Текст книги "Длинный путь от барабанщицы в цирке до Золушки в кино"

Первая гастроль без папы. Как-то все пройдет? Но неожиданно для всех наши гастроли в Новосибирске имели большой успех. Окрыленные, мы едем в Петроград, совершенно успокоившиеся и уверенные в своей судьбе.

…Поезд пришел в шесть часов, а в восемь мы были уже на представлении. Цирк нас очаровал – арена была большой и светлой. Ложи и кресла обиты вишневым плюшем, на барьере дорогие ковры и дорожка. Возглавляли цирк музыкальные эксцентрики Мишель и Гринье (муж и жена).

Ночью Павлуша с партнерами подготавливали все к завтрашнему полету, а мы с Элей спали. Утром мы с ней отправились бродить по Петрограду. Мы так увлеклись городом, что чуть не забыли о вечернем представлении, но все-таки к семи часам успели в цирк.

Первый номер – джигитовка в исполнении Эли. Оркестр заиграл лезгинку, занавес раздвинулся, и показался Орлик, а на нем Эля в черкеске с газырями, в папахе и с ружьем на спине. Орлик стрелой долетел до манежа и вдруг, споткнувшись, упал вместе с джигитом. Цирк ахнул – это очень плохая примета, так считают все цирковые артисты.

Но конь тотчас вскочил, и номер начался. После двух трюков Орлик снова споткнулся, и Эля вылетела из седла. Поднявшись, конь пробежал один круг, перепрыгнул через нее и только после второго круга, когда «джигит» был уже на ногах, резко остановился. Эля вскочила в седло и закончила номер уже без приключений.

Хотя публика проводила сестру бурными аплодисментами, настроение наше упало до нуля.

Во втором отделении выступало «Музыкальное трио Жеймо»: мама, Павлуша и вместо папы – партнер по полету Шура Габипи. В Уфе все репетиции трио проходили отлично, Шура, абсолютно не знающий нот, обладал, к счастью, прекрасным слухом и великолепно играл на мандолине. Это был высокий, стройный мальчик семнадцати лет. Все папины костюмы были сшиты как будто на него. Работать в музыкальном номере Шура согласился только ради того, чтобы у мамы тоже был номер: у каждого из нас было по два номера, а у нее – ни одного.

И вот «Музыкальное трио Жеймо» на арене. Мы с Элей смотрим из верхней ложи. Первая реприза и – о ужас! Шуру абсолютно не слышно – только голоса мамы и Павлуши. Шура, не боящийся крутить сальто под куполом цирка, молча шевелил губами. От страха у него пропал голос. Чтобы отвлечь зрителей, Павлуша гонялся за своим клоунским ботинком невероятной величины. Судя по аплодисментам, публика ничего не заметила, но мы-то знали – это провал.

Отделение третье – полет «Шесть чертей». Мы вышли в черных плащах на красной подкладке, на головах – маленькие бархатные рожки. Поклонившись, мы сбросили плащи и полезли под купол. Наверху я нагнулась, чтобы посмотреть, как выглядит арена с высоты, и обмерла. Если бы минуту назад я не бежала по сетке, чтобы потом по лесенке забраться на трапецию, то подумала бы, что сетку забыли повесить – на фоне опилок ее совсем не было видно. Ощущение не из приятных, но я должна была работать…

Номер начался. Ап! Первым летит Шура, делает в воздухе пируэт, протягивает руки к ловитору, но… ловитор (Павлуша), не поймав его, отлетает, и Шура падает в сетку. Это невероятно! Павлуша, один из наших лучших акробатов, всегда мог поймать гимнаста, что же произошло? Пока Шура поднимается по лесенке на мостик, Эля и я спасаем положение – начинаем, не дождавшись своей очереди, работать на трапециях, висящих друг против друга. Трюки мы выполняем синхронно.

Следующим летит наш партнер Коля. Крутит заднее сальто и… не долетев до ловитора, тоже падает в сетку. Коля взбирается на мостик, а мы опять делаем внеочередную программу. Наконец, третий полетчик, Василий. Заднее сальто. Результат тот же – лежит в сетке. Полный провал.

Мы не понимаем, почему Павлуша не смог никого поймать. Сигнал к началу полета он подает правильно, как же гимнасты не могут долететь до него? В чем причина? После третьего неудавшегося трюка Павлуша командует всем – прыгать в сетку. Продолжать номер бессмысленно.

