Текст книги "Длинный путь от барабанщицы в цирке до Золушки в кино"

Однажды в цирке вспыхнул пожар и началась страшная паника. В открытую дверь выскакивали собаки, артисты выводили лошадей, выносили реквизит, спасали костюмы. А лошадь не стала ждать, пока ее выведут, – разорвав веревки, которыми она была привязана к стойлу, выбила копытами дверь и выбежала на улицу. Стоя возле цирка, она с удовольствием наблюдала за пожаром.

Мы поняли: цирк для Вовы – только работа, а пожары с их набатом – истинное призвание и страсть. И папа продал красавицу-лошадь в каком-то городе пожарной команде.

Я уже говорила, что мой дед всю жизнь работал в цирке. Он любил рассказывать нам разные истории, вот одна из них:

Цирк гастролировал в небольшом провинциальном городе. Сборы падали, и директор в конце концов перестал платить артистам жалованье. Труппа жила в гостинице, почти у всех были семьи, только мой дед, тогда еще молодой человек, оставался холостяком.

Однажды на рассвете его разбудил громкий стук в дверь. Дед не успел отозваться, как в номер вошел незнакомый человек и резко спросил:

– Это вы изволите быть Вацлавом Мартыновичем Жеймо?

– Я… – ответил дедушка, еще не совсем очнувшись от крепкого сна.

– Хозяин гостиницы просит вас немедленно спуститься к нему в кабинет, дело не терпит проволочки. – И незнакомец вышел из номера, громко хлопнув дверью.

«Что могло случиться?» – с недоумением думал дед, одеваясь. Войдя в кабинет хозяина гостиницы, он застал того сидящим в кресле. Выражение лица его ничего хорошего не предвещало.

– Садитесь, молодой человек, – сурово предложил хозяин деду и надолго замолчал. Наконец он произнес: – Вот что, милостивый государь. Вам доверена почетная миссия – заплатить весь долг за гостиницу, где жили ваши друзья. Вы удивлены? Вы ничего не знаете? Будто? Ну-с, так вот: сегодня ночью вся ваша великолепная труппа удрала-с. А вас оставили как заложника. Бежать вам не удастся – проспали-с!

Дед сидел как громом пораженный, не в силах вымолвить ни слова.

– Итак, – продолжал хозяин, – либо вы заплатите все деньги сполна… – тут он сделал многозначительную паузу, – либо я вас упеку в каталажку. В кутузку-с. Понятненько?

Нависла гнетущая пауза. Дед лихорадочно соображал: «Очевидно, шарлатан-директор сказал артистам, что оставил мне деньги. Они поверили и… Но что теперь делать? Продать нечего, кроме реквизита и костюма, но без них артист обречен на голодную смерть. Как же быть? А что, если…»

Наконец он уверенно произнес:

– Завтра я непременно заплачу вам весь долг. Сполна.

– Ах вот как? Почему ж именно завтра? – с иронией спросил хозяин.

– Деньги у меня будут только завтра, – твердо сказал дед.

– Завтра так завтра… поглядим-посмотрим-с…

– А сегодня, – продолжал дед, – я прошу вас отпустить меня. Мне нужно немедленно переговорить с губернатором. В залог я оставлю наиценнейшую свою вещь – реквизит.

– Что ж… – подумав, решил хозяин, – идите. Только уж не обессудьте – до дома губернатора вас проводят мои люди.

О чем дед говорил с губернатором, он нам не рассказывал. Важно другое: на следующее утро, когда город проснулся и люди вышли на улицы, они увидели, что над площадью, где недавно стоял цирк, протянута металлическая проволока, одним концом привязанная к крыше трехэтажного деревянного дома, а другим – к более высокой крыше гостиницы. В центре площади, под самой проволокой, стоял, притоптывая замерзшими ногами, оркестр пожарных. Мороз был лютый, но толпа любопытных все росла и росла.

Оркестр грянул бравурный марш, и на крыше трехэтажного дома вдруг появился человек. Сбросив шубу, он остался в трико. Черные волосы его развевались на ветру. Зрители, как по команде, подняли головы.

