Текст книги "Препараторы. Зов ястреба"

Омилия. Сны

Девятый месяц 723 г. от начала Стужи

Она проснулась посреди ночи – простыня была влажной от пота, и дышала Омилия тяжело, как будто на ней ездил злой дух из старушечьих сказок. Некоторое время она сидела, всё ещё в липких объятиях страшного сна, чувствуя, что полумрак вокруг по-прежнему опасен. Ночник неярко мерцал на столике у кровати – наследница никогда не спала в полной темноте.

Всё из-за того кошмара – повторяющегося кошмара, который уже очень давно не заглядывал в её сны.

Но напрасно Омилия думала, что он о ней забыл.

Когда-то она поделилась этим сном с Биркером. Он выслушал внимательно, но так и не понял, что именно её напугало.

Сон – не сон, путанное детское воспоминание, за эти годы обросшее новыми подробностями и чертами.

Ей шесть или, может быть, даже пять – примерно тогда она носила это дурацкое голубое платьице с золотой каймой по подолу. Она обожала его и отказывалась носить другие, несмотря на материнские уроки – и в конце концов Корадела велела служанкам его выбросить.

Но это позже – а тогда, в раннем детстве, она стоит в своём любимом платьице за верхним троном, затаив дыхание. Радена, дочка придворной динны, тогдашней подруги матери – менять подруг регулярно Корадела считала хорошим тоном, примерно так же, как не показываться в одном и том же наряде два дня к ряду – вот-вот досчитает до тридцати и отправится её искать.

Радена – их дружба дорого будет стоить им обеим, как дорого стоит любое искреннее чувство в пределах дворца – но и до этого ещё далеко.

Омилия прячется за верхним троном и считает, считает, пытаясь угадать, как скоро подружка догадается поискать её здесь… А потом на белую стену с позолотой падают тени – длинные, подрагивающие, как высокое пламя свечей.

И сразу за тем Омилия слышит голоса – странные голоса, высокие, пришёптывающие, и в этом воспоминании-сне она уверена, как будто знает точно: такие голоса не могут, не должны принадлежать людям.

Её сковывает страх – ни закричать, ни выйти из-за трона.

«Кто вы? Я – наследница Омилия из дома Химмельнов, и вы не смеете…»

Все эти глупые, пустые слова на самом деле ничего не значат – она смотрит на дрожащие тени и понимает это с беспощадной ясностью… Она молчит.

Ей не хочется слушать, она закрывает уши ладонями, но голоса просачиваются через них легко, как будто маленькая Омилия стала бесплотной.

– Химмельны вырождаются.

– Ты преувеличиваешь.

– И тем не менее, все близки к тому, чтобы признать этот твой проект неудачным.

– Ты такой любитель обобщать. Всегда таким был.

– Возможно. Но неужели ты не думал о мальчике?

– Мальчик умён…

– Но это ему не помогло. Что до Омилии…

Она не понимает смысл их разговора, но это слово – первое из множества бессмысленных – обжигает её, как укус пчелы.

– Мы будем наблюдать за Омилией. Нужно больше времени.

– …Кровь…

– …но если даже…

– …тот, другой, исключительный.

– Он мог бы положить начало чему-то новому. Его мысли…

– Соединить?

Она слышит всё меньше и меньше – голоса долетают до неё издалека, отрывочно, как пущенные от дальней стены парка кудрявые бумажные ленты.

Ужас сдавливает сильнее, сильнее, потому что Омилия чувствует: ей нельзя видеть эти тени, нельзя слышать этот разговор, никому нельзя, нельзя… Омилия падает на пол, и лепнина на потолке кружится у неё над головой, напоминая разверстую в ухмылке клыкастую пасть.

Её находит отец. Поднимает на руки и крепко прижимает к себе – тогда он брал её на руки, и смотрел на неё с нежностью и тревогой, и называл её «своей девочкой». Тогда, задолго до того, как она стала оружием в материнских руках, занесённым над его головой – и спорной территорией, за которую родители без устали борются друг с другом.

Но тогда отец покачивает её и спрашивает, что стряслось, – а она только плачет и трясётся, не в силах объяснить.

