Текст книги "Таксидермист"

Иван Иванович опер гитару о стену и закурил сигарету, отломив фильтр.

– Одно ясно, – с грустью проговорил он. – Кто-то из нас сошел с ума. Как проверить, кто? За окном пурга. Идти некуда. Спросить не у кого. Есть только этот дом. И у каждого только свои воспоминания. Да еще эти вещи – твои и мои. Какие из них настоящие? Один из нас не знает правду. Оба мы правы быть не можем. Что бы случилось, если бы ты говорил правду, Андрей?

– Буря бы закончилась, снегопад утих. Мы связались бы по радио со станцией Медицинской службы в Уйгурске. Они прислали бы снегоход или вертолет. Полиция, врачи, звонки военным. Вы нуждаетесь в лечении, санатории, психологах. Военные бы вами занялись. В газетах появились бы статьи, но, пока не нашлись бы ваши близкие, семья, может, женщина или друзья, журналистам не позволили бы вас мучить. Но все равно была бы сенсация: «Возвращение героя». Вы побыли бы на лечении в каком-нибудь флотском санатории под Одессой. Вас бы вылечили, возможно, к вам вернулась бы память. А потом совершенно новый, отъевшийся Иван Иванович получил бы на свой мундир майора крест святого Георгия и вернулся бы домой. Мы договорились бы выпить водки в самом лучшем московском ресторане. Вы спросили бы: «Помнишь, Андрюша, Сибирь?» И все. Вот так бы было.

– А если все-таки я прав?

– Не знаю. Нас убьют?

– Нет. Я расскажу тебе, как бы было. Пурга утихнет, мы вызовем вертолет, и он в самом деле прилетит – красивый, заграничный, украшенный орлами, и на его борту будет стадо откормленных бычков, пахнущих одеколоном, которые станут радоваться: «Андрей Степанович, вы спасли нашего ветерана!» А час спустя в лагере поднимут на ноги всех зэков и бросят им кровавые лохмотья. «Смотрите, падаль! Так кончит каждый, кто хочет от нас сбежать. Отсюда не убежите, суки! Наша великая социалистическая родина доберется до любого!» Может, потом они усилят ограждение, кого-то вышвырнут без пенсии за то, что он впустил постороннего в спецзону. Буря наверняка прекратится. И что будем делать?

– Пока что буря продолжается, – угрюмо ответил Корпалов. – Налей, брат.

* * *

Они пили, пели и трезвели, рассказывая друг другу о своих мирах. За окном завывал буран, в тундре бушевал ледяной ураган, окутывая бескрайнюю пустыню туманом белого, будто пустой экран, мертвого снега. Существовал только ветер, а еще снег и мороз. И наполовину засыпанная изба посреди белой глуши. Вращался ротор генератора. Гудел ветер. Внутри за столом сидели двое. Пока что никакого другого мира не было.

Корпалов стыдился рассказывать о своей жизни – слишком уж та была незначительной. О проблемах с женщинами, с семьей, о том, что он чересчур самостоятельно мыслил или что ему наскучила его работа. Честно говоря, все это выглядело довольно глупо. Никто ему всерьез не угрожал, он мог как брюзжать по поводу текущей политики, так и вовсе ею не интересоваться. Он всегда ел досыта, никто его всерьез не бил. Убить тоже не пытались. Что тут рассказывать?

Если только он вообще не помнил своей жизни, будучи безумцем особой важности, запертым в сибирском анклаве. Но об этом он боялся даже подумать.

Один из их миров не существовал. Каждый верил в свой собственный. Им не удавалось найти ни окончательного доказательства, ни ответа.

На третье утро Иван Иванович вошел в кухню с крайне задумчивым выражением на лице. Корпалов читал за столом.

– Знаешь, чем я занимался в прошлой жизни? До того, как меня замели? – спросил гость.

– Был каким-нибудь ученым?

– Да, астрофизиком. Ничего уже из этого не помню. Разве что какие-то основы. Десять лет – куча времени. Выветрилось.

– Ты мог быть и физиком, и офицером-летчиком. Одно другому не мешает.

