Текст книги "Похождения бравого солдата Швейка"

* * *

Пришло сообщение, что эшелон отправится не раньше, чем через четыре часа. Путь на Хатван занят поездами с ранеными. Ходили слухи, что у Эгера столкнулись санитарный поезд с поездом, везшим артиллерию. Из Будапешта отправлены туда поезда, чтоб оказать помощь.

Вскоре заработала фантазия всего батальона Толковали о двух сотнях убитых и раненых, о том, что эта катастрофа подстроена: нужно же замести следы мошенничества при снабжении раненых. Это дало повод к острой критике снабжения батальона и воровства на складах и в канцеляриях.

Большинство придерживалось того мнения, что старший батальонный писарь Баутанцель все делит с офицерами.

В штабном вагоне капитан Сагнер заявил, что согласно маршруту они, собственно, должны бы уже быть на галицийской границе. В Эгере им обязаны выдать на всю команду на три дня хлеба и консервов, но до Эгера еще десять часов езды, а кроме того, в связи с наступлением за Львовом, там скопилось столько поездов с ранеными, что, если верить телеграфным сообщениям, ни одной буханки солдатского хлеба, ни одной банки консервов достать невозможно. Капитан Сагнер получил приказ: вместо хлеба и консервов выплатить каждому солдату по шести крон семидесяти геллеров. Эти деньги выдадут при раздаче жалованья за девять дней, если капитан Сагнер к этому времени получит их из бригады. В кассе сейчас только двенадцать с чем-то тысяч крон.

– Это свинство со стороны полка, – не выдержал поручик Лукаш, – отправить нас без гроша.

Прапорщик Вольф и поручик Коларж начали шептаться о том, что полковник Шредер за последние три недели положил на свой личный счет в Венский банк шестнадцать тысяч крон.

Поручик Коларж потом объяснял, как накапливают капитал. Сопрут, например, у полка шесть тысяч и сунут их в собственный карман, а по всем кухням совершенно логично отдается приказ – порцию гороха на каждого человека сократить в день на три грамма. В месяц это составит девяносто граммов на человека. В каждой ротной кухне накапливается гороха не менее шестнадцати кило. Ну, в отчете повар укажет, что горох весь израсходован.

Поручик Коларж в общих чертах рассказал Вольфу о других достоверных случаях, которые он лично наблюдал. Такими фактами переполнена деятельность всей военной администрации, начиная от старшего писаря в какой-нибудь несчастной роте и кончая хомяком в генеральских эполетах, который делал себе запасы на послевоенную зиму.

Война требовала храбрости и в краже.

Интенданты бросали любвеобильные взгляды друг на друга, как бы желая сказать: «Мы единое тело и единая душа; крадем, товарищи, мошенничаем, братцы, но ничего не поделаешь, против течения не поплывешь! Если ты не возьмешь – возьмет другой, да еще скажет о тебе, что ты не крадешь потому, что уж вдоволь награбил!»

В вагон вошел господин с красно-золотыми лампасами. Это был один из инспектирующих генералов, катающихся по всем железным дорогам.

– Садитесь, господа, – любезно пригласил он, радуясь, что накрыл какой-то эшелон, не подозревая даже о его пребывании здесь.

Капитан Сагнер хотел отрапортовать, но генерал отмахнулся.

– В вашем эшелоне непорядок, в вашем эшелоне еще не спят. В вашем эшелоне уже должны спать. В эшелонах, когда они стоят на вокзале, следует ложиться спать, как в казармах – в девять часов, – пролаял он. – Около девяти часов вывести солдат в отхожие места за вокзалом, а потом идти спать. Иначе команда ночью загрязнит полотно железной дороги. Вы понимаете, господин капитан? Повторите! Или нет, не повторяйте, а сделайте так, как я желаю. Трубить сигнал, погнать команду в отхожие места, играть зорю и спать. Проверять, кто не спит – наказывать! Да-с! Все? Ужин раздавать в шесть часов.

Потом он заговорил о давно минувших делах, о том, чего вообще никогда не было, что было где-то, так сказать, в тридевятом царстве, в тридесятом государстве. Он стоял как призрак из царства четвертого измерения.

– Ужин раздать в шесть часов, – продолжал он, глядя на часы, на которых было десять минут двенадцатого ночи. – Urn halb neun Alarm, Latrinenscheissen, dann schlafen gehen![243]243
  В половине девятого тревога, испражняться и спать! (нем.)