Перед троном никого нет – и ни один из стражей не видел во дворце посторонних.

Прошло столько лет – с тех пор Омилия не раз задавалась вопросом: было ли это на самом деле, или ей просто привиделось? Она бы поговорила об этом с отцом, но в последнее время они так отдалились друг от друга, что представить это невозможно.

За окном во дворцовом парке протяжно и тоскливо закричала птица, и Омилия вздрогнула, поёжилась – из приоткрытого окна потянуло холодом. Она чувствовала, что ей уже не уснуть – судя по пасмурному, белёсому свету в щели между занавесками, светало.

Омилия накинула тёмно-синий халат, не причёсывая, завязала волосы широкой лентой, сунула ноги в тёплые туфли. В такую раннюю пору мать спит, как и её наушники, – а значит, некому отчитать наследницу за неподобающий вид.

Страж у дверей её спальни вытянулся по струнке и не сказал ни слова. По протоколу он не имел права обращаться к ней первым, и Омилии стало грустно. Вечно окружена людьми – но некому спросить, что разбудило её в столь ранний час, почему она бледна и выглядит напуганной. Даже если стражу и показалось странным её раннее пробуждение, наследница об этом не узнает.

Устланные коврами коридоры скрадывали шаги. До библиотеки – два поворота налево, пролёт лестницы вверх, по коридору до конца. Вне учебных часов Омилия сюда заглядывала нечасто. Мать была противником легкомысленных романов про любовные страдания или приключения, и такие Омилия утаскивала к себе, в надёжный тайник за портретом над кроватью. Во всяком случае, хотелось верить в его надёжность – кроме «Дикой Анны» и «Бедного Ранара» картина скрывала много другого, что Омилии хотелось держать подальше от посторонних глаз.

Сидеть с книгой в библиотеке, где любой мог увидеть, что ты читаешь, проследить за малейшими изменениями твоего лица на самых волнующих сценах, – удовольствие сомнительное, но сейчас библиотека была безопасна. В комнату, нёсшую на себе отпечаток недавно приснившегося кошмара, возвращаться не хотелось.

Омилия выбрала толстый фантастический роман, действие которого разворачивалось в первые годы Стужи, и пошла в глубь библиотеки – любимый с детства уголок за высоким шкафом из красного дерева. Здесь она проводила часы, рисуя или вырезая фигурки из бумаги, вместе с…

– Привет, пресветлая.

Она вздрогнула – но за шкафом не было теней из сна. Там сидел её брат.

– Биркер. Следовало догадаться, что ты занял библиотеку. Ты давно пришёл?

– Я здесь с вечера и собирался спать. И – «занял»? Библиотека огромная, Мил. Нам обоим найдётся тут место.

Она вздохнула:

– Ну да. Но ты же знаешь, я не могу просто сидеть и заниматься делами, когда ты здеь. Мне будет хотеться говорить с тобой.

– Знаю. И раз уж ты тут, я тут, а значит, твои дела отменяются, поможешь мне вернуть книги на места? Я не хочу никого просить.

Они пошли вдоль полок. Кресло Биркера ехало быстро и легко – он управлял им одним костяным рычагом под правой, здоровой, рукой. Левой он придерживал стопку книг у себя на коленях. Левая дрожала – но Омилия знала, что даже ей он не простит попытки забрать стопку.

Поэтому она просто останавливалась тогда, когда замедляло ход его кресло, брала верхнюю книгу из стопки и ставила туда, где среди тесно стоящих томов бесстыдно зияла брешь.

За окном рассвело окончательно – серебристый свет залил библиотеку через высокие окна, и лёгкие пылинки танцевали в воздухе. Пахло бумагой, кожей обложек, чернилами, затхлостью. Запахи Биркера – они сопровождали его, куда бы он ни направлялся, и на мгновение Омилия представила, что это он дарил библиотеке свой запах, а не наоборот.

– Что тебя тревожит, пресветлая сестрица? – спросил он, когда стопка растаяла, и Омилия прикрыла его тощие колени тёплым синим пледом, соскользнувшим на пол. Такую помощь он был готов от неё принять.

– Не называй меня «пресветлой».

