Текст книги "Похождения бравого солдата Швейка"

Римская четверка в соединении с «а» обозначала государственного изменника и петлю, в соединении с «b» – концентрационный лагерь, а с «с» – необходимость выследить и посадить.

В письменном столе жандармского вахмистра находились всевозможные печатные распоряжения и реестры. Власти желали знать, что думает о своем правительстве каждый гражданин.

Вахмистр Фландерка не раз приходил в отчаяние от этой «литературы», прибывавшей с каждой почтой.

Как только завидит, бывало, знакомый пакет со штемпелем «Свободно от оплаты», «Служебное», у него начинается сердцебиение. Ночью после долгих размышлений он приходил к убеждению, что ему не дождаться конца войны, что Краевое жандармское управление отнимет у него последние крохи разума и ему не придется порадоваться победе австрийского оружия, ибо к тому времени в его голове не будет хватать многих винтиков.

А окружное жандармское управление ежедневно бомбардировало его запросами: почему до сих пор не отвечено на анкету за № , как выполняется инструкция за № , каковы практические результаты наставления за № , и т. д.

Больше всего доставила ему хлопот инструкция о том, как вербовать среди местного населения платных доносчиков и осведомителей. Придя к заключению, что невозможно завербовать кого-нибудь оттуда, где начинается Блата, потому что там весь народ меднолобый, он наконец решил взять к себе на службу деревенского подпаска, по прозванию Пепка-Прыгни. Это был кретин, который всегда подпрыгивал, услыхав свою кличку, несчастное, обиженное природой и людьми существо, калека, за несколько золотых в год и за жалкие харчи пасший деревенское стадо.

Вахмистр велел его призвать и сказал ему:

– Знаешь, Пепка, кто такой «старик Прогулкин»?

– Ме-ме…

– Не мычи. Запомни: так называют государя императора. Знаешь, кто такой государь император?

– Это – гоцудаль импелатол…

– Молодец, Пепка. Так запомни: если услышишь, когда ходишь по избам обедать, кто-нибудь скажет, что государь император скотина или что-нибудь в этом роде, то моментально приди ко мне и сообщи. За это получишь от меня двадцать геллеров. А если услышишь, как кто-нибудь скажет, будто мы проиграем войну, опять приходи ко мне, понимаешь? Скажешь, кто это говорил, и снова получишь двадцать геллеров. Но если я узнаю, что ты что-нибудь скрыл, – плохо тебе придется. Заберу и отправлю в Писек. А теперь, ну-ка, прыгни! – Пепка подпрыгнул, а вахмистр дал ему сорок геллеров и, довольный собой, написал рапорт в окружное жандармское управление, что завербовал осведомителя.

На следующий день к вахмистру пришел священник и сообщил ему по секрету, что утром он встретил за деревней сельского пастуха Пепку-Прыгни и тот ему сказал: «Батьюска, вчера пан вахмистл говолил, сто гоцудаль импелатол скотина, а войну мы плоиглаем. Ме-е… Гоп!»

После дальнейшего разговора со священником вахмистр велел арестовать сельского пастуха. Позднее градчанский суд приговорил его за государственную измену к двадцати годам. Он был обвинен в опасных и предательских злодеяниях, в подстрекательстве, оскорблении его величества и в целом ряде других преступлений и проступков.

Пепка-Прыгни на суде держал себя, как на пастбище или среди мужиков, на все вопросы блеял козой, а после вынесения приговора крикнул: «Ме-е!.. Гоп!» – и прыгнул. За это он был наказан в дисциплинарном порядке: жесткая постель, одиночка и три дня в неделю на хлеб и воду.

С тех пор у вахмистра не было осведомителя, и ему пришлось ограничиться тем, что он сам выдумал себе осведомителя, сообщил по инстанции вымышленное имя и таким образом повысил свой ежемесячный заработок на пятьдесят крон, которые он пропивал в трактире «У кота». После десятой кружки его начинали мучить угрызения совести, пиво казалось горьким, и он слышал от крестьян всегда одну и ту же фразу: «Что-то нынче наш вахмистр невеселый, словно как не в своей тарелке». Тогда он уходил домой, а после его ухода кто-нибудь говорил: «Видать, наши в Сербии опять обделались – вахмистр сегодня больно молчаливый».