– Не в том дело. Я пытаюсь понять, что произошло. Я помню, как должен рассуждать ученый, оказавшись перед лицом необъяснимого явления. И я нашел объяснение – позавчера. Теорию санатория для сумасшедшего. Пока теория способна дать толкование происходящему, не следует от нее отказываться. Вот только я больше всего на свете, изо всех сил хотел бы оказаться неправ. Мне не важны ни моя жизнь, ни мой мир. Я предпочел бы, чтобы прав оказался ты. Нельзя так думать – это нелогично и ненаучно. Правда одна, нравится она нам или нет. К счастью, в моей теории нашлись и слабые стороны. Небольшие, но тем не менее. Ты должен об этом знать – так будет честно. Знаю, ты страдаешь с тех пор, как от меня об этом услышал, и у тебя самого есть сомнения. Так вот – у меня тоже.

Сомнение первое: я, правда, некомпетентен в этом вопросе, поскольку понятия не имею о психиатрии. С другой стороны, я сидел и с психами, и с психиатрами. В общем-то, никаких серьезных знаний я не набрался. Так, любительщина. Но я не могу поверить в безумца, который сбежал в некий выдуманный мир, погрузившись в него столь глубоко, что вообще не замечает реальности – лишь собственные иллюзии, но, оказавшись в контролируемом окружении, ведет себя совершенно нормально. Я наблюдал за вами, Андрей Степанович. Никаких следов психоза. Вы рассуждаете правильно, не садитесь то и дело, выдумывая этот свой мир, иначе это выглядело бы именно так. Чтобы вообразить себе нечто столь обширное в мельчайших подробностях, потребовалось бы немало труда. К тому же шизофреник – это шизофреник. У него были бы какие-нибудь приступы, нарушения поведения, он страдал бы повышенной возбудимостью, плакал, метался, ходил будто волк по клетке. Тем временем за окном буран, на улицу не выйти, двое незнакомых людей в запертом доме, а ты, брат, книжку читаешь. Или решаешь кроссворд. Играешь в шахматы, дремлешь. Разговариваешь. Мне самому хотелось бы куда-то пойти, проверить, не знаю. Я боюсь. А ты раскладываешь пасьянс. Мне не хочется верить, что ты псих, – вот что я хочу тебе сказать.

Сомнение второе: допустим, существует некий особый пациент, у которого болезнь заблокировала в памяти нечто крайне важное. Для него могли бы построить дачу в Сибири, даже бутафорский городок, но не в такой же дали. Ведь до этого твоего Уйгурска два часа пути. Его построили бы в нескольких сотнях метрах, где-нибудь за холмом. А прежде всего – такого пациента нельзя оставлять одного. Тебе пришлось бы жить под наблюдением, по крайней мере, иметь в двухстах шагах дружелюбного соседа, который заглядывал бы в гости хотя бы раз в день. А кто знает – может, и соседку? Ведь ту тайну, которая им так важна, ты можешь выдать в любой момент, рассказать во сне или мимоходом. Тем временем никто над тобой не работает. Никто тебя не охраняет. Откуда они могут знать, что ты все еще тут сидишь? Может, ты нажрался и замерз под дровяным сараем? Может, пошел в тайгу? Повесился под потолком на подтяжках? Может, им важно не то, что ты знаешь, а чтобы тебя спрятать, как человека в железной маске? В таком случае они и дальше должны тебя охранять. Как сокровище, как зеницу ока. И речи быть не может, чтобы я просто так вбежал в эту твою зону, будто в собственный сад. А еще – я видел тут ружья. Тебе дали оружие? Невероятно.

– Так что, собственно, из этого следует? Я был прав? – Корпалов закрыл книгу, ощущая смешанную с облегчением идиотскую злость. – С самого начала?

– С этим я тоже не могу согласиться. Я слишком многое помню. Слишком много подробностей. В таких условиях, как ты рассказывал, я, возможно, сошел бы с ума. Может, лишился бы памяти, но уж точно не обрел бы набор воспоминаний о первых двадцати с лишним годах жизни. Я рассказывал тебе только то, что относилось к делу, но я помню и миллионы других вещей. Обычных, повседневных. Я помню, как выглядела моя лаборатория, дом, что лежало в ящиках стола, какова была на вкус первая девушка, как мне нравилось выезжать на Неву в отпуск. Ничего не поделаешь, брат. Твои соцамериканцы могли бы прополоскать мне мозги, могли превратить меня в дурачка. Но это выглядело бы иначе. А насчет моего бегства с Аляски… Ой, не знаешь ты, брат, Сибирь… Пешком по льду… На байдарке, потом тысячи верст голого фирна, на пятидесятиградусном морозе… Что я должен был есть, камни? Запивая снегом? Срать изваяниями? Забудь, Андрюша. Это просто невероятно.