Подтянув к себе огромный шест, прислоненный к канату, смельчак взял его в руки и осторожно ступил на проволоку. Оркестр замолчал. Наступила мертвая тишина. Канатоходец сделал шаг и остановился, потом шагнул еще раз, опять постоял, балансируя шестом, и вдруг решительно пошел по проволоке к крыше гостиницы. Дойдя почти до ее края, он бросил шест и осторожно сел на канат, затем лег и, полежав несколько секунд, снова сел. Мороз усиливался. Вокруг канатоходца клубился густой пар. Казалось, это дым обволакивает его.

Неожиданно для зрителей артист сорвался и повис на проволоке, держась за нее руками в белых перчатках. Секунду повисев так, он зацепился за канат ногами, как на салазках, поехал вдоль него назад и вскоре оказался на крыше дома.

Грянул оркестр. Публика кричала, пораженная и восхищенная, на плед, расстеленный прямо на площади, летели деньги.

Никем не замеченный, канатоходец спустился по лестнице, вышел из дома, сел на извозчика и отправился прямо к губернатору.

Когда молодой артист вошел в кабинет губернатора, тот усадил его в кресло.

– Может быть, сначала горячего чаю, а уж потом дела? – весело спросил губернатор.

– Если не откажете, сначала стопку коньяку.

Выпив коньяк залпом, дед мгновенно уснул. Сколько времени он проспал, неизвестно, но, когда проснулся, на столе рядом с ним лежала груда денег.

– Проснулись? Вот и отлично, – послышался голос губернатора, – а это, – губернатор показал на деньги, – это все принадлежит вам, отважный человек! Скажите, сколько лет вы исполняете ваш опасный номер?

– Этот номер? – усмехнулся дед. – Впервые в жизни!

Губернатор медленно опустился в кожаное мягкое кресло.

– Если бы я знал раньше, ни за что не допустил бы такого безумия.

Молодой артист промолчал.

– Скажите… – вдруг с неожиданной робостью произнес губернатор, – а какого цвета были ваши волосы?

– Почему же были? – расхохотался дед. – Меня в шутку цыганом называют. Черные!

– Были… – тихо произнес старый губернатор. – А теперь они такие же белые, как мои.

В 1909 году cемейство Жеймо гастролировало в варшавском цирке. Гастроли прошли удачно, публика принимала труппу очень хорошо. Но наконец, настал день, когда гастроли закончились. Мои родители пришли в цирк попрощаться с артистами (меня тогда еще не было на свете) и заодно посмотреть репетицию вновь прибывших на замену гастролеров: жокея-наездника из Парижа и виртуоза-балалаечника из Сибири. Оба работали великолепно.

– Поздравляю, – сказал мой будущий папа директору цирка, – а вы волновались.

– Согласен. Отличные артисты. И все-таки жаль, что вы уезжаете.

На следующий день наше семейство отправилось в турне по всей Польше. А через две недели, 29 мая, в Волковыске была остановка, там родилась я. Прошло еще немного времени, и мы покинули Польшу. Вернулись в Россию…

В 1918 году нас пригласили в цирк Кадыр-Гуляма, таков был псевдоним Владислава Янушевского. Человек это был довольно эксцентричный, ходил обычно в рваных брюках и худых башмаках, зато на руке его неизменно красовалось кольцо с огромным бриллиантом. Зимой на свою хламиду Кадыр набрасывал шикарную оленью доху, а на голову надевал бобровую шапку.

Директор наш был очень добрым, мягким и веселым человеком. Вместе со своими учениками и женой он исполнял яркий, запоминающийся номер.

На арену выходил караван верблюдов. На них сидели юноши в турецких костюмах, а впереди всех на самом роскошном верблюде, покрытом вышитым чепраком, ехала красавица жена Кадыра, одетая турчанкой. Пройдя по кругу, караван останавливался, и верблюды ложились. Невольник выносил и расстилал ковер, и турчанка исполняла танец живота. Затем караван медленно удалялся с арены, оставалась только двуколка, запряженная злобным верблюдом, который почему-то очень любил плевать в публику. На двуколку впрыгивал Кадыр, и начинался виртуозный акробатический номер.

Помню, цирк гастролировал в Челябинске. Время было бурное, по утрам, проснувшись, мы не знали, кому принадлежит город – белым или красным.