А вахмистр дома заполнял одну из бесчисленных анкет:

«Настроение среди населения – Iа…»

Часто в ожидании ревизии и расследований вахмистр проводил долгие бессонные ночи. Ему чудилась петля, вот подводят его к виселице, и в последней момент сам министр обороны кричит ему снизу, стоя у виселицы: «Wachmeister, wo ist die Antwort des Zirkulärs[77]77
  Вахмистр! А где ответ на циркуляр… (нем.)


[Закрыть] за №x, y, z?»

Но все это осталось позади, теперь совсем другое дело! Теперь ему казалось, будто из всех углов жандармского отделения к нему несется старое охотничье поздравление «С богатым уловом!». И жандармский вахмистр Фландерка не сомневался в том, что начальник окружного жандармского управления похлопает его по плечу и скажет: «Ich gratuliere Ihnen, Herr Wachmeister».[78]78
  Поздравляю вас, господин вахмистр (нем.).


[Закрыть]

Жандармский вахмистр рисовал в своем воображении картины одну пленительнее другой. В извилинах его чиновничьего мозга вырастали и проносились отличия, повышения и долгожданная оценка его криминалистических способностей, открывающих широкую карьеру.

Вахмистр вызвал ефрейтора и спросил его:

– Обед раздобыли?

– Принесли ему копченой свинины с капустой и кнедликом. Супа уже не было. Выпил стакан чаю и хочет еще.

– Дать! – великодушно разрешил вахмистр. – Когда напьется чаю, приведите его ко мне.

Через полчаса ефрейтор привел Швейка, сытого и, как всегда, довольного.

– Ну как? Понравился вам обед? – спросил вахмистр.

– Обед сносный, господин вахмистр. Только вот капусты не мешало бы побольше. Да что делать, я знаю, на меня ведь не рассчитывали. Свинина хорошая, должно быть, домашнего копчения, от домашней свиньи. И чай с ромом неплохой.

Вахмистр посмотрел на Швейка и начал:

– Правда ли, что в России пьют много чаю? А ром там тоже есть?

– Ром во всем мире есть, господин вахмистр.

«Начинает выкручиваться, – подумал вахмистр. – Раньше нужно было думать, что говоришь!» И, интимно наклонясь к Швейку, спросил:

– А хорошенькие девочки в России есть?

– Хорошенькие девочки во всем мире имеются, господин вахмистр.

«Ишь ты какой, – снова подумал вахмистр. – Небось решил вывернуться!» – и выпалил как из сорокадвухсантиметровки:

– Что вы намеревались делать в Девяносто первом полку?

– Идти с полком на фронт.

Вахмистр с удовлетворением посмотрел на Швейка и подумал: «Правильно! Самый лучший способ попасть в Россию».

– Задумано великолепно! – с восхищением сказал он, наблюдая, какое впечатление произведут его слова на Швейка, но не прочел в его глазах ничего, кроме полнейшего спокойствия.

«И глазом не моргнет, – ужаснулся в глубине души вахмистр. – Ну и выдержка же у них! Будь я на его месте, у меня бы после этих слов ноги ходуном заходили».

– Утром мы отвезем вас в Писек, – проронил он как бы невзначай. – Были вы когда-нибудь в Писеке?

– В тысяча девятьсот десятом году на императорских маневрах.

На лице вахмистра заиграла приятная торжествующая улыбка. Он чувствовал, что в своей системе допроса превзошел самого себя.

– Вы оставались там до конца маневров?

– Ясное дело, господин вахмистр. Я был в пехоте.

Швейк продолжал смотреть на вахмистра, который вертелся на стуле от радости и не мог больше сдерживаться, чтобы не вписать все в рапорт. Он вызвал ефрейтора и приказал отвести Швейка, а сам приписал в своем рапорте:

«План его был таков: проникнуть в ряды Девяносто первого пехотного полка, он хотел просить немедленно отправить его на фронт; там он при первой возможности перебежал бы в Россию, ибо видел, что возвращение туда иным путем благодаря бдительности наших органов невозможно. Вполне вероятно, что он мог бы с успехом провести в жизнь свои намерения, так как, согласно его показаниям, полученным путем продолжительного перекрестного допроса, он еще в 1910 году участвовал в качестве рядового в императорских маневрах в окрестностях Писека, из чего видно, что у него большой опыт в этой области. Позволю себе подчеркнуть, что собранный мною обвинительный материал является результатом моей системы перекрестного допроса».