[Закрыть] На ужин в шесть часов гуляш с картофелем вместо ста пятидесяти граммов швейцарского сыра.

Потом последовал приказ – проверить боевую готовность. Капитан Сагнер опять приказал трубить тревогу, а генерал-инспектор, следя, как строится батальон, расхаживал с офицерми и неустанно повторял одно и то же, как будто все были идиотами и не могли понять его сразу. При этом он постоянно смотрел на часы:

– Also, sehen Sie. Urn halb neun scheissen und nach einer halben Stunde schlafen. Das genügt vollkommen.[244]244
  Итак, извольте видеть, в половине девятого испражняться, а через полчаса спать. Вот и все (нем.).


[Закрыть] В это переходное время у солдат и без того редкий стул. Главное, подчеркиваю, это сон: сон укрепляет для дальнейших походов. Пока солдаты в поезде, они должны отдохнуть. Если в вагонах недостаточно места, солдаты спят поочередно. Одна треть солдат удобно располагается в вагоне и спит от девяти до полуночи, а остальные стоят и смотрят на них. Затем, после того как первые выспались, они уступают место второй трети, которая спит от полуночи до трех часов утра. Третья партия спит от трех до шести, потом побудка, и команда идет умываться. На ходу из вагона не вы-ска-ки-вать! Расставить патрули, чтобы солдаты на ходу не со-ска-ки-вали! Если солдату переломит ногу неприятель… – генерал похлопал себя по ноге, – это достойно похвалы, но калечить себя соскакиванием с вагонов на полном ходу – наказуемо. Так, стало быть, это ваш батальон, – обратился он к капитану Сагнеру, рассматривая заспанных солдат. Многие не могли удержаться и, внезапно разбуженные, зевали на свежем ночном воздухе. – Это, господин капитан, батальон зевак. Солдаты в девять часов должны спать.

Генерал остановился перед одиннадцатой ротой, на левом фланге которой стоял и зевал во весь рот Швейк. Из приличия он прикрывал рот рукой, но из-под нее раздавалось такое мычание, что поручик Лукаш дрожал от страха, как бы генерал не обратил внимание на Швейка. Ему показалось, что Швейк зевает нарочно.

Генерал, словно прочитав мысли Лукаша, обернулся к Швейку и подошел к нему:

– Böhm oder Deutscher?[245]245
  Чех или немец? (нем.)


[Закрыть]

– Böhm, melde gehörsam, Herr Generalmajor.[246]246
  Чех, осмелюсь доложить, господин генерал-майор (нем.).


[Закрыть]

– Добже, – сказал генерал по-чешски. Он был поляк, знавший немного по-чешски. – Ты ржевешь, как корова на сене. Молчи, заткни глотку! Не мычи! Ты уже был в отхожем месте?

– Никак нет, не был, господин генерал-майор.

– Отчего ты не пошел с другими солдатами?

– Осмелюсь доложить, господин генерал-майор, на маневрах в Писеке господин полковник Вахтль сказал, когда весь полк во время отдыха полез в рожь, что солдат должен думать не только о сортире, солдат должен думать и о сражении. Впрочем, осмелюсь доложить, что нам в отхожем месте делать? Нам нечего из себя выдавливать. Согласно маршруту мы уже на нескольких станциях должны были получить ужин и ничего не получили. С пустым брюхом в отхожее место не лезь!

Швейк в простых словах объяснил генералу общую ситуацию и смотрел на него так выразительно, что генерал ощутил потребность всеми средствами помочь им. Если уж действительно дается приказ идти строем в отхожее место, так этот приказ должен быть как-то внутренне, физиологически обоснован.

– Отошлите их спать в вагоны, – приказал генерал капитану Сагнеру. – Как случилось, что они не получили ужина? Все эшелоны, следующие через эту станцию, должны получить ужин: здесь – питательный пункт. Иначе и быть не может. Имеется точно установленный план.

Генерал все это произнес тоном, не допускающим возражений. Отсюда вытекало: так как было уже около одиннадцати часов ночи, а ужинать, как он уже прежде указал, следовало в шесть часов, то, стало быть, ничего другого не остается, как задержать поезд на всю ночь и на весь следующий день до шести часов вечера, чтобы получить гуляш с картошкой.