Он поднял бровь:

– Кто-то встал не с той ноги. Не стоит демонстрировать мне это: я и так понял по твоёму появлению. Это что, первый раз, когда ты встала так рано, или бывали другие случаи?

– Вот поэтому я и сказала, что ты занял библиотеку. – Сегодня утром у неё не было сил на дружеские пикировки. Омилия чувствовала себя потерянной и усталой, и, к чести Биркера, он это понял.

– Ну ладно, ладно, – сказал он примирительно, касаясь её руки и улыбаясь. – Пойдём со мной за шкаф и расскажи, что случилось.

Он улыбался редко, а жаль. Омилии нравилась его улыбка. Губы у брата были тонкие и бледные, почти невидимые на болезненном лице без капли румянца под очень светлыми, почти белыми волосами, зато глаза в такие моменты преображались – сияли и становились почти… Неуместными.

Многие при дворе – по большей части подпевалы матери – считали Биркера хмурым и угрюмым, и несколько раз Омилия случайно слышала, как за глаза его называют «белым мотыльком» и «беззубым хааром».

Что ж, эти злые старые крысы никогда не видели Биркера таким, каким видела его она. Им-то он не улыбался.

Они устроились за шкафом – свет из окон сюда не долетал, и уголок плавал в уютном полумраке. Кресло Биркера идеально помещалось между шкафом и стеной. Омилия устроилась на подушке у его ног.

– Прямо как в детстве, – задумчиво сказала она, прижимаясь лбом к его коленям, и привычно поражаясь тому, до чего худые у него ноги – как у ребёнка. Дважды в день под руководством врачей он делал упражнения для того, чтобы мышцы не атрофировались.

– Да, – он погладил её волосы здоровой рукой. – Даже когда твоя дражайшая матушка делала всё, чтобы убедить тебя держаться подальше от неудачного братца.

– Лишнее доказательство того, что даже владетельницы не всесильны.

– Приятно быть частью бунта. Обращайся и впредь.

Она погладила его сухие, холодные пальцы. Биркер, который даже по лестнице не мог подняться без посторонней помощи.

Омилия мысленно порадовалась тому, что дала им повод почувствовать себя «частью бунта». Если, конечно, он, как всегда, не шутил.

– Так что случилось, маленькая сестра? Приснился Эрик Стром, входящий в твою спальню?

– Перестань. Мне опять снился тот сон.

Биркер нахмурился, посерьёзнел:

– Тот самый, про странный разговор и тени, да? Очень удачно.

– Да что ты.

– Да. Дело в том, что я тоже недавно вспоминал о нём… И как раз хотел попросить тебя ещё раз пересказать мне его подробнее. А сейчас ты, наверное, получше вспомнила детали.

Омилия поёжилась:

– Мне не надо видеть его, чтобы хорошо помнить детали. – Когда-то старая няня говорила Омилии, что страшный сон следует рассказать кому-то, чтобы он потерял свою силу. Поэтому теперь, снова пересказывая его Биркеру, она постаралась припомнить все детали – ну как сработает.

Дослушав, Биркер коротко кивнул:

– Спасибо.

– И это всё? Ты не будешь, ну, например, успокаивать меня, как положено любящему брату?

Биркер рассеянно отмахнулся.

– Я уже говорил, Мили. Ума не приложу, почему этот сон тебя так пугает… Это, впрочем, не нуждается в объяснениях. Мир сновидений говорит с нами на особом, ночном языке. Что-то сказанное на нём днём может пугать необъяснимо. Меня другое удивляет… То, с каким упорством этот сон повторяется. Недавно я говорил с отцом… Упомянул случай, когда в детстве ты упала в обморок за игрой в прятки в тронном зале. Он не опроверг.

По шее Омилии пробежал холодок.

– Значит, это было, было на самом деле. Я так и думала… Бирк… Почему тебя заинтересовал мой сон? Я сто лет тебе о нём не рассказывала, разве нет?

– Я помню все наши разговоры, Мил, – уклончиво отозвался он. – А этот вспомнил в контексте одного любопытного исследования, которым сейчас занимаюсь.

