Текст книги "Неудобные люди"

02

Настя отъехала от обочины. Узкие улочки окраины днем не были загружены и спокойно пропустили, не сжимаясь своей перистальтикой, не задерживая в пробках.

Лучше бы сжимались и задерживали, потому что Настя не знала, куда ехать. Никуда не было нужно, дел не было никаких. Что-то вроде бы было. Но нет, больше никаких, больше уже ничего. В школу к этой класснухе Кристины, Жабе Леонидовне? Нет, нахрен пусть идет. Не сегодня. Не в обиду Кристине, конечно, дай бог, чтоб ей не попало. Но нет. Ж. Л. же весь день испортит, всю душу вымотает – вытащит, обслюнявит, бросит – жить не захочется. Как только Крис ее выносит, бедная девочка.

А лучше бы делала так, чтобы ее мать в школу не волочили! Тоже мне бедная девочка.

Домой тоже не надо было. Хоть кошку заводи, в очередной раз подумала Настя. Чтобы приезжать было к кому. А то этот на работе, эта с парнем гуляет или с кем она там гуляет, не говорит ведь, рыба рыбой, скат с шипом. Настя обещала – к маме, но – вечером, сейчас у мамы дела какие-то. Какие у нее могут быть дела?

Какие-то, видно, могут.

Впрочем, может, лучше рыбок. Не говорят, не ноют, только корм насыпай. Хотя поди и там всё не так просто. Вечно оно всё оказывается непросто, когда узнаешь чуть больше, чем надо было.

Или вообще палочника.

Или скорпиона. Двух. Размножить, подсыпать всем и уехать.

Вот Настя миновала очередной светофор, благосклонно, мерзко-зеленый. Раздался вызов – компьютер на панели сменил цвет, высветив имя, заиграл весело. Настя везде сморщилась от гремучего – хуже змеи, фу – рингтона, нажала на экран.

Нажала. Нажала, блин, НАЖАЛА, твою ж мать, что за техника пошла.

– Але?

– Настенька?

– А кто еще.

– Ну да, – соглашался густой сладковатый голос. – Ты что сейчас делаешь?

– Открыта любым предложениям, – рулила[5]5
  Машиной. А хотелось – жизнью.


[Закрыть].

– Отлично! Я собираюсь на выставку, пойдешь? Работы Кремлёва выставляют, помнишь, в том году о нем все говорили? Сегодня открытие!

– А где это?

– Да как обычно, в Авангардном. – Голос подождал, подышал. – Ну?!

– Ну, пошли.

– Я тебе ссылку скину тогда. Давай через час, да?

Настя свернула на ближайшем перекрестке и поехала в ГАЦ – Городской авангардный центр, – куда подруга таскала ее чуть ли не каждый месяц то на одну эКсПоЗиЦиЮ, то на другую. Настя не была уверена, что это то, что она хочет, но домой хотелось еще меньше. Значит – ГАЦ. Гац-гац-гац. Не(от)[6]6
  Не то. Всё не то.


[Закрыть] доремонтированные дороги стучали.

Цок-цок-цок.

Они сидели у Лены, в просторной кухне, за барной стойкой, которая массивным хвостом искривлялась и утончалась к концу. Только что приехали с выставки Кремлёва, на которой Настя не поняла по меньшей мере ничего, а может и больше, и решила, что у художника шизофрения. Выставка называлась «Членогон» и маркировалась значком «18 +» – Кремлёв рисовал членом. Прямо макал в баночки с краской (интересно, смешивал как?) и рисовал, написано было в брошюре. Надо же, думала Настя, у человека миллиард нейронов, каждый из которых образует до пятидесяти тысяч связей с другими частями мозга, что дает квадриллион нейронных связей (а это больше, чем элементарных частиц во Вселенной), а он рисует хуем – незамысловатые этюды с ломаными людьми на светлых фонах.

Лена же ходила по коридорам центра с важным лицом знающего человека, смотрела на безумные картины, кивая и – есть некоторая доля вероятности – получая эстетическое удовольствие. Настя надеялась, что на картинах была только краска и ничего больше.

– Ну как съездила в школу? – Лена разливала по бокалам. Настя сначала протестовала, но уже смирилась, что домой – на трезвом водителе, а к маме вечером – на такси.