Цирк стоял на площади, на окраине. С одной стороны от него была новенькая гостиница, где жили артисты, с другой виднелось кладбище. Нас, детей, такое соседство немного пугало, а взрослые относились к нему философски. От площади шли две дороги, одна – к центру, другая, коротенькая улочка, на которой стояла наша гостиница, вела прямо в лесок. Этот маленький лесок и был прибежищем неожиданных гостей, которые внезапно врывались в город и открывали пальбу на площади. Если бой начинался во время представления, то и в цирке иногда случалась перестрелка. Порой гимнаст, работавший под куполом, вынужден был отсиживаться наверху до конца стрельбы.

Однажды бой затянулся. Нам было пора в гостиницу, но мы боялись выйти из цирка. Наконец пальба стихла, и артисты выбежали на площадь. Там стояли какие-то повозки, тачанки, бродили непривязанные, но оседланные кони. Прячась за повозки и лошадей, мы добрались почти до самого входа в гостиницу, но тут один конь, который до того мирно выщипывал из тачанки сено, ни с того ни с сего сильно лягнул меня в грудь. От неожиданной боли я присела на корточки, стараясь поймать дыхание. В ту же минуту раздались выстрелы – видимо, нас приняли за врагов и открыли огонь. Кто-то из взрослых подхватил меня и принес домой. К счастью, удар копытом оказался не очень опасным, но все-таки пришлось несколько дней просидеть в гостинице, что было для меня серьезным наказанием.

Обычно после боя все артисты, включая нас, детей, оказывали помощь раненым. А когда площадь делалась совсем безлюдной, мы собирали там патроны и гильзы. Как-то мы нашли и принесли домой странную металлическую шишку. Мы не поняли, что это такое, и стали вырывать ее друг у друга, чтобы получше рассмотреть. Однажды, проезжая по тайге, мы уже видели шишки, похожие на эту, в них были орехи, очень вкусные.

Тут в комнату, где мы дрались из-за шишки, внезапно вошел мой дядя. Вырвав ее у нас, он грозно крикнул:

– Эй, шарлатаны! Да знаете ли вы, что это такое?!

– Шишка! – хором ответили мы.

– Эта шишка, – продолжал дядя Павлуша, – приносит людям смерть. Это граната, поняли?

И мы замерли от страшного слова «смерть».

Случались в Челябинске такие дни, когда в городе вовсе не было никакой власти. Тогда цирк закрывался, потому что местные жители боялись выходить из домов, а наши постоянные зрители, бойцы, отсутствовали. В такое время мы устраивали дни отдыха. Город казался вымершим, но артисты не тужили и, как могли, пользовались своим вынужденным отпуском.

Однажды Кадыр предложил всей труппе поехать в лес.

– Хватит нам дышать порохом и конюшней, – заявил он, – пора подышать и кислородом.

Мужчины сели на цирковых лошадей, женщин и детей усадили в простую телегу, и мы отправились.

В лесу мы выставили посты, которые сменялись через определенное время, – на случай неожиданных «гостей». На поляне развели костер, и женщины принялись печь картошку. Неизвестно каким образом Кадыр достал где-то бочонок пива. Его поставили в теплую золу, и тотчас выстроилась целая очередь. Кружек у нас не нашлось, и в отверстие для пробки вставили резиновую трубку. Каждый подходил и тянул пиво из этой трубки под хохот всей очереди, пока стоящий за ним не начинал нетерпеливо колотить его по спине. Мы, дети, тоже пытались подойти к бочке, но нас неизбежно брали за шиворот и выбрасывали из очереди. Когда мы начинали кричать, что на такой жаре тоже хотим пить, нам протягивали бутылку домашнего кваса, но кто будет пить квас, это же совсем не интересно!

Цирк не работал, но репетиции продолжались. Я училась быстро переодеваться. Нужно было уметь мгновенно сменить костюм, чтобы через номер, который идет после твоего, успеть выйти на арену в новом наряде. Случалось, что во время выступления я роняла на манеж некоторые части своего туалета. Как-то, исполняя румынский танец, чуть не потеряла брючки, весь номер мне пришлось одной рукой поддерживать их, что вызывало большое веселье у публики. Было мне тогда шесть лет.