Слышу, Эля кричит мне: «Ап! Ап!» – отвечаю ей:

– Ты старшая, ты первая и лети.

Эля близорука, она, бедняга, вообще ничего не видит, но, недолго думая, не дождавшись меня, падает в сетку. Сердце мое почему-то не на месте. Все ждут, а я, не видя сетки, попросту боюсь лететь. Павлуша громко командует: «Ап!» – я поднимаю ноги и, закрыв глаза, выпускаю трапецию. И вот я в желанной сетке, жива и невредима.

Почему провалился номер? После представления все разошлись по домам, а Павлуша с партнерами вновь полезли под купол цирка, чтобы проверять аппаратуру. Оказалось, что после бессонной ночи Павлуша, вешая реквизит, на несколько сантиметров ошибся в расчете, всего на несколько сантиметров, но они решили все. Ночь напролет бедняги опять не спали, чтобы выровнять аппаратуру и потом уже работать нормально. Так прошло первое, долгожданное выступление в петроградском цирке.

Гринье, балетмейстер цирка, понимая наше состояние, тут же предложила мне и Эле прийти к ней и попробовать соло в балете – краковяк и мазурку, которые уже шли в цирке.

Жила она неподалеку, на Фонтанке, семья ее нам очень понравилась. О нашем провале не было сказано ни слова. Тамара, тринадцатилетняя дочь Мишеля и Гринье, сначала поиграла на рояле свои сочинения, а потом хозяйка дома предложила нам порепетировать тут же, в столовой. Быстро отодвинув стол и стулья, мы приступили к работе. Через полтора часа танец был готов. Гринье поразила наша невероятная память. Мы могли бы сразу танцевать на представлении, но она сказала, что нужно сначала попробовать вместе со всем балетом. Ей все-таки не верилось, что мы твердо запомнили танец. Но сезон в оперетке научил нас схватывать все с одной репетиции.

Когда в 1924 году наш контракт кончился, мама категорически заявила, что никуда не поедет. Детей надо учить в школе, а просить Христа ради в каждом городе, чтобы нас приняли в середине учебного года, ей надоело.

– Я с детьми остаюсь здесь. Попробуем счастья на эстраде, – сказала она. Наступила тишина. Я вдруг вспомнила первый день наших гастролей, когда упал Орлик и все артисты в один голос охнули: «Плохая примета!» Теперь я прощалась с цирком, без которого не представляла себе жизни. Все мое детство прошло в цирке, среди настоящих друзей.

На последнем семейном совете Павлуша сообщил, что получил приглашение на гастроли.

– Но ангажируют только «Полет», – сказал он. – Сейчас в каждом цирке много гимнастов, наездников, акробатов, жонглеров… Теперь редко кто выезжает за границу, цирки переполнены артистами всех жанров. Только «Полет», как всегда, дефицит. Но что делать с Орликом? Наш контракт кончился, и его придется забрать из цирка, освободить стойло. А куда забрать?

– Ты же, – обратился Павлуша к маме, – не сможешь взять его. Где ты найдешь конюшню? На что будешь его содержать?

– Бедный наш друг, – тихо проговорил дедушка, – столько лет он служил нам верой и правдой. Даже здесь, в этом цирке, когда нужно было выручить внезапно заболевшего товарища, помог Орлик. А сейчас? Кто выручит его самого?..

…И я вспомнила, как в критическую минуту режиссер, не зная, кем заменить больного артиста, обратился за советом к деду, который стоял в униформе и ассистировал товарищам, если того требовал номер.

– Что делать, пан Жеймо?

– Выход есть, – ответил дедушка. – Заменим номер.

И пошел договариваться с дирижером оркестра и давать указания кучеру. В центре манежа поставили стул. Грянула музыка. Перед публикой появился седовласый Жеймо во фраке. Поклонившись, он сел на стул и положил на колени шамберьер.

На арену вывели Орлика. Дойдя до дедушки, он сделал поклон публике. И начался номер, который Орлик не работал с Уфы. Без репетиции он проделал все, что от него требовалось. Сам! Ничего не забыв. Дедушка спокойно сидел на стуле и только наблюдал.

