Текст книги "Владыка Ледяного Сада. Конец пути"

Он вернулся на место, где левитировал минуту назад, в позицию выброшенного пинком кролика, и раскинул руки.

– Малышка, сумеешь повторить этот номер где-то через минуту? Хотя бы ненадолго?

– Нужно подготовиться. Попытаюсь. Но на более короткое время. Я и так жду эпических мигреней, тремора и потери сознания.

– Подзаведи меня чем-то на пару часов. Будем убегать. Я должен оставаться в сознании. Могу регенерировать только на драккаре.

– Ты себя прикончишь, Вуко…

– Такая работа, pimppi. Такая работа. Останови фильм, когда я скажу «стоп!». Мне нужно снова ложиться на воздух?

– Не нужно. Попытаюсь. Теперь приготовься, я запускаю реальность. Будет больно.

Это было как удар в лицо.

Доской.

Как если бы кто-то вылил ему на голову ведро ледяного холода, боли, криков и вони. Скандирование Людей Воронов прошибало, словно ритмичные удары по затылку.

Воздух, распертый его телом, щелкнул со звуком раскрывающегося парашюта и свалил людей разведчика, но Драккайнен уже стоял на площадке, хотя миг назад летел к ним в неминуемо опасном падении.

Скандирование стихло.

Вуко хлопнул в ладони в остолбеневшей тишине и развел руки.

– Ап! Аррэтэ! Вуаля! Не пытайтесь повторить это в домашних условиях!

Н’Деле стоял, склонившись, в шаге, со все еще поднятыми руками и настолько же растерянный, как и остальные.

Вуко подскочил к своим, поднимающимся с земли, схватил одной рукой за куртку на груди Филара, другой – Грюнальди, повис на миг, как боксер, притянув их к себе.

– Поняли приказ?!

Оба тряхнули головами и моргнули, словно едва-едва пробудившись.

– Поняли… – пробормотал Филар.

– Что оно такое, «хубудубу»? – спросил Грюнальди.

– Неважно. За работу!

Отпустил их и, покачиваясь, вернулся на площадь. Музыканты снова подхватили ритм, а невыносимый кебириец снова принялся подпрыгивать и хлопать.

– Должно быть, любимый приемчик… – вздохнул Драккайнен и поднял руки. Уклонился от высокого пинка, перескочил пинок низкий, а потом вопросительно мотнул головой, одновременно раздумывая, сумеет ли гуманоид с другого конца галактики понять без слов только выражение лица. Когда Н’Деле легонько кивнул, пришел к выводу, что таки сумеет. Похоже, эволюционная конвергенция дотягивалась глубже, чем к азиатам или болгарам.

Он заблокировал высокий, акробатический пинок, развернувший его вокруг оси, после чего ответил лоу-киком в бедро и внезапно ударил Н’Деле правым хуком в основание челюсти. В этот удар он вложил всю свою усталость и фрустрацию.

Кебириец отскочил с сонным выражением удивления на лице, сделал несколько шажков, достойных лунатика, колени под ним вдруг подломились, и он свалился, словно башня. Выглядело все так естественно, что тяжело дышащий Вуко не сумел оценить, правда ли он оглушил противника, или же все было хорошо сыграно.

Воцарилось мрачное молчание, музыканты некоторое время продолжали играть, но все медленнее и неувереннее, пока не поклонились и не принялись отступать.

Драккайнен оперся ладонями в бедра и постоял так, ожидая, пока успокоится сердце и восстановится дыхание, настолько, чтобы он смог говорить.

Он поднял лицо и посмотрел на укутанного мехом Кунгсбьярна Плачущего Льдом, что замер на вороньем троне, вынесенном для него на подворье, с рогом у рта. Вождь лишь таращился остолбенело из-под нахмуренных бровей.

– Бой закончен, – заметил Драккайнен. – Моя вещь – моя, как ты и сказал.

– Бой закончен, – согласился Плачущий Льдом. – Теперь мне нужно решить это как стирсману. Что важнее: обычай гостеприимства по отношению к нескольким приблудам, которых никто не станет искать, или выживание рода. Должен ли я отдать вещь, которая позволяет пройти сквозь урочище, и остаться безоружным?

