Текст книги "По степи шагал верблюд"

Глава 6

Что за диво – бархатные портьеры в крестьянской избе? Так скоро и привычные сундуки уступят место тонконогим оттоманкам. Мало ей лакированных столиков с розовой россыпью ангельских цветочков, мало ей разбросанных по горнице ковров с подушками и ярко-красной беседки посреди огорода, на которую приходили полюбоваться не то что соседи, а даже их собаки. А кухня? Разве так матушка стряпала? Диковинные жаровни рядом с добротной русской печкой, невыветриваемый запах пряностей и сушеных трав, разноцветные масла: красное – для джусая, белое – для капусты, оранжевое – для заправки. И ни в коем случае не путать! Те масла Федор сам давил, собирал семена, выращивал на делянке заведомо несъедобное, которое потом уписывалось за обе щеки, то есть оказывалось вполне съедобным. Много чудес незаметно поселилось в доме у Глафиры Матвеевны, она и сама не уставала удивляться. И гардероб у нее поменялся: появились шелка, вышивки да несерьезные кисейные платьица, какие только изнеженным барышням к лицу. Эти наряды ей Федя покупал насильно, сама бы ни в какую не разорилась на такое непотребство. Она и носить‐то их стеснялась, только дома, когда муж больно настаивал, выряжалась по выходным и усаживалась играть в многоумный маджонг, как настоящая барыня. Ну иногда в праздник надевала в люди – на свадьбы или крестины. А чего таиться? Вся деревня и так талдычила, что Федька заколдованный, что у него любая ерунда в копейку обращается, а всякая палка зацветает. Всем известно, что в доме достаток, так отчего бы не покрасоваться в шелках?

Глафира уже не могла себе представить иной жизни, кроме как с благополучным ласковым Федором, который долгие двадцать лет смотрел на нее тем же взглядом, как в первый раз в гостевой избе, когда она поднесла несчастному воды в деревянном ковше. Так ничего и не изменилось. А Семен вовсе не вспоминался, аукался страшным сном и спешно утикал на задворки девичьей памяти.

Дом выстроили буквально через год после венчания: подсобили родители Гриньки и Кольки, некогда спасенных Федором из медвежьих лап, братец Карп расстарался, да и Шаховские не остались в стороне. Они будто бы считали себя обязанными дать за Глафирой приданое, хотя и маменька вовсе не бедствовала, да и сама Глаша бережливо откладывала заработок, не тратилась на шутейные побрякушки да леденцы. Так что семейная жизнь задалась с первых дней. Елизавета Николаевна радовалась, что ее любимец садовник осел в Новоникольском и никуда не сбежит, а Веньямин Алексеич таял оттого, что довольна Елизавета Николаевна.

Не так, ох не так представляла себе Глафира замужнюю жизнь в пору голоногого детства и застенчивого тревожного девичества. А как? Да во сто крат хуже! Без шелков, без бархатных портьер, без беседки в саду и без жаровни, над которой колдует умелый Федор, а она сидит в кисейном платье в горнице как барыня и ждет, когда подадут обед на лакированный столик.

– Мам, я к Полине Глебовне книжку читать, не теряй меня! – Лобастая голова сына с плотным ежиком жестких, со спичку толщиной, смоляных волос мелькнула в складках бархатной занавески и тут же исчезла.

– С Богом, Женечка! – только и успела выдохнуть.

Единственный сын – скромный, воспитанный, образованный. Гордость материнского сердца. Жаль, что вторая и третья беременности закончились прежде срока. Была бы у Женьки сестричка, узкоглазенькая красотулька со щечками-яблочками. Вот бы наряжалась китайской куколкой, каких на чайниках рисуют, надувала губки бантиком, сосала тайком от матери толстенький пальчик. Как бы Федька ей потакал, баловал да любовался!

Но не сложилось, а после двух выкидышей и вовсе не смогла понести. Переживала. А благоверный утешал, мол, Бог сам решает, кому сколько детей иметь, ты не виновата. И притчу китайскую рассказал.

