Текст книги "Затворница"

Глава 5

1941 год

Когда главную сельскую улицу многократно перечеркнули длинные тени пирамидальных тополей, у клуба собралась молодёжь. Симпатичный светловолосый парень играл на гармони, толпились рядом, пересмеиваясь, переглядываясь и пританцовывая, девушки и ребята. Быстро летали по кнопкам загорелые пальцы музыканта, весело пела гармонь, ноги сами просились в пляс. И некоторые не выдержали, вышли в круг.

Бабушка с Пелагеей возвращались от знакомых, когда услышали радостный, заливистый перебор. Пелагея встрепенулась, поискала глазами источник звуков и, найдя, залюбовалась музыкантом. Живое лицо гармониста светилось таким удовольствием от красивой мелодии, тёплого вечера и радости слушателей, что в сердце Пелагеи вдруг что-то дрогнуло, сжалось и, уже не переставая, дрожало всё то время, что девочка стояла неподалёку. Бабушку окликнули другие женщины, она отошла к ним, кинув внучке:

– Поди, послушай. Хорошо Иван играет.

Пелагея, плохо понимая, что ей говорят, кивнула и пробралась сквозь небольшую толпу к крыльцу клуба. Как сквозь толстое стёганое ватное одеяло, которое ей сшила бабушка, она услышала, что какая-то женщина сказала другой:

– Наталья, сын-то у тебя какой! И глаз не отвести, и поёт – заслушаешься.

Вторая, на которую тут же украдкой посмотрела Пелагея, неласково, девочке даже показалось, что грубовато, отмахнулась:

– Нечего хвалить. Парень как парень. У нас на селе каждый первый такой.

– И то верно, мои сыновья не хуже. Но поют так, что даже я их слушать не могу. Уши хочется заткнуть и убежать подальше.

– Зато танцуют знатно. Я видала недавно. Глаз не отвести. Ох, и танцоры! Главное – под ноги не попасть: затопчут!

Чуткая к интонациям и словам Пелагея испугалась, что сейчас начнётся ссора. Но женщины засмеялись, и она с облегчением поняла: никто не ссорится, у всех радостное настроение, всем хорошо и весело. Успокоившись, девочка снова перевела глаза на Ивана, очень похожего на свою красивую строгую мать, и больше уже не смотрела ни на кого другого и не смогла бы ответить, сколько времени провела так.

Наговорившись с женщинами, Прасковья нашла глазами внучку, заметила её неотрывный взгляд и покачала головой. Мала ещё, тринадцать только минуло, а вон как смотрит на Ивана. Не вышло бы беды… Она подошла, встала рядом и удовлетворённо увидела, что Пелагея отвела обожающие глаза от гармониста и потупилась. Вот и ладно… Надо будет присматривать за внучкой, раз такие дела…

Наше время

– Ну, вот и девять дней уже прошло… – негромко сказал отец, и Кирилл с тревогой посмотрел на него. В чём он всегда был уверен на все сто, так это в том, что родители по-настоящему любят друг друга. И теперь, после смерти мамы, ему было страшно за отца. Но тот старался бодриться, поправлял венки, разглаживал растрёпанные ветром чёрные ленты с серебристыми надписями «От любящих друзей», «От скорбящих коллег» и расспрашивал сына о планах:

– Когда ты к себе?

– Я с тобой останусь, пап, – решительно сказал Кирилл, хотя ещё несколько минут назад не знал, как поступить. Вернее, знал, как надо. Однако было так непросто отказаться от привычной жизни, планов и друзей, что он до последнего колебался. Но сейчас неожиданно для себя испытал облегчение, как бывало с ним, когда принимал правильные, хотя и непростые решения. Ну, значит, так тому и быть. Работу он себе и здесь найдёт. Должен найти…

Отец, похоже, обрадовался, хотя все эти дни и хорохорился и делал вид, что не нуждается в постоянном присутствии сына.