Он замолчал. Драккайнен подошел к Н’Деле, похлопал его по лицу по другой щеке, чем та, которую он ударил, и протянул ему руку. Кебириец ухватил его за запястье и встал с земли. Трое людей разведчика исчезли в толпе – он видел, как они пробираются под галереями, прежде чем нырнуть в тень, еще трое начали протискиваться между зрителями в его сторону.

– Берем Кунгсбьярна, – пробормотал Вуко, все еще сжимая ладонь кебирийца. – Сейчас я буду около него. Когда это увидишь, давай ко мне, мои люди прикроют нам спину.

Развернулся к Плачущему Льдом, трогая языком припухшую щеку изнутри, и снова согнулся, упираясь ладонями в бедра.

– Закон важен, – продолжал Кунгсбьярн. – Без закона мы были бы как животные, а весь мир охватила бы вечная война всех со всеми. Но клан – нечто большее, чем несколько человек и их малые права. А наш клан ведет войну.

– Ах ты ж, сука, каналья, pasi kurče, – прокомментировал Драккайнен. – Цифраль, время «стоп».

И ничего не случилось.

Один ужасный миг Плачущий Льдом удивленно смотрел на Вуко, а потом лицо его стянуло гневом; он открыл рот, словно собираясь выкрикнуть приказ – и так и застыл. Вместе со звуком, танцующими снежинками и остальной толпой.

Неподвижно замер весь мир, залитый посиневшим светом, а потом снова сдвинулся.

И снова остановился.

– Ну-ну, – предупредительно произнес Вуко. – Давай осторожно.

Между ним и вальяжно развалившимся на своем странном кресле Кунгсбьярном, к счастью, никого не было. Драккайнен подошел к нему, осторожно, чтобы не зацепить ничью руку, и удостоверился, что вокруг вождя достаточно свободно. Ничего странного – поединок поединком, но никто не станет толкаться подле стирсмана.

Плачущий Льдом сидел, чуть приподнявшись в кресле, с растрепанными волосами и с правой рукой, горизонтально замершей над животом, по дороге к рукояти меча. Вуко очень осторожно, словно имел дело с сахарной бутафорией, вынул меч у него из ножен и очень медленно переместил его, чтобы не сломать и никого не зацепить. Повел взглядом по приближенным вождя, что застыли, обернувшись в сторону Скальника, Боярышника и Спалле, которые протискивались сквозь толпу, а потом щелчком пальцев сломал одному наполовину вынутый из ножен клинок, а нескольким прочим махнул рукой в сторону ушей, словно собираясь отвесить пощечину, но остановив удар сантиметров за пять от головы, мазнув ладонью застывший, желеобразный воздух. Потом встал за вождем, приставив ему клинок к шее, и наклонился к уху.

– Это я, пришелец с Побережья. Деющий. Теперь я за тобой и держу клинок у тебя возле шеи. Если твои люди попытаются напасть, я перережу тебе глотку. Прикажи им сложить оружие, привести наших коней и вещи. А потом прикажи дать нам свободный проход к воротам. Ты идешь с нами. Если мы хотя бы издали увидим одного из твоих людей, выпотрошим тебя как свинью.

Глубоко вдохнул тяжелый воздух и еще раз осмотрел стоящих поблизости, проверяя, ничего ли не ушло от его внимания.

– Время – старт, Цифраль! Отпускай!

И реальность свалилась ему на загривок всей тяжестью, а мир двинулся вперед.

Воздух щелкнул, словно наполняющийся ветром парус, стоящие вокруг попадали на землю, словно кегли, брызгая кровью из глаз и ушей, другие столкнулись друг с другом. Драккайнен сунул руку над плечом Кунгсбьярна, ухватил его за завитую и чем-то умащенную бороду, а потом чуть шевельнул мечом, чтобы надрезать кожу и пустить немного крови. Просто любил, чтобы его воспринимали всерьез.

– Сад! – заорал. Его люди выросли из толпы, опрокидывая стоящих вокруг, Н’Деле метнул себя чем-то вроде тройного прыжка. Какой-то толстяк с топором заступил ему дорогу, кебириец упал на землю, сделав «ножницы», толстяк свалился как подрубленный, а Н’Деле встал – и в руке его уже был топор.

