Текст книги "Длинный путь от барабанщицы в цирке до Золушки в кино"
Автор книги: Янина Жеймо
Жанр: Биографии и Мемуары, Публицистика
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]
Вечером на представлении я подошла к артистке, занятой в пантомиме, и спросила, что я должна говорить на сцене.
– Как что? – удивилась она. – Разве ты не видела пантомиму?
– Видела, только я не слушала, а смотрела, что происходит.
– Если знаешь, что происходит, то знаешь и смысл всей пантомимы. Главное – смысл. А какие слова будешь говорить – это уже не важно.
Представление подходило к концу, скоро третье действие – пантомима, а я не только понятия не имела, что должна говорить, но от волнения и вообще забыла, что происходит в этой пантомиме. В голове был сплошной туман. Наконец наступил антракт, я побежала одеваться. «Что, если провалюсь? Какой стыд! – думала я с ужасом. – Что скажет тогда папа? Неужели вся наша семья будет краснеть за меня? Что подумают артисты?» У меня было такое чувство, точно мне нужно прыгать в море с трехметровой вышки, а плавать я еще не научилась.
Пантомима началась. Сцена изображала убого меблированную комнату, и меня осенило: такова судьба браконьера. Сейчас должно произойти что-то очень серьезное, что меня, его дочку, не может оставить безразличной.
Мальчик, который играл в этой пантомиме раньше, заболел, я должна была заменить его. В пантомиме не имело никакого значения – сын у браконьера или дочь, и я вдруг вспомнила, что по ходу действия этот мальчик не говорил ни слова, он только держался за мамину юбку и плакал. Вот почему так спокоен был мой папа. И я успокоилась тоже.
А между тем на сцену вышла вся семья, и отец-браконьер (играл его мой папа) сразу стал говорить, что за ним следят и наверняка скоро арестуют, поэтому он должен проститься с нами. Жена обхватила его за плечи, плача и причитая. Я мгновенно уловила смысл ситуации и, не стесняясь, тоже начала плакать и умолять отца не беспокоиться о нас, а немедленно скрыться. Мама (роль жены браконьера исполняла она) быстро посмотрела на меня и сказала:
– Дочка права. Ты должен бежать. Нужно посмотреть, не следит ли кто в лесу.
Я тут же откликнулась:
– Я побегу в лес первая и дам сигнал.
Не успела мама опомниться, как я мигом спустилась по лесенке вниз и побежала по манежу, заглядывая «за кусты». Убедившись, что там никого, я громко прокричала кукушкой, махнула рукой и скрылась.
Все это было неожиданно для моих родителей – «браконьеров», но они послушно стояли и внимательно прислушивались, ожидая моего столь важного в их судьбе сигнала.
Когда моя роль кончилась, я решила незаметно прошмыгнуть под галеркой, но чьи-то руки схватили меня на бегу. От неожиданности я зажмурила глаза, а когда открыла их, увидела отца. Он смотрел на меня с удивлением и слегка улыбался. Потом, нагнувшись, крепко поцеловал. Я не привыкла к ласкам отца и тем более к похвалам и тут же, вырвавшись, убежала. Представление окончилось. Мои родители, похлопав меня по плечу, деловито сказали:
– Молодец, дочка!
А дома во время ужина дядя Павлуша, ни к кому не обращаясь, как бы вдруг вспомнил что-то забавное и произнес:
– Ну и голосище у тебя, Ванька-барабанщик! На галерке слышно.
Когда Павлуша бывал в хорошем настроении, он в шутку называл меня Ванькой-барабанщиком.
Ужин кончился, и никто больше ничего обо мне не сказал, точно я не первый раз в жизни, а сто раз уже разговаривала на сцене. Зато я пантомиму «Браконьеры» запомнила на всю жизнь. Был потом такой момент, когда этот экспромт мне очень пригодился.
Однажды в школе на переменке ко мне подошел старшеклассник и сказал:
– Жеймо! А я тебя вчера видел в цирке.
– Подумаешь! – Я равнодушно поглядела на него, а мальчик смотрел на меня с любопытством, точно видит впервые в жизни, хотя встречал каждый день в течение двух недель. Потом, щеголяя словами, спросил:
– Когда началась твоя цирковая карьера?