– Нет ничего худшего, – с необычайно серьезным видом сказал генерал, – как забывать во время войны при переброске войск об их снабжении. Мой долг – выяснить истинное положение вещей и узнать, как действительно обстоит дело в комендатуре станции. Ибо, господа, иногда бывают виноваты сами начальники эшелонов. При ревизии станции Субботица на Южно-Боснийской дороге я констатировал, что шесть эшелонов не получили ужина только потому, что начальники эшелонов забыли потребовать его. Шесть раз на станции варился гуляш с картошкой, но никто его не затребовал. Этот гуляш выливали в одну кучу. Образовались целые залежи гуляша с картошкой, а солдаты, проехавшие в Субботице мимо куч и гор гуляша, уже на третьей станции христарадничали на вокзале, вымаливая кусок хлеба. В данном случае, как видите, виновата была не военная администрация! – Генерал развел руками: – Начальники эшелонов не исполнили своих обязанностей! Пойдемте в канцелярию!

Офицеры последовали за ним, размышляя, отчего все генералы сошли с ума одновременно.

В комендатуре выяснилось, что о гуляше действительно ничего не известно. Правда, варить гуляш должны были для всех эшелонов, которые проследуют мимо этой станции. Потом пришел приказ вместо гуляша начислить каждой части войск семьдесят два геллера на каждого солдата, так что каждая проезжающая часть имеет на своем счету семьдесят два геллера на человека, которые она получит от своего интендантства дополнительно при раздаче жалованья. Что касается хлеба, то солдатам выдадут на станции в Ватиане по полбуханки.

Комендант питательного пункта не струсил и сказал прямо в глаза генералу, что приказы меняются каждый час. Бывает так: для эшелонов приготовят обед, но вдруг приходит санитарный поезд, предъявляет приказ высшей инстанции и конец – эшелон оказывается перед проблемой пустых котлов.

Генерал в знак согласия кивал головой и заметил, что положение значительно улучшилось, в начале войны было гораздо хуже. Ничего не дается сразу, необходимы опыт, практика. Теория, собственно говоря, тормозит практику. Чем дольше продлится война, тем больше будет порядка.

– Могу вам привести конкретный пример, – сказал генерал, довольный тем, что сделал такое крупное открытие, – эшелоны, проезжавшие через станцию Хатван два дня тому назад, не получили хлеба, а вы его завтра получите. Ну, теперь пойдемте в вокзальный ресторан.

В ресторане генерал опять завел разговор об отхожих местах и о том, как это скверно, когда всюду на путях железной дороги торчат какие-то кактусы. При этом он ел бифштекс, и всем казалось, что он пережевывает один из этих кактусов.

Генерал столько внимания уделял отхожим местам, будто от них зависела победа Австро-Венгерской монархии.

По поводу вновь создавшейся ситуации в связи с объявлением Италией войны генерал заявил, что как раз в отхожих местах – наше несомненное преимущество в Итальянской кампании.

Победа Австрии явно вытекала из отхожего места.

Для генерала это было просто. Путь к славе шел по рецепту: в шесть часов вечера солдаты получат гуляш с картошкой, в половине девятого войско в отхожем месте «опорожнится», а в девять все идут спать. Перед такой армией неприятель в ужасе удирает.

Генерал-майор задумался, закурил «операс» и долго-долго смотрел в потолок. Он мучительно припоминал, что бы еще такое сказать, раз уж он попал сюда, о чем бы прочесть поучение офицерам эшелона.

– Ядро вашего батальона вполне здоровое, – вдруг начал он, когда все решили, что он и дальше будет смотреть в потолок и молчать. – Личный состав вашей команды в полном порядке. Тот солдат, с которым я говорил, своей прямотой и выправкой подает надежду, что и весь батальон будет сражаться до последней капли крови.

Генерал умолк и опять уставился в потолок, откинувшись на спинку кресла, а через некоторое время, не меняя положения, продолжил свою речь. Подпоручик Дуб, рабская душонка, уставился в потолок вслед за ним.

– Однако ваш батальон нуждается в том, чтобы его подвиги не были преданы забвению. Батальоны вашей бригады имеют уже свою историю, которую должен обогатить ваш батальон. Вам недостает человека, который бы точно отмечал все события и составлял бы историю батальона. К нему должны идти все нити, он должен знать, что содеяла каждая рота батальона. Он должен быть человеком образованным и отнюдь не балдой, не ослом. Господин капитан, вы должны выделить историографа батальона.