За полторы секунды оба они были у перепуганного Плачущего Льдом, а вокруг стояли треугольником воины в белых, испещренных полосами куртках, внимательные, на согнутых ногах, с предупредительно выставленными ладонями и поднятыми к правому плечу, горизонтально удерживаемыми мечами, с остриями, направленными вперед, в лица стоящих соратников вождя.

– Что я тебе сказал? – спросил Драккайнен, снова чуть шевельнув клинком.

– Бросить оружие! – крикнул Кунгсбьярн. – Всем!

Раздалось громыхание оружия из дерева и стали, падающего на камень площади, и Драккайнен решил, что это один из лучших звуков, какие он слышал в последнее время. Наклонился к заложнику.

– Что еще?

– Приведите их лошадей и принесите вещи! – крикнул стирсман. – И пусть никто не смеет тянуться за оружием!

– Ага. А теперь подождем.

– Его друг все равно мертв! – крикнул Плачущий Льдом и невольно застонал, когда щербатый клинок чуть поерзал у его шеи. Кровь багровыми змейками потекла по его коже, но было ее немного. Ранка была пару миллиметров в глубину и полтора сантиметра в длину. Зато было больно.

– Ты делаешь только то, что я тебе разрешу, – прошипел Драккайнен. – А теперь разрешаю тебе молчать и дышать. Не больше.

Люди Вороны стояли вокруг, бледные и трясущиеся от ярости, но лишь неуверенно переглядывались, и никто ничего не делал. Похоже, они ранее не сталкивались с подобным. Но несколько человек проявили инициативу и отправились за лошадьми.

– Спалле, ты видишь Грюнальди, Вьюна и Филара?! – крикнул Вуко.

– Ньегатифф! – крикнул тот отчетливо.

– А по-человечески?

– Не вижу.

Драккайнен чувствовал, как Кунгсбьярн трясется под его рукой, пытается сглотнуть сухим горлом так, чтобы не шевельнуть кадыком, увидел, как он косится, пытаясь увидеть собственную шею, что вообще непросто с запрокинутым подбородком.

Толпа принялась враждебно ворчать. Такой пат не мог продолжаться слишком долго.

– Твои люди должны исчезнуть с площади и от ворот. Внутрь, сейчас же! – выдохнул он на ухо Ворону. – Все, кроме тех, кто ведет наших лошадей.

– Все прочь с подворья! Дайте им дорогу к воротам! Там никого не должно быть! Здесь только те, что с их лошадьми и вещами!

– Вы слышали стирсмана! – крикнул кто-то. – Делайте, что приказано!

– Хоть один умный, – прокомментировал Вуко. – Похоже, вы не безнадежны.

Толпа поредела и принялась отступать, ропща вполголоса. Люди осторожно подходили к дверям, было заметно, как они таятся на галереях и торчат около окон, но с этим ничего было не поделать. На припорошенном снегом подворье осталось лишь несколько неподвижных тел, брошенные мечи и бьющийся в кованых корзинах огонь.

Они ждали.

Наверху каркали во́роны.

Через несколько тревожных минут раздался звучный стук копыт и подошли мрачные воины, ведя коней Ночных Странников, неся их сумки и сверток с оружием.

– Положить все на землю и отступить! Отпустить лошадей! – твердо приказал Драккайнен. – Привести трех дополнительных оседланных – и бегом! Хочешь что-то добавить, медвежонок? – он наклонился к заложнику и мягко нажал на клинок.

– Делайте, что он говорит!

– Спалле, проверь, все ли на месте.

Спалле опустил меч, присел над кучей багажа.

– Кажется, все.

– Один перевязочный пакет и короткую веревку, бегом! Готовить лошадей, саркофаг – между двумя скакунами. Приготовь арбалеты. Боярышник, помоги ему, Н’Деле – в строй, закрой треугольник, если могу тебя просить.

– Стой, кто идет?! – крикнул Боярышник, вскидывая натянутый арбалет.

– Огонь и Древо, дурашка! – крикнул в ответ Грюнальди, спрятавшись за дверь.

– Вы целы?! Узник у вас?! – заорал Драккайнен.

– Вьюн ранен в ногу. Ходить может, но хромает. Узник у нас.

Они вышли на подворье: Грюнальди в чужом, чуть вогнутом, криво сидящем шлеме шел впереди, сзади – бородатый, высокий рыжий человечина в кожаной шапочке, последним Вьюн, подпрыгивая на одной ноге, со второй, перевязанной пропитанными кровью полосками, оторванными от чьей-то рубахи. Он тяжело опирался на плечо Филара – оба с трофейными мечами в руках.

