Текст книги "Приемная мама. Как я себе это представляла и как все оказалось на самом деле"

Глава 8
Леша. Первые дни вместе

Готовясь к встрече с нашим четырехлетним мальчиком, я, конечно же, прочла некоторое количество психологических статей о том, как нужно забирать ребенка такого возраста из сиротского учреждения. И во всех говорилось, что очень важно попросить детдом дать с собой ребенку его любимую игрушку. Мол, с ней ребенку будет уютнее, его маленький мир останется при нем. В отличие от прочих рекомендаций, эта была очень конкретной, я ее запомнила, и когда завхоз приюта, собирая Лешу в дорогу, спросила у меня, не выдать ли нам дополнительные трусы и колготки, я попросила у нее такую игрушку.

Завхоз, деловитая пожилая дама, посмотрела на меня с недоумением.

– А что, у вас дома совсем ничего нет? – спросила она.

– О, у нас очень много игрушек! – сказала я. – Но, наверное, у Леши есть игрушка, к которой он привык, и ему будет спокойнее, если она поедет вместе с ним.

– Ну… хотите вот этого медведя? Он совсем новый, недавно получили.

– Да нет, не нужно нового. Может, есть игрушка, с которой Леша спит или повсюду ходит?

– Как это? – спросила завхоз. – Он бы ее давно сломал или потерял.

– Неужели нет вещи, которая ему дорога? – спросила я.

– Да им что дорогие, что дешевые… Они все ломают. Так что, берете медведя?

Мне было жаль расстаться с сентиментальной идеей любимой игрушки, но, наблюдая за детьми в приютском дворике, я вполне поняла завхоза. Приютские дети вообще не играли – так, как мы себе это представляем: не разговаривали с игрушками, не придумывали сюжетов, не входили в роли, не разыгрывали сценок.

Любую игрушку они некоторое время зачарованно рассматривали. Потом вырывали ее друг у друга с воплями: «Дай! Дай! Это мое!» Тот, кому удавалось завладеть игрушкой, энергично ею тряс, а потом обычно начинал колошматить игрушкой по стене, по лавочке, об асфальт. Как только игрушка ломалась (очень быстро), вся тусовка теряла к ней интерес, дети дрались и вопили из-за чего-то еще. Я принесла им всем одинаковые и довольно крепкие на вид машинки – дети, раздолбавшие свои машинки сразу же, принялись отбирать у других еще не раздолбанные, все при этом истошно визжали, а я думала: «Дура я, дура, зачем я вообще притащила им эти машинки?!» Собственно, дети постоянно дрались и вопили, а воспитатели их разнимали и утешали, вот и вся прогулка. Вроде дети, площадка, игрушки – все как в обычном садике. Но нет, в обычном садике на самом деле совсем иначе.

Собственно, и в Сашкином детдоме все выглядело примерно так же – я была обескуражена, обнаружив, что все игрушки там переломаны. А игрушек было много, и среди них попадались прекрасные, – но у кукол не хватало рук, глаз, волос, у кукольных колясок были оторваны колеса, кукольная мебель была искорежена, а кукольная еда обгрызена самыми настоящими зубами. Если машинка, то разбитая. Если мяч, то дырявый. Если книжка, то порванная. Кубики были сплющены и искромсаны с какой-то зверской силой; даже детали железных конструкторов дети давили и гнули.

Я тогда спросила у Саши, почему так, что тут за поле боя.

– А что еще с ними делать? – спросила она.

Если уж Сашка в свои одиннадцать не знала, что делать с игрушками, то откуда это было знать Леше в его четыре. Разговаривать с плюшевым мишкой, как это делают дети в кино, – да это же наисложнейшая идея. Ты почему-то должен считать, что это чучелко тебя как бы слышит, ты должен уметь наделять его какими-то свойствами, у тебя должно быть что-то, что ты хочешь сообщить, и ты должен уметь так или иначе доносить свои сообщения, общаться. Мало того, ты должен еще и привязаться к этому мишке. Откуда бы такой диапазон соображений, фантазий, эмоций взялся у заброшенного четырехлетнего мальчика? Мы же не в кино, а в жизни так не бывает. Наш мальчик был обычным, он умел только ломать.