Потом он посмотрел на стенные часы, стрелки которых напоминали уже дремавшему обществу, что время расходиться.

На путях стоял личный инспекторский поезд, и генерал попросил господ офицеров проводить его в спальный вагон.

Комендант вокзала тяжело вздохнул. Генерал забыл заплатить за бифштекс и бутылку вина. Опять придется ему платить за генерала. Таких визитов у него ежедневно бывало несколько. На это уже пришлось загубить два вагона сена, которые он приказал поставить в тупик и которые продал военному поставщику сена – фирме «Левенштейн» так, как продают рожь на корню. Казна снова купила эти два вагона у той же фирмы, но комендант оставил их на всякий случай в тупике. Может быть, придется еще раз перепродать сено фирме «Левенштейн».

Зато все военные инспектора, проезжавшие через центральную станцию Будапешта, рассказывали, что комендант вокзала кормит и поит на славу.

* * *

Наутро следующего дня эшелон еще стоял на станции. Настала побудка. Солдаты умывались около колонок из котелков. Генерал со своим поездом еще не уехал и пошел лично ревизовать отхожие места. Сегодня солдаты ходили сюда по приказу, отданному в этот день капитаном Сагнером ради удовольствия генерал-майора: «Schwarmweise unter Kommando der Schwarmkommandanten».[247]247
  Отделениями, под командой отделенных командиров (нем.).


[Закрыть]

Чтобы доставить удовольствие подпоручику Дубу, капитан Сагнер назначил его на сегодня дежурным.

Итак, подпоручик Дуб надзирал за отхожими местами. Отхожее место в виде двухрядной длинной ямы вместило два отделения роты. Теперь солдаты премило сидели на корточках над рвами, как ласточки на телеграфных проводах перед перелетом в Африку.

У каждого из-под спущенных штанов выглядывали голые колени, у каждого на шее висел ремень, как будто каждый готов был повеситься и только ждал команды.

Во всем была видна железная воинская дисциплина и организованность.

На левом фланге сидел Швейк, который тоже втиснулся сюда и с интересом читал обрывок страницы из бог весть какого романа Ружены Есенской:

…дешнем пансионе, к сожалению, дамы

ем неопределенно, в действительности может быть больше

ге в большинстве в себе самой заключенная поте-

в свои комнаты или ходи-

национальном празднике. А если выронили т

шел лишь человек и только стосковался об э

улучшалась или не хотела с таким успехом

стать, как бы сами этого хотели

ничего не оставалось молодому Кршичке…

Швейк поднял глаза, невзначай посмотрел по направлению к выходу из отхожего места и замер от удивления. Там в полном параде стоял вчерашний генерал-майор со своим адъютантом, а рядом с ними – подпоручик Дуб, что-то старательно докладывавший им.

Швейк оглянулся. Все продолжали спокойно сидеть над ямой, и только унтера как бы оцепенели и не двигались.

Швейк почувствовал всю серьезность момента.

Он вскочил как был, со спущенными штанами, с ремнем на шее, и, использовав в последнюю минуту клочок бумаги, заорал: «Einstellen! Auf! Habacht! Rechts schaut!»[248]248
  Встать! Смирно! Равнение направо! (нем.)


[Закрыть] – и взял под козырек. Два взвода со спущенными штанами и с ремнями на шее поднялись над ямой.

Генерал-майор приветливо улыбнулся и сказал:

– Ruht, weiter machen![249]249
  Вольно, продолжайте! (нем.)


[Закрыть]

Отделенный Малек первый подал пример своему взводу, приняв первоначальную позу. Только Швейк продолжал стоять, взяв под козырек, ибо с одной стороны к нему грозно приближался подпоручик Дуб, с другой – улыбающийся генерал-майор.

– Вас я видел ночью, – обратился генерал-майор к Швейку, представшему перед ним в такой невообразимой позе.

Взбешенный подпоручик Дуб бросился к генерал-майору:

– Ich melde gehörsam, Herr Generalmajor, der Mann ist blödsinnig und als Idiot bekannt. Saghafter Dummkopf.[250]250
  Осмелюсь доложить, господин генерал-майор, солдат этот слабоумный, слывет за идиота, фантастический дурак (нем.).