В дверях появился ефрейтор:

– Господин вахмистр! Он просится в нужник.

– Bajonett auf![79]79
  Примкнуть штык! (нем.)


[Закрыть] – скомандовал вахмистр. – Или нет, приведите его сюда.

– Вам нужно в уборную? – любезно спросил Швейка вахмистр. – Уж не кроется ли в этом что-нибудь большее?

– Совершенно верно. Мне нужно по «большому делу», господин вахмистр, – ответил Швейк.

– Смотрите, чтобы не случилось чего-нибудь другого, – многозначительно сказал вахмистр, пристегивая кобуру с револьвером. – Я пойду с вами.

– У меня хороший револьвер, – сказал он Швейку по дороге, – семизарядный, абсолютно точно бьет в цель.

Однако, раньше чем выйти на двор, вахмистр позвал ефрейтора и тихо сказал ему:

– Примкните штык и, когда он войдет внутрь, станьте позади уборной. Как бы он нам не сделал подкоп через выгребную яму.

Уборная представляла собой обыкновенную маленькую деревянную будку, которая уныло стояла посреди двора неподалеку от навозной кучи. Это был старый ветеран, там отправляли естественные потребности целые поколения. Теперь тут сидел Швейк и придерживал одной рукой веревочку от двери, между тем как через заднее окошечко ефрейтор смотрел ему в задницу, следя, как бы он не сделал подкопа.

Ястребиные очи жандармского вахмистра впились в дверь; вахмистр обдумывал, в какую ногу ему стрелять, если Швейк сделает попытку к бегству.

Но дверь тихонько отворилась, и из уборной вышел удовлетворенный Швейк. Он осведомился у вахмистра:

– Не слишком ли долго я там пробыл? Не задержал ли я вас?

– О, нисколько, нисколько, – ответил вахмистр и подумал: «Как они все-таки деликатны, вежливы. Знает ведь, что его ждет, но остается любезным. Надо отдать справедливость – вежлив до последней минуты. Мог бы разве кто из наших так держать себя на его месте?»

Вахмистр остался в караульном помещении и сел рядом со Швейком на пустой постели жандарма Рампы, который стоял в наряде и должен был до утра обходить окрестные села. В настоящее время он уже сидел в Противине, в трактире «У вороного коня», и играл с сапожниками в «марьяж», в перерывах доказывая, что Австрия должна победить.

Вахмистр закурил, дал набить трубку и Швейку, ефрейтор подкинул дров в печку, и жандармское отделение превратилось в самый уютный уголок на земном шаре, в теплое гнездышко. Опустились зимние сумерки. Наступила ночь, время дружных задушевных бесед.

Все молчали. Вахмистр долго что-то обдумывал и наконец обратился к помощнику:

– По-моему, вешать шпионов неправильно. Человек, который жертвует собой во имя долга, за свою, так сказать, родину, заслуживает почетной смерти от пули. Как по-вашему, господин ефрейтор?

– Конечно, лучше расстрелять его, а не вешать, – согласился ефрейтор. – Послали бы, скажем, нас и сказали бы: «Вы должны выяснить, сколько у русских пулеметов в их пулеметном отделении». Что же, переоделись бы и пошли. И за это меня вешать как бандита?

Ефрейтор так разошелся, что встал и провозгласил:

– Я требую, чтобы меня расстреляли и похоронили с воинскими почестями!

– Вот тут-то и закавыка, – сказал Швейк – Если парень не дурак – попробуй-ка уличи его. Никогда его не уличат.

– Нет, уличат! – загорячился вахмистр. – Ведь они тоже не дураки, и у них есть своя особая система. Вы сами в этом убедитесь. Убедитесь, – повторил он более спокойным тоном, сопровождая свои слова приветливой улыбкой. – Сколько ни вертись – у нас никакие увертки не помогут. Верно я говорю, господин ефрейтор?