– Да как. Волновалась, конечно, больше. Ну а съездила… не то чтобы сносно. – Настя, понявшая о визите в коррекционку немногим больше, чем о выставке, пересказала подруге: о ностальгии, о Наташе и Оле, о том, как школа не изменилась, как, например, не меняются старые люди, постарев еще на несколько лет, и, конечно, о Диме – о Диме, о том, как он ее встретил и как не захотел узнавать.

– Ну и подумаешь! – фыркнув, воскликнула Лена, любившая фыркать и восклицать. – Ну и забей. Фифа какая нашлась – к нему приехали тут, с подарками, а он недоволен.

– Да нет, ну, блин, ты не понимаешь. Представь, вот уезжает близкий человек, да, обещает, что не бросит. Один раз приехал, а потом… Самой стыдно так, не могу. Я же еще потом долго не приезжала потому, что стыдно было. Даже в глаза посмотреть стыдно было.

– Ну и что? Посмотрела? – Лена отрывала виноград от грозди, которая от прикосновений трепыхалась на блюде, по соседству с фруктами и сыром.

– Посмотрела. – У Насти аппетита не было.

– Счастлива?

– Да вот скорее нет.

– Дак и я о том же. Вообще не понимаю, чего тебе далась эта школа. Три года как уволилась. Я бы давно уже забила.

– Шесть.

– А ты мучаешься еще тут. И мальчик этот твой, тоже мне деловая колбаса.

– Господи, Лена, как хорошо, что у тебя нет детей. Для них хорошо.

– Ага, в этом им повезло.

Лена, лучшая подруга Насти, была женщиной богемной, но самодостаточной и всегда знала, как ей и остальным нужно жить. Познакомились они на каком-то мастер-классе по тайской кухне, сертификат на который Насте кто-то подарил, с тех пор и общаются.

Лена любила, чтобы ее называли Элен – как Элен Курагину, с придыханием говорила она. Насте казалось это смешным, и вообще она была уверена, что Толстого Лена даже в школе не открывала, во всяком случае, уж точно не прочитала четыре тома[7]7
  Настя и сама сдалась на втором и отпустила Толстого в свободное плавание, до самой старости – но она и не просила называть себя Элен.


[Закрыть]. Лена жила легко, воспаряя над бытовой данностью жизни – на деньги мужа ездила в спа-салоны, обедала в рейтинговых ресторанах и даже дома никогда не готовила, всё заказывала, сидела в лучших местах в театре, приезжала на официальные открытия модных выставок и везде знакомилась с местной и приезжей креативной элитой. В эти места и на эти ивенты она часто таскала с собой Настю, и та волочилась за ней от нечего делать. Впрочем, спектакли были неплохие, экспозиции – интересные, массажи и косметические процедуры – приятные и подпитывающие, но – не всегда и, прямо скажем, что не Настин был это образ жизни. А какой был ее? Она не знала. За неимением альтернатив, медленно растеряв после свадьбы всех немногочисленных подруг[8]8
  Семейная жизнь всё забрала, а потом сама семейная жизнь как-то не пошла, точнее, пошла, но немного по пизде.


[Закрыть], она ездила вслед за Леной на йогу, пилатес, пробовала флоат-капсулы и сайклинг[9]9
  Лену, надо обозначить, спорт всё-таки интересовал сильно и неповерхностно. За своим телом она следила как за святыней и при случае обозначала, что о теле нужно заботиться тщательно и усердно, особенно если столько выпиваешь, а иногда и покуриваешь – тонкие женские с кнопкой и легкую молодежную, в самокрутках.


[Закрыть], шопилась с ней в ее любимых бутиках, меняла маникюрщицу, если Лена с той ссорилась, смотрела сериалы, которые Лена рекомендовала. Этот гомеопатический образ жизни иногда Настю даже радовал: она чувствовала сопричастность, смаковала факт того, что у нее есть подруга, которая (Настя верила) за нее горой, ну пусть хотя бы холмиком, ладно, мы люди не зажравшиеся. Лена же проживала свои дни со стойким ощущением, что так, на таких слоях и надо существовать женщине в нежном тридцатишестилетнем возрасте. Хотя увиденное на фестивалях, в театрах, кино и музеях она никогда не комментировала – и Настя понимала, что нет у Лены в мозгу такой области, которая могла бы критически проанализировать полученные впечатления и выдать краткий обзор или хотя бы мнение.

Но не было у Насти и подруги ближе. Так что довольствовалась чем могла.