– До сорока дней побудешь? – сквозь показную лёгкость отчётливо сквозила надежда.

Кирилл почувствовал, как сжалось от любви и сострадания горло, и покачал головой:

– Пап, я насовсем.

– Как насовсем? А твоя работа?

– Ты не поверишь, но тебя я люблю сильнее. Пока мама была с тобой, я мог себе позволить заниматься карьерой. Теперь не могу. И не хочу.

Отец почему-то посерьёзнел и внимательно посмотрел на сына.

– Ты скоро заскучаешь, Кирилл. Ты же здесь почти пятнадцать лет не живёшь. Отвык уже. У нас другой ритм и вообще всё другое…

– Ничего, как-нибудь привыкну. Всё же я здесь жил когда-то…

– А работа? Или ты собираешься сдать московскую квартиру и заделаться рантье?

– Мне вчера Сёмка Рукавишников звонил. Узнал, что я здесь, и зовёт на местное телевидение.

– Да уж, твой масштаб, ничего не скажешь. Да ты же и не телевизионщик, ты художник, творец. Не зря тебя сам Карапетов на все свои фильмы зовёт. Это тебе не хухры-мухры. Это признание твоего таланта.

– Разберёмся, пап. Я просто хочу быть с тобой. Понимаешь?

– Это я понимаю. Но ещё я понимаю, что не хочу, чтобы мой единственный сын загубил свой дар ради меня. И мама бы не хотела.

– Ты со мной в Москву поедешь? – быстро спросил Кирилл, заранее зная ответ.

– Нет, но…

– Ну, значит, и я туда не поеду.

Глава 6

Наши дни

Утром Тимофей вспомнил о вчерашнем вечере и неожиданно для себя быстро собрался и вышел на улицу, забыв телефон. А ему было нужно позвонить Льву. Пришлось вернуться. Продюсер – про себя назвав приятеля этим словом, Тимофей ухмыльнулся – долго не отвечал, потом всё же сонно откликнулся:

– Чего тебе надобно, старче?

Тон у него при этом был примерно такой, как у пушкинской рыбки в последнюю встречу со стариком. Это он зря. Тиф не деликатный подкаблучник, его недовольным голосом не испугаешь. Тимофей фыркнул и дурашливо пропел в трубку:

– Хочу серебра и злата!

– Ну, хоть бы раз позвонил просто так, – обиделся Лев. – Вечно тебе от меня что-то нужно.

– Можно подумать, что ты мне звонишь просто так, справиться о моём самочувствии и настроении. Короче, можешь на карту мне немного скинуть?

– У нас с тобой разные представления о том, что такое немного. Сколько точно?

– Хотя бы пять.

– Я же говорил, что разные. Ладно.

– Только прям сейчас.

– Ладно.

– Прям совсем сейчас, а не после утреннего кофе.

– Садист. И почему я тебя терплю?

– Я твой шанс разбогатеть и прославиться, – напомнил Тимофей.

– Призрачный, – не согласился Лев.

– Лучше такой, чем никакого, – закончил разговор Тиф и напомнил: – Я жду-у.

Через минуту блямкнкнл сигнал смс, Тимофей удовлетворённо улыбнулся и направился в сторону цветочного магазина.

Дом родителей Марины при свете дня и вблизи произвёл на него ещё большее впечатление, чем из окна машины ночью. Ничего так живут люди. Тимофей нашёл на кирпичном столбе у калитки кнопку и нажал на неё…

– Дом Васениных, – солидно уведомил кто-то, наверное, охранник.

Фамилия показалась Тимофею очень знакомой, но раздумывать было некогда, и он, стараясь, чтобы голос не звучал просительно, ответил:

– Здравствуйте, я к Марине…

– К Марине Романовне? – уточнил всё тот же голос.

Тимофей заколебался – отчества вчерашней знакомицы он не знал, – но всё же ответил утвердительно:

– Да.