– «Химмельны в веках», «Родословные крупнейших домов Кьертании», «Тень за троном: портреты самых заметных советников в истории Кьертании», «Стужа: научные домыслы и досужие теории», «Сердце Стужи – истоки легенды в религиозных трактатах эпохи храмовых бунтов»… Интересно, что это может быть за проект?

Биркер поморщился, как от кислого:

– Следовало всё же попросить помощи у слуги. Я и забыл, до чего ты любопытная.

– «Тень за троном». Как мило. Ты решил, что это как-то связано с тенями из моего сна… Или воспоминания?

– Нет, Омилия. Это метафора, и, уверен, ты и сама это отлично понимаешь, так что брось паясничать. Ни одна тень сама себя не отбрасывает… Так что твои тени принадлежали вполне конкретным людям. Но вот кто были эти люди, о чём именно говорили и куда подевались – вопрос… Который меня занимает.

– Причём здесь знатные родословные? Всё это может быть связано с кровью? Они говорили про кровь…

– Омилия, – застонал Биркер, – пожалуйста, не впутывай меня в свои мистические идеи, ладно? Ты подслушала заговорщиков – обычное дело во дворце. Ты испугалась – дети чутки к опасности. Судя по двойному дну некоторых текстов, очередной крупный заговор зрел, когда мы были детьми, но, увы, сгнил и упал с ветки. Мне интересно стало выяснить личности… Некоторых причастных к этому старому делу. Я подозреваю, что кто-то из них припеваючи живёт при дворе и по сей день.

– И ты решил провести расследование, чтобы наказать кого-то столько лет спустя? – Омилия тщательно выверила равные доли насмешки и недоверия в своём голосе. – Почти все в этом дворце – что флюгеры, Бирк. Меняют направление по десять раз на дню. Тебе что, больше заняться нечем?

Биркер взглянул на неё с убийственной иронией и слабо шевельнул левой рукой, которая никогда не желала сгибаться толком.

– Нет, что ты. У меня полным-полно занятий и развлечений.

– Не надейся разжалобить меня, – сказала она, хотя горло сжалось. – Я-то хорошо знаю, что таких увлечённых и занятых людей, как ты, здесь не найти. И никакая болезнь этого не изменит.

Омилия знала, что это ему понравится, и не просчиталась – Биркер улыбнулся.

– Матушка учила тебя льстить – одно из немногих её полезных умений. Ты превзошла учителя. Полезно действительно понимать людей, которым хочешь понравиться, маленькая сестра. А теперь я пойду спать. – Он всегда говорил «пойду», с детства, с тех самых пор, как передвигаться даже на костылях стало ему не под силу. – Устал, глаза слипаются. Библиотеку оставляю тебе.

– Очень любезно с твоей стороны.

– Не за что. – Он вдруг протянул к ней руку, ласково погладил её по плечу – там, куда смог дотянуться. – Береги себя, Мил. И не позволяй страшным снам портить тебе настроение.

«Это был не сон, ты сам сказал».

Но она промолчала – только улыбнулась в ответ и продолжала улыбаться, пока его кресло мягко катилось в сторону выхода.

Всего минуту назад она хотела поделиться с ним и ещё кое-чем – тем, что недавно видела в саду – так похожим и непохожим на случившееся в тронном зале много лет назад – но промолчала.

Убедившись, что брат покинул библиотеку – негромко хлопнула дверь – Омилия вернулась к полкам и стала собирать книги. Одну за другой – «Химмельны в веках», «Родословные крупнейших домов Кьертании», «Тень за троном: портреты самых заметных советников в истории Кьертании», «Стужа: научные домыслы и досужие теории», «Сердце Стужи – истоки легенды в трактатах эпохи храмовых бунтов».

К сожалению, она не смогла запомнить остальные книги из стопки Биркера. Если бы она проговорила все названия вслух, чтобы лучше запомнить, он бы точно это заметил. Но, возможно, и этих хватит, чтобы зацепить конец нити, которая приведёт её к ответам.

Она бегло пролистала книги одну за другой, надеясь найти закладки или пометки на полях, но брат, как всегда, не оставлял следов.