Как будто у какого‐то бедняка был прекрасный белый конь, а император того коня захотел купить, но старик не отдал. Через несколько дней красавец скакун пропал. Украли, видать. Люди приходили и жалели глупца: зачем, дескать, не продал, от богатства отказался, а теперь ни коня нет, ни золота. Но старик им отвечал, что еще неизвестно, кого что ждет. А потом конь прискакал и с собой диких сородичей привел не меньше косяка. Люди позавидовали и опять начали языками чесать. Вот, мол, повезло бедняку, он теперь богачом стал. Но старик и тут их попридержал, снова сказал, что это еще не богатство, неизвестно, кому что уготовано. Сын того бедняка, объезжая диких лошадей, сломал обе ноги. Неугомонные болтуны снова беспокоили беднягу сочувственными речами: хоть ты и богат, говорили, зато сын калекой стал. И опять, в третий раз, запретил им старик попусту разглагольствовать. Подождите, мол, завтра все может измениться. И точно, вскоре война началась, всех парней в армию забрали, а стариков сын со сломанными ногами дома остался. Люди не успокаивались – везучий, мол, сына сберег, когда наши ушли головы сложить. А старик им снова и снова повторял: не торопите события, не ведаем, где завтра проснемся.

Вот такой притчей побаловал китаец жену, доказывая, что сетовать и горевать – лишнее, одному Богу ведомо, где чья судьба.

Глафира вскипятила чайник и заварила душистых мятных листьев, положила меда в тонкую фарфоровую чашечку, уселась чаевничать. Ранней весной в огороде работы нет, а Шаховские отпустили пораньше, у них теперь прислуги много. Можно бы и вообще не работать, помогать Федору в лавке, но она привыкла к муаровой гостиной, где до сих пор чудились шаги покойной Елизаветы Николаевны, руки сами собой тянулись к старым шахматам, с которыми проводил вечера покойный Веньямин Алексеич. Усадьба давно стала вторым домом: там она сроднилась с невезучим Федором, туда прибегала с мольбами о помощи, когда тяжело заболел маленький Женька, там научилась отличать хорошее от плохого.

Нынче хорошего стало больше, а раньше и плохого хватало. Муж косноязыкий, ни кола ни двора, лавчонка, каких раньше в этих местах не водилось, диковинная трава на огороде, от которой и проку‐то нет. Косились злые сплетницы, обзывали «китайкой». Шаловливые пацанята гурьбой провожали домой, пока была на сносях, кричали: «Эй, Глашка, китайчонка родишь? Узкоглазого? Черномазого?» Она старалась не обращать внимания, но почему‐то щеки становились мокрыми и солеными. С рождением Евгешки все стало волшебным образом налаживаться: торговля пошла в гору, ароматные китайские блюда всем полюбились, соседские мальчишки перестали обзываться. А теперь и вовсе – бархатные портьеры!

Решение выйти за китайца пришло в горячке, а оказалось выигрышным билетом. В ту отчаянную ночь, выбравшись из стога вся в сенной трухе и крови, изорванная изнутри и снаружи, она хотела попросту наложить на себя руки. Господь не попустил. Федора в ту пору не любила – жалела. А Семена взаправду любила, таяла от одного взгляда, послушно млела от прикосновений. Как тогда в стогу – страшно и стыдно вспоминать! Ни разу за двадцать лет супружества не чувствовала такого острого наслаждения, как в те короткие мгновения преступных жадных ласк. Вот об этом‐то и стоило покрепче забыть.

Тот вечер, как кровавая полоса, которую застирывала с разорванного исподнего, разделил жизнь на до и после. Семена для нее больше не существовало, о других парнях мечтать не приходилось. Или век куковать одной – осмеянной, поруганной, – или искать счастья там, где не положено. Всю ночь не сомкнула глаз: решала, как бы попроще разделаться с собой. К утру разболелись голова и все тело, чугуном налились синяки. Глаша покрепче запряталась под одеяло, лицом зарылась в подушку и вдобавок распустила косу, прикрывая лицо волосами, как русалка, – не дай бог, маменька увидит. С первой зарей строгая Аксинья загремела ведрами, ковшами, хлопнула дверью, направляясь доить корову, через некоторое время тяжело бухнула подойником об пол, возвращаясь. Глаша все слышала, но не могла набраться смелости окликнуть мать.

– Ты чегой еще не встала? – Та стояла в дверях.