Ефрейтор кивнул головой в знак согласия и сказал, что есть люди, у которых дело уже давным-давно проиграно и они могут прикидываться вполне спокойными сколько им влезет, но это им не поможет; чем спокойнее человек выглядит, тем больше это его выдает.

– У вас моя школа, ефрейтор! – с гордостью провозгласил вахмистр. – Спокойствие – мыльный пузырь, но деланное спокойствие – это corpus delicti.[80]80
  Состав преступления (лат.).


[Закрыть]

И, прервав изложение своей теории, он обратился к ефрейтору:

– Что бы такое придумать на ужин?

– А в трактир вы нынче не пойдете, господин вахмистр?

Тут перед вахмистром встала во весь рост сложная проблема, требующая немедленного разрешения.

Что, если арестованный, воспользовавшись его ночным отсутствием, сбежит? Ефрейтор, правда, человек надежный и осторожный, но у него уже один раз сбежали двое бродяг. (Фактически дело обстояло так: ефрейтору не хотелось тащиться с ними до Писека по морозу и он отпустил их в поле около Ражиц, для проформы выпалив разок в воздух из винтовки.)

– Пошлем нашу бабку за ужином. А пиво она нам будет таскать в жбане, – разрешил наконец вахмистр эту сложную проблему. – Пусть бабка разок пробежится – разомнет кости.

И бабка Пейзлерка, которая им прислуживала, действительно порядочно набегалась за этот вечер. После ужина сообщение на линии жандармское отделение – трактир «У кота» не прерывалось. Бесчисленные следы больших тяжелых сапог бабки свидетельствовали о том, что вахмистр решил в полной мере вознаградить себя за свое отсутствие в трактире «У кота».

И когда в конце концов бабка Пейзлерка появилась в трактире и сказала, что господин вахмистр кланяется и просит прислать ему бутылку контушовки, терпение любопытного трактирщика лопнуло.

– Кто там у них?

– Да подозрительный какой-то человек, – ответила на его вопрос бабка. – Я сейчас оттуда – сидят с ним оба в обнимку, а господин вахмистр гладит его по голове и приговаривает: «Золотце ты мое, головушка ты моя славянская, шпиончик ты мой ненаглядный!..»

А когда было далеко за полночь, жандармское отделение являло собой такую картину: ефрейтор спал, громко храпя и растянувшись поперек постели, как был – в полной форме; напротив сидел вахмистр с остатками контушовки на дне бутылки и обнимал Швейка за шею, слезы текли по его загорелому лицу, усы слиплись от контушовки. Он бормотал:

– Ну, признайся, что в России такой хорошей контушовки не найти. Скажи, чтобы я мог спокойно заснуть. Признайся, будь мужчиной!

– Не найти.

Вахмистр навалился на Швейка.

– Утешил ты меня, признался. Так-то вот нужно признаваться на допросе. Уж если виновен, зачем отрицать?

Он поднялся и, качаясь из стороны в сторону, с пустой бутылкой в руке направился в свою комнату, бормоча:

– Если б-бы я сразу не поп-пал на п-правильный п-путь, могло бы совсем другое п-получиться.

Прежде чем свалиться в мундире на постель, он вытащил из письменного стола свой рапорт и попытался дополнить его следующим материалом: «Ich muß noch dazu beizufügen, daß die russische Kontuszowka[81]81
  Должен присовокупить, что русская контушовка… (нем.)


[Закрыть] на основании § 56…»

Он поставил кляксу, слизнул ее языком и, как был, глупо улыбаясь, свалился на постель и заснул мертвым сном.

К утру жандармский ефрейтор, спавший на кровати у противоположной стены, поднял такой храп с присвистом, что Швейк проснулся. Он встал, хорошенько потряс ефрейтора и улегся опять. Пропели петухи, взошло солнце, и бабка Пейзлерка, выспавшись после ночной беготни, пришла растопить печку. Двери были открыты, все было погружено в глубокий сон. Керосиновая лампа в караульном помещении еще коптила. Бабка подняла тревогу и стащила ефрейтора и Швейка с кроватей. Ефрейтору она сказала:

– Хоть бы постыдились спать одетым, точно скотина. – А Швейку сделала замечание, чтобы он застегивал штаны, когда перед ним женщина.

