Текст книги "Таксидермист"

– Что вы несете? Партия – это же власть…

– Она у власти? Еще лучше. Значит, как только их вышвырнут, звоню в оппозиционную партию и устраиваю скандал. А потом в газеты.

– Да вы что, свихнулись, Андрей Степанович?

– Это вы свихнулись. Я лишь пытаюсь доказать, какую чушь вы несете. Общество – это, Иван Иванович, состояние динамического равновесия. Кажущаяся неподвижность, в которой дремлют могущественные силы. Одна сила не может получить перевес – иначе опрокинется вся система. Все ведут себя осмотрительно. Именно потому существуют права человека и свобода личности. Даже до революции, в царские времена, власти не могли делать что угодно, хотя, естественно, это была деспотия.

– Значит, про революцию вы слышали, а про Ленина и большевиков – нет? Кто тогда, по-вашему, устроил революцию?

– Царя вынудили отречься. Кто устроил?.. Не помню… Керенский? Временное правительство? Я не специалист по истории.

– Ну ладно. А кто сверг ваше Временное правительство?

Наступила тишина.

– Как это?.. Никто его не свергал. Через пару лет провели выборы и одновременно конституционный референдум. Столыпин снова стал премьером. Началось наше время, и так продолжается до сих пор. У нас три основные партии… Но поначалу их было около двух сотен. Выборы… Проклятая буря. Если бы не она, я включил бы телевизор, и вы сами бы убедились, хватило бы новостей. Сейчас! – внезапно осенило его. – Сейчас я вам докажу, что Уйгурск существует.

– Интересно, каким образом, – скептически заметил Иван Иванович, с наслаждением прихлебывая чай.

– Минуту, я сейчас… – Корпалов вскочил из-за стола и начал нервно перетряхивать пустые коробки из-под еды, уже размещенной в шкафчиках, холодильнике и морозильной камере. Иван Иванович весело на него посмотрел и легким движением профессионального карманника вытащил из коробочки очередную сигарету. – Сейчас, я же делал там покупки, брал ром, пеперони, замороженную брокколи и свежие фрукты… – бормотал Корпалов, роясь в бумажных пакетах и пустых коробках. Иван Иванович, наблюдавший за ним с едва скрываемой усмешкой, закурил «плеерс». – Есть! – торжествующе воскликнул Корпалов, размахивая узкой полоской бумаги. – Прошу.

– Что это? – устало спросил гость.

– Чек из магазина в Уйгурске. Вот – цены, адрес, все прочее. Читайте.

– «Ром „Нэви“, один, пятнадцать девяносто девять. Печенье „От бабушки Люды“, шесть, двенадцать двадцать…»

– Не то! – раздраженно прервал его Корпалов. – Читайте ниже, в самом низу.

– «Сумма: сто восемьдесят четыре двадцать. Кассир: Степанов, Максим Николаевич. Приглашаем вас снова и желаем счастливого пути. Круглосуточный магазин „Чукотская фактория“, Уйгурск, улица Керенского, сто двадцать два, Колыма. Доставка на дом в радиусе ста километров. Телефон: 245-2123242…»

– Неважно, – лихорадочно бросил Корпалов. – Прошу – вот счет за аренду снегохода, мой паспорт, водительские права, кредитные карты, а это деньги.

– Такие маленькие?

– Маленькие и жесткие, чтобы входили в автоматы. Это банкноты нового выпуска, до этого были намного больше. Не скребите, это голограмма.

Демонстрация не вызвала ожидаемого эффекта. Иван Иванович разглядывал разложенные на кухонном столе пластиковые карточки с полнейшим безразличием, будто те ни о чем ему не говорили. Казалось, что они столь далеки от его разумения, что он не в состоянии не только понять их значение, но и даже его осознать.

– Это что, паспорт? – иронически спросил он, беря пластиковую карточку. – С этим квитком вы даже до ближайшего пропускного пункта не доедете. На нем двуглавый орел.

– А что там должно быть? Это герб нашей страны. И какого пропускного пункта? Я с этим езжу за границу.

Тупик.

– Простите, Андрей Степанович, но я устал. Покажите мне, где я мог бы прилечь.