С детства её удивляло, как у него это получается. Её вечно бранили за смятые страницы или пятна чернил на обложке. После Биркера книги выглядели так, как будто их никто никогда не открывал… Однако никто не читал их внимательнее.

Что бы ни искал Биркер, она не поверила в его объяснения о старом заговоре ни на миг. Биркер любил историю и секреты давно ушедших людей и эпох – но этот вал был для него мелковат, да и плавал слишком близко к поверхности.

В глубине души Омилия всегда была убеждена: в преследующем её полусне-полувоспоминании кроется что-то важное, и теперь, после случая в саду и внезапного интереса брата только утвердилась в этих мыслях.

В детстве она знала наверняка: если хочешь найти что-то интересное, следуй за Биркером. Он никогда не был окружён людьми, но и без того умел найти себе развлечение.

Вот только в этот раз его «исследование» могло оказаться чем-то большим. Омилия привыкла верить себе – потому что никому другому во дворце верить не следовало.

Подхватить конец нити, оброненной Биркером, пойти по ней навстречу огоньку в чащу самого тёмного леса – почему бы и нет? Что, если на этот раз она наткнётся на что-то, что осветит её собственный путь, выведет из потёмок чужих интриг.

Омилия никогда не переставала искать. Мать всегда говорила ей: лучше попытаться в сотый раз, чем остановиться на девяноста девятом.

Омилия запомнила её урок – и вслепую искала путь к свободе из места, так просто не отпускавшего на её памяти никого, – наследниц тем более.

Сорта. Гнездо

Десятый-одиннадцатый месяцы 723 г. от начала Стужи

Я неожиданно быстро обнаружила, что привыкла к жизни в Гнезде.

С началом учёбы вся повседневная жизнь здесь оказалась подчинена строжайшему расписанию и железной дисциплине – и было в этом что-то успокаивающее. Мне всегда нравились правила – как в тавлах – когда понятно, к какому результату идёшь и что может тебе помешать.

Здесь всё так и было. В начале каждой недели нам выдавали листки с расписанием тестов, лекций, тренировок. Время на отдых – прогулки по городу, встречи в клубе для тех, кого приглашали в клуб – тоже было проставлено в этих листках, и такого времени было, конечно, немного. И всё-таки оно было.

Кьерки, главный по общежитию, отвечавший за то, чтобы изо дня в день каждый из нас знал, куда идти и что делать, говорил, что это тоже важная часть жизни здесь.

– Вам друг с другом ещё семь лет вместе служить, – говорил он, широко улыбаясь, – а то и дольше! Ищите друзей уже сейчас. Одному оно может иногда и проще – но я бы этого не советовал.

Самому Кьерки уж точно не были понятны одиночки. Он, наверное, никогда в жизни не бывал один. Однажды он рассказал мне, что дома, в Дравтсбоде, у него осталась сестра-близняшка, которая приезжала в столицу каждый год по его приглашению. Срок, который Кьерки служил Химмельнам, уже давно давал ему право перевезти в столицу нескольких родственников, но родителей его не было в живых, а сестра переезжать в Химмельборг отказывалась. В Дравтсбоде у неё появились муж и дети и, наверное, жилось им там получше, чем большинству в Ильморе, раз их не тянуло сюда.

А вот Кьерки город обожал. Кажется, он вообще всё обожал – общежитие, в котором продолжал жить на протяжении всей службы (к концу подходил его второй семилетний срок), работу коменданта, других препараторов, рекрутов, клуб.

Его жизнерадостность всегда меня поражала. Служба отняла у него многое. Он потерял правую кисть во время охоты на орма, и на её месте стоял протез.

– Между прочим, тот самый орм, что отхватил мне руку, позаимствовал для новой кое-какие детальки! – говорил он всем, кто желал слушать. – Так что мы с ним квиты!

Глаз другого орма, обеспечивающий связь Кьерки с его ястребом по имени Олми, которого мы ни разу не видели, но о котором он постоянно рассказывал как о самом умном, сильном и прекрасном человеке на земле, плохо прижился. Кьерки часто мучили чудовищные головные боли, и только самые сильные обезболивающие эликсиры давали временное облегчение.