Успех был огромный, и Орлик получил от деда кусок сахара… Вспомнив сейчас этот эпизод, я не выдержала и начала плакать. Слезы у нас в доме были не в почете, считались признаком слабости. Но, как я ни старалась, они катились по щекам. И тогда… вместе со мной заплакали остальные.

Через несколько дней дедушка объявил, что договорился с одним извозчиком, очень приличным человеком. Тот обещал впрягать Орлика только в легонькую бричку, а зимой – в легкие санки. Никто не мог произнести слово «продать», но ведь фактически мы ПРОДАВАЛИ нашего Орлика! И даже не в цирк, который за неимением денег не мог его купить.

– Когда придут за Орликом? – спросила мама.

– Завтра, – ответил дед, – ровно в одиннадцать.

Наступил час разлуки. Утром, сделав вид, что уже позавтракали, мы побежали в цирк. Было еще десять часов, но стойло, где обычно стоял Орлик, пустовало.

– Где он? – спросили мы дедушку.

– Орлик ушел.

– Но ведь его должны были забрать в одиннадцать часов, а сейчас только десять!

– Я не хотел, чтобы вы с ним прощались. Орлика увели в восемь часов. Так, дети, лучше. Пусть в вашей памяти он останется в цирке.

Шли годы. А я все надеялась и боялась встретить на ленинградских улицах нашего Орлика, вороного, доброго, с белой звездой на лбу…

Сколько я ни видела лошадей, красивых и резвых, для меня он остался самым лучшим, самым красивым и самым умным.

Наша семья разделилась. Дед с Павлушей уехали на гастроли, а мы, девочки, остались с мамой. Решили, что будем работать и одновременно учиться в школе. На всякий случай дедушка отдал нам все «эксцентрические» инструменты, хотя мы рассчитывали танцевать только акробатические танцы, а мама собиралась выступать с репертуаром старинных романсов.

Но мечты наши не осуществились. И певцов, и танцоров в Ленинграде было достаточно и без нас. Встал вопрос, что делать, чтобы не умереть с голоду.

Эстрада

Мама взяла напрокат кабинетное пианино. Таких номеров, как «Музыкальные эксцентрики», в Ленинграде было мало, и мы стали выступать с этим номером на эстраде. Играли на двух ксилофонах, на звонках, бутылках, а позднее еще и на фанфарах. Сначала наш номер шел без реприз. Особенно эффектно получалась у нас игра на звонках. Они стояли на столе, а мы, танцуя, играли. Эля даже умудрялась жонглировать ими. С ксилофонами было сложней, там требовалась техника.

Дома, чтобы не беспокоить соседей, мы клали ксилофоны на диван или кровать (мягкое заглушает звук) и играли целыми днями. В конце этого номера мы исполняли акробатический танец. В дальнейшем пришлось все же вставить и репризы.

Как хорошо, что мама взяла напрокат пианино! Оно было нашим единственным товарищем, когда становилось грустно. А такое случалось всякий раз, как мы ходили в цирк и встречали наших старых друзей. Они уговаривали нас вернуться и ездить на гастроли, но мы неизменно отвечали, что, пока при цирке нет общеобразовательной школы, вынуждены оставаться в Ленинграде, чтобы учиться.

Вернувшись после таких разговоров домой, мы могли сесть за пианино и, играя, тихонько поплакать.

Эстраду я не любила. Там все было чужим. А главное – на эстраде я не нашла того, что принято в цирке: «Один – за всех, и все – за одного».

В Ленинграде было много эстрадных артистов и мало работы. Существовала очередь на право получить концерт. Если бы наш номер пролонгировали, те, кто ждал своей очереди, уже считали бы нас врагами.

Как-то, вернувшись из эстрадного бюро, мама с радостью объявила, что получила наконец-то работу, через девять дней у нас концерт.

– Меня спросили, – рассказывала мама, – играют ли ваши девочки на концертино, и я ответила: «Конечно!»

– Мама, дорогая! Что ты натворила? Ведь у нас, кроме папы и дяди, никто не играл на концертино!

– У вас девять дней и пианино. Сыграйте гаммы, а потом подберите то, что нужно, на концертино. Вот и все.

Ну что ты скажешь! Наша мама иногда была просто как ребенок.

– На концертино, – сказала я, – учатся играть месяцами, а ты предлагаешь через девять дней выйти на эстраду.