– Вы ляжете в комнате для гостей. Я все приготовил.

В гостевую комнату, обставленную скромно и уютно, в псевдодеревенском стиле прямо из «Икеи», Иван Иванович входил словно в музей. Он погладил пушистое одеяло, с уважением проверил температуру масляного обогревателя, зажег и погасил ночник.

– Я не смог найти постельное белье, – объяснил Корпалов, – так что постелил вам только простыню. Вот вам спальный мешок, он очень теплый, но, если замерзнете, можете еще накрыться одеялами. Спите сколько влезет. Вы сильно истощены.

Корпалов спал тяжело, ему снились кошмары. Он шел по улицам Москвы, но это была другая Москва, не та, которую он знал. Он пытался добраться до дома, своей любимой квартиры с панорамными окнами, выходившими на центр и реку, видимые с тридцатого этажа. Но здесь не было его высотки, он не мог попасть ни на одну из знакомых улиц.

По серым, необычно широким улицам ехали редкие незнакомые машины уродливого вида. Выложенные кривыми потрескавшимися плитами тротуары заполняли толпы людей, закутанных в толстые пальто разных оттенков серого, черного и коричневого. Не было кафе и чайных, которыми славился город, не было реклам и неоновых вывесок.

Он шел все быстрее, ощущая толчки прохожих, вонявших водкой и низкопробным табаком, с отталкивающими, будто изуродованными болезнью, фиолетовыми лицами. На него оглядывались чудовищно толстые деревенские бабы в платках. Под подошвами скрипел грязный, никогда не убиравшийся снег.

На него таращились, поскольку он отличался от остальных. Он был чистым. Необычно чистым, гладко выбритым, а его полярная куртка сверкала на фоне серой толпы яркими красками. Отчего-то он знал, что это опасно, и потому шел все быстрее, все так же не в силах добраться до сколько-нибудь знакомых мест. Мимо проходили какие-то люди в странных старомодных шинелях цвета стали, высоких сапогах и абсурдно широких круглых фуражках с красными околышами; их боялись больше всего. От них веяло ужасом и опасностью, будто от хищников.

Он свернул в какую-то боковую улицу, столь же грязную и неухоженную, как и остальные, но значительно более узкую. Со всех сторон его окружали стены, покрытые лишаем и пятнами осыпавшейся штукатурки, окна, закрытые рваными занавесками, заклеенные фанерой и листами полиэтилена. Он бросился бежать. Нужно было найти хотя бы один нормальный магазин, дом или кафе. Если ему это не удастся, он никогда не попадет домой и останется тут навсегда.

Эта Москва даже пахла иначе. Его город был окутан ароматом быстро пульсирующей жизни, порождением запахов миллионов людей и их деятельности. В воздухе ощущался дух выхлопных газов, смешанный с запахом духов, ароматом грузинской и китайской кухни, кофе, табака, мороза и денег.

Здесь же воняло застарелой плесенью, страхом, нищетой и скукой.

Над подворотнями трепетали какие-то красные тряпки на палках – гладкие красные флаги, без каких-либо знаков и символов, будто сигнальные флажки. Они что-то означали. Нечто страшное. Он бежал все дальше.

Он бежал, расталкивая толпу, собравшуюся перед магазином без названия и рекламы, с грязными пустыми витринами. Он миновал мужчин с мрачными бандитскими лицами, которые стояли, сунув руки в карманы старых плащей, перед какой-то забегаловкой, лежащих прямо в снегу пьяниц и загадочные выкрашенные в бело-зеленый цвет старомодные автомобили с надписью ГАИ на дверцах. Он бежал все быстрее, а страшная чужая Москва окружала его, засасывая все глубже в запущенные, покрытые снегом парки, угрюмые площади со странными огромными памятниками.

Корпалов свернул за очередной угол, и перед ним вдруг возникли купола Кремля – хорошо знакомые, покрытые разноцветной мозаикой и золотые. Он был спасен. Лишь бы добраться до Манежной площади, а оттуда он уже легко доберется домой. Он бросился бежать, почти плача от радости. Еще немного, и он углубится в прекрасно знакомые улицы, поцелует тротуары, с радостью смешается с плотной разноцветной толпой, а над ним, несмотря на пасмурное небо, засияют тысячи реклам, надписей и неоновых вывесок. Он с наслаждением взглянет на ползущие в гигантских пробках миллионы машин, испускающие восхитительные клубы выхлопных газов, погрузится в стихию родного города.