После того как я посмотрела на детей в приюте и детдоме, мне стало интересно, как же удается снимать игры детдомовских детишек для рекламных роликов. Какой ни посмотри, малыши строят домики, кормят кукол, возят в грузовике кубики. Видимо, в каждом учреждении есть показательный чудесно-обычный, неразрушенный мир – в кабинете психолога, например, – ради съемок детишек туда приводят, суют им в руки эти игрушки и перед камерой объясняют, что с ними делать.

В Лешином мире игрушки были яркими бессмысленными объектами. Его мир, чего уж, вообще не отличался осмысленностью. Мне трудно себе его представить. Мелькание каких-то картинок и лиц, как во сне?

Я довольно быстро убедилась, что дама-психолог была права, говоря, что Леша почти ничего не понимает. Он и в самом деле слабо понимал обращенную к нему речь. Он различал интонации, знал несколько фраз и некоторые отдельные слова, мог что-то повторить, но при этом с ним почти ничего нельзя было обсудить. Тебе тепло? Ты хочешь есть? Ты любишь мандарины? Что ни спроси, Леша улыбался и кивал. А дай ему этот мандарин – испуганно замотает головой и спрячет руки за спину.

При этом я с самого начала нашего знакомства говорила, говорила, говорила – непрерывно с ним разговаривала. Покидая приют, распиналась, что домой мы поедем на настоящем поезде, большом, громыхающем.

– Поежд? – повторил Леша, показывая на проезжающий автобус.

Когда я замолкала, Леша вставлял одну из фраз: «Ты меня жабгал?», «Ты жа мной пйишел?» и «Этот мама мой».

У него будто была такая песня. Видимо, это фразы часто произносились в приюте другими детьми, и Леша их выучил. Я отвечала на все: «Да!» Сначала я говорила, что всегда мечтала о таком маленьком мальчике, долго его искала и вот наконец его обрела, но Леша смотрел на меня в ответ непонимающими глазами, и я стала ограничиваться словом «да». Его это совершенно устраивало.

Я не купила билеты домой заранее, потому что не знала, когда именно Лешу отпустят, и в итоге билеты на подходящий поезд закончились, в кассе оставался буквально один билет. На ужасное место в середине ряда сидячего вагона. Но деваться было некуда, так и поехали. Леша несколько часов подряд просидел у меня на коленях, почти не шевелясь. Никогда бы не подумала, что четырехлетние дети способны на такое. Шепотом он повторял «Ты меня жабрал?», «Ты жа мной пйишел?» и «Этот мама мой». Я отвечала: «Да!» Поначалу я неплохо справлялась, но под конец поездки Леша явно превзошел меня в неутомимости и невозмутимости.

От него еще и довольно сильно воняло. Как если бы он был бездомным – Леша вынес из приюта тот мерзкий запах. Соседи по вагону смотрели на нас если не с отвращением, то уж точно без умиления, с каким-то тяжелым любопытством. Поездка получилась тягостной.

Меня удручало это зловоние – я боялась, что дело не только в приюте, но и в том, что Леша писает и какает в штаны. Или и вовсе сам пахнет вот так. Но нет, дело было только в приюте, Леша не писал и не какал в штаны, и он не пах вот так. Дома я его помыла, переодела во все новое, приютские вещи выкинула или постирала, и зловоние нас покинуло. На форумах, посвященных приемным детям, вопрос запаха часто обсуждается: дети долго пахнут не так, не тем, и родителей это мучает. Но нам повезло: мы избавились от вони за день.