Глаз выглядел жутковато, ярко-алый, с постоянно воспалёнными прожилками и маленьким чёрным зрачком. Когда Миссе впервые увидела его, не знала, куда девать взгляд, и даже захныкала – я разозлилась на неё, и потом, один на один, не удержалась и высказала, что думаю, хотя потом мне не раз было за это стыдно.

Кроме того, Кьерки довольно заметно хромал. Препараты, вживлённые под его левую лопатку, немного перекашивали его в бок, и из-за этого казалось, что под одеждой он всё время силится и не может расправить сложённое крыло.

Другой бы, наверное, бежал от службы, как от огня, по истечении обязательных семи лет, но Кьерки был не такой. Он любил всё это – не просто любил, обожал.

Не знаю, в чём именно было дело. В том, что он всегда верил в особенную важность нашей миссии для континента, в том, что слишком привык к своему ритму жизни и сопряжённой с ним будоражащей опасности, или в том, что по большому счёту ему, как и многим другим препараторам, некуда было возвращаться.

Кем бы он стал, приняв отставку в столице или вернувшись к сестре в Дравтсбод? Конечно, препараторы проходили реабилитацию после окончания службы. Возможно, Кьерки даже удалось бы восстановить глаз. Что с того? Наблюдая за препараторами, я всё больше понимала, что жизнь, которую они вели, не отпускала так просто. После неё можно было вернуться домой и жить мирно. Назначенная пенсия это позволяла. Но после всего пережитого чего стоила для них эта мирная жизнь?

Не знаю, как складывались дела у механикеров и кропарей, но многие ястребы и охотники, может быть, даже те, что поначалу боялись Стужи, как неотвратимой мучительной смерти, через какое-то время обнаруживали, что уже не представляют жизни без неё, без риска охоты и сопряжённого с ними триумфа победителя.

Про Стужу рассказывали бесконечные байки в клубе, а Томмали, охотница, тоже жившая в общежитии, хотя её учёба закончилась несколько лет назад, складывала песни о ней. Когда она устраивала концертные вечера, многие охотники и ястребы, жившие в городе, служащие или в отставке, приезжали в общежитие специально, чтобы послушать.

Когда Кьерки впервые привёл меня, Миссе и ещё пару рекрутов в клуб, он в первую очередь показал музыкальный угол. Здесь соорудили небольшую сцену, расставили музыкальные инструменты – струнные, названия которых я не знала и не стала спрашивать.

– Иногда вечером Томмали поёт только для тех, кому посчастливилось оказаться в клубе, – заговорщически сообщил он. – Ручаюсь, вы влюбитесь в неё. У неё такой голос… Как будто поёт сама Душа. – Это было неожиданно поэтично для Кьерки, который с самого начала произвёл на меня впечатление простоватого человека, но позже, когда я увидела, какими глазами он смотрит на прекрасную, холодную и совершенно не замечавшую его Томмали, всё встало на свои места.

Потом он показал нам коллекцию игр – здесь было десяток досок для тавлов, и я обрадовалась, подумав, что легко найду партнёра.

Ещё в клубе были книги – те, которых не найти в библиотеке. Там было полным-полно исследований Стужи, снитиариев, книг по истории, анатомии, биографий знаменитых препараторов… Здесь можно было раздобыть любовные романы и захватывающие истории, повести про путешествия за пределы Кьертании и потрёпанные сборники стихов. Я сразу решила, что буду брать что-то отсюда не чаще раза в месяц: нельзя было позволять себе отвлекаться.

В конце Кьерки с гордостью показал нам застеклённый шкаф, в котором мы увидели стройные ряды кружек с подписанными именами – как и на тех, что стояли в общем зале главного корпуса.

– А кто из них пьёт? – робко спросила Миссе.

– Уже никто, – Кьерки опустил голову, помолчал мгновение, глядя куда-то внутрь себя, а потом встряхнулся и продолжил, как ни в чём не бывало. – Это кружки наших павших друзей. Что-то вроде мемориала. Здорово, правда? Они как будто в любой момент могут прийти и выпить с нами, как раньше. Всем эта идея понравилась. – Понятно было, что он сам её и предложил.