Корпалов замер на полушаге, чувствуя, как страх заполняет свинцовым холодом его желудок. Манежная площадь была полностью пуста. Чайные, тележки с цветами, сувенирные магазины, клоуны на ходулях, студенты Музыкальной академии, играющие у стен Старого города, извозчичьи пролетки – все это бесследно исчезло. Красная площадь была огромна и пуста, будто некий злобный титан вымел с нее все следы жизни и вытер гигантской половой тряпкой – бурым куском бесформенной ветоши.

Ища спасения, он взглянул на Кремль, но и тот выглядел иначе. На вершинах башен были насажены ядовито-красные пентаграммы, а спереди торчали прямоугольные, варварского вида, ни на что не похожие строения. Повсюду трепетали на шестах тряпки цвета крови, будто брошенные безумными тореадорами мулеты. Над площадью возвышалась прямоугольная решетчатая конструкция с красным щитом, огромным, будто экран гигантского кровавого кинотеатра для автомобилистов. В ее углу виднелся схематический контрастный портрет какого-то лысого мужика с козлиной бородкой и хитрыми лисьими глазками, а под ним надпись: СЛАВА КРАСНОЙ АРМИИ. Центральное место на щите занимал странный, зловещего вида символ в виде скрещенного с каким-то крюком молота, напоминавший знак на пиратском флаге.

Красная площадь. Красная армия. Красные флаги. Красный туман. Красное безумие.

Серо-синее небо над его головой внезапно сменило цвет на кирпичный, и с него хлынул теплый дождь. Он задрал голову, давая каплям согреть озябшие щеки, и почувствовал их на губах. Дождь был горячий и густой, с соленым металлическим привкусом. Корпалов утер лицо и взглянул на свою ладонь – та была красной, покрытой свежей кровью. Купола Кремля, отполированный мрамор площади, улицы, церковь – все было в крови. Послышался глухой деревянный стук, потом еще и еще. Пошел град – крупный и белый, размером с дыню. Черепа. Они падали вокруг, разбиваясь о покрытие площади с сухим звуком пистолетных выстрелов. Корпалов схватился за волосы, закинул голову назад и закричал.

Он проснулся в темноте, сидя на постели, весь дрожа и утирая с лица теплую солоноватую влагу. Кровь!

Корпалов на ощупь зажег ночник. В его свете показались брусчатые стены, полки, шкаф, сосновый письменный стол, грубо сотканный чукотский коврик и оленья шкура на стене. За окном завывал в снежной пустыне буран, ударяя в закрытые ставни. Сибирь. Отпуск. Дом.

Он посмотрел на свои ладони. Они были влажными – влажными от пота.

– Ох ты, Господи… – простонал он и размашисто, наискосок, перекрестился. Сердце колотилось будто сумасшедшее, легким не хватало воздуха, будто он только что взбежал на десятый этаж. Он постепенно успокаивался, но все еще ощущал под черепом медленно угасающий на поверхности мозговой коры кошмар.

Корпалов боялся снова заснуть. Ему хотелось опорожнить мочевой пузырь, выпить стакан теплого молока, выкурить сигарету в чистой кухне с ониксовыми столешницами, среди симпатичных глиняных сосудов для приправ и шкафчиков из финской березы.

В кухне горел свет, заливая ярким сиянием царивший там разгром, который наводил на мысль об атаке изголодавшихся троглодитов или бешеной росомахи. Разорванная пустая коробочка из-под копченого овечьего сыра, распотрошенная упаковка с остатками ветчинного паштета, надкушенная плитка шоколада, пустая коробка из-под масляного печенья, остатки упаковок с колбасой, хлебом, маргарином, отпитое масло из оливок, расплющенные пустые тюбики из-под сгущенного молока и пасты из копченого лосося.