– Он не сразу понял, что мы за ним идем, – объяснял Грюнальди. – Тех двоих подле первых дверей достаточно было оглушить и попросить, чтобы один повел нас дальше. И только внизу мы повстречали других, жутко негостеприимных, и их пришлось поубивать. Увы, палача тоже.

– Хорошо. Спалле, перевяжи хорошенько Вьюна. Филар и Боярышник, соберите эти бесхозные мечи, и в колодец их. Собирайте наше – и ходу.

Четыре мрачных воина появились, ведя оседланных дополнительных лошадей.

– Хорошо. Грюнальди, проверь их, не дали ли раненых. Если так случится, ваш стирсман заплатит ухом.

– Нормально. На торге я бы их не купил, но сойдет.

– Может, вы могли бы метнуться в кладовую для гостей над конюшней за нашими мешками? – спросил мужик из подвала. – У меня там любимая костяная зубочистка.

– Увы, – ответил Драккайнен. – В Саду купишь себе другую.

– Мои вещи тут, за дверью, – указал Н’Деле на помещение, из которого вышел. – По крайней мере, те, что самые важные.

Драккайнен всадил предплечье глубже под подбородок Кунгсбьярна и заставил его встать со стула.

– Ну давай, медвежонок, встаем. Руки вперед. Спалле, свяжи. Запястья и большие пальцы. Выходим. Пеший сторожевой строй, коней наружу, на бока – щиты. Саркофаг и я с заложником в центре. Филар, Боярышник и Скальник – арбалеты. Н’Деле и мужик с зубочисткой – арьергард. Спалле, покажи им, как выглядит сторожевой строй. Ваши мешки у вас? К воротам. Ты, медвежонок, ведешь кратчайшим путем, и никаких шуточек по дороге, а то я вырежу тебе глотку, а потом сожгу весь этот сортир. Я – Деющий. Песенник. А сейчас – разъяренный Песенник. Вколоти это в свой завитой лобешник: я не просто зарежу тебя, я тебе и двух досок на крест не оставлю. Только рыпнись.

У ворот было пусто. Лишь квадратная площадка между домами тесаного камня, светильник на цепи, наглухо закрытая решетка – и поднятый мост, заслонявший вид. И карканье страдающих бессонницей воронов, что мечутся в зимнем небе.

Драккайнен дернул Кунгсбьярна на себя и сделал ему еще один неглубокий разрез ниже предыдущего. Плачущий Льдом коротко заскулил. Трясся, как в горячке.

– Я начинаю и правда сердиться, медвежонок, – рявкнул разведчик. – Ворота должны быть отворены. Давай.

– Открыть ворота! Дайте им выйти! – завопил стирсман Воронов так, что по площади пошло эхо, а птицы на миг замолчали.

Ничего не случилось. Только где-то позади Вуко услышал тихий скрип, какой издает механизм свитых, скрученных волокон и напряженный кусок стали.

– Цифраль, время – стоп!

На этот раз снежные хлопья замерли сразу, установилась тишина, а вороны застыли как темные, темнее черного, пятна.

Драккайнен пробрался в конец строя, осторожно, чтобы никого не коснуться.

– Вуко, ты себя прикончишь, – отозвалась Цифраль.

– Не мешай, pimppi, я работаю.

Он вошел под галерею, миновав несколько человек, притаившихся с луками за деревянными колоннами, и взошел по ступеням, отвесным, словно приставная лестница, на второй этаж. Сзади, на галерее, прямо над воротами, увидел двух стрелков с арбалетами, куда более примитивными, чем его собственные: эти натягивались ногой при помощи стремени, а не интегральным трехходовым складным взводным механизмом – и наверняка более слабые, но, несомненно, чертовски опасные.