Наконец она заставила заспанного ефрейтора пойти разбудить вахмистра и сказать ему, что не дело так долго дрыхнуть.

– Ну и в компанию вы попали, – ворчала бабка, обращаясь к Швейку, пока ефрейтор будил вахмистра. – Пропойцы один хуже другого. Самих себя пропили бы. Мне уже третий год должны, а заикнусь только, вахмистр мне: «Молчите, бабушка, а не то велю вас посадить. Нам доподлинно известно, что ваш сын – браконьер и господские дрова ворует». Вот и маюсь с ними уже четвертый год. – Бабка глубоко вздохнула и продолжала ворчать: – Вахмистра берегитесь пуще всего. Лиса и гадина, каких мало. Так и ищет, кого бы сцапать и посадить.

Вахмистра еле разбудили. Ефрейтору стоило немалого труда убедить его, что уже утро.

Наконец он продрал глаза, стал их тереть кулаком и с трудом, постепенно начал воскрешать в памяти вчерашний вечер. Вдруг ему пришла на ум ужасная мысль, и он испуганно спросил, мутными глазами глядя на ефрейтора:

– Сбежал?!

– Боже сохрани, парень честный.

Ефрейтор зашагал по комнате, взглянул в окно, вернулся, оторвал кусок от лежавшей на столе газеты и скатал из него шарик. Было видно, что он хочет что-то сказать.

Вахмистр неуверенно на него смотрел и наконец, желая точно уяснить, что тот о нем думает, сказал:

– Ладно уж, я вам помогу, господин ефрейтор: вчера небось я опять здорово набуянил?

Ефрейтор укоризненно взглянул на своего начальника.

– Если бы вы только знали, господин вахмистр, какие речи вы вчера вели! Чего-чего вы только ему не наговорили!

И, наклонясь к самому уху вахмистра, зашептал:

– Что все мы – чехи и русские – одной славянской крови, что Николай Николаевич на будущей неделе будет в Пршерове, что Австрии не удержаться, и советовали ему при дальнейшем расследовании все отрицать и плести с пятого на десятое, чтобы он тянул до тех пор, пока его не выручат казаки. Еще вы сказали, что очень скоро все лопнет, повторятся гуситские войны, крестьяне пойдут с цепами на Вену, из государя императора песок сыплется и он скоро ноги протянет, а император Вильгельм – зверь. Потом вы ему обещали посылать в тюрьму деньги, чтобы подкормиться, и много еще наговорили такого.

Ефрейтор отошел от вахмистра.

– Я все это отлично помню, – прибавил он, – потому что спервоначалу я клюнул совсем немного, а потом уж, верно, нализался и дальше ничего не помню.

Вахмистр поглядел на ефрейтора.

– А я помню, – сказал он, – как вы говорили, что мы против русских – сопляки, и даже при бабке орали: «Да здравствует Россия!»

Ефрейтор нервно зашагал по комнате.

– И орали вы это, словно вас режут, – сказал вахмистр. – А потом вы повалились поперек кровати и захрапели.

Ефрейтор остановился у окна и, барабаня пальцем по стеклу, заявил:

– Да и вы тоже, господин вахмистр, при бабке язык за зубами не держали. Вы ей, помню, сказали: «Бабушка, зарубите себе на носу: каждый император или король заботится только о своем кармане, потому и война идет. То же самое и эта развалина, «старик Прогулкин», которого нельзя выпустить из сортира без того, чтобы он не загадил весь Шенбрунн».

– Я это говорил?!

– Да, господин вахмистр, именно это вы говорили, перед тем как идти на двор блевать, а еще кричали: «Бабушка, суньте мне палец в горло!»

– А вы тоже прекрасно выразились, – прервал его вахмистр. – Где вы только подцепили эту глупость, что Николай Николаевич будет чешским королем?

– Этого я что-то не помню, – нерешительно отозвался ефрейтор.

– Еще бы вы помнили! Пьяный был в стельку, и глаза словно у поросенка, а когда вам понадобилось «на двор», вы, вместо того чтобы выйти в дверь, полезли на печку.