[Закрыть]

– Was sagen Sie, Herr Leutnant?[251]251
  Что вы говорите, господин лейтенант? (нем.)


[Закрыть] – неожиданно завопил на подпоручика Дуба генерал-майор, доказывая как раз обратное. – Простой солдат знает, что следует делать, когда подходит начальник, а вот унтер-офицер начальства не замечает и игнорирует его. Это точь-в-точь как на поле сражения. Простой солдат в минуту опасности принимает на себя команду. Ведь господину подпоручику Дубу следовало бы подать команду, которую подал этот солдат: «Einstellen! Auf! Habacht! Rechts schaut!»[252]252
  Встать! Смирно! Равнение направо! (нем.)


[Закрыть]

– Ты уже вытер задницу? – спросил генерал-майор Швейка.

– Так точно, господин генерал-майор, все в порядке.

– Wiencej srac nie bedziesz?[253]253
  Больше срать не будешь? (Генерал произнес эту фразу по-польски.)


[Закрыть]

– Так точно, генерал-майор, готов.

– Так подтяни штаны и встань опять во фронт!

Так как «во фронт» генерал-майор произнес несколько громче, то сидевшие рядом с генералом начали привставать над ямой.

Однако генерал-майор дружески махнул им рукой и нежным отцовским голосом сказал:

– Aber nein, ruht, ruht, nur weiter machen![254]254
  Да нет, вольно, вольно, продолжайте! (нем.)


[Закрыть]

Швейк уже в полном параде стоял перед генерал-майором, который произнес краткую речь по-немецки:

– Уважение к начальству, знание устава и присутствие духа на военной службе – это все. А если к этим качествам присовокупить еще и доблесть, то ни один неприятель не устоит перед нами. – Генерал, тыча пальцем в живот Швейка, указывал подпоручику Дубу: – Заметьте этого солдата; по прибытии на фронт немедленно повысить и при первом удобном случае представить к бронзовой медали за образцовое исполнение своих обязанностей и знание… Wissen Sie doch, was ich schon meine?.. Abtreten![255]255
  Понимаете, что я хочу сказать?.. Можете идти! (нем.)


[Закрыть]

Генерал-майор удалился, а подпоручик Дуб громко скомандовал, так, чтобы генерал-майору было слышно:

– Erster Schwarm, auf! Doppelreihen… Zweiter Schwarm…[256]256
  Первое отделение, встать! Ряды вздвой… Второе отделение… (нем.)


[Закрыть]

Швейк между тем направился к своему вагону и, проходя мимо подпоручика Дуба, отдал честь как полагается, но подпоручик все же заревел:

– Herstelltl[257]257
  Отставить! (нем.)


[Закрыть]

Швейк снова взял под козырек и опять услышал:

– Знаешь меня? Не знаешь меня. Ты знаешь меня с хорошей стороны, но ты узнаешь меня и с плохой стороны. Я доведу тебя до слез!

Наконец Швейк добрался до своего вагона. По дороге он вспомнил, что в Карлине, в казармах, тоже был лейтенант, по фамилии Худавый. Так тот, рассвирепев, выражался иначе: «Ребята! При встрече со мной не забывайте, что я для вас свинья, свиньей я и останусь, покуда вы в моей роте».

Когда Швейк проходил мимо штабного вагона, его окликнул поручик Лукаш и велел передать Балоуну, чтобы тот поспешил с кофе, а банку молочных консервов как следует опять закрыл, не то молоко испортится. Балоун как раз варил на маленькой спиртовке в вагоне у старшего писаря Ванека кофе для поручика Лукаша. Швейк, придя выполнить поручение, узнал, что в его отсутствие весь вагон начал пить кофе.

Банки кофейных и молочных консервов поручика Лукаша были уже наполовину пусты, Балоун отхлебывал кофе прямо из котелка и ковырял ложечкой в банке с молоком, чтобы сдобрить кофе.

Повар-оккультист Юрайда и старший писарь Ванек поклялись вернуть взятое у поручика Лукаша, как только поступят кофейные и молочные консервы.

Швейку также предложили кофе, но он отказался и сказал Балоуну:

– Из штаба армии получен приказ: денщика, укравшего у своего офицера молочные или кофейные консервы, вешать без промедления в двадцать четыре часа. Передаю это по приказанию обер-лейтенанта, который велел тебе немедленно явиться к нему с кофе.