Муж Лены, Никас, – крупный бизнесмен, но Настя его видела-то пару раз и даже не знала, чем именно он занимается. Суммы, которые он переводил на карточку жене, были щедрыми и грустными – с их помощью он затыкал ей рот, как собаке кидают кусок, чтобы не лаяла, и был счастлив с любовницей. Приезжал домой в основном ночевать. Раза три в неделю точно приезжал, не меньше.

Лена всё про любовницу знала. Нанимала частных детективов, те приносили ей толстые папки с фото, подробностями биографии этой хабалки, копиями документов. Рассказывала Насте, что, когда одна, бывает, нальет бокал и листает эти папки. Смакует, терзается, щекочет душевные борозды. Потом скрежет ключа в двери – папки прячет, идет встречать Никаса. Или не идет, ждет в гостиной – сначала тень, потом и самого мужа, превратившегося в сплошной силуэт. На вопросы подруги, почему не уйдет от мужа, Лена отвечала: Настенька. От таких не уходят.

Да и у самой Лены были любовники. Не в отместку, а так просто, от безделья, и от того, что она просто могла. Она их меняла как одноразовые медицинские перчатки.

Вязко тек день, приближался вечер.

– Забудь ты про всё это. Школа эта твоя, паренек. Проблемы только себе придумываешь. – Лена встала. – Давай вот в понедельник лучше на йогу съездим? Вита говорит, новый центр открылся, хороший. За Моргородком, в той новостройке на Лятманской, поняла? Поедешь?

– Да-да, наверно.

– Я еще бутылку принесу. – Подруга пошла в сторону винной комнаты. – Какое – сладкое, сухое?

– Сухое, – лениво отмахнулась Настя. Погрузила камамбер на шпажке в мед, прокрутила и съела.

– Я щас.

– Ага.

Татьяна Семеновна лежала в ванной. Островки опустившейся пены блуждали по чуть остывшей воде. Рядом – стул, на нем пепельница с дымящейся сигаретой и телефон. Женщина собралась включить горячую, как телефон заверещал.

Звонила дочь, сказала, что уже подъезжает. Ох ты ж, господи, надо вылезать. Татьяна Семеновна потушила сигарету, пепел разлетелся по всей подушке стула, и так сплошь в ожоговых кратерах – ванну Татьяна Семеновна принимала часто и постоянно там курила. Она вообще постоянно курила, вставала по три раза ночью, зажигала тусклую кухонную лампочку, садилась под кругом желтого света посреди черного кухонного пустыря и затягивалась.

Медленно, пыхтя и чертыхаясь, вылезла, запахнула едва гнущийся халат и побежала на звук вопящего домофона. Сняла старую, со смявшейся изолентой трубку:

– Да, это ты-и-и?

– Я.

– Привет, дорогая. – Они с дочерью поцеловались по касательной, когда та вошла в квартиру. Настя выглядела уставшей. – Где ты так успела вымотаться к шести вечера? Выглядишь ужасно!

– Спасибо, мама. – Татьяне Семеновне послышалось, что что-то заскрипело, она не могла понять что. – Я за этим и приехала. Послушать, что ужасно выгляжу. – Дочь прошла мимо зеркала в прихожей, не посмотрев в него. И слава богу. Пыльное.

– Ой, ну прости. И чем это от тебя пахнет? Кофе будешь?

Будет.

– Ездила сегодня в школу. – Дочь села на диванчик у небольшого кухонного стола. Татьяна Семеновна хотела ее согнать со своего любимого места, но промолчала. Дочь всё-таки, а для детей – всё.

И всё же могла бы не занимать мамин любимый диванчик. Будто не знает.

– Опять эта ошмётина вызвала? – Татьяна Семеновна от злости с грохотом поставила чайник, не донеся до подставки. Подняла и донесла. – Может, на нее уже жалобу?

– Да нет, в свою школу. В смысле, где работала. В коррекционную. Я же говорила!

– А. О! И как?

Настя рассказала. Никак.

Отмахивалась от вездесущего, вездесучьего табачного дыма, крепкого смрада[10]10
  Поэтизм – традиционный, характерный элемент (слово, словосочетание и т. п.) поэтического языка. Расхожий поэтизм. Обилие поэтизмов. Избегать поэтизмов. Энциклопедический словарь. 2009.