Первое время дома Леша почти всегда держал меня за руку или сидел у меня на коленях. Он был робок и тих. Он по-прежнему повторял: «Ты меня жабгал?», «Ты жа мной пйишел?» и «Этот мама мой» – репертуар особо не расширялся. Иногда казалось, что Леша не знает вообще никаких бытовых слов – если его заинтересовывал какой-то объект, он тыкал в него пальцем и говорил: «Ы?» Он не мог объяснить, чего хочет, но при этом неожиданно выдавал строчки каких-то стихотворений: «Осень, осень, лиш-штопать, лиш-штя жойтые летять!» И опять, тыкая в помидор: «Ы?» Это было такое невероятное сочетание, что я всякий раз немного зависала.

Леша плохо ел – он готов был жевать только куски хлеба, в лучшем случае сосиску, банан, огурец или кусочек яблока – то, что мог держать в руке. На ура шли конфеты, вафли, шоколад – Леша их обожал, но не кормить же ребенка только сладким. Хотя у нас и по сей день сохранился ритуал «конфетка за котлетку», сладкое на десерт. Поразительно, что при виде конфеты Леша мог начать смеяться и прыгать от восторга, так она его вдохновляла, даже если до этого он безутешно рыдал.

К остальной еде Леша относился с ужасом или брезгливостью, особенно его отвращали блюда, где были смешаны разные ингредиенты. Мы проводили за столом много времени, и Леша вскоре освоил фразу «Фу, гадошть!» Если он сидел у меня на коленях, мне иногда удавалось скормить ему с ложки что-то неформатное, какой-нибудь салат или суп, после чего он обычно долго тряс головой, зрелищно морщился и восклицал непременное «Фу, гадошть!» При этом у него была привычка подбегать к столу, когда я готовила, хватать что попало и быстро засовывать это в рот; так он хватал куски мороженой курицы, немытые картофелины, луковки в шелухе, яйца в скорлупе – жевал и был доволен. Как-то я обнаружила под Лешиной подушкой пучок сухих макарон – малыш запасся на черный день.

Очень сложно было уложить Лешу спать: оказавшись в постели, он начинал даже не плакать, а выть. Когда я пыталась его успокоить, Леша выл еще громче. Собственно, вой был для него основным средством коммуникации: если он чего-то хотел или из-за чего-то переживал, то взвывал сиреной; так из-за сильного дискомфорта кричат грудные дети.

Разобраться, в чем дело, было сложно – он же не разговаривал. Воет и воет – а что такое… Леша выл, даже если хотел в туалет, – надо было довести его до нужной двери, открыть ее, включить свет; сам он не сразу такому научился. Иногда Леша орал просто как резаный – у меня волосы вставали дыбом, я подлетала к нему в уверенности, что случилось нечто ужасное, а оказывалось, что у него сползли штаны или испачкалась футболка, вот он и включил свою сирену. Когда мы выходили гулять, Леша взвывал всякий раз, как только мы удалялись от площадки перед домом, – видимо, ему становилось тревожно. Но и на нашей площадке гулять получалось так себе: незнакомых людей Леша побаивался, при их появлении он жался ко мне, а завести так запросто знакомства было нереально.

Мне хотелось его занять – но чем? Леша не мог слушать, когда ему читали книжки, не мог разглядывать картинки – сразу уползал от меня под стол, когда я брала в руки что-то эдакое. Он умел раскрашивать, причем (приятный сюрприз!) довольно аккуратно – за это, видимо, надо поблагодарить приют, – но этого развлечения хватало только на несколько минут. Мультики он смотрел, но это было то еще зрелище: Леша застывал перед экраном с открытым ртом как загипнотизированный, он будто окончательно выключался. Когда я пыталась с ним играть – катала перед ним машинки, строила домики, передвигала фигурки животных, – Леша быстро отбирал у меня все игрушки, и на этом игра заканчивалась. Игрушки его очень даже интересовали, но только как имущество, сложенное в укромном уголке, куда он тащил все понравившиеся ему предметы. Понравившиеся предметы Леша обычно находил среди вещей других детей.