Тетивы, одна и другая, уступили под ножом как упаковочный бумажный шнур, но не изменили формы, а остались на месте, похожие на перерезанные провода. Потом, по этой же галерее, Вуко пробежался под ворота и поднялся еще одной лестницей в помещение, где был механизм, управлявший мостом и решеткой. Несколько бесценных секунд он изучал его – деревянные шестерни и каменные противовесы на цепях, – пытаясь понять алгоритм работы, а потом снял со стены арсенала запасной топор, вырвав при этом крюки, перерубил две цепи и оборвал два стопора. Все, к чему прикасался, металл и дерево, вело себя, как изделия кондитера. Бутафория из безе и карамели. Потом обнаружил еще одного типа с каким-то подозрительным котлом и копьем; тот таился над дырой коридора надвратной башни – Вуко аккуратно выпростал ему из-под одежды шарф (тот расползался в пальцах, словно паутина); вплел в зубцы одной из шестерен. Потом вернулся на площадь, раздавая притаившимся людям оплеухи, останавливая ладонь перед кожей.

А потом встал в строю и поднял ко рту ладони.

– Слушайте меня, Вороны! Я – Ульф Нитй’сефни! Ночной Странник. Деющий. Никогда более не переходите мне дорогу, иначе я вас уничтожу! До последнего ребенка! И никто больше не услышит о Людях Воронов! Весной придет великая война со Змеями и их безумным королем Аакеном, что может уничтожить мир. Я собираюсь его остановить, а потому не пытайтесь мне мешать!

Глубоко вздохнул.

– Ладно, малышка. Время – старт!

Снег сдвинулся, вороны закаркали, а на галерее сверху раздался звон лопающихся тетив. Арбалеты буквально взорвались в руках стрелков: один пал навзничь, с лицом, рассеченным лопнувшей струной, второму вырванный фрагмент спускового механизма ударил в рот, ломая зубы и втыкаясь глубоко в челюсть. С десяток притаившихся людей одновременно повалились бессильно на галереях вокруг всего дворища от невидимых жестких ударов твердого, словно железо, воздуха, что рвал их слуховые перепонки и выбивал глаза.

Стоящий в окружении своих людей, за стеной коней, Ульф властно поднял руку. Внутри надвратной башни раздался звон цепей, каменные противовесы с грохотом обрушились, в клюзах застучали звенья. Решетка поехала вверх, застряла криво, а мост с громыханием упал поперек пропасти.

Когда они проходили коридором, где-то наверху слышался хрип и спазматические удары пятками в пол, утихшие еще до того, как они выехали наружу.

Было темно и морозно, падал мелкий снег.

Дорога была открыта.

Они шли галопом в темноте, в свете лишь двух синих лун: первой в полнолунии, второй – во второй четверти; отряд походил на летящие по снегу лунные тени. Каменный тракт, мост, лес, заснеженная поляна еще с остатками лагеря, пятна крови, черные, словно смола, растянутые, ободранные до костей тела убитых, потом снова лес, вторая, заснеженная долина, деревья… Путь вел, словно пущенный задом наперед фильм. Не слишком быстро, чтобы не загнать лошадей и не падать на поворотах, но – достаточно быстро.

Драккайнен подпрыгивал в глубоком седле, пытаясь не потерять сознание и не упасть. Все тело болело. Он судорожно цеплялся за луку седла и несся галопом. В лесу едва ли не упал на шею Ядрана, чтобы избежать протянувшихся к нему хищных пальцев ветвей.

Единственным утешением было то, что Кунгсбьярн, едущий с мешком на голове и вцепившийся в луку седла связанными руками, колотился еще больше, раскачиваясь в седле, как болванчик.

Кони фыркали паром, как драконы, снег летел из-под копыт и приглушал топот.

Ехали. Драккайнен чувствовал, как колышется голова, как ломит мышцы голеней, которыми он обхватывал бока коня, а за каждым холмом открывался следующий, а в конце каждой лесной тропинки открывалась следующая котловина или следующий лес.

Когда отряд встал на короткий отдых, он сперва навалился на луку и сидел так, бессильно свешиваясь, а потом вынул ногу из стремени, перекинул ее через спину коня и свалился, будто мешок, на снег.

– Вуко?.. Вуко! – кричала Цифраль.

– Ульф?.. Ульф! – заглушал ее Филар.

– Что с ним? – кричал Грюнальди.

Голоса мешались со все усиливающимся снегом и белым шумом, что шел со всех сторон. Он открыл глаза и увидел обеспокоенные лица и накладывающуюся на них двоящуюся фигурку трепещущей феи. Снова закрыл глаза. За опущенными веками, внутри его головы, было темно, сухо, тепло и спокойно.