Помимо следов поспешного дикого пиршества, на котором салями пожирали вперемешку с клубничным вареньем, а чесночный творог с медом, в кухне обнаружились также другие тревожные следы, наводившие на мысль о неких внезапных и таинственных событиях. Опрокинутая кружка, из которой пролился на пол говяжий бульон, оставив жирное пятно. Приоткрытые дверцы шкафчика, из которого полетели на пол коробка макарон и банка с чаем. Банка растворимого кофе, которая закатилась под стол, отметив свой путь полукругом коричневого порошка. Бесценная для гостя сигарета, одиноко догоревшая на краю стальной раковины и превратившаяся в валик пепла. Опрокинутый табурет.

Машинально поставив табурет на место, Корпалов вышел из кухни. В ванной тоже горел свет, оттуда доносился шум текущей из крана воды и звуки судорожной рвоты, а затем странные всхлипывания или спазмы неудержимых рыданий.

Он постучал в дверь:

– Эй! Всё в порядке?

Ответа он не получил, но услышал успокаивающие, вполне обычные звуки. По полу зашаркали тапочки, поток воды утих, гость шумно высморкался.

Корпалов посмотрел на брусчатый потолок, призывая небеса в свидетели своих мук, и принялся наводить порядок в кухне, ругаясь про себя.

– Прошу меня простить, но я проснулся такой голодный… – пробормотал извиняющимся тоном гость. – Я сейчас…

– Да вы с ума сошли! – рявкнул Корпалов. – Вы что, на тот свет торопитесь? Я же объяснял – нельзя перегружать желудок! Совсем как ребенок! Мне что, сторожить вас, или как? Хорошо еще, что проблевались. – Он замолчал, с ужасом поняв, что в глазах Ивана Ивановича стоят слезы.

– Как ребенок… – всхлипнул тот. – Скорее уж как зверь… Господи, что со мной стало… Но, поймите, я вовсе не дикарь. Лагерь убил во мне человека, к тому же я пережил вчера собственную смерть…

– Воистину… – покачал головой Корпалов. – Если бы я подъехал на пару минут позже…

– Я не об этом… Меня вчера должны были расстрелять… Потому и вывели за зону, в тайгу.

– Расстрелять? За что?

– Ни за что! – яростно бросил Иван Иванович. – В назидание, за невыполнение нормы. Каторжник – рабочая скотина. И если скотина уже не приносит пользы, а сама помирать не хочет, то ее убивают. И теперь тоже! Может, не сотнями, но время от времени. Кто им запретит?

– Господи… – в ужасе проговорил Корпалов. – Без суда? А что другие люди? Ведь у этих заключенных есть какие-то родные, друзья… Никого не интересует их судьба?

– Нет, – жестко ответил Иван Иванович. – Я не смогу вам все объяснить. Это мне не по силам. Как будто объяснять такие вещи ребенку, вот только детям про такое говорить нельзя. Вы столь невинны в своем безумии, что мне не хочется рушить ваши иллюзии. Идем спать. Утром поговорим.

– Я дам вам снотворного, – сказал Корпалов.

* * *

Внезапно проснувшись, Корпалов сел на постели, понятия не имея, день сейчас или ночь. За окном завывал ветер, дергая ставнями. Снежная буря не утихала. Он зажег свет и решил почитать в кровати, но тут же вспомнил несчастного Ивана Ивановича и начал теоретически размышлять, что делать, если тот ночью умер. К тому же книги остались в багаже, а под рукой не нашлось ничего интересного, кроме дешевого карманного издания «Войны и мира». В конце концов он решил спуститься вниз, приготовить что-нибудь поесть и назвать это завтраком. Несколько часов в самолете, а потом поездка через замерзшую пустыню, где от смерти его отделяла лишь исправная работа двигателя, наконец, странная спасательная операция и живущий в мире параноидального бреда безумец – все-таки многовато для первого дня отпуска в сибирской глуши.

