Текст книги "Одиночество в сети. Возвращение к началу"

@4

– Ты меня слушаешь или уже уснула? – Она почувствовала нежное прикосновение к руке.

– Конечно, я слушаю тебя, сынок. – Она открыла глаза. – Я всегда тебя слушаю. Просто задумалась. Прости.

Она задавалась вопросом, что будет, если она попросит его принести бутылку виски и лед, и пришла к выводу, что, коль скоро он застукал ее за курением, то и напитки переживет.

– Якуб, могу я попросить тебя об одолжении? – спросила она, глядя ему в глаза.

– Разумеется. – Он обеспокоенно поднял голову.

– В морозильнике, на нижней полке есть лоток со льдом, а на верхней полке – не перепутай, не морозильника, а холодильника – бутылка виски. Можешь принести их сюда? А то ночь что-то очень жаркая.

– Да, умеешь ты напугать человека! – засмеялся он, поцеловал ее в щеку и пошел выполнять просьбу.

Когда он исчез в гостиной, она поднялась и поспешно спрятала стакан с окурком за кучей плитки. Он вернулся с бутылкой, льдом и двумя стаканами. Поставил все на подоконник, бросил по несколько кубиков льда и, наливая, заметил:

– Это благородный виски, в который не нужно добавлять содовую. Умеешь выбирать Гленморанжи, восемнадцатилетний. Всего на три года моложе меня. Восемнадцатого июля ты пьешь восемнадцатилетний виски. А я-то думал, что моя мама любит только вино. Раньше ты, наверное, тоже не разбавляла содовой, – сказал он, садясь перед ней на пол.

Она почувствовала, что краснеет. Закурила.

– Не помню, – сказала она, пытаясь скрыть замешательство. – Я не люблю колу, поэтому, наверное, нет. Откуда ты знаешь, что я пила раньше? – спросила она.

– С таким виски трудно удержаться. Кроме того, бутылка на треть уже пуста.

– Ну да, аргумент серьезный, – засмеялась она. – Если бы ты вернулся пораньше, я бы выпила меньше. Я не слишком разбираюсь в виски. Пью раз в году. Знаю только, что виски должен быть шотландским. А эта бутылка из Шотландии, да и упаковка красивая. Вот я и купила.

Она взглянула на Якуба. Загорелый, с взъерошенными, светящимися волосами, худым небритым лицом, блестящими зелеными глазами. Скорее тощий, чем стройный. Крепкие плечи под тонкой хлопчатобумажной футболкой. Он щурил глаза и морщил лоб так, что над левой бровью появлялась длинная борозда.

Ей был знаком этот взгляд. Она помнила этот прищур. И эту складку над бровью.

– Стало быть, Надя, – сказала она тихо и затянулась сигаретой. – Красивое имя, русское. Надежда. Когда-то были лишь Надежды. Теперь все больше Нади. Красиво звучит. Ласково так, по-девичьи. Она что, русская?

– Самую малость, скорее украинка. Родилась в Гамбурге. Жила там…

– И на каком же языке вы говорите? – полюбопытствовала она.

Он посмотрел на нее, не понимая.

– Как это на каком? По-польски, естественно. Ее родители поляки. Она уже много лет с перерывами живет в Польше. Совсем рядом. Восемь остановок от нас.

– Так вот где ты пропадаешь в выходные. А я-то думала, тебя засосала черная дыра. Восемь остановок от родной матери, которая ждет сына на ужин. Мы же договорились с тобой, Якуб. Так не поступают. Ни с какой женщиной. Даже с той, которую ты знаешь с рождения. Запомни это, сынок, – добавила она серьезным тоном. – Я когда-то знала человека, который готов был угнать трамвай, лишь бы не опоздать. Ты ведь мог позвонить и предупредить, да? Я бы не стояла как дура у плиты и не прятала бы под одеялом кастрюлю с картошкой, чтобы не остыла.

Он заметил, как она украдкой вытирает слезы. Поставил бокал, подошел к ней, встал на колени и крепко ее обнял.

