Текст книги "Телефон с тихим дозвоном"

***

– А этот Святой на тебя похож, – говорит один, рассматривая слайды в мониторе. – Ну-ка, ну-ка, а ну, верни назад. Смотрите, смотрите, вот, где в профиль!

– И точно, – говорят остальные.

– А ну-ка, сам повернись.

Тритыщенко поворачивался.

– Ну! Все теперь видите? Есть шея?

Вообще шеи нет.

– Что ж ты шею так задрапировал? Она у тебя кривая? Ну-ка, покажь натурную шею.

На живом Тритыщенке шея есть. Скрипучая она. И Тритыщенко повертел головой в доказательство.

– Точно, скрипит!

– Слушай, может ты робот?

– Идите на …!

– На, ни на, а подозрение теперь останется. Что же ты нам раньше не раскрылся, что ты обыкновенный робот! – шутит Ксан Иваныч. – Мы ж тебе друзья, и не сдадим!

– И я-то думаю, что он вечно прямой ходит… как статуя. Ха-ха-ха! – это Бим.

– Разве в шее дело? Дело в похожести. Только не в идеальной, а с намёком. Это же плюс? Плюс!

Согласился даже недоверчивый ко всему прекрасному Кирьян Егорович: «Похож на прототип, но частично. Только, ведь, на фреске твой святой лысоват…»

– Это Святой Лаврентий, – успевает вставить Евжений… – будто это всем аргумент.

– …а у тебя вон копна».

Улыбается Тритыщенко: скоро он сам до лысой стадии дойдёт, недолго осталось до сходства.

– Древние художники так и делали, – оправдывается и напирает Тритыщенко – иконописец херов, – где им столько натуры найти? Тобольск, ити его мать! Тут по три юродивых на квадратный километр. Это мало. У меня семьдесят два святых должно… Это вам, голубчики, не Москва. Это дерево! Я всех своих помощников по три раза скопировал и искусственно состарил. И каждого менял. Надоело! А что делать? И ещё надо прототипов искать. Которые были – все тоже кончились.

– Умерли что ли?

– Дурак ты, Бим! Просто спились. На святых теперь не похожи. Разве что мешки под глазами убрать… Да ну их на… й. Они и полчаса не смогут просидеть. И водки не напасёшься. А водка не желательна при письме. Глаз не точен и мазок не уверен. Вернее, уверен, да не в то место кладут. Или подмалёвок скосят. Утром приходится править. А кому править? Конечно же, на меня всё это ложится. Я ж главный на доводке! А кто-то тупо уехал. Одному бабла мало. Другому мороженное подавай с шоколадками. Каждый день, блЪ! Он ещё мальчик в штанишках. А я мастер. А я сам-то тоже без особого бабла. Всё, попы говорят, будет по завершению. А пока, милки, мол, с блюдечка кашку кушайте. Сытый художник – типа – гэ, а не художник. Знаком с таким Ге? Знают правду жизни. Начитанные гады!

– Ну, а остальные где? Ты что ли один теперь совсем?

Это Биму выгодно, чтобы один.

– Один в тюряге… пишет стяги. Поэму, вот, недавно прислал. А что, нормальная поэма. К ней бы музыку и вот… У тебя барабанщик знакомый есть? Он через три года уже выйдет и просит барабанщика подыскать… А диджей есть?

– Так, так. Щас не до музыки. Как петух клюнет, так и скажу. Может, и есть знакомый.

Это прямой шантаж. А вот и приём подката:

– А сколько, говоришь, у тебя народу щас в подмастерьях… всё-таки? Под древними, блЪ, сводами? – ловил Бим, – всего трое? Поэт в тюрьме, ещё кто? Нету? Ну, ты даёшь! Ёпть, я тебе помогу…

– Подумать надо. Земля без тебя не разверзнется.