Оба замолкли до тех пор, пока наконец продолжительное молчание не нарушил вахмистр:

– Я всегда вам говорил, что алкоголь – погибель. Пить вы не умеете, а пьете. Что, если бы он у нас сбежал? Чем бы мы с вами оправдались? Ах ты Господи, как трещит башка! Говорю вам, господин ефрейтор, – продолжал вахмистр, – именно потому, что он не сбежал, становится совершенно ясным, что это за тонкая и опасная штучка. Когда его там будут допрашивать, он заявит, что двери у нас были не заперты всю ночь, что мы были пьяны и он мог бы тысячу раз убежать, если б чувствовал себя виновным. Счастье еще наше, что такому человеку не поверят, и если мы под присягой скажем, что это выдумка и наглая ложь, то ему сам Бог не поможет, а еще пришьют лишний параграф – и все. В его положении лишний параграф никакой роли не играет… Хоть бы голова так не болела!

Наступила тишина. Через минуту вахмистр приказал позвать бабку.

– Послушайте, бабушка, – сказал вахмистр Пейзлерке, строго глядя ей в лицо. – Раздобудьте-ка где-нибудь распятие на подставке и принесите сюда. – И на вопросительный взгляд бабки крикнул: – Живо! Через минуту чтобы здесь было!

Затем вахмистр вынул из стола две свечки, на которых были следы сургуча, оставшиеся после запечатывания официальных бумаг, и когда бабка приковыляла с распятием, он поставил крест на край стола между двумя свечками, зажег свечки и торжественно сказал:

– Сядьте, бабушка.

Бабка Пейзлерка, остолбенев от удивления, опустилась на диван и испуганно посмотрела на вахмистра, свечи и распятие. Бабку охватил страх, и было видно, как дрожат у нее ноги и сложенные на коленях руки.

Вахмистр прошелся раза два мимо нее, потом остановился и торжественно изрек:

– Вчера вечером вы были свидетельницей великого события, бабушка. Возможно, что ваш глупый ум этого не понимает. Солдат тот – разведчик, шпион, бабушка!

– Иисус Мария! – воскликнула Пейзлерка. – Мать Пресвятая Богородица! Мария Скочицкая!

– Тихо! Так вот: для того чтобы выведать от него кое-какие вещи, пришлось вести всяческие, быть может, странные, разговоры, которые вы вчера слышали. Небось слышали вы, какие странные разговоры мы вели?

– Слышала, – дрожащим голосом пролепетала бабка.

– Эти речи, бабушка, мы вели только к тому, чтобы он нам стал доверять и признался. И нам это удалось. Вытянули мы из него все. Сцапали голубчика.

Вахмистр прервал свою речь, чтобы поправить фитили на свечках, и продолжал торжественным тоном, строго глядя на бабку Пейзлерку:

– Вы, бабушка, присутствовали при этом и, таким образом, посвящены в эту тайну. Эта тайна государственная, вы и заикнуться никому не смеете. Даже на смертном одре не должны об этом говорить, иначе вас нельзя будет на кладбище похоронить.

– Иисус Мария Йозеф! – заголосила Пейзлерка. – Занесла меня сюда нелегкая!

– Не реветь! Встаньте, подойдите к святому распятию, сложите два пальца и подымите руку. Будете сейчас мне присягать. Повторяйте за мной…

Бабка Пейзлерка заковыляла к столу, причитая:

– Мать Пресвятая Богородица, Мария Скочицкая! И зачем только я этот порог переступила!

С креста глядело на нее измученное лицо Христа, свечки коптили, а бабке все это казалось страшным и неземным. Она совсем растерялась, у нее стучали друг о дружку коленки, руки тряслись. Она подняла руку со сложенными пальцами, и жандармский вахмистр торжественно, с выражением произнес слова присяги, которые бабка повторяла за ним:

– Клянусь Богу всемогущему и вам, господин вахмистр, что ничего о том, что здесь видела и слышала, никому до смерти своей не скажу ни слова, даже если меня будут спрашивать. Да поможет мне в этом Господь Бог!

– Теперь поцелуйте крест, – приказал вахмистр после того, как бабка Пейзлерка, громко всхлипывая, повторила присягу и набожно перекрестилась. – Так, а теперь отнесите распятие туда, где его одолжили, и скажите там, что оно понадобилось мне для допроса.