– Ну что ты, мама? Прости. Просто день выдался тяжелый, – прошептал он. – Я совсем забыл про существование телефона. Мне Надя напомнила, только вечером. Но я все равно не успевал на обед. Ты простишь меня?

Он прижался к ней, и она уловила запах духов. Смесь розы, сандалового дерева, мускуса и амбры. Когда-то сама так пахла. Только так. В течение нескольких лет после той ночи в Париже. Наверняка «Фенди». Но это было так давно. Трудно поверить, что этот аромат все еще существует.

– Прекрасный аромат, – тихо сказала она, нежно поглаживая его щеку, прошептала: – Я уже давно простила. А теперь говори. Правду и только правду. Как ты с ней познакомился?

– Через отца, – спокойно ответил он.

– Ее отца?

– У нее нет отца.

– Как это нет? Тогда через какого отца? – спросила она, не понимая.

– Моего отца. И твоего мужа. Иоахима Казимира, сына Бронислава и Марианны.

– Нашего Иоахима? Как это? Где?

– В монастыре.

– Она что, монашка? – испуганно воскликнула она. – И что твой отец делал в монастыре?

– Бизнес. Что он еще может делать? – все так же спокойно продолжал он.

Она отставила бокал, выпрямилась и сказала:

– Куба, ты застукал, как я курю, вычислил выпивку, согласна – два-ноль. Но не думай, что со мной легко проходят такие шуточки. Отец занимается бизнесом в монастыре, а ты похищаешь монашку?

– Мама, успокойся, никто никого не похищает, – прервал он ее, с трудом сдерживая смех. – Все не так. Если позволишь, расскажу тебе по порядку.

– Окей, жду объяснений, – согласилась она и взяла очередную сигарету.

– Но сначала пообещай, что это последняя сигарета. – Он посмотрел ей в глаза. – Не люблю, когда ты куришь.

– А это теперь зависит не от меня, а от твоей истории, сынок, – ответила она с улыбкой.

– Короче, все началось почти год назад, в августе. Помнишь, мы тогда собрались пойти вечером на концерт в филармонию. А утром в тот день позвонил отец. Его фирма заказала работу другой фирме, в которой не оказалось специалиста по информатике. Устанавливали сеть WLAN, и нужно было покопаться в программном обеспечении. Отец хотел, чтобы этим занялся я. Срок сдачи, как это у него бывает, еще вчера. Очень просил, сам, лично, что уже само по себе было необычно. Вот я и поехал. Ты должна помнить, потому что меня не было целую неделю. – Он умолк на мгновение.

– Еще бы не помнить! – воскликнула она. – Позвонил мне и сказал, что хочет пойти на концерт вместо тебя. Я подумала, что это очень странно, ведь последний раз он был со мной на концерте, когда тебе было два годика. Давненько, – добавила она. – Помню, я тогда обрадовалась, чудом достала третий билет. Я не хотела, чтобы он шел вместо тебя. Я хотела, чтобы мы пошли все вместе. Вот было бы историческое событие. Первый совместный выход в филармонию. Вся семья вместе. Мы могли бы сфотографироваться и вставить в альбом, – пошутила она. – Когда я вернулась домой, тебя не было, а дозвониться до тебя я не смогла. Впрочем, до него тоже. Его телефон был выключен. Он позвонил за час до концерта, чтобы сообщить мне, что тебе пришлось срочно уехать на Мазуры в связи с каким-то важным проектом, а он не успевает на концерт, потому что у него какая-то важная встреча. И все жаловался, мол, проклятая бедность, вынужден работать в пятницу, и что это все для семьи. В результате мне самой совершенно расхотелось идти. Села в машину, поехала к тете Ане, с которой мы заливали тоску каким-то ликером, под грустный сериал по каналу HBO.

– Я этого не знал, – удивился Якуб. – Я знаю совершенно другую версию. Но это правда, что я был на Мазурах. В лесных дебрях. Мы установили WLAN в женском монастыре, потому что аббатрисе удалось получить деньги от Евросоюза…

Она расхохоталась и потянулась к бутылке.

– Что тебя так развеселило? – смутился он и бросил в ее бокал несколько кубиков льда.