Слово «карьера» мне очень понравилось, но вот когда она, действительно, началась? Мне было трудно ответить. Мальчик решил, что я зазнайка и не хочу с ним разговаривать. Обидевшись, он отошел. А дома я спросила дедушку:
– Когда началась моя цирковая каррь-ера? – уж очень приятно мне было произносить это слово, и я усилила его раскатистым «р».
Дедушка взглянул на меня, прищурив один глаз:
– Это как считать, моя дорогая.
– Но всё же! – настаивала я.
– Твоя мама, – сказал дедушка, – пошла в цирк на представление, как обычно. Крутила сальто-мортале, как обычно. Вернулась домой и родила тебя. Может быть, тогда и началась твоя цирковая карьера?
Дети циркачей учатся ходить не дома на теплом полу, а на манеже, покрытом опилками. Когда я думаю о детстве, я всегда вспоминаю не дом, не уютную кроватку, а цирк и его арену.
Когда в конце 1922 года мы приехали на гастроли в Уфу, наш папа сразу почувствовал себя не совсем здоровым. Я стала замечать, что во время номера он часто выходил с манежа, а если говорил какую-нибудь репризу[9]9
Реприза (от фр. reprise) в цирке – словесная, словесно-действенная или пантомимическая шутка, острóта, исполняемая клоунами.
[Закрыть], то мог, не докончив, вдруг исчезнуть, а мама, оставшись на арене, продолжала его реплику, обращаясь к «рыжему» клоуну, младшему брату отца Павлуше. Как-то раз, когда отец вышел, я побежала следом. На конюшне его не оказалось, он ушел на галерку – не хотел, чтобы его видели, а главное, слышали. Остановившись у входа, я смотрела на папу, который пытался побороть приступ неудержимого кашля. Я стояла, боясь пошевелиться. Дома я как-то не замечала, что папа так простужен и кашляет. Но то, что я увидела потом… Держась одной рукой за столб, поддерживающий галерку, отец быстро вытащил из кармана белоснежный носовой платок, приложил его к губам и как бы вздохнул. Платок обагрился алой кровью. Мне хотелось закричать, но я закрыла рот рукой.
Папа постоял несколько минут, как бы отдыхая. Потом медленно спрятал платок, пригладил свои черные, как вороново крыло, волосы, одернул костюм и повернулся так для меня неожиданно, что я едва успела спрятаться за сетку от полета, грудой лежащую неподалеку под брезентом.
Быстрыми шагами папа вернулся на арену.
В тот же вечер я все рассказала Эле. Оказалось, что она уже давно знает о страшной папиной болезни, услышала, как доктор разговаривал с дедушкой. Болезнь называлась скоротечной чахоткой.
Много раз мама уговаривала отца поехать в Крым или на Кавказ, но он отказывался – считал, что это бесполезно.
– Меня ждет такой же финал, как мою мать, – сказал папа. А это, – он показал руку, на которой было кольцо с бриллиантом, – пригодится вам на черный день.
И черный день настал… На следующее утро, когда мы завтракали, папы за столом не было. Он лежал в постели в соседней комнате. Днем пришел доктор и, осмотрев отца, долго о чем-то совещался с мамой и дедушкой. Мы с сестрой услышали только последнюю фразу, сказанную уже в передней: «Только Крым или Кавказ, другого лекарства у меня нет».
В этот день на репетицию никто не пошел. После обеда папа, постучав ложечкой о стакан, позвал нас к себе.
– Мне сегодня пришла в голову занятная идея, – сказал он оживленно, – сделать бенефис Эли и Яни.
– Сейчас бенефис?! – удивилась мама.
– Именно сейчас. Дайте мне перо и бумагу.
Положив себе на колени поднос, а на него лист бумаги, папа начал что-то быстро писать.
– Итак, программа готова, – объявил он вскоре, – первый номер: двойной вольтиж, бенефициантки Эля и Яня. Потом идут подряд два номера, неважно какие, на усмотрение труппы. Второй номер бенефицианток – ковбойский акробатический танец, его они здесь еще не исполняли. Танец интересный, и костюмы очень эффектны… Потом еще два номера на усмотрение коллектива и сразу па-де-де на Орлике: исполняют бенефициантка Яня и Пауль (Паулем звали в цирке нашего дядю Павлушу).