Я задержалась у шкафа, разглядывая кружки. На краю одной сохранился след пасты, которой женщины здесь красили губы. У другой откололась ручка. На третьей красовалась надпись: «Пей, пока можешь!», на четвёртой: «Если пусто – налей и передай Табби». Кружки, кружки, кружки. Некоторые из них выглядели нейтрально, но на других как будто отпечаталась личность владельца.

От этого зрелища мне стало не по себе, а Миссе – я слышала, потому что стенка между нашими комнатами оказалась очень тонкой – вечером опять плакала.

Но уже вечером, после тренировок, на которых мы сперва учились строить укрытия в снегу – роль снега играл сыпучий материал рыжего цвета – а потом бегали по дорожкам сада со специальными утяжелителями на руках и ногах, Кьерки позвал нас на тот самый импровизированный вечер пения.

Когда я пришла, Томмали уже пела. Я такого голоса никогда прежде не слышала – высокий, чистый, с еле заметной очаровательной хрипотцой. Томмали была очень красивой, действительно чем-то похожей на те рисунки Души, на которых она изображалась в виде высокой длинноволосой женщины. Даже золотистый глаз орма, прижившийся идеально, – ни пятен на коже, ни чешуи, ни припухлости – не портил её, скорее наоборот.

Томмали пела, и все – рекруты, наши тренеры, и те, кто готовил для нас еду или мыл полы в общежитии – расселись кто на чём, некоторые прямо на полу, и бесшумно передавали друг другу кружки с горячим питьём.

Мне тоже сразу вручили кружку – не подписанную, безликую. От питья пахло пряностями, и, когда я отхлебнула, оказалось, что оно очень крепкое – более крепкое, чем следовало бы пить перед завтрашним непростым днём.

Но все всё равно пили, и тесно прижимались друг к другу плечами, и кто-то уже обнимал кого-то в тёмном углу, и голос Томмали летел вверх, как птица.

 
«Белизна Стужи в твоих глазах.
Её жестокость – в твоих руках.
Песня её – имя твоё.
Яркое пламя холодной свечи,
Тени полёта мёртвого льда.
Если узнаешь правду – молчи.
Наша судьба – одна на троих.
Стужа и я. Стужа и ты…»
 

Тогда я увидела Эрика Строма в первый раз с тех пор, как он привёз нас в общежитие. Он стоял в дальнем углу и пил горячее крепкое питьё из кружки, как воду. Непривычно было видеть его без тёплой верхней одежды. Как и остальные, он был одет в цвета препараторов, но чёрного на нём было больше всего – только белел ворот нижней рубашки.

Мы не говорили, но он заметил меня, кивнул и, приподняв кружку, качнул ею в мою сторону. Я повторила его жест, и мы оба выпили – как будто вместе, хотя нас отделяла друг от друга вся комната.

Тогда я подумала: может быть, когда Томмали допоёт, мне стоит подойти и завязать разговор? Но он мог бы решить, что я набиваюсь к нему в ученицы. Тогда все рекруты были озабочены поиском будущего наставника.

Несколько рекрутов – две девушки, один юноша – уже подбирались к нему поближе, поглядывая с робкой надеждой или отчаянной жадностью. Не просто легенда среди препараторов – один из Десяти. Собирался ли он вообще брать учеников? Никто не знал точно.

Так или иначе, мне не хотелось стать одной из них – жалобной, просящей. Может быть, зря. В конце концов, не я ли дома твёрдо решила делать всё, что потребуется? Но вот – первая же возможность, а я не смогла заставить себя подойти к нему, хотя потом ещё дважды поймала на себе его взгляд.

Когда Томмали допела, Эрика Строма в его углу уже не оказалось, а крепкий напиток бродил во мне, превращая все мысли в приятную сладкую кашу.

 
«Лети, лети, мой ястреб!
Расскажи потом о полёте.
Услышит динн – удивится.
Услышит принц – наградит.
Услышит красотка – отдастся.
Бери, не бери – неважно.
Никто не поймёт, мой ястреб…»
 

Я вдруг почувствовала необыкновенное родство с этими отважными и весёлыми людьми, принявшими меня. Впервые с момента прибытия в Химмельборг мне стало хорошо.

