшие переборкой даров моря, но к воде они старались не прикасаться.

Сергеев прошел по некогда многолюдной набережной до самого Рабочего уголка и там, поднявшись в гору над обрушившимся яхт-клубом, чтобы не маячить на открытом месте, съел два армейских сухаря, запивая их теплой, невкусной водой из фляги. Потом он лег отдохнуть, подложив под голову рюкзак, с АК-74 у правой руки. И над ним, так же как сегодня, шуршала иглами сосна. А внизу плескалось то, что раньше было морем.

Посмотрев на сидящего с закрытыми глазами Молчуна, Сергеев приподнялся, достал из кармана рюкзака GPS и сориентировался с точностью до 5 метров. Они отклонились от точки встречи на северо-восток и теперь были в шести километрах от дебаркадера и, ко всем неприятностям, еще и на другой стороне реки.

Михаил сверился с картой. Этот берег, конечно, не сахар, но ни болот, ни крутояров на нем нет. Ровненько. Вот тут можно срезать чуток – метров с восемьсот, если бурелом не попадется. А вот русло, если верить карте, дальше расширялось, и существенно. Он прикинул масштаб и определился – метров сорок – сорок пять от берега до берега. Летом – никаких проблем, но при сегодняшней температуре воды… М-да… Он провел пальцем по пластику карты, следуя течению реки. Мост. До него чуть более десяти километров. Дальше по дороге, если получится, здесь через лог, нормальный такой лог, вполне проходимый, и схорониться есть где, но крюк получается километров под двадцать. Он усмехнулся про себя и почесал подбородок. Бородка стала шелковистой после невольного купания.

Как говорил незабвенный Рэдрик Шухарт: «Кривой дорожкой – ближе». Если бы по прямику идти – часа четыре, вразвалочку. А так – до темноты осталось часа полтора. Придется рискнуть и продолжать двигаться. За полтора, ну от силы два часа можно выйти к мосту. Вот одно только – есть ли он еще, этот самый мост. Там ночевать все равно придется, хочешь не хочешь. А наутро… Наутро, если моста нет, надо переправляться и идти назад, к дебаркадеру, со всем возможным усердием. И надеяться на то, что Али-Баба останется ждать еще сутки. Что с ним ничего не случилось, что он не ввязался в перестрелку, не нарвался на патрули или, вот еще напасть, на охотников, которых еще утром Сергеев считал мнимой величиной. Михаил потрогал напухшую, что твоя оладья, губу и покачал головой. Ничего себе, мнимая величина, едва ноги унесли. Если унесли, в самом деле.

В любом случае лежать и прохлаждаться времени нет. Надо идти. I am too old for this shit. Но кого это волнует?

Сергеев закряхтел и с трудом поднялся на ноги. Сидящий Молчун смотрел на него снизу вверх оценивающе, с сочувствием. Бог с ней, с оценкой, а вот сочувствия, чтобы не сказать, жалости, в его взгляде видеть не хотелось бы.

В пояснице стрельнуло в тот момент, когда Сергеев забрасывал на плечи рюкзак. Он опять застонал и закряхтел одновременно, и тут же ощутил, как «станок», подхваченный жилистыми руками юноши, легко и удобно лег на плечи.

«Дожился», – подумал он зло.

С одетой сбруей оглянуться через плечо не получалось, и Сергеев повернулся всем корпусом, ожидая встретить тот же полный сочувствия взгляд. Но Молчун на него уже не смотрел – подтягивал пряжку ремня, крепящего к рюкзаку спальник, всем своим видом давая понять, что ничего не произошло.

«Корректный мальчик. Понимающий», – Сергеев сам не понял, чего было больше в этой мысли – иронии или самоиронии. Если судить по болевым ощущениям и той усталости, которая навалилась на него, как тяжелая смердящая туша, самоирония была более уместна. А вот испытанная злость не уместна вовсе. На кого и за что было злиться? На возраст? На ушибы? На то, что Молчун, видя, как ему тяжело, помог набросить груз на плечи? Так давно пора понять, что ты не супермен, не Бэтмен, мать бы его так, а усталый мужик на пороге пятидесятилетия. Ломаный, стреляный, жизнью побитый. Тебе не в мешке на болотах ночевать надо – в теплой постели, с любимой женой и слабительным перед сном.