– Я с Павлушей ни разу не ездила, – напомнила я.
– Это даже хорошо, – возразил дядя. – Новый партнер – новые неожиданности. Не волнуйся. Попробуем сначала дома, на полу, а потом уже в цирке, на Орлике.
– После антракта, – сказал папа, – будет джигитовка. Бенефициантка – Эля!
– Но Эля ездит только вольтиж, а джигитовка – это же совсем другой номер, – засомневалась мама.
– Для того и бенефис, чтобы показать, на что артист способен. Завтра же дедушка и Павлуша начнут с тобой репетировать. А после джигитовки – лезгинка с кинжалом в зубах. Нравится тебе? – обращаясь к Эле, спросил папа.
– Мне только нужен добавочный трюк: стрелять на полном ходу, скача на Орлике. Наша тетя ведь ездила джигитовку со стрельбой, и учил ее дедушка. Почему же он не может научить и меня?
– Научить-то научит, только хочешь ли ты быть джигитом?
– Еще бы! – у Эли от восторга даже глаза засверкали.
– Следующие два номера, – продолжил папа, – по выбору труппы. А потом опять бенефициантки – кордебалет. Солистка Янина. А вот какой балет, это уж вам решать.
– А что, если сделать примерно такой же номер, как был у Кадыр-Гуляма? – предложила я.
– Можно, только верблюдов нет… – ответил Павлуша.
– А если… – не унималась я, – если вместо верблюда… Сейчас придумаю! Значит, выезжаю я на тележке или на двуколке в турецком костюме, как жена Кадыра. За мной – невольники… Только кого вместо верблюда? Может быть, ослика?
– Где мы найдем в Уфе ослика? Сомнительно… – произнес папа.
– Раз нет осла, можно и козла! – вмешался дед.
– Правильно! – хором одобрили мы.
– Во-первых, смешно, – продолжал дедушка, – во-вторых, такого номера еще ни у кого не было.
– Козел есть, – вмешался Павлуша, – совсем недалеко, у нашего хозяина квартиры. Мы сделаем его козлу рекламу, к тому же на бенефисе хозяин с козлом заработают да еще посмотрят бесплатно программу.
– Вот ты и займешься козлом, – сказал папа Павлуше. – Итак, после этого номера – два вставных и, наконец, что-нибудь давно забытое. Концерт на органе – сестры Эля и Яня. Они исполнят «Лисистрату», а на бис – революционную песню.
На органе мы с сестрой играли, когда мне было семь лет, а Эле восемь. Помню, во время концерта я вдруг забыла, какую трубу мне нужно потрясти. Сестренка выручила меня мгновенно, она схватила трубу, которую полагалось трясти мне. Концерт был спасен, и я вспоминаю это с благодарностью до сегодняшнего дня.
– Еще один номер бенефицианток, – продолжил папа, – новый танец. Акробатический. Он будет называться… – он выжидающе посмотрел на меня.
– «Возвращение с бала»! – тотчас уверенно откликнулась я.
– Как ты это себе представляешь? – спросил отец.
– Эля и я в «домино».
– «Домино» у вас нет, – тотчас прозаически вмешалась мама.
– Тогда… Эля во фраке! Ведь фрак у нас есть? Правда? А я… Черная пачка, черная треуголка с большущей красной пуговицей, а на лице маска! – воскликнула я торжествующе.
– Только помни, – сказала мама, – что белой пачки у тебя уже не будет.
– Почему?
– Да потому, что я выкрашу ее в черный цвет. Согласно твоему предложению, – спокойно ответила она.
А папа уже обсуждал с нами третье отделение. Первый номер – полет! Мальчики из труппы исполняют свои обычные трюки.
– А на закуску, – заявил папа, – наша Эля!
– Но ты же нам не позволяешь летать!
– А летать она и не будет. Только в перерыве, пока полетчики отдыхают, Эля станет работать на трапеции. Падать в сетку она уже давно научилась. Если мне не изменяет память, лет в восемь.
– А я что буду делать? – спросила я с обидой. – Я уже умею все, что Эля!