При этом он кричал: «Это мое!», когда кто-то к нему приближался. Дети нервничали, сердились, и я решила завести Леше игрушки, которые принадлежали бы только ему, – накупила ему самолетиков, роботов, конструкторов, всего подряд. Но из этой затеи не вышло ничего хорошего: все новые вещи Леша таскал с собой, взвывая всякий раз, как только кто-то к ним прикасался. Если же какая-то вещица ломалась или терялась, Леша безутешно рыдал.

Абсолютно безумной оказалась идея сходить с Лешей в детский магазин, чтобы вместе выбрать ему самокат: он совершенно обалдел от множества ярких объектов, принялся стаскивать с полок коробки с игрушками, складывать их в гору. Леша попытался взять все, коробки падали, Леша кричал «Это мое!» – пришлось схватить его в охапку и под нескончаемый визг тащить домой. От совместных визитов в магазины решено было пока отказаться.

Слова дамы-психолога я, чего уж, часто вспоминала. Да, у меня было чувство, что я взяла звереныша. Поговорить с ним у меня не получалось. Понять его мне было сложно. Но пожаловаться на отсутствие контакта с ребенком я все же никак не могла. Леша ходил за мной хвостом, при любой возможности он залезал ко мне на колени, а держать его на коленях было приятно, малыш был теплым и ласковым. К постоянному фону из «Этот мама мой!» и «Ты меня жабгал?» я привыкла. Если я куда-то уходила, Леша тревожился, когда я возвращалась, он испускал восторженный вопль и бросался мне на шею. Обниматься Леша мог хоть целый день – только этим мы поначалу и занимались.

А свою любимую вещь из приюта Леша, как оказалось, таки прихватил! Только это была не игрушка. Леша обожал свои сапожки. Позже выяснилось, что их купила еще мама Света; именно в этих сапожках Леша отправился из ее дома сначала в больницу, потом в санаторий, а потом в приют. Именно в них Лешу выдали и мне, хотя я тогда об этом не знала.

Глава 9
Леша vs семья

Мне было неловко себе в этом признаться, но поначалу Леша меня очень пугал. Я совершенно не понимала, что с ним делать. Вдобавок я чувствовала себя виноватой в том, что он все время воет, а я не умею его успокоить. Нет, конечно, идеи, что ему стоило остаться в приюте, у меня не было. Но я думала: может, другая мама подошла бы ему лучше, чем я? Может, я с ним недостаточно мила? Не слишком заботлива и внимательна? Мало его люблю? С любовью было как-то сложно. Любить ребенка, который все время воет, – при том что вас ничего особо не связывает, вы только недавно познакомились, – трудно. Даже взрослому. Что ж говорить о детях.

Изначально мои дети были очень даже за братика. Собственно, активные разговоры о братике вели мои старшие девочки – Лея и Саша. Яся не принимала участия в беседах по малолетству. Лева перспективой братика особо не интересовался, он был занят своими делами (при этом на практике именно он оказался для Леши самым терпеливым и спокойным старшим товарищем на той стадии, когда все остальные сошли с дистанции). А девочки вроде как мечтали о братике – рассуждали о том, что раз у Леи есть младшая сестричка, с которой она постоянно возится, то Сашка будет так же возиться с младшим братиком, и дети будут вместе гулять, играть в мячик, резвиться дома на полу. Я воображала, как вся наша компания, взявшись за руки, идет по лугу, сияет солнце, из глянцевой травы торчат яркие цветочки и в воздухе растекается благодать. Понятно, что некоторая критика к этой чудесной картине у меня присутствовала. Но разрыв с реальностью оказался все же слишком значительным.

К встрече с Лешей девочки готовились: они запасли для него какие-то подарки и даже купили мне мои любимые тюльпаны. Ожидая нас, девочки находились в радостном возбуждении. Но когда Леша появился на пороге, в воздухе мгновенно зависло напряжение и вся радость куда-то делась. Вцепившись в мою ногу, Леша смотрел на всех букой. Девочки ворковали, улыбались, совали ему какие-то игрушки.