– Аббатриса, – она усмехнулась. – Звучит, как биссектриса из учебника по геометрии. Главная в женском монастыре – аббатиса, сынок.

– Да? – Он посмотрел на нее с недоумением. – Ладно, пусть будет аббатиса. В любом случае, на Мазурах она оказалась воплощением добра, нежности и спокойствия. И, кроме того, она твоя тезка. Просила меня называть ее по имени, хотя тетенька, наверное, вдвое старше тебя. Короче, ей удалось получить от Евросоюза кучу денег на ремонт монастыря. Брюссель удалось уломать потому что речь шла об интернете. Настоятельница сочла, кстати, вполне разумно, что хорошо было бы заодно спрятать провода в стене. Одновременно продолжались реставрационные работы в часовне, во внутренних галереях и в спальнях. У них там очень красивые фрески и ценные росписи. Помнишь фильм «Имя розы»? – вдруг спросил он. – Хотя, что я спрашиваю, наверняка помнишь. Вот этот монастырь выглядит точно, как в том фильме. Может быть, не такой большой, но очень похож. Рядом озерцо, окруженное со всех сторон лесом. Там, на деревянных мостках, я встретил блондинку в бикини. Но не волнуйся, мама, это была не монахиня, – добавил он с улыбкой. – Я устанавливал там программное обеспечение, а она реставрировала их часовню. Студентка факультета реставрации памятников. То есть, как видишь, все сходится: с Надей я познакомился благодаря отцу, у которого был бизнес с монастырем. Так что я тебе не соврал.

– А что было потом? – спросила она неуверенно.

Он начал рассказывать. Как и раньше, когда она присаживалась на край его кровати по вечерам. Он говорил о своей Наде (так и называл ее: «моя Надя»), о печали, которую она носила в себе, хотя мало кто улыбается так часто, как она. О том страхе, который испытывал, когда приближался к ней. О дикой радости, когда он узнал, что она тоже испытывала точно такой же страх. Об их разговорах, которые практически всегда были разговорами о самом главном. О том спокойствии, которое нисходило на него, когда Надя была рядом. О моментах блаженства, когда он держал ее за руку. О волосах цвета пшеницы, которые он любил трогать, а еще больше любил мыть. О пышных щечках, как у прабабушки Леокадии, о стройных руках, отмеченных шрамами, и о том, что ему нравилось смотреть на нее.

Ссутулившийся, с опущенной головой, он сжимал бокал, иногда вертя его в руках, и говорил, говорил, а она смотрела ему в рот и внимательно слушала, не прерывая. Сидела напротив, неподвижно, спиной к стене. И хоть нога ее онемела, она ни малейшим движением, ни малейшим звуком не хотела помешать происходящему. Так долго ждала этого момента.

Внезапно он умолк, отставил бокал, придвинулся к ней, поцеловал в лоб и тихо сказал:

– А потом пришел Сочельник.

И рассказал волнующую историю о чувствах, влюбленности, тоске и счастье. Из него била безграничная юношеская вера, что эта любовь навсегда и что у них впереди целая вечность, что их чувство нерушимо и уникально. Он говорил это с твердой уверенностью, без тени сомнения, на одном дыхании.

Слушая его, она чувствовала иногда уколы не столько зависти, сколько сожаления. Что у нее такого больше никогда не будет: ни этих душевных порывов, ни этих стай чертовых бабочек в животе, ни срывающей крышу влюбленности. К тому же он может (если конечно захочет) громогласно объявить об этом, прокричать во всеуслышание и показать всему миру. Ему не нужно ни от кого скрывать свою любовь, вытеснять ее, мучиться чувством вины. Потому что он никого не предает, никого не обманывает и никому не вредит.

Почему он рассказал ей об этом сегодня? Именно сегодня! В день, когда она каждый год изводила себя воспоминаниями об очень похожей любви. Ничуть не более зрелой и такой же опьяняющей. Хотя в ее случае запоздалой, запретной и… несчастной. Потому что она, испугавшись осуждения, сделала несчастными сразу троих.