Когда Корпалов брился, глядя в зеркало на собственную ничем не примечательную физиономию, ему вдруг вспомнилась передача, которую он видел месяц назад, еще в Москве. Две фотографии. На одной – строгое, будто высеченное из гранита, лицо молодого капитана-летчика. Серо-голубая форма, эмблема с крылышками на фуражке. Офицер гвардейской авиации. На второй – то же самое лицо, но уже без военной формы. Выбритые волосы, бурая бесформенная одежда, ввалившийся беззубый рот, широко раскрытые в ужасе глаза. Тот же капитан-летчик, но уже после того, как провел несколько лет в гостях у граждан Социалистических Штатов Америки. Тот же капитан, сбитый во время разведывательного полета где-то над Аляской. Вместо высеченного из гранита подбородка – ввалившиеся щеки и пересекающий рот шрам. Как будто два разных человека.

И глаза, в которых навсегда застыл, будто базальт, заполярный ужас.

Такие же, как у Ивана Ивановича.

Корпалов помнил также сухой деловитый голос диктора, рассказывавший о пытках и трудовых лагерях на Аляске и во Флориде. О казнях и какой-то кошмарной процедуре, из-за которой гвардейский офицер, патриот и член элиты, чудом вновь обретя свободу, мог лишь произносить идиотские лозунги о рабочих Америки и стране правильной социалистической политики под управлением философов, подобной Республике Платона. О счастливых коммунах, основанных еще первыми поселенцами. О трейд-юнионах, совершивших революцию на страшном фоне Великого кризиса. Сидя в студии, летчик механически повторял, что личность не важна, важно лишь благо трудящегося класса, а также этнических меньшинств. И новое страшное словечко из уст диктора – «промывка мозгов».

В кухне был накрыт стол для завтрака. Шипел электрический самовар, на блюдцах и разделочных досках были разложены осетрина, вяленая рыба, икра из банки и огурцы, краковская колбаса и ветчина.

Корпалов обычно в такое время обходился булкой с джемом и кофе.

И уж точно он не выпивал с самого утра бутылку «Смирновской».

Гость стоял у стола по стойке смирно и улыбался. Перед его стулом послушно расположилась миска манной каши.

– Иван Иванович, вы же в гостях, – возмутился Корпалов. – Как так можно?

– Андрей Степанович, иначе мы никогда не договоримся. Сядем как люди. Как русские. Выпьем и попробуем хоть что-нибудь из всего этого понять. Я думал над этим всю ночь. – Он сел и налил чаю. – К примеру – как далеко отсюда до моего лагеря? Меня вывели на несколько сот метров за ворота в тайгу. Видимо, хотели инсценировать побег. Потом приказали идти вперед, и тогда меня окутал странный светящийся туман. Наверно, рассветный. Я в самом деле побежал, не потому, что верил, будто это чем-то поможет, но предпочел так, на бегу… Все лучше, чем на коленях. Трудно объяснить, но я уже почти не боялся. Бег помогает. Вот только они никак не могли в меня попасть. Будто стреляли в другую сторону или издалека – судя по звукам выстрелов. А ведь когда я побежал, нас разделяло метра два, самое большее три. У одного из этих гэбешников, Сусанова, был автомат. И я знаю, что он стрелял очередью. Так почему же не попал?

Потом я бежал где-то с полчаса, – продолжал гость. – Больше я вряд ли бы сумел. Я летел, будто у меня выросли крылья, но я слишком слаб. Сколько я мог пробежать? Человек бежит со скоростью пятнадцать, может, двадцать километров в час – если здоров и тренирован. Мой бег – это самое большее трусца. Впрочем, я наверняка еще и петлял. А вы как далеко отсюда меня нашли?

Корпалов помешал чай и задумался.

– Не дальше пятнадцати километров. Была буря. Я ехал медленно. Боялся сбиться с дороги.

– Кстати – откуда тут вообще взялась дорога?

– Не понимаю. В Сибири может не быть ничего, но дороги должны быть, и притом хорошие. Впрочем, это никакая не автострада, скорее отмеченный вешками тракт. Иначе здесь просто жить было бы невозможно.

– Так или иначе, мой лагерь должен находиться не больше чем в двадцати километрах отсюда. Пока бушует метель, мы в безопасности, но, когда она прекратится, вызовут вертолеты, стянут военных, собак, милицию. Нас найдут, Андрей Степанович. Если только…

– Если что?

– Во-первых – если они решат, что я никак не мог выжить. Тогда просто поищут один день, собственными силами, пытаясь найти тело. Но нас они все равно могут обнаружить. Тут недалеко. Есть еще другой вариант. Безумный, но у нас все возможно.