– Что мне оставалось делать? – грустно прошептала мама. – Нас пять человек, а деньги на исходе. Теперь тебе понятно? – И совсем тихо, как бы по секрету, добавила: – Я же вижу, как ты подвязываешь подошву к туфле, чтобы не потерять по дороге.

Ничего не ответив, я села за пианино, которое мы в шутку называли «наш Рояль». Сыграв гамму, я стала подбирать ее на концертино. Весь день я только и делала, что играла гаммы в разных тональностях; пальцы, как слепые котята, тыкались не в те клавиши, но я терпеливо заставляла их без конца повторять одно и то же. Гамма туда и обратно, туда и обратно… К вечеру гаммы я одолела, но мама, послушав меня, сказала:

– Если ты собираешься с утра до ночи пилить одно и то же, то концерт через девять дней определенно не состоится.

Но концерт состоялся. Я выбрала очень легкую вещь – «Сон негра», и это меня спасло. Эля, окрыленная успехом, предложила попробовать дуэт на двух концертино. Эта идея нам понравилась, и мы начали разучивать старинный романс «Не искушай меня без нужды». Через несколько дней мы с Элей играли дуэт на концертино, а мама аккомпанировала нам на гитаре. Впервые мы исполнили этот романс в ночном кабаре, в первом отделении, но надо было выступать еще и во втором, то есть в четвертом часу утра, когда посетители ресторана разговаривают так громко, что сидящие рядом плохо слышат друг друга. Мы выбрали для этого номера такие инструменты, чтобы нас не заглушил шум: фанфары, бубенчики и звонки. Под утро особенно хочется спать, но это было невозможно – в перерывах между выступлениями мы с сестрой готовили уроки. Однажды один из актеров, взглянув на наши концертино, сказал:

– Я в свое время видел клоуна Бима, который мог играть на двух концертино одновременно. Выглядело это очень эффектно. Я даже помню, что он играл – «Солнце всходит и заходит».

– А как же это – на двух сразу? – заинтересовавшись, спросила я.

– В каждой руке он держал по инструменту.

И артист показал нам, как умудрялся играть знаменитый Бим.

На сцене закончился очередной номер, нам нужно было приготовиться к выходу. Актер отдал мне концертино, и я механически стала наигрывать «Солнце всходит и заходит».

– Именно это, – радостно сказал он.

Я тут же посмотрела на Элю, и мы поняли друг друга. Взяв гитару, она мгновенно подобрала аккомпанемент. Потом тихо сказала маме:

– Ты выйдешь на сцену позже, когда мы закончим играть на концертино.

– Как?.. Ведь концертино у вас были в первом отделении. И потом сейчас так шумно, что никто все равно вас не услышит!

Тут рояль заиграл наш выход, и мы не дослушали, что мама хотела сказать еще. В зале действительно стоял страшный шум, но нам это было безразлично. Эля села с гитарой на табурет, я взяла концертино, и мы начали исполнять «Солнце всходит и заходит». После первого куплета я взяла второе концертино и начала играть на двух. Правда, довольно медленно Постепенно в зале наступила полнейшая тишина. Я положила инструменты, Эля встала… Тишина продолжалась несколько секунд. И вдруг раздался гром аплодисментов. Мы были счастливы.

Риск – благородное дело…

После выступления артист, рассказавший нам о Биме, не дав мне опомниться, обнял меня и звонко поцеловал.

– Никогда заранее не знаю, что моим девочкам может прийти в голову на сцене, да еще в последнюю секунду, – почему-то с обидой произнесла мама.

ФЭКС

(некоторые предварительные пояснения Я. А. Костричкиной)

В 1921 году в Петрограде Г. М. Козинцев и Л. З. Трауберг организовали мастерскую ФЭКС (Фабрика эксцентрического актера). В нее входили молодые театральные артисты. Учеба в этой мастерской сочеталась с постановкой спектаклей.

В 1922 году было решено обучать не театральному, а новому искусству – кино. Набрали группу молодых талантливых людей.

Вот что пишет один из создателей и преподавателей ФЭКС, Г. М. Козинцев, которому было тогда 20 лет, в своей книге «Глубокий экран».