И Бим, обрадованный неразвёрзнутой лазейкой, завёлся. Он любит разверзать всё, что теоретически можно разверзнуть, хоть облака, хоть созвездия. Не обольщаясь особо, стал искать аргументы:

– Почти бесплатно помогу (а в уме квадратились километры росписей). У меня сейчас «окно»… Большо-ое окно. – И немного отдалился от темы, чтобы потом ворваться в неё с тылу. – Казиношники молчат… («Шарик Е. Г.» год назад подрядился проектировать казино на Алтае) … Они, блЪ, перемеривают закладные… Ещё, блЪ, с их скоростями… два месяца будут мерить… А им, блЪ, Путин каждый час звонит… что за хрень… когда-когда… Чё, чё? Мне перезванивают, а я в кабаке. Я отхожу, отхожу подальше, аж бегом, у нас же три часа разницы, а они… ну, в министерстве… а там же бабы… ну, сами знаете… ну, тупят… чтобы тише было, ругаюсь, правду-матку им пендюрю. А всё равно, блЪ, с них толку… С баб… С заказчиц…

– С инвесторов! – поправляют.

Ксан Иваныч занят. Он увлечённо до самозабвения режет сигаре крайнюю плоть, но краем уха успевает ловить смысл бимовского монолога.

Бим снова:

– Похер. От перемены имён сумма не меняется. Экономят, блЪ, на всём… Три месяца у меня бестолку! Чертежи дали? Дали. Все? Все. Может, врёте? Не врём. У нас накладные с расписками. Фундаменты, сваи нахерачили? Нахерачили. Всё по науке. А там он на склоне… Понимаете? На склоне, блЪ, стоит себе и стоит казино.

– На склоне? И не падает?

– Глупый ты Тритыщенко! Сразу видно: в архитектуре не бум-бум. И фонтан твой только в барокке…

– Сам ты такой… Хайтехник драный!

– Ну ладно, я тебя успокою: будет немного качаться… казино это… Ну как бы специально… чтобы людей заинтриговать…

– Конечно, этим заинтригушь! – Сильно сомневается Тритыщенко в такой странной интриге. – Качаться будет, надо же!

Тритыщенко в такое казино никогда не пойдёт.

– Мы так думаем, что дух Евжения слегка трусоват…, – успел подцепить Ксан Иваныч.

– А там целый город разврата, – продолжает возмущаться Бим. – Разрешённый! Официально, блЪ! Три зоны. Три зоны всего в России…

Меняется настроение Бима волнообразно: параллельно словам. Чёрное, чёрное, чёрное и… рр-раз! уже белое, белое, белеежееевоеее… Бежевое! Розовое! Бах, секунды не прошло, уже красное! Не очень понятно? Тогда так: Бим сам выдаёт слова, или вымахнувшие откуда-то сверху маккиавейские нечаянные слова управляют Бимом. Ну да ладно. Вы же, дамочка, поняли!

– И чё?

– А чё! Угол тридцать восемь градусов, вот чё! Грунт херовенький, до скалы добрались, конешна… а двести пятьдесят милли'метров несовпадуха. В соосности несовпадуха. Это что, хорошо? Я бы их всех! Бил сваи кто? А таджики. Не били, а копали. Лопатами, блЪ, и койлами. Под сваи, блЪ. Под монолит дырки готовят. А мы хотели на стойках. Площадку сверху делаешь… и сверли себе… Сверлишь, блЪ, а как в твердь упрётся, то и хорош. А они: монолит, монолит. Ага, перед са'мой зимой монолит. Удо-о-обно, блЪ. А, главно, вовремя, блЪ! Су-у-ки, бюу-у-лядь!

Чтобы изобразить бюуулядь Бим вытянул губы трубочкой как у некоторых прожорливых рыбок, сосущих со дна одноклеточную еду.

Молчание. Все (а их то двое, то трое: Ксан Иваныч бегает туда-сюда по делам) переживают.

Бим снова: «Двести пятьдесят, а не двадцать пять!»

– Это ж надо постараться! – это пробежал мимо Ксан Иваныч с сигарой в зубах. – Пых-пых. – Он главный автор, потому с сигарой. А Бим – всего-лишь – ГИП номер два. Он заслуживает докурить кончик.