– Какой?

– Сперва выпьем.

– Прошу прощения, Иван Иванович, но прямо с утра… Собственно, я почти не пью водку. Если хотите – выпейте, но…

– А кто тут говорит, что нужно напиваться? Пару стопок. Как иначе разговаривать?

Хрустнула пробка, забулькала замерзшая густая жидкость, маслянисто стекая в огромный граненый стакан, предназначенный для кваса или сока. Корпалов вытаращил глаза. Иван Иванович повернул бутылку и прищурился, читая этикетку.

– Акционерное общество «Ликеро-водочный завод Царское Село». Черт побери! Обо всем подумали. Вот, пожалуйста, – акцизный налог, министерство финансов Российской Республики. Российской Республики! Ну так что? Такой крепкий мужик, и такой маленький стаканчик не выпьет? За здоровье Российской Республики!

Вздохнув, Корпалов отважно сделал глоток. Его аж передернуло. Немного подождав, пока успокоится желудок, принявший натощак дозу чистого дистиллята, он выпил хлебного кваса прямо из жестяной банки.

Иван Иванович пил не спеша – залпом. Отчетливо было видно, как двигается его худой кадык, пока он глотал водку, будто утоляя жажду стаканом боржоми. Он поставил пустой стакан и вздохнул:

– Прямо как вода! В жизни не пил такой чистой. Где они ее, гады, взяли?

Гость потянулся к маленькому корнишону.

Закусив, он налил очередной полный стакан и с полнейшим спокойствием чинно употребил манную кашу.

– Послушай, брат! Давно я ни с кем не говорил по-людски. Отвык уже душу раскрывать. Но я расскажу тебе про Магадан. Послушай!

– Почему про Магадан? Что это?

– Ты что, про Магадан тоже не слышал? Это порт. Город-лагерь. Построенный руками таких, как я. Каторжников. Там распределяют транспорты. В тайгу, на угольные шахты, золотые или урановые рудники. Если кто-то попадет на уран, то радуется, дурак. Там особая пайка, куда лучше других. Каторжник быстро учится думать желудком. Вот только там три года – и смерть. Радиация. Мне повезло – я попал на золото. Но не сразу. Твое здоровье, брат!

За окнами завывала вьюга. Бушевал буран. Шло время, и двое пытались понять друг друга – по-простому, по-человечески. Но у них ничего не получалось. Никаких общих точек. Иван рассказывал о себе, но его воспоминания, хоть и до ужаса связные, звучали полным абсурдом. Из его повествования возникала странная картина общества доносчиков и сволочей, смешанных с невероятно хорошими людьми, вопреки всему отличавшимися неестественным трагическим благородством. Крайне негостеприимной, хищной страны, преисполненной глубокой тоски и желания стать иной. Земли, над которой висело некое проклятие.

На столе лежали оставшиеся с прошлого вечера вещи, с помощью которых Корпалов доказывал существование реального мира. Пятьдесят рублей разными номиналами, паспорт, чек из магазина. Напротив него гость начал выкладывать, будто карты, вещи из своего мешочка. Коробок спичек – против чека. Письма от разных людей, писавшиеся в течение десяти лет, снабженные разнообразными печатями, – против десяти– и двадцатирублевки Центрального банка. «Беломорканал» – против бутылки «Смирновской». Нашивка УСВИТЛага с ватника – против паспорта Российской Республики.