Танец я закончила под аплодисменты и помчалась на конюшню, где мама мгновенно сняла с меня брючки, чтобы переодеть для следующего выхода. Но публика все хлопала, и я не задумываясь выскочила кланяться в штанишках с кружевами и бантиками по бокам. Смеялись все, даже артисты. Я ужасно смутилась и с тех пор перед выходом на манеж тщательно осматривала свой костюм, чтобы избежать позора.

Как-то Кадыр предложил моему деду:

– Пане Вацлав, а не построить ли нам свой цирк? Ну хотя бы в Екатеринбурге? Денег у меня сейчас много, девать их все равно некуда, а может наступить момент, что они и вовсе обесценятся. А так у нас будет цирк, пускай хоть деревянный, зато и зимой в нем можно будет работать. Это для нас, артистов, хлеб, а значит, и жизнь.

Наш дедушка согласился стать и архитектором, и инженером, и прорабом. И уехал… А мы остались и продолжали работать. Перед закрытием сезона была выпущена афиша:

ПРОЩАЛЬНОЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЕ.

ОДИН ТОЛЬКО ВЕЧЕР. «КАБАРЕ» В ИСПОЛНЕНИИ НОВЫХ АРТИСТОВ

Первые два отделения прошли как обычно, а затем на арену вышел директор и объявил, что просит у почтеннейшей публики извинения – новая труппа не приехала, так что «кабаре» не состоится. Может быть, сами уважаемые зрители хотят принять участие в представлении? Он приглашает на манеж всех без исключения.

Публика начала свистеть и энергично топать ногами, больше всех возмущался какой-то купец. Тогда, обратившись к нему, директор сказал:

– Если вы недовольны, касса немедленно вернет вам деньги за билет.

Купец продолжал бушевать, кричал, что знает он нашего брата, денег ему не видать, уж в этом он уверен.

– Почему вы так думаете? – теряя терпение, спросил директор.

– Да потому, – заявил купец, – что я пришел в цирк по контрамарке…

Это было антре, заранее подготовленное артистами, переодетыми в зрителей: пожарный играл на трубе, гимназист и гимназистка пели дуэтом, повара жонглировали кастрюлями. И наконец, второй купец, сидящий в ложе без билета, громко заявил:

– Моя дочка может выступить и спеть романс, который исполняет знаменитая Вера Панина. Дайте мне гитару.

Ему подали гитару, он взял на руки дочку – меня, поставил на перила ложи, откуда я во время исполнения романса чуть было не свалилась, и я начала петь. Раздался хохот публики, по мере того как я пела, он нарастал и, наконец, гремел уже так громко, что моего голоса стало почти не слышно. А я совершенно серьезно выводила слова душещипательного романса – получалась, конечно, пародия, но мне было непонятно, почему смеются все, даже артисты.

После моего выступления на манеж вышла наша труппа. Заиграл оркестр, и все начали танцевать модный тогда танец кэк-уок[6]6
  Кэк-уóк, или кекуок, (от англ. cakewalk – букв. «прогулка с пирогом») – негритянский танец под аккомпанемент банджо, гитары или мандолины с характерными для регтайма ритмическими рисунками.


[Закрыть]. Так закончилось наше последнее представление.

В Екатеринбург мы приехали зимой. Гостиницы города оказались для нас закрыты, хозяева частных квартир не пускали артистов на постой, оставался один выход – жить в цирке. К счастью, наш цирк был уже построен, и построен добротно: двойные стены засыпаны опилками, всюду поставлены печки. Каждой семье была выделена гардеробная, где топилась плита. Но, для того чтобы обогреть все здание цирка, не хватало дров. На арене стоял лютый холод, гимнасты и наездники работали в перчатках. У гимнастов без перчаток к металлической трапеции прилипали бы руки. Правда, моя сестренка Эля всегда отказывалась от перчаток, когда ездила вольтиж[7]7
  Вольтиж – различные гимнастические упражнения, выполняемые на движущейся по кругу лошади.


[Закрыть], но родители были неумолимы.

Однажды во время представления в цирк вбежал человек в полушубке и буденовке с пистолетом в руке. Вскочив на барьер, он громко крикнул:

– Белые прорвались в город! – и прямо через манеж бросился за занавес, на конюшню.