– Приболела я что‐то, маменька. Вы бы сказали хозяевам, что не смогу я прийти сегодня, – умоляюще пропищала Глаша.

– Да чтой‐то с тобой? А я еще вчерась подумала, чего это она печку растопила? А тебя знобит, голубушка.

– Да, плохо мне. Полежу, попью чайку с малинкой.

– Охохонюшки, не смогу я с тобой остаться, в ферму надо. Ты уж сама как‐нибудь. – Выпалив все это скороговоркой, Аксинья Степановна подбежала к Гланиной лежанке, наскоро перекрестила дочь и ушла.

Тяжелые мысли не отпускали. Все хорошее осталось позади, впереди только позор, одиночество и осмеяние. Сему она более не ждала, даже страшилась, что он одумается и пожалует‐таки со сватами. Как тогда быть? Смириться и пойти в кабалу, зная, на что он горазд? Или отказаться, рискуя позорным разоблачением? «Пусть бы не пришел!» – умоляла Глафира неведомую высшую силу. Быть с Семеном теперь казалось худшим из наказаний. Даже больнее, чем остаться так – опоганенной и одинокой. «Кто станет хороводиться с такой никудышной?» – допрашивала она свои побитые ноги, протирая ссадины размоченным в кипятке чистотелом. «Как кто? Федя станет. Все не одна». Мысль, что есть‐таки среди топтунов, перемешивающих грязь на земле, такой человечек, который не оставит ее при любом повороте, высушила слезы. Не так представляла себе Глафира будущее, но Богу виднее. Значит, будет сидеть с лопоухим китайцем на берегу реки, разговаривать, молчать и никуда не спешить. Лишь бы мать из дома не выгнала, а Шаховские со службы.

Проленившись и пробоявшись целых три дня, Глаша пошла в княжескую усадьбу. Думала, что, взглянув в глаза Федора, сразу поймет, может ли рассчитывать на его дружбу. Однако его в имении не оказалось.

Новость об аресте Семена, о его причастности к контрабанде оглушила, как будто в этот раз ее угостили жердиной по макушке. На Глашу смотрели сочувственно, жалели, но в душу с расспросами не лезли. А она глаз лишний раз не поднимала, не знала, какую маску надеть: то ли печалиться, то ли радоваться, что Бог не попустил повязаться с ним нерушимыми узами.

Отсутствие Федора больно ранило – больнее, чем она ожидала. Вдруг Сенька-паразит что‐то ему сделал? Вдруг бедолагу уже доедают рыбы на дне реки? Или он не хочет больше ее знать, видеть не желает? Глафира места себе не находила, маясь отпущенными на волю злыми фантазиями. Ей и трупы виделись, и тюрьмы, и судилища. Она порывалась кинуться в ноги Елизавете Николаевне и поделиться тревогами, знала, что та не останется равнодушной к судьбе китайца. Уже слова наготове держала. Потом понимала, что придется и про стог рассказывать, и неуверенно прятала за спину руку, уже готовую постучать в будуар старой княгини.

Через недельку, в золототканый денек ласкового бабьего лета лопоухий силуэт в киргизской шапке ак-калпак высветился в проеме широких ворот и вежливо поклонился геометрическому порядку пустого двора. Глаша, не утерпев, выбежала навстречу. Требовалось срочно прояснить, как теперь смотрит на нее извечно восторженный обожатель, не увидит ли она льдинки презрения в черных смородинках узких глаз.

– Привет, Гляша. Я скучал, – деревянным голосом произнес Федор. – Я думал, ты теперь выходить за меня замуж. Ты хотеть?

От радости, что все между ними по‐прежнему, что ее несчастную душу не смяли и не выкинули на задний двор, Глаша расчувствовалась и, сама не зная как и почему, сказала:

– Да.

– Тогда вот тебе колечек, я знал, так надо. – Федор протянул золотой витой обруч с зеленым глазком посередине. Старинная восточная работа, не чета дешевым обручалкам подружек. О таком кольце Глаша и не мечтала.