– Слушай, брат! – Иван оперся о стол и закусил куском колбасы. – На самом деле ты просто сошел с ума. Обычно, по-человечески. Так уж у нас есть, что порой лучше свихнуться. Многим бы хотелось. А это означает, что ты был хороший человек. Но не обычный. Обычный человек поехал бы в психушку – и привет. Тебе нелегко будет поверить, но ты придумал себе Россию. Спокойную, богатую и сытую. Такую, по которой тоскует каждый. Такую, какой она должна быть, но никогда не была и не будет. Полностью невозможную. Ты придумал ее во всех мельчайших подробностях, столь точно, что это стало походить на воспоминания. Ты нашел в ней убежище. Стер из мозга все остальное, и теперь помнишь Онежское озеро, акации, армянские кондитерские. То, чего никогда не было. Но ты, видимо, кто-то важный. Особенный. И потому тебя не могли отправить в дурдом, даже в правительственную спецбольницу. По какой-то причине тебя не могли и ликвидировать. И попросту сослали сюда. Тебе построили твою Россию. Маленькую. Эту избу, может, еще весь этот Уйгурск. Спецзона. Все тихое, красивое и богатое. Одетые в заграничные шмотки актеры. Для тебя печатают газеты и наклеивают якобы российские этикетки на импортные товары. Так и будешь тут сидеть, и лишь время от времени тебя будут навещать люди в царских мундирах, которые скажут: «Здравия желаем, господин Андрей Степанович, мы белая полиция из Уйгурска. У вас всё в порядке?» Даже подумать страшно, зачем вся эта комедия. Естественно, ты не помнишь ничего из настоящей жизни. Может, видел что-то слишком страшное или важное? Может, помнишь нечто такое, без чего им не обойтись? Может, ты был конструктором какого-то чудовищного оружия? Или агентом разведки? Андрей Степанович свихнулся! И как мы теперь всё узнаем? Как это из него вытянуть? Позаботиться о нем, – может, вспомнит? А тем временем в эту вашу маленькую Россию угодил каторжник. Что теперь будет? Знаю, в это тяжело поверить, тяжело понять. Но я знаю, что какое-то объяснение должно быть. Подумай, брат!

Иван снял со стены гитару Горыпина и начал ее настраивать. Корпалов сидел, сам уже толком не зная, кто из них прав. А если все, что он помнит, – лишь иллюзия? Если все, что он видит, – лишь театральная бутафория? За окном пурга, двери и окна заперты, радио не работает – как проверить?

Он поехал в отпуск в Сибирь, чтобы хоть раз в своей упорядоченной жизни сделать что-то настоящее. Чтобы сбежать от пластикового мира Москвы и рекламных кампаний. От унылых семидесятых.

Так что же все-таки: его жизнь была скучной, монотонной и плоской или же попросту существовала лишь в его воображении?

Мама, Вера, Горыпин и другие близкие ему люди – неужели и они тоже?

Существовала охотничья избушка в тайге. Существовал также белый, словно бельмо, буран. По крайней мере, в этом можно было не сомневаться. Что дальше?

Иван опер гитару о бедро, опрокинул одним глотком полстакана и пробежал пальцами по грифу.

– Первача я взял ноль-восемь, взял халвы, пару рижского и керченскую сельдь, и отправился я в Белые Столбы на братана да на психов поглядеть. Ах, у психов жизнь – так бы жил любой: хочешь – спать ложись, хочешь – песни пой! Предоставлено им вроде литера – кому от Сталина, кому от Гитлера…[9]9
  Александр Галич «Право на отдых».


[Закрыть]

Корпалов вдруг понял, что весьма удобная и в некотором смысле очевидная теория, будто он имеет дело с сумасшедшим, во многом опирается на достаточно шаткие аргументы. В конце концов, существовали вещественные доказательства. Больной разум Ивана Ивановича мог породить воспоминания о правящей Россией страшной тирании, о лагерях и полурабской общественной системе, выдумать сатанинских Лениных или Сталиных, но со всей определенностью не мог породить пачку писем, черные уродливые резиновые сапоги, набитые трухой странные сигареты, не мог произвести на свет кривой спичечный коробок или аляповато сделанную ложку.

С другой стороны, столь коварные и могущественные заговорщики, образ которых рисовал в своих рассказах Иван Иванович, вполне могли построить дачу Горыпина и заказать где-нибудь ее обстановку. Они могли даже возвести бутафорский городок Уйгурск.

Корпалов видел тот мир – во сне. Значит ли это, что все-таки он его помнил?

У него похолодели лицо и руки. Никогда в жизни ему еще не бывало столь страшно. Ему казалось, будто он сейчас лишится чувств. Он помнил только тайгу, снег и ветер. Аэропорт, сборы в дорогу, разговор с Горыпиным в грузинской кафешке, последние дни перед отпуском – все выглядело далеким и нереальным. Неужели все это было только позавчера?