Мой дед в ту пору на манеже не работал. Он был режиссером, а на представлениях стоял в униформе, чтобы в случае надобности помочь артистам. Увидев незнакомца в буденовке, дед догнал его, взял за руку и отвел в наш гардероб.

В тот же момент в цирк ворвались несколько белых офицеров в сопровождении солдат.

– Сидеть на своих местах! – громко приказал один из офицеров. Солдаты с ружьями тотчас подбежали ко всем дверям и встали возле них. Офицер предложил зрителям пройти к выходу, предъявить документы и покинуть цирк. Тут же несколько солдат по его команде побежали на конюшню. Они обшарили все углы, прошли под галеркой, но никого не обнаружили. А в это время в нашей гардеробной дед, торопясь, доставал из огромного кофра, в котором хранились костюмы, офицерский мундир и шинель с меховым воротником. Незнакомец переоделся, его буденовку и полушубок дед спрятал в кофр и плотно закрыл крышку. Не спеша вышли они из гардероба и направились к черному ходу, где с ружьем стояли часовые. Подойдя к ним, незнакомец громким голосом строго произнес:

– Там его нет! Никого не выпускать! – и вышел на улицу.

Наступило долгожданное лето. В цирке по-прежнему шли представления. Однажды вечером гимнаст, работавший под куполом, осушая руки магнезией, уронил мешочек. На арену выбежал униформист, поднял его и, не зная, как передать магнезию гимнасту, растерянно посмотрел вверх. Мой дед, наблюдавший за этой сценой, взял у униформиста мешочек и, ухватившись за висячий канат, быстро полез по нему. Добравшись до гимнаста, он отдал магнезию, а сам кульбитами, как обезьяна, соскользнул вниз. Когда дедушка коснулся арены, все зааплодировали, а оркестр перестал играть.

Вдруг на барьер встал какой-то красноармеец и громко сказал:

– Товарищи! Перед нами не только великолепный артист, как он это только что доказал, но и замечательный человек! – и тут же, не сходя с барьера, он рассказал публике, как зимой, когда ворвались белые и ему грозила смерть, Вацлав Мартынович Жеймо спас его, переодев в офицерский мундир. И дал ему тем самым возможность оставаться в тылу врага и продолжать борьбу.

Кто-то крикнул:

– Качать Жеймо!

Толпа кинулась к барьеру, и деда подхватили чьи-то руки…

А ночью, когда мы спали в своих импровизированных кроватях, раздались выстрелы. Все мгновенно проснулись.

– Неужели опять белые? – воскликнул папа.

– Да спи ты, – проговорила сонная мама, поворачиваясь на другой бок. – Это не белые, а черные. Черный квас, который я сварила, налила в бутылки и поставила под твою кровать.

Осенью 1920 года мама, папа, Павлуша и мы с сестрой поехали с труппой на гастроли в Боготол. Приехали налегке. Дедушка с Орликом и тяжелым багажом остался в Екатеринбурге.

Цирка в Боготоле не оказалось, и нас пригласили выступать в местном театре. Однако сцена там была непригодной для гимнастов и акробатов, и все артисты уехали обратно. Осталась только наша семья. На сцене мы могли выступать с номером «Музыкальные эксцентрики» и акробатическими танцами – «Сестры Жеймо – Эля и Яня».

Театр чередовал программу: один день – наш концерт, а на следующий – спектакль. Вскоре мама, как самая храбрая, начала играть в театре. И очень удачно. Голос у мамы был красивый, двигалась и танцевала она отлично. Только один раз мама оскандалилась. Играли комедию. Сидя на скамейке в саду, мамин партнер задал ей какой-то вопрос, в ответ на который мама должна была весело и звонко рассмеяться. Но вместо смеха на сцене царило гробовое молчание. Мама сосредоточенно смотрела в зрительный зал, мучительно что-то соображая. Актер повторил свой вопрос во второй, в третий раз… И вдруг из суфлерской будки громко, так, что услышал весь зрительный зал, раздалось:

– Три «ха-ха».

– Три «ха-ха», – как бы очнувшись, механически проговорила мама.

В зале послышался одобрительный смех. Публика решила, что режиссер придумал новый трюк.