– У тебя будет соло в балете, а у Эли только кордебалет, поэтому ей полагается компенсация. Для справедливости.
Может быть, Эле и полагалась компенсация, но мне от этой компенсации сразу захотелось плакать.
– Итак, программа составлена, – сказал папа. – Можно давать анонс. Через семь дней бенефис Эли и Яни. Дирижировать оркестром буду я. И никакой врач меня в постели не удержит, – закончил наш отец.
Каждый день, когда мы возвращались с репетиции, папа ждал нас в постели. По кровати были разбросаны ноты, рядом на ночном столике лежали разные лекарства, стояли микстура, облегчающая приступы кашля, и алоэ с медом, которое мама приготавливала сама каким-то особым способом. Мама теперь не участвовала в цирковых представлениях – не хотела оставлять папу одного даже на минутку.
Отец всегда подробно расспрашивал нас, как прошла репетиция, и был очень обрадован, когда узнал об успехе нашего «джигита» Эли. Она уже третий день была готова к выступлению. Козел квартирного хозяина торжественно продефилировал в цирк, где его дрессировали, предварительно расчесав и вымыв. Выглядел он со своей огромной серой бородой просто великолепно.
Кордебалет составили исключительно из артистов цирка. В цирке был когда-то неписаный закон: все должны уметь танцевать, ездить на лошади, немного «болтаться» на трапеции и жонглировать. Наша Эля, накрывая дома на стол, жонглировала ножами, тарелками и поварешкой. Мои попытки подобного рода обычно кончались, к огорчению мамы, не совсем удачно. Мама боялась, что во время одной из таких сервировок мы можем остаться совершенно без посуды.
Наш балет был готов. Назвали мы его «Танец живота». Оставалось только проверить костюмы. Мою белую пачку и розовое трико мама уже выкрасила в черный цвет. Словом, все приготовления подходили к концу.
Наш с сестрой бенефис состоялся 23 февраля 1923 года.
Афиши превзошли все наши ожидания. Когда Павлуша принес одну из них домой, мы были поражены – вся афиша как бы фосфоресцировала, так как была покрыта специальной краской. Такой сюрприз преподнесла бенефицианткам местная типография.
В шесть часов вечера мама с Павлушей начали одевать папу, чтобы он мог пойти на бенефис и дирижировать оркестром. У папы была повышенная температура, но никакие уговоры не ходить в цирк, где было страшно холодно, не помогли. Когда я вошла в комнату, то увидела папу во фраке, белоснежной манишке и лакированных туфлях. Глаза его сияли каким-то неестественным блеском, на щеках пылали два ярких пятна. Папу усадили и надели ему на ноги фетровые боты, потом он медленно поднялся, и на него натянули теплое пальто на меху с бобровым воротником и бобровую шапку. Мама и Павлуша взяли папу с двух сторон под руки, и все мы медленно пошли в цирк.
В цирке папу сразу же посадили в оркестре. Он дал маме слово, что не снимет пальто, пока не наступит момент выхода бенефицианток на сцену. Остаться с папой в оркестре мама не смогла, она должна была помочь нам переодеваться, но музыканты обещали проследить за ним. В цирке в этот день был аншлаг.
Началось представление. Первый номер бенефицианток – двойной вольтиж. На лошади, нашем Орлике, выскочили на арену мы с Элей – два мальчишки-сорванца. Мы больше визжали, как индейцы, чем вольтижировали, но публике это почему-то понравилось.
Второй наш номер – ковбойский танец – тоже прошел бы отлично, если бы не глупый обычай бросать на арену фрукты и даже шоколад, выражая этим свой восторг. Во время акробатического трюка кто-то кинул на манеж апельсин и попал мне в ногу. Удар пришелся по самой косточке, я почувствовала ужасную боль, и, когда Эля схватила меня, чтобы перекрутить и сделать мельницу, я, вместо того чтобы выпрямиться, ухватилась, как обезьянка, за свою ногу.
Последний номер первого отделения – па-де-де: позы на лошади, исполнители – Яня и Пауль. Наш Орлик был просто прекрасен – вороной конь с белой звездой на лбу, причесанный «шашечками» и покрытый белоснежной попоной, вышитой золотом. А на нем – наездники в бордовых костюмах. В антракте мама побежала в оркестр навестить папу. Он, как и обещал, сидел, укутанный в шубу. Маме он сообщил, что, когда дирижировал, ему было жарко и он почти не кашлял.