Взволнованная, раскрасневшаяся, закрылась она в княжеской кладовке, якобы перебирая зимние вещи, а на самом деле обдумывая новый крутой поворот нелегкой судьбинушки. Замуж за китайца! Люди засмеют. Ну и пусть. А разве так не станут смеяться и пальцем показывать? Разве так жизнь не покатится под откос? Рано или поздно все равно правда наружу вылезет. С Феденькой хоть Шаховские не выгонят, а без него мигом укажут на порог: зачем им гулящая прислуга в доме? И маменьке как в глаза смотреть? А Карпуша? Ему нельзя узнать. Молчать, стиснув зубы, поскорее отдаться китайцу, чтобы не проболтался ненароком, нарожать ему китайчат полную горницу, терпеть.

Пришла вечером к маменьке и вывалила. Та завела обычную песню, мол, никудышняя ты, Глашка. А дочь сощурила глаза, вздыбила ноздри, как взбесившийся скакун, и прошипела:

– Вот раз я никудышняя, то и не нужна никому. Буду жить с китайцем, и никто мне не указ. – Выбежала из горницы, хлопнув дверью, и помчалась прямиком к батюшке в церковь просить обвенчать с нехристем. Тот поупирался, повздыхал, потом придумал что‐то, и уже к Рождеству она стала венчанной женой православного буддиста Федора Смирнова.

Помогла Глаше и поддержка брата Карпа.

– Ты, мать, Глашку не пили, – грубовато одернул он родительницу, приехав к так называемому сватовству, когда застенчивый Федя косноязычил больше обычного под пристальным взором Аксиньи Степановны.

Лопоухий жених явился за невестой не один – Степан, кучер Мануила Захарыча, поддерживал под руку запинающегося бледного подданного Поднебесной империи. Почувствовав, что роль первой скрипки достанется именно ему, Степан как следует загрузился наливкой, поэтому щебетал горластым кенарем, расписывая достоинства Федора. В конце концов договорился до того, что вот он, редкостный жених – соль земли Русской, и такого точно не сыскать днем с огнем.

– Вот здесь ты прав, – осадила красноречивого свата Аксинья Степановна. – Ну что ж, коли Глашке мил, не буду артачиться.

Покрестили китайца непосредственно перед венчанием, крестным отцом стал тот же Степан, долго и излишне пристрастно учивший своего крестника без ошибок совершать крестное знамение и кланяться. В конце концов сам батюшка Порфирий приказал ему угомониться – мол, Богу все одно, кто едва до ключицы достает, а кто чуть не до лопатки дотягивается, лишь бы душа безгрешной оставалась.

– А с энтим у Федьки все хорошо, не сумлевайтесь, батюшка, – заверил кучер священника, и от процедуры крещения перешли непосредственно к венчанию.

Кажется, Федор и сам толком не понял, чем и зачем они занимались в пузатенькой церкви при непарадно оплывших свечах, но Глафира, окончательно пришедшая в себя после треволнений, сияла свежестью и мягкой теплотой, ее нежные губы шептали вслед за батюшкой непонятные слова, а ресницы вздрагивали, как испуганные мотыльки при приближении случайного прохожего. Спокойствие и уверенность разлились по фарфоровым щекам, окрасили их счастливым румянцем. Значит, все идет правильно, теперь все будет хорошо. Раз Солнце так хочет, пусть толстый батюшка в черной хламиде поет гнусавые песни и размахивает масляной лампадкой. Если его Солнце захочет, даже луна может пуститься в пляс, и ничего ей за это не будет. Лишь бы Глаша была счастлива. По окончании службы Карп со всей силы жмякнул новобрачного по плечу:

– Молодец, Федька, сурьезный мужик! Будешь любимым зятьком. Никому в обиду сеструху не дам, ну и тебя заодно.

Перед церковью поджидала запряженная двуколка. Верные боевой дружбе Гринька с Колькой упросили родителей и притащили всякий свадебный скарб: пестрые дорожки, чтобы жениху с невестой выходить из храма, шутовские бубенчики и попоны для лошадей, расшитые конверты, в которые сложили леденцы, пряники, комья спекшегося сахара, похожие на волшебные самоцветы, и твердые, как деревянные, баранки. А Федор, стесняясь, принес три жмени риса и вывалил поверх леденцов, чтобы рисом тоже посыпали счастливые новобрачные головы.