Он снова очнулся, потонув в остро-сладком, пряном, ледяном напитке. Закашлялся и фыркнул им, а потом сумел сделать несколько глотков, перевалился на бок и сблевал. Стоял некоторое время на четвереньках, с коленями и ладонями, воткнутыми в снег, потом загреб снег ладонью и омыл лицо. А потом встал на колени и следующую горсть прижал ко лбу. Некоторое время сидел так, не двигаясь, пока ледяная каша медленно таяла в ладонях.

– Цифраль, запусти какие-нибудь эндорфины, мы должны ехать дальше.

– Что он говорит?..

– По-своему. Какие-то молитвы или заклинания. Для него это нормально.

– Ну не знаю… Мой дядя тоже так делал, когда получил обухом в лоб. И протянул недолго.

– Вуко… Ты не можешь так напрягаться…

– Я должен, Цифраль, – прохрипел он. – Piczku materinu, нас же тут перебьют, если мы не отправимся в путь.

Вытер лицо снегом и тяжело поднялся на ноги. Почти чувствовал, как в голове поскрипывают какие-то клапаны и успокаивающие гормоны начинают вливаться в кровеносную систему, как насыщают кровь, смешиваются с нею, как пышут паром очаги боли в теле, когда омывает их несущий успокоение поток.

Он сплюнул густой слюной в снег, ухватился за луку седла и поднял ногу, пытаясь воткнуть носок сапога в стремя.

Они ехали.

Стало немного получше, и они удержали темп. Он все еще раскачивался в седле, но, по крайней мере, знал, куда движется. В голове продолжал гудеть лесной пожар, но это уже не был замерший в безвременье ядерный взрыв.

* * *

Остальное помню, будто во сне. Как жар и бред.

Купы кустов и камыша, маячащие в темноте, сверкающая автострада реки, присыпанная слоем снега, мерцающего, как слои бриллиантовой пыли. На этот раз мне не дают слезть – стягивают с конской спины. Множество рук цепляется за полы куртки и пояс, меня кладут на землю, придерживают, словно смертельно пьяного.

Я слабо протестую, но слышу собственное пьяное бормотание – и соглашаюсь со всем. Кто-то расседлывает Ядрана, накрывает его попоной и выгуливает по льду с другими конями. Вижу, что трое арбалетчиков остаются вокруг группы, треугольником, и целятся в заполненный снегом мрак.

Расстилают мне кусок меха, а потом сажают: аккуратно, как столетнюю бабку, опирая меня о седло. Словно бы я стеклянный и в любой момент могу разбиться.

Грюнальди направляется в сомкнутую стену сухого камыша, бамбука или как оно здесь зовется – того, что торчит изо льда, увенчанный сломанными веерами сухих цветов. Я вижу его спину, когда он убирает старательно сплетенные снопики, стоящие на льду, маскирующие вырезанный в камыше проход. Понятия не имею, как он высмотрел его в ровном заборе миллионов стеблей, столь похожих друг на друга и повторяющихся в каждом ряду. Потом они ведут меня коридором между стенами трав до круглой, выкошенной полянки, на которой, вновь окруженные снопами, стоят единственные, на скорую руку отремонтированные сани, те самые, что сломались на склоне во время битвы. Мои люди находят мешки с оставленными вещами для лагеря, растягивают задубевшую на морозе ткань, ставят палатку, кто-то звенит вложенными друг в друга котелками. Потом я слышу тихое пощелкивание огнива, полешко ледяного топлива начинает шипеть и обрастать синеватыми огоньками.

Мы сидим на санях вокруг синеватого огонька, в котелках уже кипит и парится еда, над нами встает бело-бурая, натянутая стена шатра, и я слышу, как на нее сыплется с тихим шелестом мелкий снег.

Кто-то вкладывает мне в руки металлический, глубокий кубок с воткнутой ложкой, от которого пахнет травами, вареными овощами и мясным отваром. Но я разгребаю слой порезанного камыша, на котором лежу, и ставлю котелок на минутку на лед, чтобы тот немного остыл.

В помаргивающем свете пылающего ледяного полешка я вижу Вьюна, который, как и я, опирается о седло, с бледным, перекошенным от боли лицом. Боярышник откидывает края разрезанной уже штанины и меняет повязку на ране.