А ведь все должно было быть иначе, и жертв меньше, всего одна – он. Тогда ей казалось, что она поступает честно, отказываясь от своей любви, потому что право на счастье не дает права причинять вред другим. Но умозрительная конструкция с выбором меньшего зла рухнула: она причинила боль и ему, и себе, и тому, кого она хотела защитить от боли – Иоахиму.

Почему Якуб выбрал именно этот день для откровений? Может, так оно и должно быть? Может, это не случайно? Может это дополнительное наказание? Может быть, речь шла именно о том, чтобы, услышав о счастье сына, она еще раз остро ощутила, что двадцать один год назад разрушила собственное счастье?

А может, и нет? Может, как раз наоборот? Может, это искупление за отказ от того счастья? Ведь она живет, пусть не в самом счастливом, но все-таки образцовом браке, у нее нормальная семья, уютный дом и здоровый, умный, счастливый сын. Разве не это главное? А двадцать один год назад был всего лишь интернет. И учащенное сердцебиение во время поездки на выходные в Париж.

– Ты знаешь, что сегодня, то есть вчера, я рассказывал Наде о тебе? – прервал ее размышления Якуб.

– Разве? И что же ты ей сказал, сынок?

– Что? Правду сказал! Что ты прекрасна. И что я всегда целую тебя, когда ухожу из дома надолго, – прошептал он, положив ей руку на плечо. – И что тебе нравится Кортез. Ведь я имел право сказать ей это, не так ли? – спросил он с улыбкой. – Помнишь, ты велела папе вынести елку на помойку, а он нашел его диск под кучей сухих иголок?

– Конечно! Как я могу забыть? – воскликнула она. – Я была так тронута. Может, потому что это был такой неожиданный подарок. Никто из вас не хотел признаваться. Отца я не подозревала, потому что для него без разницы что Кортез, что кортизол. – Она усмехнулась. – Вот только не понимаю, почему ты так отнекивался. Ведь никто другой не мог…

– И тем не менее, это был не я, – прервал он ее. – Диск не от меня, а от Нади. Но тогда я не хотел рассказывать тебе о ней. Потому и отнекивался. Ты бы ведь тогда стала расспрашивать, да? А я о ней почти ничего не знал, кроме того, что я в нее влюблен.

– Не стала бы, сынок. Ты ведь однажды попросил меня не спрашивать, – тихо сказала она и замолчала.

Это его решительное «я влюблен в нее» разбудило воспоминания. Когда он был с Марленой, он тоже так говорил. Она думала тогда, что это просто первая любовь, что он наивный ребенок и не знает – это когда-нибудь закончится. Она не предвидела катастрофы. Ее сын оказался еще более наивным, чем она думала. Он перепутал любовь с потерей сознания.

Она смотрела на его худую руку. Он держал ее запястье и нежно гладил своими длинными пальцами.

– Ты ужасно похудел, сынок. Ты вообще что-нибудь ешь? – прошептала она.

Он сжал пальцы и сказал:

– Помнишь, как ты писала мне письма, когда я был в Штатах? Я думал о них вчера. Тогда ты тоже постоянно меня спрашивала: «Ты там вообще что-нибудь ешь, сынок?». Помнишь?

– Конечно, помню, – ответила она. – Ты привез их с собой. Они все еще у меня. Я храню их вместе с другими моими сокровищами. В старой жестяной коробочке. На верхней полке в кладовке. А почему ты сейчас вспомнил об этих письмах? Почему ты спрашиваешь, сынок? – прошептала она.

– Помнишь, что я не отвечал? Ты постоянно писала, а я не отвечал. Тебе, должно быть, становилось не по себе, ведь так? – спросил он, глядя ей в глаза. – Ты знаешь, что я только вчера это понял? Только когда я рассказывал об этом Наде, до меня дошло, что я вел себя как…

Он не договорил. Осекся. Достал бутылку. Его рука дрожала, когда он наливал себе виски.

– Я рассказал ей, как часто плакал, читая твои письма. И что скучал по тебе. Но тебе я никогда этого не говорил. Ведь правда, никогда? Помнишь? Помнишь, что я не говорил?