Бим с кончиком в зубах, и извивается головой, чтобы не обжечь усы с бородой:

– У-ы-ы-у. Вот именно, постараться. Вот и настарались. Гастарбайтеры, блЪ. С алкашами. Кто под рукой был. В Япошках допуск какой? Доля милли'метра, блЪ! А тут… Фу-у-у. Слов нет. Сейсмика, блЪ. Рухнет всё нахер! А мне подстраховаться: я ГИП! А мне это зачем? Я всё перемерил, всё! Своих геодо'зеров брал… Бумаги писал, журнал авторского надзора… О-о-о! Каки» колечки!

– Сколь экземпляров?

– Я что, считал! Сейчас ещё дымну, а ты посчитаешь.

– Дурень, я про журнал.

– Про журнал? Чё журнал?

– Дублей сколь журнала?

– Один.

– Дубль один или всего один?

– Просто один. А что?

– Надо два. Минимум два! Они этот потеряют… и всё. Специально потеряют. Так всегда делают.

– Это не совет.

– Ответственность не несём.

– Точно…

Бим:

– Короче, мы переделываем чертежи. Решения принимаем. Затраты. Путин платит. А это деньги! Деньги! А нам лишнего не заплатят. Не-е-ет! Кто их нам… вернёт кто? Затраты, командировки, ну! Тритыщенко, ты вот говоришь: три месяца… ну фрески, ну! Ну ладно, у тебя даже два… А у нас… стройка, блЪ! Без баб, блЪ!!! Как вот без их жить? Дрынькать кажный раз?

По бимовскому мнению стройка без баб, это вовсе не стройка, а половое извращение.

И Бим снова приближается к новой авантюре, которая есть старая тема, правда, уже несколько подзабытая Тритыщенкой, меняя на вкрадчивом ходу и профессию себе, и сферу деятельности:

– Ты меня в помощники… У тебя одна рука… пока одна: гипсом ты не сможешь… а у меня две! Две, блЪ! Руки две. Вот они!

Бим демонстрирует обе руки. Пальцы на одной плохо шевелятся. Их в этот раз умалчивают: они помешают фрескам.

– Я сначала посмотрю, пивка там… Ещё посмотрю… а там и кисти… У тебя какие кисти, краской какой… херачишь?

– Акрилом, блЪ, – с неохотой говорит Тритыщенко. – Без левкасов… на простой грунт.

– А мне акрил… – лучше акрила для меня краски нет… Я акрил… вместо пива могу…

Не верит Биму Тритыщенко, а делать нечего: Бим ему за полцены, а эти питерские… Они все по питерским… а он сам по тобольским… расценкам, блЪ. Пиво взамен акрила и в обратном порядке смущают Тритыщенку… А бесплатная рабсила радует. А кривые бимовские пальцы не очень. Все это знают.

– Пять тыщ квадратов? Один всего? Дак, блЪ, это ж за два месяца… Сколь квадратных килОуметров? – напорничает Порфирий.

– В километрах не считал. Делить надо… Мне надо к лету… К лету, блЪ. Ты это… если серьёзно, то… торопиться особо не надо. Мне к осени… Успеть… Но никак не раньше!

Пропал Бим. Не удалась ему халтура в городе Тобольске, ибо скоро вновь грянет ему на голову грёбаный, совсем не бальзамный Алтай, который иным лечит здоровье, а другим пополняет кошельки.

4

Маленькая, симпотная, Красная, Красная! Венера! Милосская! В Красном! Углу!

Окрашено красным, да, красным! Всё, что можно, специально для круглого юбилея.

Пробили дырку в потолке и встроили туда фонарь, смотрящий в небо и на созвездия. Там есть и Водолей, который с экватора видно.

Кирьян Егорович думал, что дырка будет шесть на шесть, а оказалось полтора на полтора.

Тоже приурочили к юбилею. Успели! Надо же! – удивляется Кирьян Егорович торопкости такой.

Два квадратных метра солнечного света стоили денег. Истребили клаустрофобию глубинного до того холла.

Четыре стенда с победами Ксан Иваныча.

Здорово! Молодец Ксан Иваныч, наваял немеряно.

Акварельный «Бык» Кирьяна Егоровича улыбается, всунутый в рамку ещё лет десять назад. Тоже к юбилею, только к десятилетнему.