«С благодарностью и любовью вглядываюсь в совсем молодые лица. Вот одна из самых талантливых. У нее уже двенадцатилетний трудовой стаж. Ей 15 лет. Трех лет от роду с турецким барабаном на животе она вошла в искусство. До этого в тобольском цирке выступали «5 Жеймо 5». После этого уже их стало шесть. Шестая Жеймо сначала была музыкальным эксцентриком, а чуть позже – наездницей, танцевала ойру ‹…› Яня объехала множество городов, узнала вкус трудового хлеба…

Прирожденный комик Андрей Костричкин… Большеглазая шестнадцатилетняя Елена Кузьмина – удивительно выразительная в движениях, с мгновенно вспыхивающей эмоциональностью. Ловкий и храбрый Петр Соболевский (в «Чертовом колесе» он прыгнет с шестого этажа)… Единственная из всех работающая в театре Софья Магарилл. Сибирский юноша, молчаливый, углубленный в причудливые фантазии Олег Жаков ‹…› Выдумщик пантомимных сюжетов и невероятных характеров Сергей Герасимов…»

А вот что пишет мама о том, как она попала в ФЭКС, о своих учителях Г. М. Козинцеве и Л. З. Трауберге и своих сокурсниках.

Коверный «рыжий» Жорж Петров, войдя к нам в комнату, деловито сказал мне:

– Если мне не изменяет память, ты когда-то говорила, что мечтаешь стать киноартисткой. Это правда?

– Правда, – ответила я.

– Тогда быстрей надевай репетиционный костюм и бегом!

– А куда? – оживилась я.

– К очень симпатичным людям, которые сделают из тебя Веру Холодную. Если ты, конечно, окажешься способной.

Мы вышли из дому и отправились на Гагаринскую улицу к особняку, где когда-то жил Елисеев. Поднявшись по лестнице, оказались в огромной комнате, не то передней, не то фойе. На стенах пестрели яркие плакаты. В глубине комнаты сидел незнакомый молодой человек и все время что-то писал. В фойе толпилось много молодежи. Один юноша был в гриме, что меня очень удивило.

Жорж подвел меня к столику, держа за воротник, как собачонку за ошейник. Я бы, конечно, предпочла, чтобы он взял меня под руку, что выглядело бы солиднее и приличнее, но ему это и в голову не приходило. И все потому, что я была маленького роста!

Странно – я нормально росла до четырнадцати лет, а потом… Я была уверена, что рост прекратился потому, что мне приходилось носить на голове тяжеленные ксилофоны, а я носила их так, чтобы не уставали руки. Жорж обратился к молодому человеку за столом, как к старому знакомому.

– Это она! – коротко сообщил он и исчез за массивной дверью, а меня бросил на произвол судьбы. Молодой человек, смерив меня взглядом, с огромным сомнением произнес:

– В ФЭКС принимают только совершеннолетних. А тебе сколько?

– Мне уже давно пятнадцать… точнее, скоро будет шестнадцать.

Тут распахнулась дверь и кто-то громко сказал:

– Жеймо! Прошу на экзамен!

Я вдруг безумно испугалась самого слова «экзамен». Жорж меня ни о каких экзаменах не предупреждал. Что за экзамен? Я даже программы не знала. Но делать было нечего!

Сбросив шубу, в цирковом репетиционном костюме я вошла в огромный зал с мраморными колоннами и камином, над которым висело большое, до самого потолка, зеркало. В глубине стоял рояль, слева от двери – стол, покрытый, очевидно для торжественности, красным сукном. За столом сидела настоящая экзаменационная комиссия. Тут же были, видимо, и старшекурсники, они весело посматривали на меня, радовались, наверное, в душе, что сегодня «подопытными кроликами» будут не они. Мне они все показались очень взрослыми, хотя, как вскоре выяснилось, старшему из них исполнилось всего двадцать четыре года. Потом я узнала, что это были Петр Соболевский, Сергей Герасимов, Андрей Костричкин, Березин-Кумейко, Галь. А за столом среди членов комиссии – Леонид Захарович Трауберг и Григорий Михайлович Козинцев. Трауберг сразу мне показался старым и очень сердитым, и только потом я узнала, какой это добрейший человек. А тогда, глядя на всех этих незнакомых людей, я окончательно оробела. Шутка ли! Ведь от них зависит моя дальнейшая судьба.

– Вы давно работаете в цирке? – обратился ко мне Козинцев.

– Тринадцать лет.

– А сейчас вам, как мне сообщили, нет еще и шестнадцати…

Все громко рассмеялись.