– Ради богатства, – пояснил он, краснея.

– К богатству, – привычно поправила Глафира.

Из церкви поехали к Шаховским обустраиваться во флигельке, в той самой комнатке, которую Федор давно уже превратил в столярный цех. Но здесь поджидал первый из приятных сюрпризов.

– Вы отныне до весны будете жить в новых комнатах, а потом займетесь собственным домом, – сказала Елизавета Алексеевна, почему‐то нарядившаяся в темно-зеленый шелк, как будто собиралась на званый ужин, – а пока давайте отпразднуем бракосочетание. Прошу всех в столовую.

Она распахнула двустворчатые двери столовой, куда работники ходили лишь по служебной надобности, и изумленные Глафира с Федором увидели накрытый праздничный стол с белой кружевной скатертью, серебряные подсвечники с благородными витыми ножками и букеты горделивых хризантем по соседству с прозрачным фарфором. Глеб Веньяминыч и Дарья Львовна наперебой славословили молодоженов. На их лицах счастливые улыбки, как будто сами во второй раз поженились и принимали поздравления. Растроганная до слез Глафира схватила за руку Елизавету Николаевну и стала покрывать ее поцелуями. Розовым колобком подкатилась беременная Дарья Львовна, вся в легкомысленных рюшечках, начала успокаивать рассупонившуюся[41]41
  В Сибири и на Урале слово «рассупониться» употребляют в значении «растрогаться, расстроиться».


[Закрыть] невесту, переминаясь с ноги на ногу, как маленький смешной гном, рядом с рослой Глафирой, казавшейся еще выше в строгом сером атласе. Та умудрилась ухватить и ее руку тоже и стала лобызать обе женские руки по очереди: старую, мягкую, как изрядно потрудившаяся фланель, и молодую, пухлую, с въевшейся краской, как у шкодливых малышей. Так и стояли три счастливые женщины со слезами на глазах и с огромной христианской любовью в сердце. А Федор смотрел и думал, что ему несказанно повезло встретиться с этими чудесными людьми, что никакой Сунь Чиан или даже сам губернатор Синдьзянской провинции не сделали бы его таким счастливым.

А назавтра все забыли о празднике, о сладких слезах и волшебных мечтаниях, потому что в именье пришла самая настоящая беда. Дарья Львовна, накануне против правил напереживавшаяся, поевшая и выпившая сверх дозволенного, всю ночь бегала в отхожее место, а наутро выяснилось, что не еда и питье тому причиной, а преждевременно начавшиеся схватки. К утру отекшие ноженьки отказали, и она упала на лестнице, желудок сжался, выплеснув жалкие остатки вчерашнего праздника, дурно пахнущая жижа растеклась по батистовому пеньюару.

– Барыня-матушка! Ты зачем на улицу ходила? И-и-и, что же буди-и-ит?! – заверещала разбуженная стонами Матрена, увидев княжну, распластанную в непотребном виде на холодных ступенях.

На крик сбежались все: кто со свечами, кто с лампой. Шум, суета и переполох разбудили Федора с Глафирой, отрезвив от волшебства первой брачной ночи. Заспанная Глаша выскочила в исподнем и, лишь обнаружив себя в приемной, вспомнила, что отныне она ночует с мужем в княжеском флигеле и ходить, как дома у маменьки, не годится.

Увидев Дарью Львовну, она вмиг позабыла о приличиях и бросилась босая на кухню – за водой, ромашкой и нюхательной солью, за льдом и еще чем‐то незаменимым, хотя уже сама понимала, что никакой ромашкой беде не помочь.

За окном раздался топот: то Федор в льняных подштанниках, без шляпы и без седла галопом усвистывал со двора. «Куда это он? – отстраненно подумала Глаша. Ей непривычно, со скрипом думалось о Феде как о муже, как о части собственной семьи. – А, за Селезневым. Правильно! – тут же ответила сама себе. – А как я догадалась?» – Удивления не было, больше утверждение, что не зря она связала судьбу с человеком, каждый шаг которого – даже, казалось бы, странный – сразу понятен и приемлем. «Быстрее, Феденька, быстрее, мой хороший, Дашеньке совсем плохо», – приговаривала про себя, протирая Дарье Львовне виски, вливая по ложечке питательный бульон и ягодный взвар. «А чего это мне вздумалось княжну называть Дашенькой? – снова удивилась и тут же себя простила: – Потому что это моя родная, моя лучшая, судьбой даренная».