– Значит, мы оба свихнулись? Или что?

– Я же говорил – когда-то я был физиком. Нужно рассуждать по-научному. – Гость сел на табурет, налил себе чаю из самовара и старомодно отхлебнул, держа во рту кусочек сахара. – Есть возможность, хотя она и звучит совершенно неправдоподобно, что оба мы говорим правду. Никто из нас не сошел с ума. Настоящие и твои пластиковые рубли, и мои беломорины, и твои документы, и мой бушлат. Никто не сошел с ума.

– И каким же образом?

– Есть два мира. Твой и мой. Две планеты, идентичные во всех отношениях, но отличающиеся в деталях. Возможно, их разделяет целый космос. А может – существует и такая теория – они находятся в разных измерениях. Параллельных. Если верить этой теории, существует бесконечное множество таких миров, отличающихся тем или иным выбором. Есть мир, в котором я выпил не чая, а кваса, и такой, в котором я вылил его себе на голову. Наши миры где-то разошлись. Может, виной некое мелкое событие, из-за которого не случилась революция, а может, еще что-то, раньше. Нам пришлось бы сравнить известные нам версии истории. Достаточно того, что судьбы людей пошли там полностью иначе. И каким-то образом я сумел перейти из своего мира в твой. Не знаю, как. Трудно придумать. Может, меня там все-таки убили? А может, потому, что это Сибирь? Никто на самом деле не знает, что тут может быть и какие она скрывает тайны. Скажем, я вбежал в священный круг эвенков? А может, это все-таки некое физическое явление? В физике существуют теории, что между двумя точками можно путешествовать вне пространства-времени. Эффект Однокаменцева – Снегова. Естественно, теоретически. Что, если проходы между измерениями в самом деле есть? Не смотри на меня так. Эта теория нисколько не безумнее, чем предыдущие. Неважно, каким образом можно перейти. Важно, что в соответствии со всем нами сказанным должны существовать два мира.

– И что из этого следует?

– То, что мы в твоем мире. Либо этот дом и его окрестности зашвырнуло в мой, что было бы уже совсем нехорошо. Но, куда вероятнее, перешел именно я. Тогда, в том тумане.

– Выглядит как полный идиотизм, – заметил Корпалов. – Но вместе с тем это первая твоя теория, которая мне нравится. Я в самом деле предпочту поверить, будто в Сибири есть Бермудский треугольник, чем в то, что я выдумал все окружающее.

– Так что никаких орденов не будет. Никто меня здесь не ждет. У меня нет здесь дома, но, по крайней мере, я от них сбежал. В соответствии с этой теорией ГУЛАГ остался далеко. По другую сторону космоса или в другом измерении. Как бы было хорошо… Найдется в твоем мире место, скажем, физику, потерявшему память?

– Наверняка. Ты в любом случае остаешься человеком, которого я нашел заблудившимся в тайге. Тебя вылечат. Таких лечат за государственные деньги. Потом как-нибудь справишься. Я помогу. Главное – лишь бы это была правда, остальное неважно.

– Этого нам пока никак не узнать. Никак – пока бушует буран.

* * *

Это случилось на четвертое утро. Ветер почти прекратился.

Когда они проснулись, за окнами виднелось чистое синее небо, бледное, висящее над самым горизонтом, солнце и плоский, словно накрытый белой скатертью, пейзаж – пологие холмы и черные пирамидки кедров. Отблески солнца переливаясь превращали снег в гигантское поле сахарной пудры. Температура упала до минус сорока восьми градусов.

За завтраком оба молчали, но каждый, намазывая масло на хлеб, откручивая кран самовара или закуривая сигарету, то и дело бросал взгляд за окно.

Царила тишина. Никто не приезжал, не приходил. В чистом как хромированный нож воздухе не тарахтели вертолеты. Тишина была абсолютной.