Второе отделение начала Эля – джигит. Она стреляла на полном скаку в цель – прикрепленную к барьеру круглую цветную мишень, сделанную из тонкой бумаги. Я была очень удивлена, что близорукая Эля ни разу не промахнулась, но потом она открыла мне свой «снайперский» секрет: нужно было точно знать, в какой момент стрелять. Когда Орлик подбегал к условленному месту, Эля снимала ружье с плеча и, прицелившись, спускала курок. В это мгновение воздушный поток вышибал бумажную мишень. Все было очень точно рассчитано и отрепетировано.
Потом мы исполнили наш заветный «Танец живота». Оркестр заиграл какую-то восточную мелодию, и на арену вышли два турка, неся на большом железном подносе горящий костер. Поставив поднос в центре манежа, турки уселись у огня. Послышался звон, и из-за занавеса показался козел. На голове у него красовался огромный султан, к дуге и оглоблям были подвешены маленькие колокольчики и бубенцы. Ослепленный светом, козел сразу остановился. Он стоял, не желая двинуться с места, и тогда один из турок подошел к нему, низко поклонился, взял за уздечку и повел по арене. Козел был запряжен в маленькую тележку, на которой сидела я в турецком наряде с серебряными браслетами на руках и ногах. С головы спускалась тюлевая накидка, укутывая меня всю. За тележкой шли девушки-турчанки – наш кордебалет. Пройдя по арене один круг, козел встал. Ко мне подошел турок, подал руку, я торжественно приблизилась к костру, сбросила тюль и начала «Танец живота» в сопровождении артистов балета. Когда танец кончился, одна из девушек закутала меня в тюль, турок снова подал руку и повел к тележке. Но тут случилось непредвиденное: упрямый козел не пожелал тронуться с места. Все усилия турка ни к чему не приводили. Тогда дедушка, который стоял в униформе, внезапно скрылся за занавесом и через несколько секунд вернулся с пучком сена. Турок взял у него сено, подошел к упрямцу, дал ему понюхать клок и зашагал впереди, а козел, не сводя с него глаз, двинулся следом. Таким образом я добралась до конюшни под общий хохот не только публики, но и артистов.
Следующий наш номер – «Концерт на органе» – прошел без приключений, «Возвращение с бала» тоже, но веселая полька, исполняемая на бис, закончилась не совсем так, как мы ее репетировали. По ходу танца мы с Элей подбежали к самому барьеру. И тут, неожиданно резко повернувшись, я не удержала равновесия и упала, невольно потащив за собой моего «кавалера» – Элю. Обе в одно мгновение оказались за барьером, в ногах почтеннейшей публики, сделав при этом кульбит.
Мы долго выкарабкивались. Первой удалось вылезти Эле. С невероятным трудом, вся красная от смущения и злости, она вытащила и меня. А потом, недолго думая, перебросила через плечо и уволокла на конюшню.
Такой финал не был предусмотрен. Смеялся даже наш отец. После позора нам очень не хотелось выходить и раскланиваться перед развеселившейся публикой. Но на арену вынесли огромный каравай белого хлеба. Мы с Элей были поражены и не совсем понимали, что нам надо делать, однако в конце концов взяли каравай, поблагодарили зрителей и убежали.
В третьем отделении был полет. Я стояла и завидовала сестренке черной завистью – Эля под куполом, а я нет. Элин партнер сделал трюк, который раньше исполнял только папа, и, наверное, в эту минуту отец с грустью подумал, что нет на свете незаменимых людей… Оркестр играл в это время обыкновенный вальс, но папа дирижировал так, будто исполняли Баха или Бетховена.
Представление закончилось. Отец уже не мог идти сам, и домой его отвезли на наших маленьких детских саночках. Это было ужасное зрелище. По лестнице папа поднялся с трудом, останавливался на каждой ступеньке и нестерпимо кашлял. Дома его сразу уложили в постель, и наше приподнятое настроение мигом исчезло. Что-то страшное нависло над семьей. Мы сели ужинать, но есть никому не хотелось. Мы сидели за столом и прислушивались к каждому шороху в папиной комнате.