– Этот мама мой, – наконец сказал Леша.

– Здорово! – ответила Лея. – Хорошо, что ты нашел свою маму! Но это и наша мама. Это наша общая мама – и твоя, и наша.

– Этот мама мой, – очень мрачно повторил Леша.

Девочкам это не понравилось.

– Конечно, твой, – ответила Лея, – но это и наша мама. Это наша общая мама.

– Мама мой, – сказал Леша еще мрачнее.

Он надулся, и было видно, что он сейчас заплачет.

– Да ты еще не родился, а у нас уже была эта мама! – ответила Сашка.

С того дня она стала звать меня только мамой – до этого она не звала меня никак и на вы.

– Он мой! – отчаянно сказал Леша. И зарыдал.

Я-то надеялась, что девочки будут заниматься Лешей наравне со мной и он подружится с новыми сестрами. А оказалось, что он видит в них только конкурентов и настроен довольно воинственно. За то время, пока Леша так воспринимал моих старших дочек, их отношения совершенно испортились. Он не помнил их имен, визжал при их приближении, но при этом таскал, прятал и ломал их вещи. Сестер он не различал и называл «эти мальчики».

Я считала своим долгом объяснять дочкам, как трудно Леша жил раньше и как непросто ему освоиться в новой семье, где все и всё чужое, и они вроде как слушали, даже понимали. Но при этом все равно злились. Когда Леша сидел у меня на коленках и плевался едой, которой я кормила его с ложечки, девочки морщились от брезгливости. Его желание постоянно со мной обниматься подняло в них волны ревности, и они тоже принялись на мне виснуть. Когда Леша говорил: «Этот мама мой», девочки отвечали: «Нет, наш!» (Занятно, что Лешин язык подчинил себе всех – мы дружно перешли на мужские окончания.) Леша возмущенно визжал, и ни малейшей благодати во всем этом не наблюдалось.

Вскоре девочки оставили свои попытки пообщаться с Лешей и перешли в формат «он нас бесит, мы от него устали, уйми его, убери его куда-нибудь». Прозвучало предсказуемое:

– А давай вернем его назад! Мы ведь так хорошо без него жили.

– Вы же мечтали о брате? – сказала я.

– Ну, мы-то мечтали о нормальном мальчике. А этот такой противный!

Поначалу я утешала себя тем, что да, проблемы есть, но наш Леша – он такой хорошенький, такой робкий, такой милый бука. Но робким и милым он был недолго, только пока боялся. От страха он избавлялся, как ракета от ступеней: вот он уже освоился дома, но по-прежнему побаивается гостей. А вот он уже и гостей не боится, но на улице еще скован. А теперь уже раскован на улице, зато еще робок в незнакомых местах. Все, о ужас, уже нигде не робок! О ужас – потому что без робости Леша становился абсолютно неуправляемым.

Характерно, что все меня об этом предупреждали. Узнав, что мне достался малыш в «глубокой заморозке», случайные и неслучайные люди говорили:

– О боже, что же будет, когда он разморозится?

И в их вопросе непременно звучала тревога.

– Ну… научим его тогда разговаривать! – оптимистично отвечала я.

– Это может быть, – отвечали все. – Но сначала он же все вокруг разнесет!

И все оказались правы! Именно этим он и занялся.

Как только Леша перестал бояться и освоился, его характер совершенно изменился. Он стал дико активным, довольно агрессивным, очень разрушительным и совершенно неуправляемым. При этом он постоянно хохотал. Проснувшись, он принимался всюду лезть, все разбрасывать и ломать – в прекрасном настроении, вне себя от восторга, – швырнет какой-нибудь предмет об стену и хохочет. Если Леше мешали, он визжал. Если у него что-то не получалось, он выл. При попытках как-то удерживать его от разрушительной деятельности Леша не только вырывался и орал, а еще и кусался.