Тем временем прибежал доктор Селезнев, свежевыбритый, с аккуратно причесанной прядкой на сверкающей лысине, как будто и нет вокруг никакой беды, никакой спешки. Он разложил походный саквояж, который по размерам больше напоминал чемодан, вытащил чистые пеленки, склянки, отсвечивающие презрительным холодом железки и приказал заменить промокшее постельное белье. Выгнал всех, кроме Матрены, а Федора послал за длинным списком лекарств из лазарета.

– Ты иди, Степанида знает. Всякое может пригодиться.

И началось ожидание, хуже которого не встречалось в жизни Глеба Веньяминыча. Глафира ходила туда-сюда с кипятком и пустыми тазами. Елизавета Николаевна пару раз попробовала проскользнуть за дверь этакой дородной тенью, но Селезнев ее бесцеремонно выставил, еще и шикнул, как на нашкодившую девку.

Погожий осенний день причалил к закатной пристани, усталые работяги потянулись в свои избы, но в княжеском особняке царило то же напряженное волнение, что и ранним утром. Молодой княжич, потерянный и испуганный, бродил из угла в угол; если отец или мать выходили из гостиной, он норовил увязаться с ними, как будто боялся оставаться один.

Глеб Веньяминыч ничего не знал о малыше, не успел его полюбить. Он боялся потерять Дашу и чувствовал себя виновником того кошмара, что с ней сейчас происходил. И даже ни разу не подумал, что она все равно вышла бы замуж: не за него, так за кого‐то другого, а значит все равно точно так же страдала бы и висела над пропастью, разделявшей жизнь и смерть. Альтернативная реальность вовсе не интересовала княжича. В настоящий момент Дарья пыталась произвести на свет именно его ребенка, а значит, он и виноват. Потерять Дашу было немыслимо. Да, в последнее время у них участились ссоры по глупости, из‐за кажущегося непонимания, но сейчас даже следа этих минутных обид не чувствовал в сердце молодой Шаховский, нервно заплетая и расплетая бахрому пунцовой скатерти. Даже позабыл о них, хотя до этого дулся на взбалмошную женушку, не хотел потакать ее бесконечным прихотям. А теперь вспоминал только ласковые глаза цвета лесного ореха, только мятную прохладу молочных плеч, только губы, выдыхающие любовь вместе с легким запахом лаванды.

– Глебушка, пойди приляг, – уговаривала сына Елизавета Николаевна.

– Бросьте, мама, не до того сейчас.

– Ты ведь никак не помогаешь Дашеньке, только себя изводишь попусту.

– Как не помогаю? Я молюсь о ней и за нее. – Полупрозрачные малахитовые глаза княжича смотрели на мать с неподдельным удивлением.

– Хорошо. – Она отошла по каким‐то неважным делам, принесла печенья, налила в хрустальный стакан лимонада.

По тому, как бледнел Селезнев, с каким безжалостным стуком ставил на поднос принесенный стакан с чаем, как поджимала губы Матрена, Глаша понимала, что процесс движется, увы, не в благополучную сторону. Ее пугал запах в спальне Дарьи Львовны, куча мокрых розовых простыней, скопившихся в углу. Всегда душистая, пахнущая лавандой и ландышем, нежная, как свежий оладушек, звонкоголосая княжна за сутки превратилась в обрюзгшую уродливую бабу с бордовыми пятнами на лице и руках, синюшными мешками под закрытыми глазами, окровавленным искусанным ртом. И главное – стоявший в комнате смрад не оставлял надежды на желанный исход.

Ночь пришла незаметно, поскребла когтями дождя по жестяному карнизу. Глеб Веньяминыч заснул против воли в кресле, держа на коленях открытую книгу. Елизавета Николаевна укрыла его пледом, осторожно вытащила из пальцев и отложила на стол часослов. Глафира не чувствовала усталости. Она только теперь с запозданием поняла, что следовало сбегать в церковь, поставить свечи и упросить батюшку прочитать молитву. Дернулась к двери и обожглась о темноту за окном.