Я чувствую, как ссадины на моем лице начинают пульсировать тупой болью, как губы и щека протестуют, когда суп стекает с ложки и атакует раненые ткани, еда протискивается сквозь глотку, а когда я сглатываю, протестуют уже ребра, пробивая меня острой болью, словно торчит во мне пучок стрел. Потом юшка тепло устраивается в желудке – и только это приносит мне облегчение.

Я выпиваю остатки отвара прямо из кубка, болезненно проглатывая разваренные овощи и волокна мяса, желеобразные кусочки жира, а потом жду, когда уйдет боль.

– Perkele, piczku materinu, шоколад… – бормочу я. – Кусочек шоколада…

Кунгсбьярн мрачно сидит на снопе камыша, попивая из кубка, который он держит связанными ладонями, то и дело кривится и клонит голову, пытаясь вытереть раненую шею мехом на плече.

А я шаркаю к своей сумке и копаюсь между тесно упакованными вещами. Коробки, сверточки, кожаные кобуры…

Естественно, шоколад я не ищу. Его там нет.

Нет его у меня, и я об этом знаю. Даже иллюзий на этот счет не имею.

Как слепой червяк щупаю у седла, пока некто не подает мне мои сумы. Когда тащусь к маленькому огоньку, пляшущему на железной подставке, уже с фляжкой со сливовицей, кисетом, трубкой и растворимой таблеткой регенерационного комплекса и второй – обезболивающей, слышу, как кто-то выносит вердикт:

– Жить будет.

Потом я засыпаю с погасшей трубкой в руке и чувствую, как меня снова волокут, дергают и ведут. Какие-то невыносимые люди, которые не дают ни минутки покоя. Вталкивают меня в сани, где уже лежит Вьюн с новой повязкой на ноге, завернутый в меховой спальник. Натягивают тяжелый косматый мешок и на меня, нет сил протестовать. Проваливаюсь на дно черного, тихого и сухого колодца.

Просыпаюсь серым, туманным полднем, среди все еще падающего снега, под звук топота копыт и постоянный прерывистый посвист, который издают идущие по снегу полозья. Я лежу на санях, позади сидит укутанный в спальник Вьюн, опершись о борт, и жует кусочек сухого мяса.

У управляющего санями человека нет маскировочной куртки моих людей, которые уже начали называть себя Нитй’сефнаар – Ночные Странники, – не разбирая, происходят они из Людей Огня или Братьев Древа. У этого же плащ бурого меха и такая же шапка. Оглядывается на меня через плечо и говорит:

– Я зовусь Ньорвин. Вы спасли мне жизнь. Н’Деле говорит, что идет с вами, потому и я, наверное, тоже. Кто-то должен за ним присматривать, он же как ребенок. Благодаря этому человеку я заработал кучу денег и потому люблю его как брата. А если ты здесь, стирсман, и еще не умер, хочу спросить тебя, что сделаем с тем Кунгсбьярном, который едет вон там, с мешком на голове. Так уж сложилось, что у меня к нему собственное дело и я хотел бы его убить. Прошу только, чтобы ему дали меч, поскольку я не такой трус, как он, который охотней всего режет связанных.

Я сижу, не расшнуровывая меховой спальник, и чувствую, насколько я слаб. Поднять тело настолько, чтобы опереться о борт саней, требует такого усилия, что я едва не падаю назад. У меня в голове мелькает попросить Вьюна что-нибудь выпить, но я знаю, что он даст ледяное грифоново молоко, и желудок сразу подкатывает к глотке. Я бы что-то выпил, но лучше – горячий чай. Или какао. Или даже так – шоколад, фирмы «Kraš». Горячий, густой и ароматный.

Вместо этого я лишь сглатываю.

– Прости, Ньорвин, но с этим придется подождать. Убийство Плачущего Льдом вызовет проблемы, а нам еще придется наведываться в здешние места. Если попытается сбежать или буянить – можешь его убить, но не раньше. Идут тяжелые времена. Война богов превратится в войну Песенников и подойдет под наши дома. Я понимаю, что ты хотел бы отомстить, но сделай это на вече, под надзором правознатца. Потом.