– Он просто бешеный, – говорили мои старшие девочки.

Они пытались его избегать, но это было непросто, – да, они поставили замок на дверь, ведущую в их комнатки, но ведь им надо было выходить на кухню, в туалет, в конце концов, им хотелось и со мной пообщаться: завидев девочек, Леша издавал воинственный вопль и бросался на них, как тигр на антилоп, вцеплялся в ноги, руки, и поди отдери. Конечно, девочки были сильнее и легко могли с ним расправиться, но как только я видела, что они отпихивают малыша слишком решительно, то немедленно встревала с гневным:

– Он же маленький! И вообще, нельзя ли повежливее?!

– Но нам же больно! – сердито отвечали девочки.

Я понимала, что выходит как-то несправедливо: да, он маленький, но они ведь тоже люди, причем не такие уж взрослые – откуда бы им взять ангельское терпение? Но идеи, что же делать, у меня не появлялось.

К счастью, девочки ходили в школу, на кружки и в секции, у них была своя жизнь, и на борьбу с новым братом у них уходило не так много времени, иначе и не представляю, где бы мы были. Но при этом у Леи именно в тот период были проблемы с одноклассниками, переходный возраст сделал ее нервной, вспыльчивой, раздражительной, она часто расстраивалась, приходила домой в слезах, – а тут на нее бросался бешеный тигр. Мне было ее ужасно жаль. Сашку я жалела меньше, потому что она сама была довольно воинственной, – я только следила, чтобы они с Лешей не оставались наедине.

Я гнала от себя эти мысли, но не могла не замечать, как много общего у моих приемных детей – они будто были сделаны из одного теста и походили друг на друга даже в мелочах. У них было одинаковое чувство юмора: самое смешное – это когда кто-то упал, желательно в лужу. Оба считали, что лучшее времяпрепровождение – это бегать, орать и крушить все вокруг. Оба любили подраться, часто травмировались, бесконечно жаловались на синяки и царапины и верили в чудодейственную силу пластыря. Оба были зациклены на еде и ели очень избирательно, оба норовили припасти еду в секретном месте, причем любимой едой у обоих оставался белый хлеб, а сладости обожествлялись. Оба с открытым ртом залипали перед любыми движущимися картинками (я ставила им мультики – телевизора у нас, к счастью, нет, а то залип грозил перейти в круглосуточный), не говоря уже о компьютерных играх. Оба сгребали в кучу вещи, которые ревностно охраняли от посягательств, никак их при этом не используя. У Сашки еще была привычка постоянно выпрашивать новое – куда бы я ни шла, она непременно говорила: купи мне то, принеси мне это, дай мне хоть что-нибудь. И Леша немедленно этим заразился – теперь, когда я приходила откуда-то домой, он придирчиво спрашивал: «Шо ты мне пйинес? Шо ты мне купий?» Слово «Дай!» он обожал еще с приюта.

Но главное, Леша, как и Сашка, выстраивал связи только иерархически. Он или подчинялся, или подчинял, другой тип отношений ему не давался, сила была для него единственным значимым обстоятельством. Мои приемные дети становились милы, улыбчивы, послушны, когда боялись. В их системе координат милота, улыбчивость и послушание были сцеплены со слабостью, беззащитностью, необходимостью подчиняться. Слабость – это плохо. Сила – это хорошо. Слабые улыбаются – сильные делают что хотят (в их случае орут, дерутся, крушат все вокруг). Даже со словом «пожалуйста» надо поосторожнее, лучше без него: если ты просишь, значит, ты слабый – сильные только командуют.

Меня этот расклад удручал еще с Сашкой, а выяснилось, что и Леша такой же, только слабых он называл не лохами, а маленькими, а сильных не крутыми, а большими. Безусловно, постепенно это смягчается: дети же видят, что нам улыбаются друзья и даже попутчики в троллейбусе, и мы улыбаемся им в ответ, а вовсе не орем и не деремся, и ничего плохого при этом не происходит. Но изначально Леша вел себя совсем как щенок: если робеет, то ластится, улыбается, мило хлопает ресничками. Чуть осмелел – сразу хвать тебя за ногу.