– Как доложить?

– Тимофей…

– Больше ничего? Никаких уточнений? – удивился голос.

– Да, она меня знает именно так.

– Всё понятно. Ждите…

Тимофей на шаг отошёл от забора и оценивающе посмотрел на два букета, которые купил на деньги, переведённые Львом. Неплохие цветы, даже обитательницам такого дома должны понравиться. Тут он вспомнил фамилию Марины и забормотал:

– Васенины… Васенины… Марина Романовна…

Тут же мелькнула догадка, и Тимофей довольно громко выпалил:

– Роман Васенин! «ВасКо»! Точно!

Он оглянулся на переговорное устройство на столбе, опасаясь, что его услышали, и больше вслух ничего не говорил, хотя мысли одолевали. Тут динамик ожил, и охранник пригласил:

– Проходите, пожалуйста.

Мягко щёлкнул замок, калитка чуть приоткрылась, и Тимофей вошёл во двор, старательно удерживая на лице уверенное выражение. На высоком крыльце его уже ждали Марина и Лера. Сегодня, без коктейльных платьев и высоких каблуков, а в шортах и топиках, они выглядели совсем юными, чуть ли не подростками. Марина ещё и волосы собрала в две косички. Во дворе стояла скромная машинка, на которой его вчера подвезли до дома. Тимофей мимоходом удивился. Если бы он принадлежал к семье Васениных, то не одевался бы так, да и машина у него была бы другой. Мысль об автомобиле вызвала смутную тревогу. И правда, странно, что дочка хозяина «ВасКо» ездит на такой простой и не очень новой тачке…

Но додумать эту мысль Тимофей не успел.

– Доброе утро! Всё-таки мы тебя соблазнили блинами и черникой? – весело поинтересовалась Марина. Выглядела она такой свежей, словно не танцевала чуть ли не до утра.

– Соблазнили! – неожиданно для себя заразился её весельем Тиф. Он хотел было ещё добавить что-нибудь вроде «и не только блинами», но не стал: Марина производила впечатление девушки, которой такие фривольные шутки вряд ли бы понравились. Подружка васенинской дочки пробормотала что-то себе под нос и хитро улыбнулась. Тифу даже показалось, что она прочла его мысли. Он постарался убедительно изобразить смущение и покаянно вздохнул.

– Тогда милости прошу, – посторонилась Марина. И в этот же миг из дома послышался приветливый голос:

– Мариша, приглашай гостя! У меня всё готово!

– Идём, мамуль! – Марина оглянулась, косички скользнули по загорелой шее, Тимофей воодушевлённо нагнал её и протянул букеты:

– Марина, это тебе. И твоей маме.

Тонкие руки приняли один из букетов. Тимофей поднял глаза и обрадовался: Марина явно была тронута. Её лицо порозовело, она посмотрела на него с теплотой во взгляде и спросила:

– Как ты угадал? Мама очень любит махровые тюльпаны.

– Просто мне хотелось сделать вам с мамой приятное. А тюльпаны оказались свежими.

– Спасибо, – ещё раз поблагодарила Марина, голос её дрогнул. За спиной подруги Лера показала Тимофею оттопыренный большой палец. Отлично, одним выстрелом попал и в объект, и в подружку. Теперь ещё бы мамашу на свою сторону переманить. Тиф посмотрел на большой, со вкусом упакованный букет махровых тюльпанов и приосанился: он примерно представлял, какой должна быть мама Марины и был готов очаровать её.

Глава 7

Наши дни

Всё складывалось удачно. Растроганная вниманием Тимофея к матери, Марина перестала вести себя, как колючая недотрога, оттаяла и стала простой обаятельной девушкой. Тиф даже увлёкся. Что в общем-то было не удивительно. Марина Васенина оказалась вполне в его вкусе: стройная, невысокая, светловолосая, но при этом кареглазая и смуглая. Ему такие всегда нравились.