– Хочешь вызвать помощь? – внешне небрежно спросил Иван Иванович.

Корпалов покачал головой.

– Нет. Пока не удостоверюсь, что все в порядке. Я знаю, что это мой мир. Я верю в то, что ты рассказал. Но мне нужно убедиться.

– Каким образом? Радио? Телевизор?

– Нет. Тут принимается только одна станция. Телевидение «Заря» и радио «Рубеж». Может, удалось бы поймать и другие, но толку все равно нет.

– Почему?

– Потому, что я все равно не буду полностью уверен. Если они создали для меня бутафорский мир, что им мешает сделать еще радио и телевизионную станцию? Дело не только в тебе. Я сам уже не знаю, кто я. За тобой приедут, а я не буду знать, кто. Пока я не вернусь в Москву и не увижу ее собственными глазами, не буду знать, не отдал ли человека в лапы каким-нибудь чудовищам. Может, я теперь всегда буду мучиться вопросом, что правда, а что нет? Нет. Нам нужно убедиться. Обоим.

Иван Иванович удивленно смотрел на Корпалова, голос которого звучал подобно топору, раскалывающему замерзшие сибирские стволы. Тот прекрасно понимал, что производит на своего гостя впечатление добродушного и порядочного человека, но теперь чувствовал, как его распирает злость, от которой холодеют щеки. Он и в самом деле старался вести себя по-доброму, но теперь думал и говорил жестко как никогда.

Размашистыми шагами выйдя в коридор, открыл дверь шкафа.

На низком столике перед камином загремела металлом тяжелая сумка из холщовой ткани. Заскрежетал замок-молния.

– Что это? – спросил Иван Иванович.

– Мы идем на разведку.

– Что?

– Нам что, до конца света тут торчать? Нужно проверить. Раз и навсегда.

– Откуда у тебя столько оружия?

– Взял напрокат. Карабин… если честно – это на медведя. Таково предписание. Прежде чем отправиться сюда, я прошел курс выживания в условиях Заполярья. Дробовик при необходимости послужил бы для охоты, а пистолет… так, на всякий случай. Для самообороны. Тут есть волки… Я никогда… Я горожанин, и мне не по себе в такой глуши. Мне требовалось что-нибудь, для смелости. На самом деле я даже не думал, что придется этим воспользоваться. Думал, постреляю как-нибудь по бутылкам, и все. Если ты не хочешь идти – я, естественно, пойму. Пойду один.

Поставив на столе одну на другую пачки патронов, Корпалов положил рядом большой финский нож из аварийного комплекта, потом ракетницу и аптечку.

Иван Иванович недоверчиво смотрел на него.

– Ты хочешь с ними сражаться?

– А что, не стоит? Пойдешь как теленок на убой? Наверняка там никого нет, но, если что, им придется основательно постараться. Ты сам говорил, тебя хотели убить. Я этого не допущу. Здесь, где я стою, – Российская Республика. Пусть убираются к себе. И неважно, вообразил ли я ее себе или в ней родился. И даже если это меня перебросило в твой мир, то ничего не меняется. Я остаюсь гражданином моей страны и моего мира. А если еще и единственным в этих краях, то я автоматически становлюсь солдатом. На этой территории нет российской власти выше меня. На фронте командиром тоже остается тот из уцелевших, кто старше всех по званию, пусть даже и рядовой. А здесь есть только один гражданин Российской Республики.

Иван Иванович встал.

– Двое. В смелости тебе не откажешь. Ты меня впечатлил. Хотелось бы и мне так рассуждать. Мы там у себя отвыкли. И мне стыдно. Давай карабин.

– Сперва надо найти тебе одежду.

Они отказались от гусеничного снегохода, который, по словам Ивана, был слишком «большим, ярким и шумным». Оба могли поместиться в седле снежного скутера. В прицепленные к нему сани положили сумку с едой и аптечку, а также переносную радиостанцию.

Скутер плавно скользил по замерзшей, присыпанной снегом реке, будто по асфальту. Корпалов держался за руль, пытаясь по памяти воспроизвести свой прежний маршрут – только наоборот. В свете яркого, хотя и низкого солнца все выглядело иначе.