Идя размеренным шагом по заросшей сухой травой тропинке, Сергеев усмехнулся в усы, вспомнив давно забытое чувство утренней неги – теплого прикосновения простыней, шелковистой кожи, запаха сонного тела. Слабительного, правда, не было, а вот жена рядом была, и постель была теплой.

Самое удивительное было в том, что стоило Сергееву захотеть, и этот экстрим навсегда бы остался в воспоминаниях.

Он мог бы безо всяких усилий осесть в Москве, где нынче стал частым гостем.

Раньше он думал, что после 1993-го бывшая столица бывшей Родины закрыта для него навсегда. Все они думали так с того самого момента, как Шаман сказал «нет» и не повел их на штурм Белого дома, прекрасно понимая, что своим «нет» ставит подпись президента на приказе о роспуске их подразделения.

С того момента, как их Контору расформировали, а остатки личного состава – его друзья, те, кого начитанный сверх всякой меры Дайвер называл «веселой компанией», – еще несколько лет работали неизвестно на кого, но уж точно не на бывшее родное государство.

Ему сейчас было бы даже уютно в российской столице, уже ставшей на девять десятых столицей Империи, а не Федерации. Он знал там многих, и многие (кто на счастье Сергеева, кто на его несчастье) знали его. Костя Истомин, например, решил бы вопрос о легализации Сергеева в момент.

Он мог бы податься во Львов, к конфедератам, его приняли бы и там – Богдасик не последнее лицо в Львовской раде. И опять же Роман Шалай – начальником Службы безопасности у гетмана Конфедерации Стецкива.

Варшава, Минск, Будапешт, Мадрид, Берлин и Лондон – любая из европейских столиц приняла бы его без труда, в любом из этих городов Сергеев бы растворился, превратившись в полноценного гражданина, мирно сидящего в кафе на тихой пешеходной улочке и попивающего пиво из высокого запотевшего бокала простого стекла.

При мысли о вкусе ледяного пива Сергеев споткнулся и сбился с шага. Не то что он хотел бы пива немедленно – было холодно, но уж больно хороша была картинка.

Теплый осенний вечер. Тени на брусчатке, маленький столик с кругом из толстого стекла поверх белой, накрахмаленной скатерти. Сигарилла, дымящая в черной пепельнице. Стук каблучков. Запах крепкого кофе. Пряный, горячий и сладкий запах пота, обещающий бессонную ночь, хриплые стоны…

Э, нет, это не Прага, не Брюссель. Путаешь, мой друг. Тут могло бы пахнуть уткой с кнедликами, тушеной капустой, но не таким кофе. Это совсем другое. Это океан, это растрепанные бризом пальмы, это дома в колониальном стиле, обшарпанные и запущенные. Это Гавана. Удушливо жаркая, нищая и невыразимо прекрасная.

Ах, как пах кофе, который варили в ресторанчике на набережной в Гаване! Там было грязно и темно, и кофе могли подать в чашке с отбитой ручкой или на небрежно склеенном блюдце. Но какой это был кофе!

Черт с ней, с той Европой, пресной и правильной! Есть еще, слава богу, страны, в которых у людей в жилах течет настоящая кровь! Он мог махнуть на Пиренейский полуостров – в Испанию, Португалию. Или в Южную Америку.

Для Михаила, с его знанием чужих языков и обычаев, ассимиляция там не заняла бы и месяца. Навыки никуда не ушли, они спали до времени. Но это время все не наступало и не наступало. И деньги на все это были – даже больше, чем надо. До конца жизни хватило бы наверняка. И желание иногда возникало – особенно в такие моменты, как сейчас, когда Сергеев особенно остро начинал чувствовать возраст. Но даже приняв, в сердцах, решение уйти, он всегда оставался. На неделю. На месяц. И это длилось годы.

Сергеев и сам уже не помнил, как у него возникла идея стать «мостом» между Ничьей Землей и остальными мирами, окружавшими ее. Мирами, сохранившими привилегии жить спокойно и в разной степени благополучно, отгородившись от чужого горя контрольно-следовыми полосами, колючей проволокой, датчиками и специальными отрядами.

Особого альтруизма он за собой не замечал, жертвенность не считал человеческим достоинством и то, что выжил во время Потопа, вовсе не считал чудом, которое должен перед Богом отработать.

Так уж случилось. Оказался в нужное время в нужном месте. В конце концов – не один он выжил, таких набралось много. А то, что сумел остаться в живых уже после, когда выживших косили чума и холера, пули, радиация, химикаты и прочие прелести, – так его учили выживать. Учили, кстати, профессионалы и жестко учили, без сантиментов, с расчетом на максимальный результат.