Ошеломленная Пейзлерка на цыпочках вышла с распятием из комнаты, и через окно видно было, как она по дороге поминутно оглядывалась на жандармское отделение, будто желая убедиться, что это был не сон и она действительно только что пережила одну из самых страшных минут в своей жизни.

Вахмистр между тем переписывал свой рапорт, который он ночью дополнил кляксами, размазав их по тексту, словно это был мармелад.

Он все переделал заново и вспомнил, что позабыл допросить Швейка еще об одной вещи. Он велел привести Швейка и спросил его:

– Умеете фотографировать?

– Умею.

– А почему вы не носите с собой аппарата?

– Потому что его у меня нет, – чистосердечно признался Швейк.

– А если бы аппарат у вас был, вы бы фотографировали? – спросил вахмистр.

– Если бы да кабы, то во рту росли бобы, – простодушно ответил Швейк, встречая спокойным взглядом испытующий взгляд вахмистра.

У вахмистра в этот момент опять так разболелась голова, что он не мог придумать другого вопроса, кроме как:

– Трудно ли фотографировать вокзалы?

– Легче, чем что другое, – ответил Швейк. – Во-первых, вокзал не двигается, а стоит на одном месте, а во-вторых, ему не нужно говорить: «Сделайте приятную улыбку».

Теперь вахмистр мог дополнить свой рапорт. «Zu dem Bericht, № 2172, melde ich…»[82]82
  В дополнение к моему докладу № 2172 сообщаю… (нем.)


[Закрыть] В этом дополнении вахмистр дал волю своему вдохновению:

«При перекрестном допросе арестованный, между прочим, показал, что умеет фотографировать и охотнее всего делает снимки вокзалов. Хотя при обыске у него не было обнаружено фотографического аппарата, но имеется подозрение, что таковой у него где-нибудь спрятан и не носит он его с собой лишь для того, чтобы не возбуждать подозрений; это подтверждается и его собственным признанием в том, что он делал бы снимки, если б имел при себе аппарат…»

С похмелья вахмистр в своем донесении о фотографировании все больше и больше запутывался. Он писал:

«Из показаний арестованного совершенно ясно вытекает, что только неимение при себе аппарата помешало ему сфотографировать железнодорожные строения и вообще места, имеющие стратегическое значение. Не подлежит сомнению, что свои намерения он привел бы в исполнение, если б вышеупомянутый фотографический аппарат, который он спрятал, был у него под рукой. Только благодаря тому обстоятельству, что аппарата при нем не оказалось, никаких снимков обнаружено у него не было».

Вахмистр был очень доволен своим произведением и с гордостью прочел его ефрейтору.

– Недурно получилось, – сказал он. – Видите, вот как составляются доклады. Здесь все должно быть. Следствие, милейший, не такая уж простая штука, и главное – умело изложить все в докладе, чтобы в высшей инстанции только рот разинули. Приведите-ка его ко мне. Пора с этим делом покончить.

– Итак, господин ефрейтор отведет вас в окружное жандармское управление в Писек, – сказал он с важной миной Швейку. – Согласно предписанию, полагается отправить вас в ручных кандалах, но ввиду того, что вы, по моему мнению, человек порядочный, кандалов мы на вас не наденем. Я уверен, что и по дороге вы не сделаете попытки к бегству. – Вахмистр, видно, тронутый добродушием, написанным на швейковской физиономии, прибавил: – И не поминайте меня лихом. Отведите его, господин ефрейтор, вот вам мое донесение.

– Счастливо оставаться, – мягко сказал Швейк. – Спасибо вам, господин вахмистр, за все, что вы для меня сделали. При случае черкну вам письмецо. Если попаду в ваши края, обязательно зайду к вам в гости.

Швейк с ефрейтором вышли на шоссе, и каждый встречный, видя, как они увлечены дружеской беседой, решил бы, что это старые знакомые, которые случайно встретились по дороге и идут вместе в город, скажем, в костел.