Тракт, по которому он приехал к реке из Уйгурска, обозначали два ряда высоких, выкрашенных в светящиеся желто-оранжевые полоски вешек, столь выделявшихся на фоне мертвой снежной белизны, что становилось больно глазам.

Место, где вывалился на тракт Иван Иванович, найти было намного труднее. Засыпанная снегом дорога извивалась между мохнатыми, уходящими в небо стенами кедров и кустов стланика, выглядя километр за километром совершенно одинаково. Не было никаких ориентиров – только деревья, снег и полоса неба над головой. Они могли так ехать до самого Уйгурска и ничего не найти.

Деревья стали реже. Корпалов ехал медленно, пытаясь высмотреть хоть что-нибудь с левой стороны, среди черных, облепленных снегом стволов. Где-то высоко в ветвях пробежала черная белка, сбрасывая мерцающие на солнце хлопья снежной пыли. Размеренно тарахтел двигатель.

– Там! – вдруг крикнул Иван. Корпалов остановил скутер.

– Заметил что-нибудь?

– Нет. Но сверни здесь.

Корпалов пожал плечами и свернул. Все равно он ничего не узнавал – так почему бы и не свернуть тут?

Среди деревьев ехать было тяжелее. Скутер подпрыгивал на бездорожье, то и дело натыкаясь на поваленные стволы и бурелом. Им приходилось лавировать, Корпалов то и дело поглядывал на гирокомпас, закрепленный на руле. Двигатель завывал, скутер вставал на дыбы, полозья прицепа цеплялись за корни.

В конце концов где-то через полчаса за деревьями показалась очередная пустая долина, окруженная холмами. Корпалов выключил двигатель.

– Ты все время бежал по тайге?

– Я бежал в тумане. По тайге, по насту… Сейчас… Что это? – Он показал на восток, вдоль стены леса.

– Не вижу, – ответил Корпалов. Сам он видел лишь белый снег и ряд деревьев. И вдруг на фоне того, что из-за отсутствия ориентиров он счел заснеженным склоном холма, возникли маячащие в белизне ветви. Он понял, что смотрит на стену клубящегося тумана и просвечивающие за ней кедры.

– Идет туман… – неуверенно проговорил он. – Похоже, снова погода испортится.

– Подойдем поближе, – предложил Иван.

Они сошли со скутера. Корпалов повесил на плечо карабин и протянул Ивану Ивановичу дробовик.

– Как из него стрелять?

– Немного поздновато, – рассмеялся Корпалов. – Думал, ты знаешь.

– Я тоже так думал. Наши не такие. Чтобы зарядить, нужно их переломить, как твою ракетницу.

– Ну и древность. Это полуавтомат. Снизу заряжается шесть патронов. После каждого выстрела нужно передернуть затвор. Стреляная гильза вылетает и заряжается следующий патрон. Дай, я покажу.

Корпалов попеременно зарядил ружье патронами с медвежьими пулями из свинца со стальным сердечником и восьмимиллиметровой картечью, которую уже трудно было назвать дробью. Попадание горсти таких шариков могло разнести в клочья.

Он протянул Ивану тяжелое ружье и показал, как передергивать затвор.

– Здесь предохранитель. Нужно передвинуть вверх, и можно стрелять.

Тот глубоко вздохнул, набирая в грудь ледяной воздух. Он явно пытался собраться с силами, но выражения его лица под балаклавой не было видно – лишь мягкие голубые глаза, такие же, как и у Корпалова. Иван резко выдохнул и опер приклад о бедро.

– Идем, брат.

Они шли вдоль деревьев, один за другим, осторожно, будто скрадывая крупного зверя. Перед ними в обе стороны тянулась стена тумана, который постепенно редел с высотой, пачкая голубизну неба. Чем ближе они подходили, тем темнее становилось. Туман частично заслонял солнце, бледный диск которого просвечивал словно остывающий белый карлик. Но достаточно было обернуться, и перед ними вновь возникал залитый ослепительным блеском, искрящийся словно алмазы снег под чистым небом. Вблизи туман вовсе не казался стеной – видно было, как он клубится, чем-то напоминая испарения хлора. Не говоря ни слова, оба сняли оружие с плеча.