Это была не его заслуга – он просто умел оставаться в живых. Впрочем, еще и везло изрядно – какое уж там умение, когда вокруг все излучает рентген этак 300 в час, а ты об этом и не подозреваешь. Фарт, везение, судьба. Как говорили в его молодости, в другой стране, в другом измерении, в другой жизни: «Против „прухи“ интеллект бессилен». Против «непрухи» – тоже. Конечно же ему везло все эти годы, но Сергеев был готов поклясться, что он приложил к тому, чтобы выжить, максимум усилий.

Бизнес Сергеева был рискован, прост и прибылен. Он вполне бы мог составить не просто большое, а очень большое состояние и навсегда забыть, как пахнут гниющие на солнце трупы и каково это – есть зажаренных на костре крыс, пойманных в силки на развалинах некогда живых городов.

Сергеев был мародером. Не просто мародером – таких было пруд пруди, да и можно ли считать мародерами тех, кто добывал себе одежду и пропитание в развалинах? На Ничьей Земле деньги не стоили ничего, а банка тушенки была целым состоянием. За пределами Ничьей Земли – тушенка была просто тушенкой, а деньги – просто деньгами. Сергеев грабил банки. Вернее, не банки, а то, что от них осталось после прохода Волны.

Началось все с того, что в Запорожье Сергеев набрел на сейф персонального депозитария, лежащий на улице. Сейф был измят, полураздавлен и покрыт толстой коркой подсохшего ила. От финального удара о бетонный угол разрушенного Волной здания сейф почти лопнул, стенка, в которую входили ригели замков, отогнулась так, что часть ячеек раскрылась. По воле случая лежащие там вещи не вылетели наружу, не намокли и не попались никому на глаза. Сергеев был единственным, кого заинтересовало содержимое тяжеленного шкафа, лежащего на улице мертвого города. В трех ячейках лежали почти семьдесят тысяч долларов. В двух других – более пятидесяти тысяч евро. И драгоценности, пугливая и почти наверняка нынче покойная хозяйка которых не доверяла домашнему сейфу. Вначале они показались Михаилу стекляшками, кучкой бесполезной бижутерии. Он и положил их в рюкзак так, на всякий случай. Как выяснилось потом, стоили они куда больше, чем мог себе представить Сергеев. Даже больше, чем содержимое всех остальных ячеек того самого первого шкафа.

Ни деньги, ни драгоценности съесть было нельзя, но мысль, пришедшая в голову Михаила, была проста. Ведь нормальная жизнь была совсем рядом – пара сотен километров на восток или на запад.

Граница тогда охранялась плоховато – Сергеев с его подготовкой перешел ее, как разогретый нож проходит сквозь кусок подтаявшего сливочного масла. Никого не убил и не покалечил – словно по бульвару прогулялся. Задержался чуток в Донецке, прикупив одежду сначала по дороге, а потом уже в дорогом бутике, в цокольном этаже «Президент-отеля».

По улицам Донецка сновали автомобили, пылали неоновым светом рекламы, из распахнутых навстречу летней ночи окон звучала музыка. У идущего по улице Ленина Сергеева то и дело возникало желание перебросить автомат с плеча на грудь и дать очередь, патронов на десять. По этим шикарным лимузинам, по зеркальным витринам, по счастливым улыбающимся лицам, по смеху из окон и дверей. По всему, что его окружало. Он зверел от такой несправедливости – в двух шагах от Ничьей Земли протекала своим чередом нормальная человеческая жизнь. В двух шагах от чужого несчастья люди предпочитали делать вид, что ничего не произошло, что они ничего не знают.

Но не было у него на плече автомата. И слава богу, что не было.

Ночью, лежа, впервые за два года, на белых чистых, пахнущих ароматизаторами и чистотой простынях, он не спал, и слезы, горячие от ненависти, жгли ему щеки и, скатываясь, впитывались в подушку. Работающий телевизор бросал в гостиничный номер блики, тихонько, на одной ноте, гудел холодильник мини-бара. И лишь когда беспокойная ночь канула в рассвет, Сергеев уснул.

Потом был куплен паспорт – наиболее доступный, но не решающий всех проблем, паспорт вновь образованной Восточной Республики. Красный, в лучших традициях отечественной истории, с двуглавым орлом, сидящим сверху на трезубе.