– Помню – не помню, – повысила она голос. – О чем ты, Куба? Родители не нуждаются в том, чтобы им это говорить, они и так знают. А те письма? Ну… – Она вздохнула. – Я писала их из чистого эгоизма. Это звучит странно, но именно так и было. Тоска ужасная, но самое худшее, что ее не выразишь никакими словами. Я, честно, даже и не надеялась, что ты станешь отвечать. Ответа я ждала бы скорее от парня, жениха или мужа…

Или от любовника, – подумала она.

– Сынок, – прошептала она, теребя ему волосы, – что такое произошло сегодня, что ты решил мне рассказать о Наде?

– А ты почему решила напиться, сидя на балконе? Причем, напиться виски, а не вина? И закурить сигарету? – ответил он вопросом на вопрос.

– Я же сказала – ночь уж больно хороша…

Он покачал головой с недоверием, но допытываться не стал. Рассказал ей про планы на Грузию и о том, что Наде придется поехать в Мюнхен. Хотя он понимал ее мотивы и знал, что это для нее очень важно, и в плане профессиональном это решение, возможно, даже судьбоносное, в его голосе были слышны разочарование и печаль.

– В Мюнхен? На три месяца? – воскликнула она. – Парень, о чем вообще речь? Какое такое долгое расставание? Я понимаю, какой-нибудь монастырь в джунглях Камбоджи сроком на год, – говорила она, не скрывая удивления. – А тут, Мюнхен! Конечно, чуть дальше восьми остановок, но не конец же света! А теперь слушай меня внимательно. Тетя Аня вот уже два года пытается переехать в Мюнхен на ПМЖ. Пока что ей удается ездить туда только по выходным или в отпуск. В Мюнхене живет ее новый жених, и она всегда, когда придавит тоска, в пятницу после работы садится в машину и едет к нему. Возвращается в воскресенье, чтобы в понедельник утром успеть в офис. Уверена, она будет рада, если ты составишь ей компанию. Вы сможете меняться за рулем.

Мюнхен! Боже, еще и это! Почему именно Мюнхен, а не, скажем, Кельн? Там тоже много памятников, нуждающихся в реставрации. Сколько же раз она пыталась поехать с Аней в Мюнхен? И всегда, в последний момент, отказывалась. Что-то ее останавливало, чего-то она боялась. Конечно, не того, что они вдруг, спустя двадцать один год, столкнутся случайно на переходе или в дверях кафе и не узнают друг друга. Хорошо, если б этим все ограничилось. Она боялась, что путешествие превратится в печальное паломничество по следам воспоминаний.

Наверняка все именно так и произошло бы, потому что Мюнхен у нее ассоциировался только с ним. Она села бы на скамейку перед его институтом. Может, ей захотелось бы войти туда. Непонятно зачем, потому что в его офис, туда, где все началось, ее все равно не впустили бы. Ну а даже если бы впустили, что тогда? Она коснулась бы клавиатуры его компьютера и разревелась? Ну нашла бы она дом, в котором он жил, а что дальше – не знала бы даже, в какое окно смотреть. Прошлась бы туда и обратно под эстакадой и вспомнила бы, что случилось на следующий день после трагедии, которая там произошла. И что это изменило всю ее жизнь. А вечером она затаилась бы в каком-нибудь кабачке и пила бы виски в одиночестве, вспоминая все, что было. Так, как она делала это каждый год восемнадцатого июля. Поэтому, несмотря на неоднократные приглашения Ани, она так ни разу и не съездила в Мюнхен.

Якуб молча посмотрел на сереющее небо, допил остаток виски и сказал:

– Спать пора, а то скоро совсем светло станет. Тебе ведь сегодня еще работать.

– Не беспокойся, сынок, справлюсь. Ради такой ночи можно и поспать поменьше, – сказала она с улыбкой.

– Скинешь мне номер тети Ани?

Он стоял, наклонившись над ней с вытянутой рукой, и ждал. Она не двинулась с места.

– А ты покажешь мне Надю? – спросила она неуверенно. Увидев сначала в его глазах удивление, а потом беспокойство, быстро добавила: – Хотя бы фото. Может, у тебя есть в телефоне?