Перепуганный Балоун вырвал у телеграфиста Ходоунского кофе, который только что налил ему, поставил подогреть, прибавил консервированного молока и помчался с кофе к штабному вагону.

Вытаращив глаза, Балоун подал кофе поручику Лукашу, и тут у него мелькнула мысль, что поручик по его глазам видит, как он хозяйничал с консервами.

– Я задержался, – начал он, заикаясь, – потому что не мог сразу открыть.

– Может быть, ты пролил консервированное молоко, а? – пытал его поручик Лукаш, пробуя кофе. – А может, ты его лопал, как суп, ложками? Знаешь, что тебя ждет?

Балоун вздохнул и завопил:

– Господин обер-лейтенант, осмелюсь доложить, у меня трое детей!

– Смотри, Балоун, еще раз предостерегаю тебя, погубит тебя твоя прожорливость. Тебе Швейк ничего не говорил?

– Меня могут повесить в двадцать четыре часа, – ответил Балоун, трясясь всем телом.

– Да не дрожи ты так, дурачина, – улыбаясь, сказал поручик Лукаш, – и исправься. Не будь таким обжорой и скажи Швейку, чтобы он поискал на вокзале или где-нибудь поблизости чего-нибудь вкусного. Дай ему эту десятку. Тебя не пошлю. Ты пойдешь, разве только когда нажрешься до отвала. Ты еще не сожрал мои сардины? Не сожрал, говоришь? Принеси и покажи мне.

Балоун передал Швейку, что обер-лейтенант посылает ему десятку, чтобы он, Швейк, разыскал на вокзале чего-нибудь вкусного. Вздыхая, Балоун вынул из чемоданчика поручика коробку сардинок и с тяжелым сердцем понес ее на осмотр к поручику.

Он, несчастный, тешил себя надеждой, что поручик Лукаш забыл об этих сардинах, а теперь – всему конец! Поручик оставит их у себя в вагоне, и он, Балоун, лишится их. Балоун почувствовал себя обворованным.

– Вот, осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, ваши сардинки, – сказал он с горечью, отдавая коробку владельцу. – Прикажете открыть?

– Хорошо, Балоун, открывать не надо, отнеси обратно. Я только хотел проверить, не заглянул ли ты в коробку. Когда ты принес кофе, мне показалось, что у тебя губы лоснятся, как от прованского масла. Швейк уже пошел?

– Так точно, господин обер-лейтенант, уже отправился, – ответил, сияя, Балоун. – Швейк сказал, что господин обер-лейтенант будут довольны и что господину обер-лейтенанту все будут завидовать. Он пошел куда-то с вокзала и сказал, что знает одно место, за Ракошпалотой. Если же поезд уйдет без него, он примкнет к автоколонне и догонит нас на автомобиле. О нем, мол, беспокоиться нечего, он прекрасно знает свои обязанности. Ничего страшного не случится, даже если придется на собственный счет нанять извозчика и ехать следом за эшелоном до самой Галиции; потом все можно будет вычесть из жалованья. Пусть господин обер-лейтенант ни в коем случае не беспокоится о нем!

– Ну, убирайся, – грустно сказал поручик Лукаш.

Из комендатуры сообщили, что поезд отправится только в два пополудни в направлении Гёдёллё-Асод и что на вокзале офицерам выдают по два литра красного вина и по бутылке коньяка. Рассказывали, будто найдена какая-то посылка для Красного Креста. Как бы там ни было, но посылка эта казалась даром небес, и в штабном вагоне развеселились. Коньяк был «три звездочки», а вино марки «Гумпольдскирхен». Один только поручик Лукаш был не в духе. Прошел час, а Швейк все еще не возвращался. Потом прошло еще полчаса. Из комендатуры вокзала вышла странная процессия, которая направилась к штабному вагону. Впереди шагал Швейк, самозабвенно и торжественно, как первые христиане-мученики, когда их вели на арену.

По обеим сторонам шли венгерские гонведы с примкнутыми штыками, на левом фланге – взводный из комендатуры вокзала, а за ними какая-то женщина в красной сборчатой юбке и мужчина в коротких сапогах, в круглой шляпе, с подбитым глазом. В руках он держал живую, кудахтающую, перепуганную курицу.