Только повадки Марины разительно отличались от того, как вели себя девушки, к которым он привык. Никакого кокетства, ужимок, преувеличенно распахнутых глаз и капризно выпяченных губок. Поначалу Тиф даже терялся. Но потом, кажется, сориентировался. Во всяком случае, над его шутками Марина смеялась, а рассказы о жизни слушала внимательно и с явным сочувствием. Тиф даже поплыл и чуть было не рассказал свою самую обычную, ничем не примечательную биографию, а не подкорректированную и романтизированную версию, которую они вместе с Лёвчиком придумали для прессы, фанатов и – особенно – фанаток. Хорошо, что вовремя опомнился. Незачем никому знать то, как он жил раньше. Не для этого он рвался вперёд и вверх.

Они уже встречались вторую неделю. И Марина явно попала под его обаяние: частым звонкам радовалась, охотно соглашалась на встречи. А уж когда он вызнал у её подружки адрес поликлиники, в которой работала васенинская дочка, и заявился туда с цветами для Марины и несколькими тортами для её коллег, она и вовсе сияла так, что ему даже приятно стало. Раньше ни одну из его пассий не трогали настолько явно такие незамысловатые знаки внимания. Удивительная у Васениных дочка выросла. Даром, что единственная наследница немаленького состояния. Уму непостижимо…

От размышлений Тимофея отвлекла сама Марина, которая шла рядом по тихой улочке центра города.

– Ты и правда любишь то, что делаешь?

– Что? – не понял сначала Тиф.

– Ну, свою музыку, выступления…

– А! Да, пожалуй. Особенно, когда удаётся ещё и заработать. – Тимофей уже достаточно изучил Марину, поэтому, хотя и говорил чистую правду, но, на всякий случай, шутливым тоном. Чтобы она не решила, что он меркантилен. – А ты что, не любишь свою работу? – с сочувствием в голосе поинтересовался он, потому что в каком-то телевизионном шоу слышал, что людям больше всего нравится говорить о себе, и теперь старательно использовал эту информацию в своих целях.

Марина улыбнулась:

– Люблю. Даже очень. Но среди моих знакомых мало таких. В основном все будто повинность отбывают. А вот моя бабушка всегда говорит, что самое большое счастье – делать, что любишь, и любить то, что делаешь. Тогда жизнь не проходит даром…

– Мудрая у тебя бабушка. Это по папе или по маме?

– Ни то, ни другое. Она нам дальняя родня и крёстная мать моего папы. Но я у неё в детстве каждое лето проводила. Мои родные бабушки умерли давно. А Пелагея Васильевна наша самой родной и близкой стала. Она потрясающая. Войну помнит, хотя и девочкой ещё была. И даже довоенное время…

– Да ты что? И как у нас в городе было до войны?

– Не знаю. Она не в городе живёт, в области, в старинном селе. Вернее, даже не в самом, а на хуторе неподалёку. Её дом в лесу стоит. На самом берегу реки. Так что в городе она и не бывала до войны. А про их места рассказывала, конечно. Для меня эти истории в детстве вместо сказок были.

– Ничего себе сказки! Про раскулачивание и коллективизацию?

– Ну, про это она не рассказывает, не любит. У них в селе батюшку арестовали и сослали со всей семьёй. Говорят, батюшка в лагерях сгинул. А что с матушкой и детьми их стало – неизвестно. Об этом я не от неё, от других слышала. А она про людей, про любовь и верность, про доброту рассказывала всегда… Я же девочка, мне про это интересно. Хотя… про это всем должно быть интересно. Но не у всех такие бабушки, как моя Пелагея. Не всем так повезло…

– И что же она про любовь рассказывает? – Тимофей не удержался от малой толики сарказма. Он считал стариков пережитком прошлого, чувства, опыт и знания которых не имели для него никакой ценности. Но Марина, похоже, ничего такого в его голосе не услышала и спокойно продолжила:

– До войны, ещё подростком, бабушка влюбилась в парня из их села. А он погиб на фронте. И она замуж не вышла…

– Ещё бы, тогда мужчин-то и не было почти, погибли же…

– Дело не в этом, – не соглашаясь, покачала головой Марина. К бабушке сватались. Она красивая была. Я фотографии её люблю смотреть. Их мало, но абсолютно на каждой она такая, что от неё глаз не отвести. Так что желающие были. И не один. Но она сама не хотела. Любила она своего Ивана очень…

– Это не сказка. Это какая-то трагедия. Всю жизнь одной куковать из-за детской любви…

– Нет, бабушка говорит, что это не трагедия. Просто нам пока это не понятно. Не доросли, наверное… – Девушка задумалась, и некоторое время они шли в молчании. Вскоре Марина тихо и неторопливо продолжила:

– Или вот ещё одна история про любовь, которую мне бабушка Пелагея рассказывала. У них в селе есть храм. Его в конце тридцатых годов закрыли, а многие иконы выкинули в реку…

– Удивительная бесхозяйственность, – неодобрительно поморщился Тиф.

– Но иконы не погибли… – словно не слыша его, рассказывала дальше Марина. – Их моя Пелагея и её бабушка из реки вытащили, высушили и спрятали у себя в доме.

– Ничего себе! И они до сих пор у твоей бабушки?

– Нет. Это и есть история любви…

Глава 8

1941 год

Приближалось Успение Божией Матери. Уже дозревали яблоки, сияли на вечернем солнце розовыми или медово-белыми боками. Пелагея мыла в тазике посуду и любовалась ими.

– Да уж, красота-то, какая, – согласилась с её молчаливым восхищением приметливая бабушка. – И как только люди в такой красоте могут такие злодейства творить?

– Так, может, у них, у фашистов этих, нет такой красоты в стране?

– Как так нет? Быть того не может! Чтобы Господь кого-то красотой обделил… Вся-вся Земля, каждый уголок красивы…

– И Антарктида, где вечные снега? – не поверила Пелагея, которая любила весну и лето больше, чем зиму.

– И Антарктида, – убеждённо кивнула бабушка. – Это ж какое великолепие: белым-бело всё, ни травинки, ни соринки…

За калиткой кашлянули, Прасковья с внучкой обернулись на звук, и Пелагея едва не вскрикнула от неожиданности: у забора стояла мать Ивана, бледная и взволнованная. Увидев, что её заметили, женщина несмело улыбнулась:

– Здравствуй, Прасковья.

– И ты здравствуй, Наталья.

– Ваня мой на фронт ушёл, добровольцем… – выдавила из себя, словно через силу, женщина, и лицо её болезненно искривилось. Пелагея тихонько жалобно вскрикнула и тут же закрыла ладонью рот, испугавшись, что её услышали. Но бабушке и матери Ивана было не до неё. Бабушка вытерла руки фартуком и уважительно и сочувственно произнесла:

– Хорошего парня ты вырастила, Наталья.

Мать Ивана как будто не расслышала её. Она нервно покусала губы, оглянулась на молчаливый лес и тихо сказала:

– Прасковья, я знаю, ты иконы из нашего храма спасла… Не спрашивай откуда… Знаю – и всё.

Пелагея бросила испуганный взгляд на бабушку. Та молчала. Мать Ивана шагнула к ней, схватила её за руку и зашептала нервно, страстно:

– Я тебя Христом Богом прошу, дай мне одну! У нас ведь даже самой маленькой не осталось, муж все вынес и дел куда-то, а я не помешала… А теперь муж в могиле, сын на войне… Боюсь, если война затянется, и младший вслед за старшим уйдёт… Сердце болит, мочи нет терпеть. Хочу с Богом поговорить, а не могу… Стены в доме пустые… А я так давно в храме не была, что и не помню… ликов Их не помню…

Пелагея снова испуганно прикрыла рот ладонью, а бабушка молча кивнула и ушла в дом. Её не было несколько минут. За всё это время мать Ивана не проронила ни слова. Пелагея сначала тяготилась молчанием и всё порывалась сказать хоть что-то, но посмотрела в застывшее, отрешённое лицо женщины и не стала.