– В цирке почти все начинают работать с раннего возраста, – сказала я,

– А вы кульбит умеете делать? – неожиданно спросил Козинцев.

Я усмехнулась.

– Почему вы улыбаетесь? – удивился он.

– В цирке даже ребенок умеет делать кульбит.

– Отлично. Тогда сделайте, пожалуйста.

Перед столом лежал тренировочный мат; а на нем толстенный красный ковер. Я сделала кульбит. Козинцев одобрительно кивнул.

– А колесо умеете?

Я скрутила колесо.

– А теперь на кольцах.

– Вот на кольцах не умею.

– Как же так? Мы все видели вас в цирке на трапеции.

– Кольца – это не трапеция. Это совсем другой реквизит.

– А вы все же попробуйте, рискните! – предложил Козинцев.

Я подошла к кольцам, но достать до них не смогла, они висели очень высоко. Мне помог Дима Фищев, комендант ФЭКСа. Он взял меня за талию и подбросил вверх. Я ухватилась за кольца и начала импровизацию, делая трюки, которые мне удавались на трапеции. Исполнив последний трюк, я, перевернувшись, спрыгнула на пол и машинально поклонилась, как на манеже.

Все опять дружно рассмеялись, Козинцев смеялся больше всех.

– Ну-с, а теперь… сыграйте нам какую-нибудь сценку.

– А какую?

– На ваше усмотрение. Когда будете готовы, дайте нам знать. Бэм, наш аккомпаниатор, будет сопровождать ваш этюд на рояле.

– Нет, позвольте, – не унималась я, – какая должна быть тема?

– Произвольная, – ответил Козинцев.

Я стала лихорадочно соображать. Всегда собранная (к этому меня приучила моя профессия), я вдруг растерялась. Я пыталась найти хоть маленькую зацепку, хоть что-нибудь… А мысли разлетались в разные стороны. И тут в моей памяти возник эпизод из какой-то картины. Громко, как в цирке, я объявила:

– «Пьяный джентльмен»!

Раздался свисток. Это свистел Козинцев, подавая сигнал к началу.

Бэм заиграл фокстрот, а я начала действовать. Сначала я сняла шляпу и никак не могла снова надеть ее на голову. С огромным трудом мне это наконец удалось. Тогда я стала медленно двигаться к стене, как бы ища в ней опору. Эпизод был очень короткий, по принципу циркового антре. Главное, его нужно было прервать на самом эффектном месте, что я и сделала.

Послышался свисток. Он, наверное, всегда пугал начинающих, но только не меня.

– Какие киноартисты вам нравятся? – спросил Козинцев.

– Пирль Уайт и Гарри Пиль, – ответила я без запинки.

Члены комиссии захохотали, и я подумала, что, видимо, Гарри Пиль у них не котируется.

– А Чаплин? – допытывался Козинцев.

– Чаплина я не люблю.

– Почему? – Козинцев давился от смеха.

– Потому что он копирует наших клоунов и копирует очень плохо. (Потом я, конечно, узнала, что все как раз наоборот, но в тот момент, слыша хохот присутствующих, с досадой подумала, что, кажется, слишком развеселила это почтенное общество.)

Когда все успокоились, Козинцев очень серьезно сказал:

– Вот мы будем вас учить, тратить время. А вы, как только представится хороший ангажемент, все бросите и уедете. И наши труды окажутся напрасными.

– Мы сейчас работаем не в цирке, а на эстраде, нам отъезд не грозит, – возразила я.

– Какой у вас на эстраде номер?

– Музыкальные эксцентрики, «Трио Жеймо».

– Приходите за ответом через два дня.

Мне хотелось по привычке сделать книксен, но я вовремя спохватилась и, степенно попрощавшись, ушла, как мне показалось, с достоинством.

Я возвращалась домой, а настроение у меня было такое, будто проглотила лягушку. Через два дня я и не подумала пойти за ответом.

«Все кончено», – решила я и поставила жирную точку.

К нам пришел Жорж, и я встретила его так, точно он был главным виновником всех моих неудач.

– Ты почему сидишь дома? – невозмутимо спросил Жорж. – Козинцев же велел тебе прийти за ответом.