Мне не нравилось дрессировать его, как собаку, но Леша практически не оставлял мне выбора: стоило мне расслабиться, как он опять карабкался по полкам стеллажей, как по ступенькам, и со счастливым хохотом швырял все на пол. Особенно стремно с ним было на улице: осмелев, малыш постоянно стремился рвануть в неизведанном направлении, а при переходе дороги, видимо, от восторга перед машинами, его охватывало невероятное возбуждение, он начинал скакать, метаться из стороны в сторону и буквально прыгать под колеса. Я держала его за руку мертвой хваткой, он вырывался и визжал, и мне было дико, просто дико неловко: вся улица видела наши баталии, и я едва ли выглядела хорошей мамой. Не хочешь оказаться в неловком положении – не заводи приемных детей! Хотя и с кровными, конечно, можно попасть.

С Сашкой я убедилась в том, что ситуацию – на уровне поведения – спасает только жесткость и последовательность. Конечно, я надеялась, что с нашим мальчиком будет совсем другая история. Он же маленький! Уж его-то можно обнимать и целовать, чтобы все наладилось! Увы. Как раз у Сашки некоторые проблески совести и сознательности наблюдались. А еще она довольно быстро стала чувствовать, что нехорошо расстраивать маму, зато радовать маму, наоборот, бывает приятно.

У Леши же с эмоциями все было совсем примитивно. Базово он находился в бойком, веселом настроении и жаждал бурной активности. Если этой активности мешали, Леша злился и орал. Это поначалу он хотел сидеть на ручках, обниматься и жалостно повторять: «Ты меня жабгал?» Но жалостный период оказался недолгим. Вскоре мне стало не так просто найти момент, когда его можно было бы искренне обнять. Потому что я целыми днями препятствовала разрушительной Лешиной деятельности, и объятиям это абсолютно не способствовало. Я настолько раскалялась, что даже в ситуации перемирия не могла быстро остыть и перейти в режим нежного участия. Подруга, которой я пожаловалась на то, что кажусь себе слишком злобной мамашей, остроумно предложила считать объятиями те моменты, когда я вцепляюсь в малыша мертвой хваткой, мешая ему ломать и драться, ведь это наитеснейший телесный контакт!

Как и следовало ожидать, лучше всех с Лешей научился взаимодействовать мой флегматичный и добродушный старший сын. В период Лешиной робости Лева не обращал на него особого внимания. Но, как только малыш принялся напрыгивать на него с бешеными криками, Лева отнесся к этому как к забавной игре. Лева поднимал Лешу, вертел, щекотал, подбрасывал, шутил, смеялся, издавал забавные звуки, и вместо конфликта выходил веселый цирковой номер, гимнастика с элементами клоунады. Правда, закончить эту гимнастику было совершенно невозможно, Леша готов был играть в бешеного тигра часами, и в какой-то момент Лева не выдерживал и выставлял малыша за дверь своей комнаты. Он тоже завел себе замок.

А самые прочные отношения у Леши сложились с Ясей. Конечно, я очень на это надеялась, но именно здесь меня переполняли нехорошие предчувствия. Как и с Сашкой, я боялась, что новый мальчик начнет обижать мою спокойную и ласковую девочку. Он бы, наверное, и начал – он и укусил первой именно ее, в спину, был огромный синяк. Но Яся скорее удивилась, чем обиделась. Она отнеслась к Леше с огромным любопытством. Сначала она совершенно не ревновала, а с широко открытыми от изумления глазами ходила за ним хвостом, наблюдала за всеми его манипуляциями, с интересом внимала его крикам и постоянно тащила ему какие-то подношения: печенье, мандариновые дольки, маленькие игрушки. В итоге малыши очень неплохо поладили, Леша, на удивление, не увидел конкурента в Ясе, которая, казалось бы, больше остальных подходила на эту роль. Конечно, малыши могли поссориться из-за какого-то желанного объекта, причем, как и у кровных братьев и сестер, желанным объектом обычно становилась именно та вещь, которую взял другой, поэтому я вскоре стала покупать им только одно и то же. Но при этом они почти все делали вместе и быстро привыкли взаимодействовать.