И, вероятно, приурочено к приходу Кирьяна Егоровича: каждого бы так встречали! Во многих провинц-галереях имеются копии быка.

Приятно Кирьян Егоровичу такое!

Тритыщенке только не нравится такой совсем антихудожественный, самодеятельный совершенно бык. Наивное искусство… и вообще не искусство, а подделка: насмешка над всей художественной наукой.

5

Теперь о неприятном и давнишнем.

Кирьян Егорович проснулся от шороха в интерьере.

Ксан Иванович проснулся от шороха Кирьяна Егоровича, лежащего полумёртвым в интерьере.

В холле юбилейщиков шевелят тряпками. Вроде здорово: не успели допить все коньяки с висками, как хрясь! уже уборка! С другой стороны: что за хрень: тряпками в воскресенье трясти?

– Уже понедельник, – сказала поломойка.

– Вот так ни хера себе!

– А который час?

– Утро уже!

– А темно же!

– А зима.

Кирьян Егорович принялся шарить по карманам, чтобы посмотреть время. Бля-а-адь! Нет ни хера телефона. Нет и ключей. Нет и очков. Нет перчаток. С перчатками бы и шарфами – чёрт с ними: дело привычное, а телефон и ключи когда пропадают, то это уже не очень. Вот это да! Копец света!

На столике… Нет и на столике. Кто прибирал столик?

– Ксаня, не ты прибирался?

– Вот ещё!

– Тётя! – молчит тётя.

Специально молчит. Вопрос и обида очевидны, жёстко и специально торчат колом. Приходится на бегу исправляться, извиняясь, менять концепцию жизни, отношения, степень коллегиозности. Быстрый перебор, ищем в мозгах, всё там шатается, колеблется, настраивается струна, волна, бах, нашли! Советский союз, олигархат, инженеръят, рабочий класс, скоро сам бездельник, столик низкий, красный, поблёскивает, не жидкий азот, не с физиками, когда могут вообще пошутить, но что-то вроде того, сгодится, не стоит обострять:

– Ксань, как её зовут?

Тихо: «Не помню». – Выскочило у Ксан Иваныча из головы.

Анна Ивановна, кажется, помогает начальнику, начальник добрый, нестандартный… ну, не молчать же, сама начитанная, образованная, знает Фрейда и объяснит Кафку любому: «Я не убирала тут. Не в моей юрисдикции».

Какая грамотная поломойка! Поди бывшая инженерша. На пенсии, что ли, блЪ, извините, что на пенсии. Из нашей среды вышла. Была начальником отдела. Главным конструктором. Ну не фигос!

– Так и есть.

Ё-моё! И не надо тут падать в обморок и проявлять удивление. Понизившись в статусе, и без имени вполне, однако, можно прожить. Сколько платишь? Ого!

Принялись вспоминать ход событий: не вспоминается, что и как так вышло, зачем бросать своих на произвол, так бывает только в России, завидуйте, гады, у нас всё не так, победим вас в следующую отечественную.

– Ксан Иваныч!

– Что?

– Мы ещё у тебя?

– Вроде того.

– Я что-то не помню: я же уходил…

– Может и уходил…

– А я тут.

– Судя по всему, тут.

– Значит, я возвратился?

– А хер его знает.

– А я тут.

– Сто процентов.

– А тут поломойка… и говорит «понедельник».

– И никого!

– Скоро начнут приходить проектировщики, – говорит поломойка, кажется Анна Ивановна.

– Значит, надо съjобывать, – решил Кирьян Егорович, архитектор по образованию. А по поведению так наипоследнейшая сука: столько без остановки пить! Такое бывает редко, да метко. Регулярно по одному разу в год, но по разным поводам. Но обязательно. Хоть и регулярно. Жизнь, жизнь ключом.

– И мне бы… домой позвонить, – решает Ксан Иванович.

– Дак позвони.

– Дак и хочу тоже… Не меньше твоего. Только телефона не вижу.

– И я своего не вижу.

– Домой ездил, Ксан Иваныч?

– Ездил. Отметиться.

– Отметился?