Тут вмешалась мама:

– Вместо того чтобы сделать какой-нибудь толковый этюд, ну например, нищего, сидящего под забором, или умирающего бойца, наша остроумная девочка продемонстрировала «Пьяного джентльмена». Очень удачная идея! – И философски добавила: – Ладно. Все, что ни делается, – все к лучшему. На эстраде у нее имя, а в кино… Первая сзади! Невеселая перспектива.

– Яня, я тебя не узнаю! – кипятился Жорж. – Ты же выросла в цирке и знаешь, что, взяв темп, чтобы скрутить сальто, нельзя на половине вдруг передумать: обязательно упадешь на голову.

Ни слова не говоря, я быстро оделась.

– Молодец! Я тебя провожу! – обрадовался Жорж. И мы побежали на Гагаринскую в ФЭКС.

Возле длиннющего списка толпился народ, мне никак не удавалось пробиться. Подошли Жорж с Фищевым.

– Ну как, нашла свою фамилию? – весело спросил Жорж.

– Нет, не нашла, – ответила я взволнованно.

– Значит, плохо искала.

– Головы закрыли список, я ничего не вижу!

Жорж довольно бесцеремонно пригнул чью-то макушку, и я увидела списки. В алфавитном порядке были указаны фамилии принятых и не принятых. Ни там ни там я не нашла своей.

«Господи, – подумала я, – меня вообще забыли».

– Ну что? – прокричал над моей головой Жорж. – Отыскала?

– Нет. Забыли меня.

– А где ты искала?

– Везде. И в том и в другом списке. Нет нигде моей фамилии.

Жорж и Фищев дружно рассмеялись:

– А ну-ка, подними голову. Выше, выше!

Я посмотрела вверх и, действительно, увидела свою фамилию. Она стояла в самом начале списка принятых, почему-то не в алфавитном порядке. Я прочитала раз, потом еще и только тогда поняла: Жеймо Янина зачислена в ФЭКС.

У меня оказалось два «несчастливых» урока – операторское мастерство (его вел Москвин) и лекция Трауберга. Именно в этот день у меня, как назло, всегда был концерт, а я так любила лекции Трауберга! Он рассказывал нам о литературе, живописи, кино. За вынужденные пропуски я потом горько расплачивалась, но не ходить на концерты не могла – чтобы мы не умерли с голоду, я должна была работать.

Мы жили впятером: мама и четыре дочери. «Мой кордебалет» – так называла нас мама.

В ФЭКСе занимались работающие студенты, но работали они в основном днем, а я по вечерам. И мне приходилось изворачиваться. Спасал меня в таких случаях наш комендант Дима Фищев.

Однажды меня вызвали руководители мастерской. Я шла и чувствовала – надо мной нависла черная туча. И не ошиблась, Трауберг встретил меня сурово:

– Итак, вы опять пропустили два занятия – операторское мастерство и мою лекцию. Мы вас предупреждали. Надо выбирать – или ФЭКС, или эстрада. И потом – за учебу вы не платите. Прозодежды[10]10
  Прозодежда – спецодежда. Здесь – форма мастерской, сшитая по эскизу Г. М. Козинцева. Эту форму носили все, начиная с руководителей. «Рабочий костюм (брюки с нагрудником) был осложнен карманом на нагруднике, пришитом, согласно эскизу, косо; пользоваться им было нельзя – все из него выпадало» (из книги Г. М. Козинцева «Глубокий экран»).


[Закрыть] до сих пор не приобрели. Вас, вероятно, ФЭКС не интересует. Нам лучше расстаться сегодня же.

Трауберг был, несомненно, прав. Я стояла и чувствовала, как сердце медленно ползет куда-то вниз. Но тут неожиданно вмешался Козинцев:

– Вы действительно не можете бросить эстраду? – спросил он.

Я помотала головой.

– Надеюсь, зарабатываете вы прилично?

Я кивнула.

– Так почему же вы принципиально носите свой цирковой костюм и не покупаете прозодежду?

– Мама не дает мне денег. Ни на костюм, ни на оплату занятий. Она не сторонник моей будущей профессии. Она надеется, что меня в конце концов выгонят из ФЭКСа, – едва слышно ответила я.

– Значит, вы пришли к нам вопреки воле родителей?

– У меня только мама…

– Вы остаетесь, – решил Григорий Михайлович, не глядя на изумленного Трауберга. – Прозодежду вам даст Фищев, а за учебу можете не платить. Но постарайтесь по возможности не пропускать лекций Леонида Захаровича.