– Конечно, – ответил он после минутного колебания. – Есть даже обычное, бумажное.

Он наклонился и поднял лежавший на полу рюкзак, запустил руку внутрь и начал шарить. Через мгновение полностью расстегнул молнию и высыпал содержимое на пол. Взял оправленный в черную кожу блокнот и начал листать.

Книга в потрескавшейся буро-оранжевой обложке с изображением целующейся парочки выпала из рюкзака первой. Она узнала ее.

И оцепенела.

@5

Она тихо открыла дверь и на цыпочках прошла в спальню. Боялась, что разбудит Иоахима. Подождала, пока Якуб закончит свои дела в ванной и погасит свет в своей комнате. Для верности подождала еще несколько минут и только тогда вернулась на балкон.

Снизу долетали первые звуки начинающегося дня. Она посветила мобильником и нашла бутылку с остатками виски на дне, приложила к губам, но там оставалось всего несколько капель. Спрятала пустую бутылку за кучей кафельной плитки, вернулась в гостиную и устроилась в кресле.

Вон она, эта книга, выпавшая у Якуба из рюкзака…

Именно сегодня… Как очередной намек на продолжение какой-то невероятной серии. Книга явно не новая: потрескавшаяся обложка, серые края, пятна в нескольких местах. Трудно было поверить, что она все еще в продаже. Сегодня книгу дольше трех месяцев не держат в магазине, такая книга считается уже старьем, для которого жалко места. Откуда она у него? Впрочем, теоретически, Якуб мог купить ее в букинистическом магазине, куда частенько захаживал. Но до сих пор он искал и покупал там исключительно старые учебники по информатике, которые никому, кроме него, не были уже нужны, потому что писал какую-то работу по истории интернета, поэтому, чем старше источник, тем лучше. А эта книга, хоть и рассказывает об интернете, но не в техническом плане, так что маловероятно, что она могла привлечь его внимание.

Она пыталась вспомнить, когда эта книга появилась в ее жизни в первый раз. Семнадцать или восемнадцать лет назад? Якуб ходил тогда в детский сад, так что, конечно, не позже. Год выпуска не помнит, но не забудет тот день, когда прочитала ее в первый раз. По разным причинам не забудет. Но одной из этих причин был стыд.

Солнечный сентябрьский день. Вышла из офиса на обед. По пути к вареничной на рыночной площади был небольшой книжный магазинчик, в котором всем заправляла пани Будимира, седая старушка, заплетавшая свои белоснежные волосы в косу и перевязывавшая их ленточкой. Энергия из нее била ручьем. Когда-то преподавала ей польский в старших классах. Ребята прикалывались над ней и, высмеивая ее необычное имя, называли «Миркой из Будикова», а еще они поначалу смеялись над ее восточнопольским акцентом, но, удивительное дело, стоило ей своим теплым, спокойным, умиротворяющим голосом начать рассказывать им истории, которых в учебниках не было, как класс замирал, завороженный ее повествованием. Литература давала ей возможность объяснять ученикам мир, воспитывать их и делать чувствительными к жизни. Как раз пани Будимира сформировала ее личность и мировоззрение, больше всего дала ей в плане жизненной мудрости, была авторитетом и научила отличать добро от зла. Она по-прежнему обращалась к своей бывшей учительнице «пани профессор», как и принято в школе.

Она уже давно покупала книги исключительно в «Миркином» книжном магазине. Потребовалось некоторое время, чтобы наконец понять, что у ее бывшей учительницы лучший выбор книг. Когда она впервые появилась в этом магазине, пани Будимира сразу узнала ее, вспомнила имя, поговорила о матери, обняла. Но больше всего ее растрогало, когда неделю спустя та подарила ей первую книгу – «Над Неманом» Элизы Ожешко. При этом прошептала с улыбкой: «Я знаю, что ты не читала ее. Как и большинство из класса. Может, вам и рановато тогда было читать это, но ничего – я прикрыла бы на это глаза, даже зажмурилась бы».

И была права. Кроме нескольких ботаников, почти никто из ее класса не осилил три толстенных тома со множеством описаний природы, в которых были представлены – как кто-то когда-то подсчитал, – сто сорок неизвестных видов растений.