После спектакля папа спросил:

– Ты что, придумывала на сцене меню завтрашнего обеда?

Мама рассмеялась:

– А ведь ты угадал. Понимаешь, в первом ряду сидел мясник. Вот я и подумала, будет ли завтра у него мясо, или мне придется до репетиции бежать на базар.

Прошло уже несколько дней наших гастролей. Как-то утром мама сказала мне:

– Надевай свое бархатное платье, только побыстрее. И идем.

– Куда? На репетицию?

– Нет.

– На базар?

– Совсем не на базар.

– Так куда же? – не унималась я, однако быстро переоделась.

– Не спрашивай, это сюрприз.

– А Эля?

– Эля будет заниматься хозяйством. У каждого свои дела, – ответила мама загадочно.

– А я сейчас отгадаю, куда мы пойдем! – заявила я с угрозой.

– Даже не пытайся, все равно ничего не получится. Лучше поторопись.

Стоял страшнейший мороз. Мы с мамой дошли до какого-то особняка, и только я успела подумать, хорошо бы сюрприз был в этом красивом доме, как мама взяла меня за руку, мы поднялись на крыльцо и очутились в вестибюле, а потом – в огромном зале с зеркалом во всю стену. По бокам к стенам были привинчены палки, как в балетной школе сестер Каменевых. В зале стоял галдеж. Здесь собралось пятнадцать или двадцать человек молодежи! Юноши в коротких штанишках и тапочках, девушки в трико и коротеньких юбочках. Как только мы показались на пороге, шум как по команде стих. Мы поздоровались, и мама сказала:

– Ну, вот ваш педагог.

Я оглянулась, ища педагога.

– Что ты смотришь? – улыбнулась мама.

– Где же педагог? – спросила я шепотом.

– А сюрприз забыла? Педагога зовут Яня.

Кто-то не выдержал и засмеялся, но мама вполне серьезно заявила, что терпения и твердости у меня больше, чем у нее, и достала из сумки мои балетные туфли. Все смотрели на нас. Многие видели меня в концерте и теперь переговаривались. Думаю, их смущал мой юный возраст – мне было десять с половиной лет.

– Вспомни, как сестры Каменевы были педагогами, а вы – ученицами. Сегодня все будет наоборот: ты учительница, а все они, – тут мама показала на молодежь, внимательно наблюдающую за нами, – все без исключения твои ученики. Это же замечательно, правда?

– Но сестры Каменевы были взрослые, и все они тут тоже взрослые, а я…

– Зато ты знаешь и умеешь то, чего никто из них не умеет.

Мама вывела меня на середину зала и весело сказала:

– После репетиции в театре я зайду за вашим педагогом.

Мама исчезла, а я осталась посреди зала. Все взоры были устремлены на меня. Я обвела зал суровым взглядом и тут же начала изображать одну из сестер Каменевых, особенно строгую – Марию. Похлопав в ладоши, я громко спросила:

– Кто из вас занимался балетным станком?

Несколько человек подняли руки.

– Те, кто уже занимался, подойдите к правому станку, остальных попрошу налево.

И урок начался…

Когда за мной зашла мама, чтобы повести обедать, ученики жаловались, что я очень требовательная и никому не даю поблажки.

Я проводила свои занятия ежедневно. Никто не имел права опаздывать. Я даже рассказала ученикам одну историю: «В цирке Чинизелли акробат Теодорас исполнял полет. Во время полета ловитор[8]8
  Ловитор – гимнаст или акробат, ловящий партнера в момент совместного исполнения гимнастического упражнения или циркового трюка.


[Закрыть] крикнул ему: «Ап!», но Теодорас почему-то задержался на одну только долю секунды, и этого было достаточно, чтобы ловитор, когда Теодорас скрутил сальто, не смог его поймать. Артист упал в сетку. Обычно после падения в сетку гимнаст сразу вскакивает и лезет по висячей лесенке наверх, на мостик. Но на этот раз прошло уже несколько секунд, а Теодорас даже не шелохнулся. Артисты, стоящие на мостике, бросились к нему, но Теодорас был мертв. Вот что значит в цирке опоздать на долю секунды!»

Все с большим вниманием выслушали мой рассказ, и с тех пор никто уже никогда не опаздывал.