Пройдя еще десятка полтора метров, они остановились как вкопанные. Корпалов открыл рот, но не произнес ни слова. Перед ними стояла стена тумана, будто странный клубящийся утес, а в ней зияло круглое, почти идеальной формы отверстие. Туман слегка клубился по его краям, переливаясь странным грязным светом, наподобие полярного сияния, а через дыру виднелись дальние холмы, торчащие из снега колонны кедров и кривые березки.

Там все выглядело точно так же, как по эту сторону тумана. Как Сибирь.

Вот только погода там отличалась. Было пасмурно. Оттуда дул ветер, отчетливо ощущавшийся на лице и вздымавший напротив дыры клубы снега. Корпалов прошел несколько шагов, держа оружие наготове, осторожно присел на снегу и поднес к глазам висевший на шее бинокль.

По ту сторону по серому небу ползли полосы темных туч и валил снег. Его выдувало через туннель, по краям уже успело нанести основательные сугробы странной полукруглой формы, похожие на пустынные дюны. Иногда ветер рассеивал тучи, и сквозь серую пелену маячило бледное солнце.

Второе солнце.

Солнце той стороны.

– Там мой мир, – деревянным голосом проговорил Иван Иванович. – Проход все еще открыт.

– По крайней мере, известно, где мы находимся, – ответил Корпалов.

– Смотри!

Корпалов отрегулировал резкость бинокля. На снегу отчетливо виднелись следы нескольких пар лыж, выходивших из туннеля на их сторону.

– Прошли-таки. Гады! – процедил Иван. – Нашли проход и влезли сюда. Почему этот туннель все еще держится? Ведь несколько дней назад его не было. Что это за явление?

– Мы в нашем мире. Здесь тебе ничто не угрожает. – Корпалов схватил Ивана за плечо. Тот был настолько худ, что казалось, будто внутри надутой пуховой куртки Горыпина ничего нет. – Мы их выследим. Потом можно будет вызвать помощь. Скажем полиции, что на нас напали вооруженные бандиты.

Иван повернул к нему лишенное выражения, будто у манекена, лицо. Блестели только глаза.

– Скажите мне, Андрей Степанович, сколько полицейских в Уйгурске? Сколько их приедет на такой вызов?

– Ну… двое.

– У них будут автоматы? Они сразу же перебьют этих гадов как бешеных собак?

– Нет. У них будут пистолеты. И наверняка ружья. Они вызовут по радио подкрепление и постараются их арестовать.

– Нам разрешат стрелять?

– Нет, конечно. Мы гражданские.

– Значит, вы хотите вызвать двоих простых сельских полицейских, чтобы они арестовали вооруженный патруль Красной армии? В вашем мире у сельских полицейских есть семьи, Андрей Степанович? Дети?

– Так что тогда делать? Может, они сами вернутся?

– Только если решат возвращаться по следам. Все зависит от того, понимают ли они, что представляет собой этот проход. От того, ищут ли они попросту беглеца или знают, что находятся в каком-то другом мире. Но в таком случае через пару дней по эту сторону прохода будут уже не следы лыж. Будут следы нескольких гусеничных машин, бронетранспортеров, а во все стороны двинутся патрули. Сегодня прошло пятеро. Завтра их будет пять сотен. Нужно любой ценой закрыть проход!

– Никто же не знает как. Он сам появился и сам закроется.

– Будем надеяться. Главная задача сейчас – патруль. Нужно их перебить или загнать обратно. Нужно выиграть время. Может, он и закроется.

– Полицейские, по-твоему, не справятся, а мы их так просто перебьем?

– Мы не будем пытаться их арестовать. Подкараулим на открытом пространстве, а потом перестреляем как собак. Издалека. Без предупреждения.

Он был прав. Корпалов стиснул зубы.

– Вернемся к скутеру.

Они бежали трусцой, увязая в скрипучем снегу и продираясь среди ветвей, спотыкаясь о бурелом и падая.

– Сумеешь убить? – спросил Иван. – Я сумею. У меня есть свои причины. Ни у кого нет стольких причин, чтобы в них стрелять, как у меня. Но ты мирный добрый человек. Сумеешь?

– У нас тут война, – твердо заявил Корпалов.

– Именно так, гражданин Горыпин. Это война. И война справедливая. Оборонительная.