– Что? – полуспросила-полувздохнула старая княгиня.

– В церковь бы.

– Да послал уже Веня, и не раз. – Пожилая дама устало прикрыла глаза.

На второй этаж кто‐то поднялся тихими крадущимися шагами. «Так ходит Федя», – отметила про себя Глаша. Она дежурно сбегала наверх с кипятком. Действительно, доктор почему‐то пустил китайца к роженице и даже о чем‐то с ним разговаривал. «Нашел время», – с укоризной подумала молодая жена про своего мужа. Через четверть часа раздался крик:

– Давайте! Еще-о-о-о-о!!! – истошно кричал доктор.

Весь дом пришел в движение и смятение. Побежали наверх. Гурьбой подкатились к спальне Дарьи Львовны. Матрену давно уже сменила Степанида, румяная, спокойная, с поджатыми губами и большим деревянным крестом на груди, который она почему‐то не прятала под фартук, а, наоборот, выставляла на всеобщее обозрение.

– Я с больными работаю, им не помешает лишний раз увидеть лик Божеский и помолиться о спасении, – говорила она.

В этот раз Степанида не просто вывесила огромный крест посреди монументальной груди, а держала его в руках и ежесекундно подносила к губам. Увидев непрошеных посетителей, она замахала на них все тем же зажатым в пальцах распятием, как будто отгоняла злых духов.

Дарья Львовна, полуобнаженная, висела на руках у Федора в какой‐то странной позе: руки за спиной, огромный розовый живот наружу, ноги на кровати, обмотанные простыней. По команде доктора Федор тащил княжну назад, а сам Селезнев задирал ей ноги вверх, едва не выше головы. При этом Степанида умудрялась каким‐то образом вращать провисший таз, ухватившись за обмотанные остатками пеньюара ягодицы, а по ее рукам немилосердно текла и капала розовая субстанция. Шаховские и Глафира застыли в ужасе, но баба Стеша так на них зыркнула, что они попятились назад.

– Да-а-а-а!!! – раздался крик Селезнева за закрытой дверью.

– Да! – Глаша уловила тоненький возглас Федора.

– Да! – Густой бас бабы Стеши перекрыл все голоса.

И через полминуты едва слышный писк возвестил истерзанным и уже потерявшим веру родственникам, что в мир явилась Полина Глебовна Шаховская.

После тяжелых родов Дарья Львовна не вставала долгие девять месяцев. Для крошки Поленьки пригласили кормилицу, авторитет доктора Селезнева в глазах Шаховских пошатнулся. Сам эскулап винил глупую мачеху природу и узкий таз княжны.

Он долго и красноречиво объяснял, почему и когда пошло не так, нахваливал Федю, который объявился в нужный момент со своими китайскими гимнастиками.

– Я когда‐то слышал, даже не читал, а просто слышал, что у китайцев были боевые женские монастыри. Там женщины учились сражаться не хуже мужчин, занимались гимнастикой и медициной. С тех пор сохранились специальные упражнения для беременных и рожениц. Но это все не про нас. А Федор, оказывается, каким‐то боком то ли видел, то ли слышал, как надо действовать, вот мы и попробовали. К счастью.

Присутствовавший при похвале Федор краснел и отпирался:

– Моя дядя уходил в монастырь. Я не знай, они много знай. Я видел два-три раза, ничего не понимал. Если я знай, все отлично.

Глафира разделяла недовольство Шаховских доктором, поэтому через год, когда сама приготовилась рожать, пригласила сельскую повитуху бабку Аглаю. Роды у нее прошли не так чтобы ужасно, но и хвастаться особо было нечем. По крайней мере, именно Аглаю она винила в двух последующих выкидышах и в том, что Жока растет один. Позвала бы доктора, как Федор настаивал, может, и получилось бы выносить второго ребеночка. Ну это опять она завела старую песню…