– Жена выгнала. Говорит: иди, давай, к своим, раз тебе всё мало.

– Ага. Понятненько. Ищи телефон свой дома.

– Кирюха, я бы рад аналогичному горю твоему помочь, но не имею возможности. Уж прости.

6

Детектив рождался незаметно.

Кирьян Егорович обшарил все открытые комнаты офиса.

Заглянул во все тумбочки, прошерстил пальтишки и шубейки, а их немного.

Посмотрел в полке для шляп. Нету!

Зашёл в комнату, заваленную строймусором. Нет и там. Под столом презерватив. И спать там вроде не прилабунивался. Там вроде просто курили. Ну, повздорили немного со строителями. Бычки есть, и много, а телефона, даже хотя бы одного, нет.

Поглядел за ёлкой. Вроде бы вчера падала, а тут опять на своём месте стоит.

Заглянул под Венеру. Мокро! Вроде бы тут где-то рядом лежал кто-то поначалу. Типа Тритыщенки. Кто же помнит! И нырял с лавки на пол вроде Тритыщенко Евжений, а вот нет и его!

И Порфирьича нет. Порфирьич Бим унырнул в прошлые сутки. Он, гад, выспался в первую ночь вполне нормально, раздевшись до трусов, съёжившись на полу кабинета Ксан Иваныча. И не позволил себя переместить на стулья.

– Ему так удобно, так и пусть херачит на полу, – решила тогда публика. – Пьяному в дупель и прорубь, если только до горла, а не с головой, не страшна.

Нет телефона у Кирьяна Егоровича – архитектора. Нет ключей. Ни хера нет. Куда идти?

– Я щас спать куда-нибудь пойду, – решает он всё равно. – Будь что будет!

А всёт-ки зима!

– Я бы тоже куда-нибудь, – ответил Ксан Иваныч, – … только мне нельзя… я буду терпеть на работе… я вроде с женой говорил насчёт поспать здесь, и что вы тут все, без баб, блЪ! Она меня тоже послала…

– Нах что ли? Или к бабам?

– Вроде того! К бабам. Она подозревает без доказательств, – и Ксан Иваныч вознамерился рассказать детали…

Не тут-то было

– Вот и я говорю, что в разводе жить гораздо славнее. А я-то с утреца – бах звонить – а мне некуда. И не с чего: аппарата-то нетути. Вот так счастье!

– Я не такой! – обрезал Ксан Иваныч. – Хочешь, так иди.

– А как раньше без телефонов жили?

– Было лучше, – сказал Ксан Иваныч, подумав.

Ответ очевиден, как лампа на потолке. Как сто пятьдесят, а то и все двести «Е» нормированной освещённости на каждом столе при полной обеспеченности компьютерами.

При кульманах надо было двести пятьдесят «Е», а то и все четыреста на высоте мерки восемьсот пятьдесят миллиметров.

– Ну, так я пойду?

– А что делать, иди. Я не против. А мне…

Кирьян Егорович не озаботился о судьбе Ксан Иваныча: Ксан Иваныч был у себя в фирме, мог запереться в кабинете и спать себе, сколько влезет, не скучая о взрослых детях.

Кирьян Егорович, пошатываясь, сполз по лестнице, попрощался с охраной… Кажется, когда Тритыщенко умирал, то на вахте был вроде другой человек. А может и этот, только его лица Кирьян Егорович не помнит. Помнит только его сигареты и ночь… и зиму… и снег… и что он был без шапки… скорую помощь помнит… и санитаров… их трое: двое с носилками и ещё… нет их четверо. Или всё-таки трое? Из них одна баба… Это точно, что одна. Потому что она была вредной, крикливой… немного симпотной, хотя по пьянке кто его знает… ставила укол… или три укола… в разные места Тритыщенки… мерила ему давление… будет жив… смахнула всё со столика и из под ёлки… – мешает! и вообще полтора или два часа подряд не давала умереть вредному, ноющему и стонущему Тритыщенке.

– Чёрт, даже спросить не у кого.

Ночной охранник помогал Кирьяну Егоровичу вызывать скорую помощь… даже вместе выходили на улицу… курили… что потом?