Все они полезли было в штабной вагон, но взводный по-венгерски заорал мужчине с курицей и его жене, чтобы они остались внизу.

Увидев поручика Лукаша, Швейк стал многозначительно подмигивать ему.

Взводный хотел говорить с командиром одиннадцатой маршевой роты. Поручик Лукаш взял у него бумагу со штампом из комендатуры станции и, побледнев, прочел: «Командиру одиннадцатой маршевой роты N-ского маршевого батальона Девяносто первого пехотного полка к дальнейшему исполнению. Сим препровождается пехотинец Швейк Йозеф, согласно его показаниям, ординарец той же маршевой роты N-ского маршевого батальона Девяносто первого пехотного полка, по обвинению в ограблении супругов Иштван, проживающих в Ишатарче в районе комендатуры вокзала. Основание: пехотинец Швейк Йозеф украл курицу, принадлежавшую супругам Иштван, когда она бегала в Ишатарче за домом Иштван-супругов (в оригинале было блестяще образовано новое немецкое слово «Istvangatten»[258]258
  Иштвансупруги (нем.).


[Закрыть]), и был задержан владельцем курицы, который хотел у него ее отобрать. Вышепоименованный Швейк оказал сопротивление, ударив хозяина курицы Иштвана в правый глаз, а посему он был схвачен призванным патрулем и отправлен в свою часть. Курица возвращена владельцу». Подпись дежурного офицера.

Когда поручик Лукаш давал расписку в принятии Швейка, у него тряслись колени. Швейк стоял близко и видел, что поручик Лукаш забыл приписать дату.

– Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, – произнес Швейк, – сегодня двадцать четвертое. Вчера было двадцать третье мая, вчера нам Италия объявила войну. Я сейчас был на окраине города, так там об этом только и говорят.

Гонведы со взводным ушли, и внизу остались только супруги Иштван, которые все время делали попытки влезть в вагон.

– Если, господин обер-лейтенант, у вас при себе имеется пятерка, мы бы могли эту курицу купить. Он, злодей, хочет за нее пятнадцать золотых, включая сюда и десятку за свой синяк под глазом, – повествовал Швейк, – но думаю, господин обер-лейтенант, что десять золотых за идиотский фонарь под глазом будет многовато. В трактире «Старая дама» токарю Матвею за двадцать золотых кирпичом своротили нижнюю челюсть и вышибли шесть зубов, а тогда деньги были дороже, чем нынче. Сам Вольшлегер вешает за четыре золотых. Иди сюда, – кивнул Швейк мужчине с подбитым глазом и с курицей, – а ты, старуха, останься там.

Мужчина вошел в вагон.

– Он немножко говорит по-немецки, – сообщил Швейк, – понимает все ругательства и сам вполне прилично может обложить по-немецки.

– Also, zehn Gulden, – обратился он к мужчине. – Fünf Gulden Henne, fünf Auge. Öt forint, – видишь, кукареку: öt forint kukuk, igen[259]259
  Итак, десять гульденов… Пять гульденов курица, пять – глаз. Пять форинтов кукареку, пять форинтов глазеть, да? (нем. и венг.)


[Закрыть] Здесь штабной вагон, понимаешь, жулик? Давай сюда курицу!

Сунув ошеломленному мужчине десятку, он забрал курицу, свернул ей шею и мигом вытолкал крестьянина из вагона. Потом дружески пожал ему руку и сказал:

– Jo napot, baratom, adieu,[260]260
  Добрый день, друг, прощай (венг. и фр.).


[Закрыть] катись к своей бабе, не то я скину тебя вниз.

– Вот видите, господин обер-лейтенант, все можно уладить, – успокоил Швейк поручика Лукаша, – лучше всего, когда дело обходится без скандала, без особых церемоний. Теперь мы с Балоуном сварим вам такой куриный бульон, что в Трансильвании пахнуть будет.

Поручик Лукаш не выдержал, вырвал у Швейка из рук злополучную курицу, бросил ее на пол и заорал:

– Знаете, Швейк, чего заслуживает солдат, который во время войны грабит мирное население?

– Почетную смерть от пороха и свинца, – торжественно ответил Швейк.

– Но вы, Швейк, заслуживаете петли, ибо вы первый начали грабить. Вы подлец! Я просто не знаю, как вас назвать, вы забыли о присяге. У меня голова идет кругом!