В тот сентябрьский день Будимира пихнула ей в руки книгу в блестящей серо-черной обложке, сказав: «Любопытная вещица. Поступила на прошлой неделе. Пока сказать ничего не могу, что думать – не знаю, но и перестать думать о ней тоже не могу. Это… какое-то другое. За душу берет. Иногда до боли. Обязательно прочитай».

Ожидая заказ, во дворике, перед вареничной, она начала читать. Имя автора ничего не говорило, самое обычное. Но это ничего не значило. Тогда она почти не читала польских писателей, которых в то время было – во всяком случае складывалось такое впечатление, – больше, чем читателей. Достаточно было пару раз мелькнуть на телеэкране, как человек начинал испытывать «внутреннюю потребность поделиться своими переживаниями». Чаще всего книгу за него писал кто-то другой, но все равно лес было жалко…

Да и читателей тоже. Только когда ей, матери, загруженной работой, было читать? Компанию, в которой она работала, решила поглотить голландская корпорация. Из-за страха потерять работу она немедленно вернулась из декретного отпуска. Когда крупная корпорация покупает небольшую фирму, отсутствующих на момент сделки, как правило, увольняют. Инстинкт самосохранения подсказал ей, что нужно держать руку на пульсе. Хватит потерь на одну семью: компанию Иоахима никто не захотел поглощать, и ее просто ликвидировали. Это было время дикого, жестокого и кровожадного капитализма. Время трудное не только для нее, но для них обоих. Няня, которую они наняли, приезжала с Якубом на такси, чтобы она могла покормить его грудью. И кормила. Часто закрываясь в туалете.

Ну и когда тут читать книги? Однако, почувствовав, что ее мозги начинают размягчаться и разжижаться, она решила устраивать себе «читательские выходные». Передавала Якуба под опеку Иоахима, а сама брала книгу. Чаще всего восполняла то, что пропустила во время учебы. Читала Воннегута, Маркеса и любимого Ремарка, русскую классику. На польских авторов времени не оставалось. Да и не было ощущения, что она что-то теряет.

Полную уверенность в том, что эта книга про них, она обрела только на второй главе, где было дано описание сайтов, на которых появлялась его фамилия. Это она в конце января 1996 года провела поиск в интернете и нашла все его публикации вместе с той, в которой он написал: «Никакая другая публикация не важна для меня так, как эта. Ее полностью я посвящаю Наталье».

Это был рассказ о них! Она отложила книгу и почувствовала, что ей не хватает воздуха. Расстегнула жакет, закрыла глаза и сосредоточилась на дыхании. Жаркая волна обдала ее лицо, виски, потом еще одна волна и еще. Она побежала в туалет, задев кого-то по дороге, наклонилась над раковиной и начала жадно пить прямо из-под крана. Плескала на щеки холодной водой. Когда через несколько минут вернулась к столику, ее ждала официантка. Оказалось, что она выбежала, оставив не только книгу, но и кошелек. Поблагодарила девушку, расплатилась и спрятала книгу в сумочку. На такси добралась до парка, там, недалеко от озера, подальше от главной аллеи нашла пустую скамейку под кленом.

Уйдя в чтение, она забыла обо всем на свете. Ее прервал плач ребенка. Мимо проходил молодой человек с коляской. Машинально взглянула на часы. Она не могла поверить. Сорвалась со скамейки, погналась за мужчиной, вцепилась ему в плечо и спросила:

– Который час?

Ребенок в коляске перестал плакать, мужчина взглянул на нее испуганно, прикрыл собою коляску, посмотрел на часы и пробормотал:

– Шесть два… двадцать одна.

Ее охватил ужас. Она сняла шпильки и как сумасшедшая понеслась по лужайке: ведь самое позднее в полчетвертого она должна была забрать Якуба из детского сада.

В детском саду она появилась через несколько минут после семи. Стучала кулаками в стеклянную дверь, жала на кнопку звонка. Когда никто не появился, побежала в сад за зданием. Ворота в высоком заборе были обмотаны толстой ржавой цепью. В окнах, выходящих в сад, она увидела уборщицу. Схватила горсть мелких камешков и стала бросать в окна. Кричала. Через несколько минут дверь со стороны сада распахнулась, и появился охранник.