В первые несколько недель, пока не началась по-настоящему трудная учёба, пока всем, из чего состояли наши дни, были бесконечные лекции об особенностях различных снитиров, тесты – как ни странно, много внимания уделялось задачам, к счастью для меня – и тренировки, тренировки в зале без конца, легко было поддаться мнимому обаянию всего этого. Желанию стать частью чего-то большего.

Но с самого начала я не давала себе забыть. Собираясь вместе, они смеются, травят байки, хлопают друг друга по плечам – но их тела искалечены, а жизни – разрушены. Кружка любого из них может перекочевать из общего зала в застеклённый клубный шкаф в любой момент. Должно быть, для многих было проще убедить себя в том, что всё это – не зря. Проще отдать жизнь без остатка по собственной воле, когда, не спрашивая, у тебя уже отобрали почти всё.

Можно было сколько угодно мечтать о славной судьбе – но будни героических препараторов были наполнены болью и потерями, и об этом следовало помнить.

Я не могла позволить себе раствориться в здешнем течении жизни. Дома меня ждали сёстры и мама, письма для них я относила на почту почти каждый день. Ради них мне нужно было постараться и взять всё, что могло дать это место, – и отдать взамен настолько мало, насколько выйдет.

О том, что уже скоро понадобится менять наши тела, что это неизбежно и, скорее всего, мучительно, старались не говорить. Во всяком случае, я ни разу не слышала, чтобы говорили.

С другой стороны, я не так много общалась с другими рекрутами.

Мне нравился Кьерки. Дант оказался прав: он просто не мог не понравиться. Иногда по вечером в мою комнату робко стучалась Миссе, и я понемногу болтала с ней – скорее из жалости, чем от реального желания подружиться. Её беззащитность, наивность и ранимость слишком напоминала сестрёнок, чьи письма, полные любви и тоски, я уже один раз получила, и тогда, как ни крепилась, немного поплакала ночью – тихо, в подушку, чтобы никто не услышал.

Я не могла позволить себе опекать ещё и Миссе – но отказаться говорить с ней почему-то тоже. Дело было не только в жалости. Миссе была ниточкой, связывавшей меня с Ильмором. Ульма я не видела ни разу, даже случайно, – видимо, он тоже был занят учёбой.

В столовой я всегда сидела за одним столом с Миссе, Кьерки, который много опекал её, безошибочно почувствовав в ней слабое звено, и ещё тремя рекрутами. Напротив меня всегда сидел Рорри – парень с окраины, очень крепкий, молчаливый и степенный, не прочитавший даже в школе, я думаю, ни одной книги. Но его наблюдения о жизни в столице, редкие и скупые, обычно были не в бровь, а в глаз.

Еще одной соседкой по столу была Дигна – некрасивая, но самоуверенная девушка, родившаяся в столице. Она, как и Миссе, прошла все четыре Арки и любила напоминать об этом к месту и не к месту. Это раздражало, но зато родственники Дигны бывали иногда при дворе, а разговорить её было легче лёгкого. Любая мелочь могла оказаться важной.

Дигна явно нацелилась на то, чтобы стать активным участником светской жизни. По-моему, она думала об этом гораздо больше, чем о том, что для этого предстоит сделать. Хотя, возможно, это было просто искусной маской, потому что на тренировках и занятиях я замечала, что она всегда выкладывается по полной. Её физическая подготовка оставляла желать лучшего – рекруты из столицы вообще были куда слабее и изнеженнее жителей окраин, но голова у неё работала неплохо, особенно когда дело касалось уроков анатомии и медицины.

Последним за нашим столом был Маркус, приехавший из Дравтсбода. Он был очень хорош собой, только крупноватый нос его слегка портил, и ориентировался в здешней жизни куда лучше любого из нас. Его дядя и тётка были препараторами, так же как и и двоюродная бабушка и ещё какие-то родственники чуть ли не в каждом поколении. Усвоение часто передавалось по наследству, поэтому он, видимо, с детства был готов к тому, что может оказаться здесь.