Вдруг мы услышали звон чайной ложечки о стакан. Все вздрогнули, мама побежала к отцу. Вернувшись, она сказала, что папа просит всех прийти к нему после ужина. Мы встали. Вид у отца был очень усталый. Увидя нас, он слабо улыбнулся и сказал:
– Все было отлично. Лучше, чем я ожидал. Молодцы.
Он еще раз улыбнулся и опустил веки. Но вдруг снова приоткрыл глаза, взглянул на меня и медленно произнес:
– У Яни температура.
– У меня? – удивилась я. – Да я прекрасно себя чувствую! Даже насморк не намечается.
Но мама заволновалась и, несмотря на мое сопротивление, заставила мерить температуру.
– Да что вы! Я здорова! Если хотите, могу протанцевать казачка, – смеялась я.
Я вытащила градусник и хотела посмотреть на него, но мама отобрала.
– Тридцать восемь, – прошептала она.
– Это у нее от сегодняшнего возбуждения, завтра будет совершенно здорова, – сказал дедушка.
И как всегда, оказался прав – утром я уже чувствовала себя великолепно.
День прошел спокойно, но вечером, когда мы ужинали, папа, как обычно, постучал в своей комнате ложечкой о стакан. Мама быстро вышла, за стеной послышались тихий разговор и папин кашель. Кашлял он мучительно и долго. Потом кашель резко оборвался и наступила странная тишина… И вдруг раздался душераздирающий крик мамы. Все бросились в папину комнату. Павлуша, взглянув на брата, побежал за врачом. Мама, держа отца за плечи, пыталась посадить его, трясла и умоляла не уходить, не оставлять нас. А он, глядя на нее широко открытыми глазами, пытался вздохнуть. Появились Павлуша с доктором, и нас, детей, тотчас выставили из комнаты.
Прошла, наверное, целая вечность. Наконец дверь открылась и вышел врач в сопровождении дедушки и дяди Павлуши.
– Зачем вы разрешили тяжелобольному в такой холод идти в цирк да еще дирижировать?! – говорил врач. – Это же для него непосильная нагрузка!
Дедушка только развел руками.
– Да, да… Понимаю. Бенефис, последний триумф артиста… – дед протянул доктору деньги, но тот не взял их. Он грустно смотрел на дедушку, как бы извиняясь за то, что не в силах предотвратить катастрофу. Потом достал из кармана какие-то порошки и сказал Павлуше:
– Дайте ему. Это снотворное. Ему теперь нужен только покой, он должен спать… Это все, что я могу для него сделать.
И доктор быстро вышел из комнаты.
Прошла ночь. На следующее утро никто из нас не пошел на репетицию. Мама молча сидела, держа на руках младшую сестричку, которая лепетала на языке, понятном только ей одной. Я сказала маме, что сама покормлю папу.
Когда я вошла с подносом в комнату, то первое, что увидела, был окровавленный носовой платок на полу около кровати. Я была не в силах подойти к отцу. Он почувствовал это, протянул руку и, подняв платок, спрятал его, как школьник прячет шпаргалку. Я села у папы в ногах и смотрела на его усталое, но такое любимое лицо.
Виновато улыбаясь, отец стал с трудом приподниматься. Я хотела помочь, он отрицательно покачал головой и сел сам. Я подала ему стакан, но папа не мог удержать его, он все время робко улыбался, точно извинялся за свою беспомощность.
– Что-то у меня сегодня с едой не получается, лучше полежу. – Он прикрыл глаза, а я на цыпочках вышла из комнаты.
Весь день в доме было тихо-тихо, даже из танцзала Шабловского, откуда обычно доносились звуки рояля и топот, сегодня не слышалось ни звука. Вернулись с репетиции наши партнеры и сказали, что нас освободили от работы на столько, сколько нам понадобится.
Когда мы ужинали, опять раздался звон стакана. Мама пошла к папе, а вернувшись, сказала, что он узнал, что нам дали выходные, и очень обрадовался.
Мы сидели за столом, никто не мог дотронуться до еды. Все думали об одном и том же и молчали. Не знаю, сколько времени мы так сидели. Наверное, уже наступила ночь, но нас, детей, никто не отсылал спать.