Якуб в кабинете заведующей склонился над листом бумаги, лежавшем на полу. Когда она вошла, он поднял голову и улыбнулся, не прерывая рисования. Заведующая сидела в кресле за столом, барабанила пальцами по столешнице и смотрела на нее со злостью. Не дав ей рта раскрыть, заговорила на повышенных тонах, которые с каждым предложением становились все более крикливыми. Молча, с опущенной головой, она выслушала тираду о безответственности, эгоизме, отсутствии родительских чувств, брошенном, одиноком ребенке и о том, что вместо того, чтобы «как все нормальные люди вовремя вернуться домой», заведующая вынуждена «высиживать сверхурочные часы» с ее сыном. Когда же она попыталась прервать ее словесный поток и объяснить, что такое с ней впервые, что она всегда приходит за Якубом вовремя, а сегодня – только сегодня! – произошло нечто экстраординарное, она услышала зловещее шипение: «Попрошу помолчать, пока я говорю!». Что ж, помолчать так помолчать, ладно, мы не гордые, но, когда заведующая назвала ее сына упрямым букой и асоциальным ребенком, она не выдержала: на глазах появились слезы, и она дрожащим голосом потребовала немедленно прекратить оскорблять ребенка. Заведующая сорвалась с места как ошпаренная, оперлась кулаками о стол, как о трибуну, и неестественно высоким, срывающимся голосом заорала: «Молчать!».

В этот момент Якуб подбежал к противной тетке и изо всех сил стал лупить своими кулачками по необъятной заднице, потом вернулся в угол, где рисовал, собрал с пола все карандаши и бросил их в заведующую. После чего выбежал из кабинета, как и положено «упрямому буке» – не плача и не произнеся ни слова.

На следующий день она позвонила на фирму и взяла неделю отпуска. Поехала с Якубом на море, в Колобжег. Иоахим присоединился к ним в последние два дня. После возвращения Якуба перевели в другой детский сад.

К книге, что взяла у Будимиры, она вернулась только через месяц. Тогда в парке, читая ее, она испытала всю гамму чувств: нежность, умиление, изумление. Но главное – она ощутила в ней стремление к чему-то очень красивому, но тому, что уже закончено и к чему обратной дороги нет. Однако после произошедшего в детском саду книга пробудила в ней своего рода метафизический страх. В результате странного переплетения событий грехи прежних лет ударили рикошетом не только по ней, но и по Якубу. Она думала, что ее история – как скелет запертый в шкафу на три засова и семь замков. Оказалось, что даже из таких надежных шкафов скелеты иногда выпадают.

Она не была уверена, что этот шкаф не откроется сейчас во второй раз. Возможно, книга, которая выпала из рюкзака Якуба, – это предупреждающий скрип дверцы того самого шкафа. После стольких лет… Откуда у него эта книга? Ведь с тех пор, как поступил в институт, он не читал практически ничего, кроме научных работ.

Она начала задаваться вопросом, сможет ли Якуб каким-либо образом связать эту книжную историю с ее жизнью. С жизнью их троицы. Казалось, это невозможно. В тексте ни разу не упоминалось ее имя, все это время она выступала безымянной, просто как «ОНА». Не было имени и у Иоахима. Действие разворачивалось в Варшаве – трудно найти более анонимный город. Фактически, они никогда не жили там и никогда не собирались там жить. Значит, и это не могло вывести на нее.

Аня и Урсула, подруги, с которыми она отправилась в Париж, стали в той книге Асей и Алицией. Их книжные биографии имели массу совпадений с реальной жизнью. Вот, пожалуй, и все. Ни сын, ни муж не знали таких подробностей из ее и их прошлого. Иоахим обеих не переносил и считал психически неуравновешенными чудачками – впрочем, взаимно. Для Якуба же они с самого начала были дорогими-любимыми тетушками, но не до такой степени любимыми, чтобы интересоваться их биографиями.