Наконец на крыльцо вышла бабушка. Пелагея за годы, прошедшие с того дня, когда река вынесла на неё иконы, каждый образ изучила до трещинки, до мельчайшего мазка и даже издалека поняла, что бабушка выбрала Иверскую Божию Матерь старинного письма. Пелагея этот красивый светлый образ очень любила и сейчас была благодарна бабушке за то, что она не пожалела его. Для матери Ивана она бы тоже выбрала именно эту икону.

Наталья, увидев прекрасный лик, судорожно вздохнула, сделала несколько шагов вперёд, достала из-за пазухи белоснежное, красиво вышитое льняное полотенце и приняла образ в него. На глазах её появились слёзы. Она отёрла их тыльной стороной ладони и горячо прижалась к иконе сухими губами, а потом лбом. Так она простояла какое-то время. Бабушка и Пелагея молчали. Девочка только чувствовала, как со страшной силой долбится о рёбра сердце и сжимается горло.

Наконец Наталья ласкающими движениями завернула образ в полотенце и спрятала под одежду.

– Спасибо тебе, Прасковья. И за то, что не побоялась спасти, и за то, что пожалела меня сейчас.

Женщина повернулась, чтобы уйти, но бабушка ей вслед сказала:

– Пусть пока останется у тебя. Но, когда храм откроют, надо будет вернуть. Если меня не будет, тебе Пелагея напомнит. Обещай, что вернёшь. И детям своим накажи.

– Обещаю, – кивнула женщина. – Обещаю.

– Ну, тогда иди с Богом. А я за Ваню молиться буду.

Наталья поклонилась и пошла прочь, не поднимая головы. Пелагея зашептала ей вслед молитву, бабушка подошла, встала рядом, притянув внучку к себе, и тоже стала молиться. Девочка расслышала в её шёпоте имя Иоанн и благодарно прижалась к старушке, но ничего говорить не стала. Всё и так было понятно.

* * *

Ночью Пелагея никак не могла уснуть. Все мысли её были там, на фронте, рядом с Иваном. Из их села многие мужчины ушли воевать, и почтальонка Тоня уже принёсла несколько дней назад первые похоронки. Теперь война даже детям перестала казаться чем-то далёким и ненастоящим.

И Пелагея, лёжа и глядя на образа в углу, думала о том, как страшно, холодно и бесприютно, наверное, там, на фронте, Ивану, как он скучает по матери, брату и родному дому. По ней он, конечно, не скучал, он её и не замечал толком. Но сейчас Пелагее это было неважно. Главное, чтобы он жил. А её или какую другую Иван любит – всё равно. Лишь бы жил.

Пелагея приподнялась на локте и прислушалась. Бабушка мерно дышала в своём углу. Девочка тихо-тихо встала и пошла к лестнице на чердак. В маленькое оконце светила луна, и иконы были немного видны. Пелагея опустилась на колени и принялась горячо шептать слова молитвы.

Осторожные шаги, как ни были они легки, разбудили Прасковью. Старушка встала с постели, вздохнула и пошла следом за внучкой. С трудом поднявшись на чердак, она затеплила лампадку и опустилась рядом с Пелагеей. Легли они уже под утро.

– Бабушка, – позвала со своего места Пелагея. – Вот они там воюют. А мы… Чем мы можем помочь?

Прасковья помолчала, не зная, как объяснить то, что знала. Но потом всё же сказала:

– То, что ты сегодня делала, это и есть помощь. Плохо, что не все это понимают…

Пелагея не ответила, но её дыхание стало ровным и спокойным. Прасковья перекрестила внучку и закрыла глаза.