Как-то вечером мама с грустью сказала:

– Завтра ты на свои занятия не пойдешь. В городе тиф.

Так закончилась моя педагогическая деятельность.

Но прошло три года, и в марте 1923-го – мы жили тогда в Уфе – я вернулась к преподаванию. Мне исполнилось тринадцать лет, это уже немало, и теперь преподавание было для меня не игрой в педагога, а работой.

Однажды в дверь кто-то позвонил. Я открыла. На пороге стоял юноша лет девятнадцати, стройный, симпатичный, с огромной копной каштановых, слегка вьющихся волос. Под мышкой он держал какой-то пакет.

– Я – Пешков, – представился мне юноша.

Тут из комнаты вышла мама и, поздоровавшись с ним как с давнишним знакомым, быстро спросила:

– Вы уже познакомились с Яней? Когда хотите приступить к занятиям?

Юноша с готовностью ответил:

– Да хоть сию минуту! Если, конечно… – и он взглянул на меня.

– Яня, я совсем забыла тебя предупредить, – смеясь, сказала мама. – Это твой ученик, ты будешь преподавать балетный станок. С Шабловским я уже договорилась, его танцзал к вашим услугам. – И добавила, обращаясь к Пешкову:

– Вы, наверное, уже бывали там? – Мама постучала ногой в пол, давая понять, что зал Шабловского как раз под нашей квартирой.

– Станка балетного у него, конечно, нет, – продолжала она, – но Шабловский был настолько любезен, что предложил принести в зал очень удобный для занятий тяжелый стул.

Пешков поклонился маме, поблагодарил за хлопоты и заботу и тут же передал ей пакет. Там оказалась огромная банка. На мой вопросительный взгляд мама ответила:

– Это кокосовое масло, очень питательное.

С появлением в нашем доме Пешкова мы стали получать от него подарки каждый раз, когда он приходил на урок. Он приносил невероятные по тому времени вещи: какао, шоколад, фрукты. А когда Пешков узнал, что у нас маленькие сестрички, он притащил свертки с распашонками, пеленками и всякими необходимыми для малышей вещами. Мне и Эле Пешков подарил великолепные отрезы на пальто. Служил он, как оказалось, переводчиком в АРА (Американская администрация помощи), работавшей тогда в России по международному соглашению. Оттуда и были все эти дары.

Итак, мы спустились с Пешковым к Шабловскому. Зал был большой, с великолепным паркетом, против зеркала уже стояли приготовленные для урока два стула. Пешков тут же пошел в раздевалку, а мне переодеваться было, в сущности, ни к чему, я была в бархатных, до колен, штанишках, в легком белом свитерке и видавших виды туфлях – когда-то в них я репетировала номер на проволоке, а теперь бегала дома. Через несколько минут появился Пешков. Он был в шортах, голый до пояса и… босой.

– Я готов! – радостно объявил он.

– А не много ли одежек вы оставили в раздевалке? Здесь холодно, я советую вам надеть рубашку. А если у вас нет балетных туфель или тапочек, наденьте хотя бы носки, – сказала я.

– Но ведь я буду все время двигаться, мне станет жарко. Тогда-то я обязательно простужусь, а так, – юноша показал на свои босые ноги, – легко и удобно.

– Наш урок начнется с неподвижных экзерсисов, а скакать мы будем еще не скоро.

Он кивнул, пошел в раздевалку и оделся, вернулся уже в рубашке с закатанными рукавами и в носках. Пешков оказался на редкость прилежным учеником и, несомненно, талантливым. Он на лету схватывал и сразу повторял все, что я ему показывала или только объясняла.

Через несколько недель, когда мы оторвались от стульев и вышли на середину зала, Пешков превзошел все мои ожидания. Как-то после урока я спросила его, у кого он учился современным бальным танцам.

– У Шабловского я вас никогда не видела, хотя бывала здесь довольно часто.

– Я тоже бывал здесь, правда очень редко. Днем работа, а вечерами у меня разные общественные дела. А танцевать я люблю, в детстве мечтал выступать на сцене, но родители все решили за меня сами. Конечно, изучение иностранных языков – вещь хорошая, я им благодарен, и профессия моя мне нравится, ну а танец для меня теперь просто удовольствие, и только.