Меня радовало, что Яся вовлекает Лешу в свои игры, показывая ему, что можно выражать свои желания без диких криков, и вовсю демонстрируя образцы мирного и приветливого поведения. Еще она умела аккуратно есть – и ложкой, и вилкой, а главное, все подряд; ее удобно было ставить в пример. Ей было всего два года, и она только начинала говорить, но говорила она осмысленно, и это было кстати: дети осваивали речь во взаимодействии друг с другом и с остальными членами семьи.

Но Леша, конечно же, влиял на Ясю куда сильнее. Она тоже стала кусаться. А еще она открыла для себя, что разбрасывать вещи, прыгать на диване и с воплями носиться по квартире – это очень весело. К счастью, мертвой хваткой вцепляться в сестер, выпрыгнув из-за угла, и колошматить игрушками об пол до их полного уничтожения Яся не полюбила – видно, темперамент не тот. Но в целом наша жизнь стала очень шумной и довольно изматывающей – я уставала, часто сердилась, а еще и старшие девочки чувствовали себя обиженными. И я решила, что пора бы нам позвать кого-то на помощь. Во мне всегда жила вера в то, что есть люди, которые умеют хорошо справляться с ситуациями, с которыми я справляюсь так себе.

Мы перебрали нескольких нянь и в итоге нашли поразительную женщину лет сорока пяти – очень спокойную, доброжелательную, терпеливую, но при этом довольно строгую. Она приходила к нам три раза в неделю. У нашей няни не было никакого специального образования – кажется, она даже не закончила среднюю школу; смущенно признавалась, что читать ей до сих пор сложновато, особенно если предложения длинные. Но она определенно была гениальным педагогом и со всей основательностью взялась за налаживание климата в нашей семье. С Лешей няня выбрала замечательную тактику – она его постоянно хвалила, резко, но безэмоционально осаживая при провинностях, и планомерно внедряла в него идею, что он такой большой, такой умный, такой добрый, что без его помощи мы просто погибнем.

Это было похоже на глобальную перезагрузку. Няня утверждала, что без Леши Яся не может одеться, я без него ну никак не справлюсь с уборкой на кухне, а Лева заболеет, если Леша немедленно не отнесет в стирку его грязные носки, – выходило, что с ней Леша делает вещи, которых я и не чаяла от него добиться. Когда Леша начинал крушить, визжать и биться, няня ловила его, сажала на колени, крепко держала и приговаривала: «Ты такой послушный, такой хороший мальчик! Ты никогда не дерешься и не кричишь, ведь это глупо, а ты очень умный!» Это странно звучало, но отлично работало, страсти утихали и все успокаивались. Еще наша няня постоянно повторяла: «Ты так любишь мамочку! Ты так любишь брата! Ты так любишь сестренку! Как ты обо всех заботишься, как ты стараешься быть хорошим, какой ты молодец!» Леша становился горд собой и действительно старался. Ну, какое-то время, но и это было победой. А мы со старшими девочками тем временем куда-то ходили, общались, занимались своими делами.

Где-то через полгода, весной, мы с Леей тащили из магазина пакеты с продуктами. Леша был при нас и тоже что-то тащил. К тому моменту он уже неплохо разговаривал, был дружелюбен и вел себя вполне прилично. И Лея вдруг сказала:

– Знаешь, я помню время, когда не было Яси и Сашки. Но почему-то про Лешу мне часто кажется, что он жил с нами всегда. Как это может быть? Ведь еще недавно он был мне совсем чужим.