– Почему Горыпин? – ошеломленно спросил Корпалов. Иван хитро улыбнулся под балаклавой.

– Возле радиостанции в кухне приклеена табличка. Там адрес и эти… позывные. И твоя фамилия: А. С. Горыпин.

Корпалов рассмеялся.

– Ну да, конечно. «Арнольд Сергеевич Горыпин». Изба принадлежит Горыпину. Я взял ее взаймы на время отпуска. Это мой друг. Он родом отсюда, но живет в Москве. Мимо, Холмс! Моя фамилия – Корпалов!

– Как?! – вскрикнул Иван. – Тебя зовут Андрей Степанович Корпалов?!

– Ну да, а что?

Иван снял с головы охотничью ушанку и швырнул перед собой, а потом содрал с лица балаклаву. Он был бледен как мел.

– Что с тобой?

– Ничего, – ответил тот деревянным голосом. – Ничего, Андрюша. Голова закружилась. Ничего. Посижу немного, сейчас пройдет.

Он оперся спиной о дерево на краю леса, а потом сполз по нему на землю и остался сидеть, потирая виски и тупо глядя на бескрайние снежные просторы. Корпалов шагнул к нему, но тут же остановился, увидев решительно поднятую руку.

– Помолчи немного, Андрюша. Пожалуйста. Дай посидеть. Только минутку.

Оба молчали.

Корпалов присел на седло скутера, а Иван сидел под деревом, держась за голову. Корпалов не знал, что с ним. В какой-то момент ему показалось, что Иван Иванович тихонько плачет. Он отвел взгляд, бездумно тыкая затвор карабина. В полной тишине прошло несколько минут. Среди деревьев пробежал песец, едва видимый в белой шкурке.

– Дай сигарету, брат, – странно спокойным голосом сказал Иван. – А сам закури мой последний «беломор». На память. Смотри. Эту трубку нужно смять, чтобы она задерживала смолу. Видишь, мундштук такой длинный, чтобы можно было курить в перчатке. Сибирские папиросы. Странно, что у вас таких нет.

Корпалов затянулся едким дымом с ароматом тлеющей пеньковой веревки и закашлялся. Ему показалось, будто он выплевывает собственные легкие.

– Мне тут кое-что пришло в голову, – снова подал голос Иван. – Мы идем сражаться, всякое может случиться. Могу не успеть тебе сказать, а это может быть важно. Смотри сюда.

Он подошел к скутеру и повернул закрепленное на руле зеркало.

– У тебя есть компас? – спросил он.

Кивнув, Корпалов начал шарить по карманам. В конце концов он нащупал металлическую коробку, выкрашенную зеленым армейским лаком.

– Смотри. – Иван открыл компас и показал круглое зеркальце на внутренней стороне крышки. – Ничего не происходит. Обычное зеркало. А теперь смотри. – Он приложил компас к зеркалу скутера. Оба зеркала поймали собственные отражения, создавая уходящий в бесконечность ряд. – Зеркала оказались друг напротив друга. В одном и том же месте. Возник туннель. Так образовался наш проход. А теперь смотри. – Он повернул руку, и компас упал в снег. – Все. Проход закрыт.

– Зеркала? – ошеломленно переспросил Корпалов. – Ведь через них нельзя пройти. Какой же это проход? Просто оптический эффект.

– Миры – не отражения, – загадочно ответил Иван. – Люди – не зеркала. Впрочем, это только модель. Подумай об этом позже. А сейчас пора идти.

* * *

Врагов не пришлось долго искать – они нашлись сами. Шестеро. Появившись на вершине холма, они спустились один за другим, одетые в белые обширные комбинезоны с черными ремнями, с неприятного вида карабинами за спиной. В бинокль было видно, как они съехали на дно котловины и рассеялись. Четверо присели по углам четырехугольника, целясь во все стороны света. В середине остались двое. Один, с биноклем на груди, разложил на снегу карту, второй возился с коробочкой, которую достал из рюкзака. Вытащив из нее трубку на скрученном проводе, он долго колдовал с устройством, а потом, покачав головой, сказал что-то человеку с картой.