Вдруг из папиной комнаты донесся какой-то странный шорох. Все кинулись туда. Папа лежал на кровати, прерывисто дыша, пытаясь поймать хоть глоток воздуха. Павлуша бросился за доктором. Мы понимали, что ничем уже не можем помочь папе, и надеялись только на врача.
Наконец дверь открылась и весь в слезах вошел Павлуша. Найти доктора он не смог, хотя обегал чуть ли не весь город. Павлуша посмотрел на папу, который судорожно пытался вздохнуть, шагнул к окну и кулаком выбил стекло. Ветер со снегом ворвались в комнату, папа глотнул воздуха и как бы успокоился. Дедушка плотно укрыл его, Павлуша принес подушку и заткнул ею дыру в окне. Папа хрипло дышал. Мы, окружив его, стояли неподвижно, точно окаменели. Не знаю почему, отец стал вытирать глаза, как будто ему что-то мешает. Потом спокойно положил руку на одеяло. Мама опустилась на колени и, не отрываясь, смотрела ему в лицо. Папа лежал с закрытыми глазами, потом медленно открыл их, обвел всех нас взглядом, как бы прощаясь с каждым в отдельности. Он что-то хотел сказать нам, и вдруг по его щекам покатились крупные слезы… Потом папа закрыл глаза… и его не стало.
Это было 26 февраля 1923 года, в день его рождения.
Внезапно распахнулась дверь. В комнату ворвался цирковой кучер.
– Орлик! Орлик! – кричал он. – Орлик весь в пене, бьется! Что делать?
– Ничего, – тихо ответил дедушка, точно боясь разбудить отца. – Иди в цирк, вытри лошадь и укрой попоной.
– Но он бьется!
– Сейчас он уже успокоился, – сказал дедушка.
…28 февраля у цирка стояли сани с гробом. У подъезда собралась вся труппа. Ждали ксендза. Был сильный мороз, ветер крутил снег, но цирковые музыканты пришли со своими инструментами, чтобы проводить товарища в последний путь.
Появился цирковой кучер и сообщил, что Орлик разорвал удила и опять бьется. Дедушка отворил ворота конюшни и выпустил коня. Орлик тотчас побежал к саням, где стоял гроб, встал рядом и успокоился.
Вскоре пришли ксендз со служками, и траурная процессия двинулась в путь. Первым шел за гробом Орлик.
В городе к нам присоединялись незнакомые люди, они тоже хотели проводить циркового артиста. Разнесся слух: за гробом идет лошадь, на которой ездил артист, и она, эта лошадь, дескать, убила его.
Когда мы приблизились к кладбищу, мне показалось, что весь город пришел на похороны. Гроб стали медленно опускать в могилу. Орлик не отходил от ямы, пока ее не засыпали. Никто уже не пытался его увести.
Мы вернулись домой, сели за стол, чтобы выпить горячего чая. И вдруг нам показалось – кто-то стучит в соседней комнате ложечкой о стакан. Мама вскочила, выбежала вон, но тут же вернулась, растерянная, вопросительно взглянула на нас и, не получив ответа, села на место.
Обычно, возвращаясь домой, папа свистел условным свистом. И я потом еще долго слышала этот сигнал. Подходила к двери, открывала, стояла несколько минут, но, никого не дождавшись, снова запирала дверь.
Эля, как только у нее появлялось свободное время, седлала Орлика, отпускала поводья, и он мчал ее прямо на кладбище. Это продолжалось до тех пор, пока мы оставались в Уфе.
Весной цирк уехал, а мы никак не могли решиться покинуть этот город. Мы чувствовали себя растерянными и беспомощными. Семья наша в то время состояла из четырнадцати человек и Орлика. Всех нужно было обеспечить жильем, накормить. Вот тут-то нас и выручило папино кольцо с бриллиантом.
Но деньги обладают одним неприятным свойством: они начинают таять и наконец исчезают совсем. К счастью, на гастроли в Уфу на весь сезон приехала сибирская оперетка. Мама, узнав об этом, предложила нам с Элей попытать счастья – для пополнения ансамбля оперетка приглашала местных балерин.