Прошло два месяца моей учебы в ФЭКСе. На уроках Козинцева я все это время просидела в углу на скамеечке. Каждый день он по очереди вызывал всех студентов, а меня будто не замечал. Но вот в начале занятия Козинцев объявил:

– Сегодня каждый из вас будет демонстрировать ловкого иллюзиониста. Без реквизита. Мне хочется проверить, как работает ваша фантазия.

И тут началось… Выйдя на середину зала, все страшно смущались и принимались отчаянно размахивать руками. А руки делались чужими, не слушались, ноги подгибались…

Каждый этюд продолжался десять минут. Я поражалась выдержке педагога и очень жалела всех этих «иллюзионистов».

И вдруг Козинцев назвал мою фамилию. От неожиданности я даже не сразу поняла, что это меня вызывают. Я встала и вопросительно посмотрела на него. Козинцев свистнул, и этот свист был для меня тем же сигналом начинать, что «Ап!» в цирке. Бэм ударил по клавишам. Я, воображая себя во фраке и цилиндре, пошла на середину зала. Остановившись, сняла с себя несуществующий цилиндр, элегантно поклонилась, отведя руку с цилиндром в сторону, а другой рукой резким движением как бы поймала что-то. Потом бросила невидимый предмет в цилиндр, сделала над ним пасс, опрокинула цилиндр и подхватила воображаемые перчатки. Надев цилиндр и перчатки, я поклонилась публике, повернулась и ушла. Мой этюд продолжался десять секунд. Раздался свисток. Урок кончился, но все сидели и как-то странно смотрели на меня.

Следующим был урок Трауберга, а мне, как нарочно, опять необходимо исчезнуть!

Что делать? Я подошла к Фищеву, заранее просительно сложив руки. Дима сразу все понял и тихо сказал:

– Бегите. Я что-нибудь придумаю в ваше оправдание.

Я сразу ушла, стараясь никому не попасться на глаза.

На другой день во время переклички Фищев громко сказал:

– Жеймо! Выйти из строя! Два шага вперед!

Покраснев, я вышла из строя. Неужели меня после вчерашнего слишком короткого этюда, да еще за тайный побег с лекции Трауберга, решили все-таки выгнать? Мама-то, конечно, будет ликовать…

– Жеймо, смирно! Поворот напра-во! Шагом марш!

Я зашагала, но, дойдя до двери, остановилась. За этой дверью занимались старшекурсники. А выход был с противоположной стороны. Я молча стояла, уткнувшись в дверь носом. Дима подошел ко мне.

– Вы почему стоите?

– Вы ошиблись дверью, – упавшим голосом сказала я.

Дима широко улыбнулся и распахнул дверь. В зале занимались фехтованием старшекурсники.

– Прошу садиться, – приветливо встретил меня педагог Эрнест Иванович Лусталло. – Ви когда-нибудь фехтоваль?

– Никогда.

– Я думаль, что в цирк этому вас училь. Ну нитшего. Ми вас и боксу научим тоже. Да.

Во время перерыва я подошла к Диме.

– Что случилось? Почему меня перевели в старшую группу?

– Благодарите Козинцева.

– Странно… Ну, допустим, по спортивным предметам я догоню. Надеюсь. А вот предмет Трауберга…

– Не волнуйтесь, девушки дадут вам переписать конспекты. Пока перепишете, все и запомните. У вас, циркачей, это быстро делается.

Через несколько дней на уроке современного танца меня пригласил сам Арнольд, наш преподаватель. Он хотел показать, как можно танцевать даже при очень большой разнице в росте. Дело в том, что на его уроках я обычно сидела – мальчики меня просто игнорировали. И вот я танцую с ним и нахожусь на седьмом небе… Усадив меня, Арнольд сказал:

– Надеюсь, все теперь убедились, что, если хорошо танцуют, рост ни при чем.

Лед тронулся. Я больше никогда не сидела у стены.

В тот день во время перерыва вошел Фищев и крикнул:

– Жеймо! В раздевалку! Быстро!

«Наверное, Трауберг хочет меня все-таки выгнать», – подумала я. (Никогда в своей жизни я столько не нервничала, сколько здесь за два месяца.) Но в раздевалке Дима, улыбаясь, подал мне большой пакет.