Вид врагов не вызвал у Корпалова страха – лишь некое странное чувство возбуждения и злости. Кто знает, может, в нем на самом деле дремал солдат? До сих пор он ничего подобного не подозревал. У него дрожали руки, но скорее от напряжения.

– Может, они вернутся на свою сторону? – прошептал он Ивану.

– Вряд ли. Они показывают на те холмы. Одну разведку они закончили, вернулись по следам и собираются на следующую. Впрочем, это неважно. Проход все равно не закроется. А эти гады нас в покое не оставят.

– Откуда ты знаешь?

– Знаю. Господи… придется их всех убить, – вздохнул Иван.

– Может, когда мы начнем стрелять, они сами туда вернутся?

– Сомневаюсь. Ладно. Сделаем так: на краю леса есть длинный бурелом. Он обеспечит нам прикрытие. Спрячемся за стволами, рядом друг с другом, и стреляем, сколько удастся. А потом отступаем на метр в глубь леса и разбегаемся в разные стороны.

– Зачем?

– Они будут стрелять туда, где мы были, и, может, попытаются штурмовать это место. Но мы тогда будем по обеим сторонам от них. Возьмем их в клещи, – кажется, так это называется. Примерно как в шахматах. Первый обстрел дает нам больше всего шансов, поскольку он застигнет их врасплох. Подождем, пока они снова не выстроятся в ряд, – и заваливаем их. Ты первого, я последнего. И так по очереди. После каждого залпа меняем место. Какое тут расстояние?

– Если бинокль показывает верно, то где-то метров сто шестьдесят.

– Далеко. Что ж, ничего не поделаешь.

Корпалов улегся среди ветвей и опер ствол о присыпанный снегом небольшой холмик. На курсах по выживанию в Сибири он отстрелял две пачки патронов в тире – и не более того. Он чувствовал, как, несмотря на яростный жгучий мороз, ему становится жарко. В голове слышался голос инструктора: «Заряжай. Не прижимайся лицом к окуляру. Сними заглушки. Отрегулируй прицел. Щекой к прикладу. Видишь перекрестие прицела?»

В странном резком желтоватом поле зрения прицела виднелось суровое, неприятное, будто у учителя математики, лицо человека с биноклем. Тот пристегнул лыжи и встал первым. Остальные размеренно двинулись за ним, по одной лыжне, чтобы лыжи не оставляли лишних следов.

«Готов?

Сосредоточься, Корпалов! Вдох… Спуск… Мягко, не дергать, а тянуть. Пусть стреляет, когда хочет! Предохранитель, Корпалов! Что с тобой? Еще раз! Прицел! Вдох! Спуск…»

Карабин Корпалова, разработанный в Швейцарии, предназначался для охоты на крупного опасного зверя – тигров, медведей, носорогов, крокодилов. Он стрелял мощными пулями, такими же, как для военного тяжелого пулемета, большего калибра, чем в любом охотничьем оружии. Но это еще не всё. Конструктор счел, что обычного одноствольного карабина для такого случая будет мало. Если уж придется стрелять в медведя или тигра, то одной пули точно не хватит. Разъяренный раненый зверь может также не оставить времени на сложное четырехтактное движение при перезарядке, которое подает из магазина очередной патрон. Отпереть, открыть, закрыть, запереть. Даже опытному стрелку нужна для этого почти секунда. Так что в итоге был придуман двойной репетир. У карабина имелось два ствола, один над другим. Во время перезарядки двойной затвор принимал два патрона сразу и вталкивал их в два патронника. Если бы что-то пошло не так, охотнику просто нужно было нащупать второй спусковой крючок и выстрелить во второй раз. Армейский патрон без труда мог пробить железнодорожный рельс, а дальность стрельбы составляла полтора километра.

Отдача едва не сломала Корпалову ключицу. По тайге разнесся оглушительный грохот, на стрелка посыпалось снежное крошево. Он понятия не имел, попал ли. Оптический прицел, придвинутый слишком близко к лицу, ударил его по скуловой кости резиновой раковиной вокруг окуляра. Он заморгал, превозмогая боль, и тут же приготовился ко второму выстрелу. В объективе мелькнуло что-то движущееся, и он нажал на спуск. Рядом раз за разом гремел дробовик Ивана. При каждом движении затвора из-за его плеча вылетали разноцветные картонные гильзы.