Имя мудреца, придумавшего Восточной республике такой герб, история не сохранила. Его, скорее всего, расстреляли на скорую руку, чтобы не позориться, а те, кто утвердил эскизы, ссылались на занятость и напряженность момента. Но что сделано, то сделано – паспорта восточников еще долго называли «вилкой в жопе», даже после того как смешные бланки сменили на новые.

Российский паспорт, более приемлемый для дальних путешествий, он купил в Москве, уже по своим каналам. Паспорт был «правильный», не «покойницкий», не на ворованном бланке – и денег, соответственно, стоил немалых.

На обложке красовался двуглавый орел, на этот раз без вилки в заднице, и надпись «паспорт», а внутренний форзац метил стилизованный профиль Крутова – вполне узнаваемый, как ранее был узнаваем профиль Ленина, украшавший все купюры. Преемственность поколений, как потом выяснилось, была отличительной чертой российской власти, вот только второй Фанни Каплан пока не нашлось.

Несовершенная Федерация стремительно скатывалась в совершенную монархию. ГУЛАГ – под другим названием – был, террор – под видом борьбы с организованной преступностью – тоже был, даже «тройки», вершившие правосудие в скоростном режиме, были. А вот вторую Фанни Каплан российская земля не родила – повывел Александр Александрович вражеское семя недрогнувшей чистой рукой, под удары горячего сердца, с холодной, как всегда, головой.

Но и в Москве, в этой столице регенерировавшей из состояния демократии Империи, Сергеев бы прижился без труда. Для него это было бы просто возвратом на исходные позиции – он застал последние годы могущества СССР и хорошо помнил основные правила. Но план состоял в другом – он должен был вернуться.

Он купил услуги пилота в Белгороде и, как выяснилось потом, купил и самого пилота, который летал с ним почти четыре года, до самой своей глупой смерти. Он разбился при посадке, на обратном пути, пьяный, так и не успев получить гонорар за последний вылет. В общем-то, не задорого купил – в комплекте с летным опытом и бесстрашием шли нежданная преданность, настоящая дружба и профессионализм.

За пару дней Сергеев загрузил допотопный У-2 медикаментами, медицинским оборудованием, оружием, снаряжением. И вылетел в сторону Ничьей Земли, где и приземлился благополучно, несмотря на обстрел из стрелкового оружия и одну сумасшедшую зенитку, на которую они нарвались на самой границе.

Теперь все было проще. На каждой из границ существовали свои группы, зарабатывавшие на жизнь нелегальной переброской людей за пределы резервации. Работали группы в целом и общем аккуратно, хотя гарантий успешной переброски никто не давал, и бывало, вместо удачного побега все заканчивалось стрельбой и смертью. Появившиеся на некоторых участках обширные минные поля нарушителей границ не останавливали – те, кто решался на побег, были людьми отважными и смерти не боялись. То, что каждый день происходило в Зоне совместного влияния, зачастую было гораздо хуже смерти.

Сам Сергеев уже многие годы пользовался услугами группы «Вампиров» – молодых харьковских пацанов, фанатов пара– и дельтапланеризма. Кому-то из них пришла в голову светлая идея – и вот через контрольно-следовые полосы, минные поля, над головами пограничных дозоров, сопровождаемых служебными церберами, засновали черные, как ночь, дельтапланы – «двойки». Невидимые для радаров, бесшумно скользящие на фоне черного ночного неба. Тяжелые грузы ребятам были не по зубам, ими занимались другие спецы. Нужно было только указать квадрат, и в нужное время, за очень редким исключением, шелестя парашютным шелком, с неба опускались крепко сколоченные деревянные ящики. Там, где был спрос, немедленно возникало предложение – и вопросы риска для чьей-то жизни в сравнении с деньгами не значили ровным счетом ничего.

«Вампиров» искали все – не было еще силовой структуры, которая не заявила о своей заинтересованности в прекращении их деятельности: их ловили, в них стреляли, но они назло всем продолжали работать, и слабый ручеек людей, просачивающихся наружу без санкций властей, не иссякал.

Вовнутрь же людской поток вливался постоянно. Это были изгои, заключенные, диссиденты, бандиты и просто беглецы от всего и от всех. Их привозили и сбрасывали в Зону как мусор – человеческий мусор на свалку. Это было дешевле и надежней, чем строить новые тюрьмы и ремонтировать старые. Это было дешевле, чем расстреливать и перевоспитывать. Это было удобно.