– Почему вы выбрали педагогом меня? С вашими способностями вам нужно изучать классический балет, а не цирковой.

– Меня всегда интересовала именно цирковая балетная школа. Вы можете танцевать не только на манеже, на опилках, но и на сцене, на досках, а если понадобится, то и на песке. Вот это меня как раз и привлекает.

Весной после одного нашего урока Пешков с грустью сказал мне:

– Мама вам уже, конечно, говорила – завтра я уезжаю в командировку.

Мама забыла и не сказала мне ничего, но я сделала вид, что знаю.

– Вернусь в Уфу я, наверное, только осенью, – продолжал Пешков, – и, если вы к тому времени не уедете на гастроли, мы обязательно возобновим наши занятия. Я так благодарен вам за все. А сегодня мне бы хотелось пригласить вас в Эрмитаж, мы организовали там благотворительный концерт. Вы будете зрителем, моей гостьей. Согласны?

– Если мама позволит.

– С вашей мамой я уже договорился. Мама и Эля тоже обещали прийти. Осталось получить согласие педагога.

Вечером мой ученик поджидал нас у входа в Эрмитаж, держа в руке три билета. Сидели мы в первом ряду. Пешков, извинившись, убежал за кулисы – «помогать товарищам».

Когда первое отделение подходило к концу, вышел конферансье и объявил:

– Импровизация в исполнении Пешкова.

Раздались аплодисменты, как будто артиста все ждали и хорошо знали.

– Пешков – это племянник Горького, – прошептал кто-то сзади меня. Я удивилась – нам о своем родстве с Горьким он никогда не говорил.

«Может быть, сейчас выйдет не мой ученик, а какой-то другой Пешков», – подумала я.

Но на сцену выбежал хорошо нам известный Пешков. Был ли он в самом деле племянником Горького, я так никогда и не узнала, но танцевал он прекрасно.

Пешков был в белом полотняном хитоне, подпоясанном обыкновенной веревкой, и… босиком. Вьющиеся волосы развевались. Я следила за каждым его движением, все в этом танце было для меня новым и неизвестным. Это казалось и не пантомимой, и не театральной игрой, нет… Просто он искренне общался со зрителем. Иногда я вдруг видела в танце и мои знакомые па – легкие, как пружина, цирковые прыжки. Но больше всего меня радовали его руки, с которыми мне когда-то приходилось так упорно бороться – маленький, но капризный мизинец все как-то претенциозно оттопыривался. А сейчас я видела мужскую сильную руку. Все же одолел! Я сидела счастливая и безумно гордая – мои старания не пропали даром. В танце появились движения, удивительно нужные в его импровизации. Пешков очень понравился публике, она кричала и топала от восторга ногами, но выступать на бис он отказался наотрез.

Когда в тот вечер мы прощались, никто из нас не подозревал, что прощаемся навсегда.

Спустя пять лет в Ленинград приехала Айседора Дункан. Я с друзьями сидела в ложе и нетерпеливо ждала ее выступления. Когда она выбежала на сцену в легком хитоне, как бы накинутом на голое тело, и босиком, все ахнули. А я в тот же миг вспомнила Пешкова.

Я смотрела на балерину. Некоторые ее па были мне знакомы. По-видимому, часто бывая за границей, Пешков видел танцы Дункан, вот откуда взялась его импровизация. А может, это только совпадение? Пешков, как, помнится, говорила мама, был самоучкой. Впрочем, и Айседора Дункан тоже…

Как-то утром во время завтрака (было это в Тюмени) отец обратился ко мне:

– Сегодня вечером ты будешь играть дочку браконьера в пантомиме «Браконьеры».

– Сегодня? – шепотом спросила я.

– Сегодня, – спокойно ответил отец.

– Без единой репетиции? – так же спокойно поинтересовалась мама.

– Без единой. – Отец встал и вышел из комнаты. Я очень хорошо знала, что возражать ему нельзя, и молчала.

Пантомима «Браконьеры» шла в Тюмени уже несколько раз, но одно дело – сидеть и смотреть, как играют другие, и совсем иное – выступать самой. Тем более что пантомима тогда была не в моде и не всем понятна, поэтому в постановку включили разговорный текст.