– Никогда не думал, – говорил Швейк, – что дорога в Будейовицы будет такой трудной. Это напоминает мне случай с мясником Хаурой из Кобылис. Очутился он раз у памятника Палацкому на Морани и ходил вокруг него до самого утра, думая, что идет вдоль стены, а стена эта не имеет конца. Он был в отчаянии. К утру он совершенно выбился из сил и закричал «караул!», а когда прибежали полицейские, он их спросил, как ему пройти домой в Кобылисы, потому что, говорит, иду я вдоль какой-то стены уже пять часов, а ей конца не видать. Полицейские его забрали, а он там в участке все расколотил.

Ефрейтор не сказал ни слова и подумал: «На кой ты мне все это рассказываешь? Опять начал заправлять арапа насчет Будейовиц».

Они проходили мимо пруда, и Швейк поинтересовался, много ли в их районе рыболовов, которые без разрешения ловят рыбу.

– Здесь одни только браконьеры, – ответил ефрейтор. – Прежнего вахмистра утопить хотели. Сторож у пруда стреляет им в задницу нарезанной щетиной, но ничего не помогает – у них в штанах жесть.

И ефрейтор слегка коснулся темы о прогрессе, о том, до чего люди дошли и как один другого обставляет, и затем развил новую теорию о том, что война – великое благо для всего человечества, потому что заодно с порядочными людьми перестреляют многих негодяев и мошенников.

– И так на свете слишком много народу, – произнес он глубокомысленно. – Всем стало тесно, людей развелось до черта!

Они подходили к постоялому двору.

– Сегодня чертовски метет, – сказал ефрейтор. – Я думаю, не мешало бы пропустить по рюмочке. Не говорите там никому, что я вас веду в Писек. Это государственная тайна.

Перед глазами ефрейтора запрыгала инструкция из центра о подозрительных лицах и об обязанностях каждого жандармского отделения «изолировать этих лиц от местного населения и строго следить, чтобы отправка их в следующую инстанцию не давала повода к распространению излишних толков и пересудов среди населения».

– Не вздумайте проговориться, что вы за птица, – сказал он. – Никому нет дела до того, что вы натворили. Не давайте повода к распространению паники. Паника в военное время ужасная вещь. Кто-нибудь сболтнет – и пойдет по всей округе! Понимаете?

– Я панику распространять не буду, – сказал Швейк и действительно держал себя соответственно с этим заявлением.

Когда хозяин постоялого двора разговорился с ним, Швейк проронил:

– Вот брат говорит, что за час мы дойдем до Писека.

– Так, значит, брат ваш в отпуску? – спросил любопытный хозяин у ефрейтора.

Тот, не сморгнув, ответил:

– Сегодня у него отпуск кончается.

Когда трактирщик отошел в сторону, ефрейтор, подмигнув Швейку, сказал:

– Ловко мы его обработали! Главное, не поднимать паники – время военное.

Перед входом на постоялый двор ефрейтор сказал, что рюмочка повредить не может, но он поддался излишнему оптимизму, так как не учел, сколько их будет, этих рюмочек. После двенадцати рюмок он громко и решительно провозгласил, что до трех часов начальник окружного жандармского управления обедает и бессмысленно приходить туда раньше, тем более что поднялась метель. Если они придут в Писек в четыре часа вечера, времени останется хоть отбавляй. До шести времени хватит. Придется идти в темноте, по погоде видно. Разницы никакой: идти ли сейчас или попозже – Писек никуда от них не убежит.

– Мы должны ценить, что сидим в тепле, – заключил он. – Там, в окопах, в такую погоду куда хуже, чем нам здесь у печки.

От большой кафельной печи несло теплом, и ефрейтор констатировал, что внешнее тепло следует дополнить внутренним с помощью различных настоек, сладких и крепких, как говорится в Галиции. У хозяина их было восемь сортов, и он скрашивал ими скуку постоялого двора, распивая все по очереди под звуки метели, гудевшей за каждым углом его домика.

Ефрейтор все время громко подгонял хозяина, чтобы тот от него не отставал, и пил, не переставая обвинять его в том, что он мало пьет. Это была явная клевета, так как хозяин постоялого двора уже еле держался на ногах, все время настаивал, чтобы сыграли в «железку», и даже стал утверждать, что прошлой ночью он слышал на востоке канонаду. Ефрейтор икнул в ответ:

– Э-это ты брось! Без паники! На этот счет у нас есть инструкция. – И пустился объяснять, что инструкция – это свод последних распоряжений.