Потом приехала бригада вся в зелёном… Кирьян Егорович проводил всех наверх… Познакомил с хныкающим Тритыщенкой… Что дальше?

Дальше… Нет, всё назад… начнём хронологически с середины. Плювать на кровь ради Нового Завета. Прими и испей, Кирьян Егорович. Ради искупления.

Да уж, грехов хватало.

Поначалу Тритыщенко орал ором и ором же убеждал сопящих товарищей, что они его в могилу сведут, потому что у него сильно колет. И что напрасно они смеются, глядя как он по-настоящему умирает, что позже поймут да поздно будет, что звезда гаснет в его лице, а им всё равно похеру, что его заменить некому, а учеников он ещё не оставил. Словно полную консерву глистов высыпал Тритыщенко из горла ради всего лишь того, чтобы ему спасли жизнь эти глупые нерадивые, которые ко всему ещё называются товарищами…

И что колет не в руке, от которой не умирают, а на которую он упал ночью то ли с дивана, то ли в пролёт между лестницами…

Милосская приплелась.

Только историю с безносой Милосской он как в тумане… а колет всё равно внутри сердца и реально, а не в качестве жалистной выдумки.

Смертельно кололо Тритыщенку, а виноваты в этом были его товарищи: не уберегли они Тритыщенку от ночных шатаний по коридорам в поисках туалета.

Обоссать Тритыщенке пришлось постамент под Венерой Милосской, так как только она стояла в удобном для этого дела углу.

И заслоняла, по мнению Тритыщенки, эта нехорошая сука своим постаментом дверь в туалет. Хотя дверь в туалет была ровно по диагонали от этого места.

Венера была молчаливой. Она смотрела сверху на ссущую тварь и совсем не сердилась. В своей Древней Греции, а позже в Лувре, не такого ещё видывала.

Но после Тритыщенко полез на постамент с предложением руки и сердца.

Это было тоже нормально и вполне в духе горячих сибирских пацанов – художников и архитекторов, всегда богатых на выдумку.

А вот на постаменте её до этого не насиловал никто. Это прикольно! И она не только терпела, а даже рада была. Так её сильно хотел Тритыщенко. И будто бы у него получилось. Потому что штаны его утром обнаружились уханьканными именно снаружи, а не внутри, и не мокрой мочой, а сухими сперматозоидными тушками с переломанными хвостами.

Но когда Тритыщенко попытался вставить ей в рот, это уже было слишком. Она толкнула Тритыщенку; и Тритыщенко упал с высоты. Но не один, а вместе с Венерой.

Так как у Венеры начала рук уже не было, а коротышки выдержали, то у неё откололся только нос.

А он то ли вывихнул, то ли сломал себе руку. Но не от Венеры, а позже, когда во сне упал с лавки.

Товарищи не понимали связи руки с сердцем, и с чужим гипсовым носом, но Тритыщенко всё равно настоял. На скорой-прескорой помощи.

Ни у кого телефон не сработал. И самый добрый Айболит – это был Кирьян Егорович – задействовал свой многострадальный и красивейший в мире телефон, не так давно подаренный коллегой в качестве презента… отката ли…. С красивой музычкой внутри.

Потом наступила вроде бы ночь… а, может, и не было её.

Нет, всё-таки была, потому что Порфирий запомнился одетым в трусы. А днём в трусах по офису не ходят, и, тем более, не лежат, храпя.

Потом Кирьян Егорович съездил в Центр и поправил здоровье пивком.

Потом обнаружил, что у него нет ни телефона, ни ключей от дома, и он снова попёрся к Ксан Иванычу, за телефоном будто, и за остальным: через весь город в его офис.

Там уже были другие люди, но уже меньше, а баб опять не было, а были одни разговоры… о высоком… Об архитектуре, значит… а что может быть выше? Значит, если по логике, то состоялась, да, конечно, состоялась следующая ночь. Вот и она вся вышла…

Две ночи и два световых дня слились в одно целое… Проклятье! Мираж! Геморрой! Дальше предстоял чистый, утря'ного вида конец белого света.

И никого ему не разжалобить вытьём.