Балетмейстером в этом театре была мадам Аригони, женщина среднего роста, полная, итальянка по происхождению, темпераментная, крикливая, но, по существу, очень добрая и веселая.
Мы нашли ее на репетиции, и она сказала, обращаясь к маме и Эле:
– Вы и ты завтра же начнете репетировать, а сегодня приглядитесь. Мы ставим «Жрицу огня». Но учтите – в сезон у нас три оперетты и на каждую всего две репетиции, одна накануне, другая в день премьеры, утром. Если вы чувствуете, что не справитесь, нам говорить не о чем.
В цирке мы обходились одной-единственной репетицией, но то ведь в цирке…
Девушки-балерины, слышавшие этот разговор, сразу успокоили маму. У них был такой же закон – обязательно помогать друг другу.
– А этот ребенок, – показывая на меня, сказала мадам Аригони, – может здесь посидеть. Но завтра я прошу ее сюда не приводить. Здесь оперетка, а не цирк.
Я так растерялась, что не могла произнести ни слова. Я же танцевала в цирке вместе с Элей! Она же старше меня всего на полтора года! И вот ее приняли, а меня нет! Я, конечно, не учла, что Эля уже догнала ростом маму и это решило ее судьбу.
Мама, видя мое огорчение, пыталась что-то втолковать Аригони, но та со свойственным ей темпераментом закричала:
– Ни за что! – и, схватив меня за руку, поволокла к стулу. – Если будешь вести себя прилично, разрешу посмотреть репетицию, – заявила она, – а нет – нет!
Я села, но от обиды и главным образом от злости готова была реветь белугой. Если бы эта мадам знала, как нам нужны деньги! Я даже не подозревала, что могу так смертельно ненавидеть. А мадам, уже забыв о моем существовании, начала танцевать. Легко, изящно, красиво. И я тут же забыла, что всего минуту назад люто ненавидела ее, – я сидела затаив дыхание и боялась пропустить малейшее ее движение. В этот момент мадам Аригони стала для меня кумиром.
Несмотря на категорический запрет, я все равно ходила на репетиции, а мадам делала вид, что не замечает меня. Так началась наша дружба, хотя первое время Аригони об этой дружбе не подозревала.
Наступил день открытия сезона. Перед выходом на сцену репетировали в фойе, но начало репетиции задерживалось. Опаздывала одна из артисток. Аригони ждала помощника режиссера, чтобы перегруппировать всю первую линию, если балерина не придет. Он прибежал, запыхавшийся, и сообщил, что балерины точно не будет. Все ахнули – шутка ли! Премьера!
Потом мы узнали, что больная – сестра примадонны, очень средненькая балерина, давно позволяет себе разного рода капризы, чтобы хоть этим обратить на себя внимание.
Все заволновались, кроме мадам Аригони. Она подумала секунду, вдруг подбежала ко мне, схватила за руку и потащила, как в день нашего знакомства. Только теперь в обратном направлении, от стула к центру зала. Поставила меня на место отсутствующей артистки и громко сказала:
– Дождалась!
Не знаю, к кому относилась эта фраза, но в тот момент я была счастливей всех на земле.
Так началась моя новая карьера, которая длилась больше трех месяцев. В этой оперетке участвовали такие сибирские знаменитости, как Галина Чарская, Зброжек-Пашковская, Ниночка Болдырева, Родошанский, Адамов и, наконец, фактический директор – дирижер Кулаковский.
В середине сезона я танцевала уже соло в оперетте «Гейша». Когда спустя некоторое время поставили «Цыганского барона», Аригони сказала:
– В этом спектакле ты, Яня, будешь танцевать цыганенка с о л е (так она произносила слово «соло»).
На мой вопрос, когда же поставят танец, ведь завтра премьера, мадам ответила:
– Не маленькая! Сама поставишь свое соле!
Осенью 1923 года мы получили сразу два приглашения гастролировать: в октябре – в новосибирском цирке, а в ноябре – на полгода в Петроград. Наконец-то сбылась моя мечта – мы будем работать в Питере! Жаль, что уже без папы…
На семейном совете было решено: Павлуша, три партнера, Эля и я едут в Новосибирск с полетом «Шесть чертей», остальные вместе с дедушкой и, конечно, с Орликом – прямо в Петроград.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?