– Я тебя услышал, – отвечает он. – И мне обидно. Он не только не отдал мне того, что проиграл, но и запер меня в подвале и пригрозил, что убьет, если Н’Деле не станет для него сражаться задаром. Это худшая подлость, какая только могла бы прийти в голову. И скажу тебе еще, чужеземец, что многие в Вороновом Доме обрадуются, если их стирсман не вернется домой. Как знать, не завел бы там больше друзей, когда бы позволил мне его убить, чем когда отпустил бы этого пса на свободу.

– Мы похитили его лишь затем, чтобы вытащить тебя из подвала, – напомнил я ему. – И еще затем, чтобы нас выпустили из замка. Нам нет нужды его убивать, а теперь такое время, что стоит думать о том, что должно делать, а не о том, что делать хочется.

Он качает головой, щелкает поводьями, подгоняя лошадей. Я смотрю на движущийся мимо меня берег реки, поросший камышом, и на всадников, что окружают сани. Укутываюсь в спальник, натягиваю на голову капюшон, а потом набиваю трубку. Голова болит уже куда меньше, разве что я просто слаб. И еще в глубине моей души жив жуткий, черный страх перед тем, что я застану на корабле. Речь о выражении лиц Осота или Варфнира – или кто выйдет меня приветствовать. О его глазах и многозначительном молчании, еще до того, как я успею задать свои вопросы.

Я смотрю на горы, что постепенно превращаются в предгорья, и порой мне кажется, что чувствую соленый ветер от замерзшего залива, но тут – только мороз. Я сижу так довольно долго, и веки мои начинают закрываться. Я на льготном тарифе, сползаю между камышовыми связками и мехами и расслабляюсь.

Я и правда не должен все делать сам. Строй всадников – правильный, оружие у них наготове, даже если нас кто-то зацепит – будут знать, что делать, а я сейчас никому не пригожусь. Расслабляюсь.

Во сне мне нет нужды думать, жива ли Сильфана. Нет нужды держать перед внутренним взором то, что ожидает меня на борту корабля.

Заворачиваюсь в меха, строю вокруг себя кокон, словно куколка, и расслабляю мышцы. Мне хочется плакать или молиться, однако кажется, что мой Бог остался по другую сторону галактики. Я так далеко от дома, что мне непросто поверить, что у меня вообще был другой дом. Что существует нечто вне этой белой речной дороги, зимы, приглушенного стука копыт и свиста полозьев. Весь остальной мир вне этого, состоящего из крови и кованого железа, кажется лишь сомнительной гипотезой.

Я снова проваливаюсь в сухую темноту. Такие летаргии ненормальны, вызывает их Цифраль. Я тону в беспамятстве, а в моей голове маленькая феечка бьет крылышками, летает вдоль пучков оборванных кабелей, меняет предохранители, пробрасывает перебитые концы, клепает гнутые поверхности и лудит прорывы. Я как корабль после битвы и тяжелого шторма, который экипаж отчаянно ремонтирует в глубоких водах.

Я плыву в тишине среди черного, плюшевого моря, и только время от времени неосторожно тронутое сплетение аксонов взрывается вдруг фейерверком воспоминаний из детства, со звуками, запахами, эмоциями – и это не всегда приятные воспоминания. А потом воспоминания эти исчезают, как измененный канал, и я снова проваливаюсь в глухое спокойствие.

А все это время Цифраль снова соединяет разорванные кабели, продолжает трудолюбиво вести дефрагментацию моей мозговой коры, ячейку за ячейкой, заметая под ковер поврежденные сектора памяти.

Снова вспыхивает фейерверк, и я вдруг стою на дне долины Прожорливой Горы, вижу неестественно правильную, геометрическую призму пирамиды, исчезающую в тумане, вдыхаю морозный воздух с гнилостным запахом серных испарений и каких-то подозрительных углеводородов, чувствую под ногами неровную, толстую осыпь и крадусь, держа ладонь на оплетке меча. Слышу свист карабинчиков на веревках, мои люди съезжают один за другим со скальной стены и движутся кошачьим, бесшумным шагом от одной скалы к другой, держа строй.

Вокруг нас клубится туман, наполненный шепотами, вздохами и движением, что видно только уголком глаза. Взгляд упорядочивает случайные фракталы, вылепленные из испарений, и рисует в них зловещие лица, протянутые когти и таящиеся фигуры – кусочки хаоса в образе чудовищ.