Кто может поручиться за собственные воспоминания?

Две кучки вещей расположились друг напротив друга на столе, будто вражеские армии.

Иван Иванович перестал играть и оперся подбородком о сплетенные на корпусе гитары руки. Он тоже смотрел на вещи, грустно качая головой и будто пробуя на вкус свою невольную победу. Он предпочел бы проиграть, но, увы, выиграл.

Еще нет.

Корпалов глотнул водки, вздрогнул и закусил осетриной.

Еще не конец.

– Все было несколько иначе, – сказал он. Гость взглянул на него будто с надеждой. – Ты был офицером. Летчиком, моряком-подводником, может, разведчиком. Все, о чем ты говоришь, действительно имеет место. В общих чертах оно выглядит очень похоже, но происходит не в России, а в другом полушарии. В Америке. В стране, которая возникла там после революции во времена так называемого Великого кризиса. В Союзе Социалистических Штатов Северной Америки. Там наверняка есть и лагеря, и тайная полиция, и рудники. Я мало что об этом знаю. Я занимаюсь своим делом и не интересуюсь политикой. Честно говоря, мне даже никогда не хотелось об этом знать. Идет холодная война. У них, американцев, есть атомное оружие. У нас, Евроазиатского пакта, тоже. Мы держим друг у друга дуло у виска. Вот только мы хотим спокойно жить и работать, а они хотят развязать такие же революции, как их собственная Вторая Американская революция, по всему миру. Наш мир стоит на краю пропасти, Иван Иванович. Войны, в которой не уцелеет никто. У них в руках половина Африки. Япония уже принадлежит амеросоцу, Индия тоже. Они почти у наших границ. Выпущенная ими ракета летела бы до Москвы… не знаю… минут десять? Что ты станешь делать? Эвакуировать десятимиллионный город? За десять минут? Тут разве что перекреститься успеешь. Ты был солдатом этой тихой войны. Подумай, может, что-нибудь вспомнишь: Республиканская охрана? Корпус гардемаринов? Авиация? Капитан, командор, майор, полковник? Ты попал в плен. Впрочем, хватило бы и катастрофы где-нибудь поблизости от их границ. В Тихом океане? В Баренцевом проливе? Достаточно того, что ты угодил им в лапы. Их граждане попадают в лагеря и вкалывают на нефтяных вышках, рудниках или плантациях. Но с нашими пленными они поступают по-особому. Я видел про это недавно передачу, это называется «промывка мозгов». Длительная физическая и психическая обработка. Что-то вроде психиатрического лечения наоборот. Суть в том, чтобы сделать из нормального человека чокнутого, влюбленного в их тиранию. Они называют это «перевоспитанием» или «социальной терапией». Мы это называем «промывкой мозгов». Но до сих пор те, кого удавалось спасти, возвращались слепо преданными их режиму и враждебно настроенными к нормальному миру. К вам, Иван Иванович, отнеслись иначе. Вас убедили в существовании другой России и другого мира. Не знаю зачем. Может, какой-то эксперимент? Они – абсолютные мастера пропаганды, может, таким образом они тренируются, проверяют, насколько им удается контролировать человеческий разум? То, что вы помните, – не следствие болезни. Это результат обработки. Тем временем вам каким-то образом удалось бежать. Пролив иногда полностью замерзает. Можно также украсть какую-нибудь лодку. Трудно представить подобное, но в принципе вполне возможно. Вот только вы ничего не помните. Шок, амнезия. А остальное, все те проведенные в лагерях годы – настоящие воспоминания, только лагеря были не российские, а американские. Не в Сибири, а на Аляске. Минуту, – добавил он, видя, что Иван Иванович открывает рот. – Я знаю, что они не пишут кириллицей и не говорят по-русски. То, что тут у вас, – изготовленный ими реквизит. Вероятно, из специального лагеря для российских пленных, где даже охрана говорит по-нашему и носит фальшивую форму. Отсюда письма, сигареты, печати. Говорят, там люди сидят еще со времен войн в Корее, Индии и Пакистане. Может, и вы тогда же попались? Вот так это все выглядит. Теперь подумай, брат!