Поленька росла болезненной, Дарья Львовна больше рожать не стала, ушла с головой в коллекционирование старинных книг, живописи, акварелей и иностранные языки. Федор стал у Шаховских не только учителем, но и занимался с Полиной гимнастикой, закалял ее по утрам. Не так, как принято у европейцев, – с какой‐то жестокостью, иногда удивительной, а порой пугающей. Женя через пару лет тоже стал заниматься с отцом. По утрам они шли в княжеский двор, где уже ждала гувернантка в теплом пальто с Полиной Глебовной за ручку, Федор раздевал детей по пояс и гонял по саду, как молоденьких жеребят. Потом растягивал пухлые ручки-ножки, заставлял повторять по сто раз одно и то же глупое упражнение. То они стояли, как цапли, задрав ногу, то ловили рыбу в несуществующей воде придуманной удочкой. Зачем? Но детям нравилось. А потом и вовсе китаец принимался ходить по голеньким тельцам своими грубыми ногами, топтать тоненькие ребрышки. Глаша приходила в ужас, а Дарья Львовна, напротив, поощряла.

– Давайте, Федор, покрепче гните ее, посильнее тяните. Пусть растет не такой, как ее матушка, кисейной барышней. Poline! Allez-vous.

Круглые попки, длинные реснички, глазки-бусинки, робкие шажки по камешкам-голышам с поджатыми книзу пальчиками – вот-вот упадут. Глаша не могла налюбоваться на малышей. Серьезный Женька с хитрым азиатским прищуром серо-голубых глаз и нежно-розовая Полинка – вся в мать, такая же озорная придумщица. Федор разговаривал с сыном только по‐китайски, а иногда и по‐уйгурски. Жока капризничал, не хотел отвечать, норовил кинуть привычное легкое русское словцо. Но отец не уступал: разводил руками и мотал головой, и маленький лентяй, кряхтя, повторял предложение уже на китайском.

– Пусть думает, что я русский не понимаю, – однажды сказал Федор Глафире, когда сын уже спал. – Если я буду что‐то хуже, чем он, он не может уважать такой отец. А я никогда не смогу по‐русски, как он. Пусть учит китайский, в жизни пригодится. Я знал уйгурский, и меня брали работать, платили хороший деньги.

Глаша не спорила, она к тому времени уже поняла, что мужу стоит доверять. К тому же и Дарья Львовна поощряла многоязычие, даже Полинку заставляла учить прыгающие слоги, сама возобновила занятия. Но у них обеих получалось намного хуже, чем у Жоки, для которого китайский просто стал вторым родным языком. Когда Евгешке исполнилось четыре, а Полине пять, к Шаховским начали ходить учителя. Дети, привыкшие вместе гулять и забавляться, явно тяготились разлукой, и тогда Дарья Львовна предложила, чтобы Глашин сын посещал занятия вместе с Полей.

– Дарья, мы все очень любим и Федора, и Глафиру, но всему есть предел, – разочаровала ее Елизавета Николаевна.

– А кому какая разница? – легкомысленно отмахнулась княжна. – Пусть сидит вместе с Полиной, а если не захочет учиться, сам уйдет.

Вопрос решился по прихоти самой баловницы.

– Жока должен быть умный, – веско заявила она. – Или как я за него замуж пойду?

Детская шутка пришлась не по вкусу уже всем Шаховским, но, несмотря на это, полукитаец Евгений Федорович Смирнов начал изучать французский и грамматику, а потом арифметику, географию и естествознание.

Не во всех науках дети оказались равно успешными. Французский у Евгения прогрессировал вдвое быстрее, чем у Полины. Когда приехал пожилой, вечно недовольный учитель английского, Жока и его удивил своей способностью к языкам.

– У этого ребенка явный талант, – говорили в доме, восхищенно цокая.

– А я вам давно твержу, что привитые с разных кустов ягоды и цветут, и плодоносят лучше обычных, – довольно роняла Елизавета Николаевна, – и цветы тоже.

Не сказать, чтобы ее саму, или старенького Веньямина Алексеича, или вечно занятого Глеба Веньяминыча, поскучневшего после того, как отец отошел от дел и передал ему бразды правления немаленьким хозяйством, радовала дружба единственной наследницы с простым крестьянским парнем, да к тому же полукитайцем. Но высокородные князья верили в собственную кровь, надеялись, что с возрастом все встанет на свои места, княжна будет вращаться в высшем обществе, а детская дружба останется на берегу шумливого Ишима.