Швейк вопросительно посмотрел на поручика Лукаша и быстро отозвался:

– Осмелюсь доложить, я не забыл о присяге, которую мы, военные, должны выполнять. Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, я торжественно присягал светлейшему князю и государю Францу Иосифу Первому, что буду служить ему верой и правдой, а также генералов его величества и своих начальников буду слушаться, уважать и охранять, их распоряжения и приказания всегда точно выполнять; против всякого неприятеля, кто бы он ни был, где только этого потребует его императорское королевское величество: на воде, под водой, на земле, в воздухе, в каждый час дня и ночи, во время боя, нападения, борьбы и других всевозможных случаев, везде и всюду…

Швейк поднял курицу с пола и продолжал, выпрямившись и глядя прямо в глаза поручику Лукашу:

– …всегда и во всякое время сражаться храбро и мужественно; свое войско, свои полки, знамена и пушки никогда не оставлять, с неприятелем никогда ни в какие соглашения не вступать, всегда вести себя так, как того требуют военные законы и как надлежит вести себя доблестному солдату. Честно я буду жить, с честью и умру, и да поможет мне в этом Бог. Аминь. А эту курицу, осмелюсь доложить, я не украл, не стащил и держал себя, помня о присяге, вполне прилично.

– Бросишь ты эту курицу или нет, скотина? – взвился поручик Лукаш, ударив Швейка протоколом по руке, в которой тот держал покойницу. – Взгляни на этот протокол. Видишь, черным по белому: «…сим препровождается пехотинец Швейк Йозеф, согласно его показаниям, ординарец той же маршевой роты… по обвинению в ограблении…» А теперь ты, мародер, гадина, будешь мне говорить… Нет, я тебя когда-нибудь убью! Понимаешь? Ну, отвечай, идиот, разбойник, как тебя угораздило?

– Осмелюсь доложить, – вежливо ответил Швейк, – здесь просто какое-то недоразумение. Когда мне передали ваше приказание раздобыть или купить чего-нибудь повкуснее, я стал обдумывать, что бы такое достать. За вокзалом не было ничего, кроме конской колбасы и сушеной ослятины. Я, осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, все как следует взвесил. На фронте надо иметь что-нибудь очень питательное, тогда легче переносятся военные невзгоды. Хотелось мне вам доставить горизонтальную радость. Задумал я, господин обер-лейтенант, сварить вам куриный суп.

– Куриный суп! – повторил за ним поручик, хватаясь за голову.

– Так точно, господин обер-лейтенант, куриный суп. Я купил луку и пятьдесят граммов вермишели. Вот все здесь. В этом кармане лук, в этом – вермишель. Соль и перец имеются у нас в канцелярии. Оставалось купить только курицу. Пошел я, значит, за вокзал в Ишатарчу. Это, собственно, деревня, на город даже и не похожа, хоть на первой улице, на дощечке и написано: «Город Ишатарча». Прошел я одну улицу с палисадниками, вторую, третью, четвертую, пятую, шестую, седьмую, восьмую, девятую, десятую, одиннадцатую, пока не дошел до конца тринадцатой улицы, где за последним домиком уже начинались луга. Здесь бродили куры. Я подошел к ним и выбрал самую большую и самую тяжелую. Извольте посмотреть на нее, господин обер-лейтенант, одно сало, и осматривать не надо, сразу, с первого взгляда видно, что ей как следует подсыпали зерна. Беру я ее у всех на виду, они мне что-то кричат по-венгерски, а я держу ее за ноги и спрашиваю по-чешски и по-немецки, кому принадлежит эта курица, хочу, мол, ее купить. Вдруг в эту самую минуту из крайнего домика выбегают мужик с бабой. Мужик начал меня ругать сначала по-венгерски, а потом по-немецки, – я-де у него средь бела дня украл курицу. Я сказал, чтобы он на меня не кричал, что меня послали купить курицу, словом, разъяснил, как обстоит дело. А курица, которую я держал за ноги, вдруг стала махать крыльями, а так как я держал ее некрепко, рванула она вверх мою руку и собиралась сесть на нос своему хозяину. Ну а он принялся орать, будто я хватил его курицей по морде. А женщина все время что-то лопотала и звала: «Цып, цып, цып!»