[Закрыть], хотела открыть окно, но мама не дала – холодно будет, а она из ванной. Тогда вытяжку? А сломалась, с полгода как. Чего не сказала? Да чего я буду. Понятно.

Пока Настя рассказывала, вскипел чайник, в кружках воронками завертелся кофе, женщины сели друг напротив друга за столом посреди гордой двушки.

– И что, что ты думаешь делать? – спросила Татьяна Семеновна.

– А что тут делать, ничего. Вот просто заехала – выговориться, что ли.

– Просто так? И всё?..

– Ну… Ну. Да, а что, должно еще что-то быть?

– Да нет, я так. Я уж представила.

Мама любила драматизировать. Возможно, конечно, не любила, но по-другому у нее не получалось. Да любила, чего уж. В детстве Настя думала, что их с мамой окружают одни бандюганы, мошенники, алкаши и – вариантно – педофилы. Сосед из пятьдесят девятой пьет сто-о-олько, ох, бедная жена! А у чеченцев сверху тако-о-ое, он и детей бьет, и ее бьет, в смысле жену, и всех бьет, избил ее, в смысле жену, на прошлой неделе так, что у нее желудок свернулся! Какой желудок, куда свернулся, мама?! Свернулся, свернулся, не спорь, и, знаешь что, с уроков домой когда идешь, не проходи через рынок, там одни черные, еще утащат к себе, поминай как звали!

поминай

поминай

поминай

Блин, мама, хватит!

А я что, я ничего.

Я просто,

– и мама заворачивалась в свой неубиваемый, бесконечный халат и смотрела из его глубины горящими обиженными глазами, пока не отвлекалась на что-нибудь другое.

Драматизировала мама на пару с соседкой, Верой Тимофеевной, что жила двумя этажами ниже. Иногда они собирались днем, когда Настя была на уроках, и сидели за чаем до вечера. Настя приходила из школы, здоровалась с маминой подругой и уходила в свою комнатку, не обедая и спасаясь от мамподругиных вопросов про соседей, подружек, школьную любовь. – Ну нашла, нашла, приметила хотя б кого-нибудь? – спрашивала соседка, кругля глаза и потрясывая лохмотьями седого пучка на голове. Мама тогда закуривала (если в этот момент не курила) и смотрела на Настю, мол, ну, что ответишь, девочка?

– Знаешь, если честно, я с такой радостью всё это вспомнила, – рассказывала Настя внимательным глазам. – Кабинеты, девчонок, стол мой – стоит там, не занят. Ну, был кто-то, но тоже уволился. Даже посидели как-то, ну, не то что душевно, но я рада, рада, что приехала. Такая ностальгия, и чего я так долго не заезжала?

– Я тоже не понимаю.

– В смысле?

– Я вообще не понимаю, чего ты увольнялась.

Настя глазозакатилась и услышала, как скрипят ее зубы.

– Мам, не начинай опять.

– На опять только рыбу копать. Ты сама говорила: детки, детки, нужно помогать деткам, без нас они не справятся. Ну и что? И чем ты сейчас занимаешься?

Настя попыталась вспомнить, когда это она говорила детки, детки, нужно помогать деткам, без нас они не справятся. Потом попыталась вспомнить, чем занималась вчера. Потом – чем занималась последнюю неделю. Всё было расплывчатое, неосязаемое, обеды-ужины-Лена-Лена, иногда поздний Сережа, Настя не могла вспомнить никаких особо важных дел, контрольных точек. Чем она сейчас занимается? Крис? Та давно сама в школу, из школы сама. Сережа? Лучше даже не говорить. Ну вот а что Сережа? Ха, Сережа. Дома почти не появляется, всё работа, офис, бизнес-встречи, чемоданчик в руку и поскакал, разъезды, перелеты, вы посмотрите на него, командировки, сил уже нет, сколько можно.

Настя ругалась, кричала, но даже ее ментальный голос осип, будто подкосил внутренний ларингит. И Настя успокоилась. Подзастыла, как еще дряблый, но схватывающийся холодец. Который мама всегда покупала под Новый год, Настя его любила. Сто лет, кстати, не ела. Только под конец прошлого года всё начало выравниваться более или менее. Настин психотерапевт замучил ее вопросами, расспросами, домашними заданиями с табличками по фиксированию эмоций и «письмами гнева». Спасибо, Натан Георгиевич, писем набралось на эпистолярный роман, а табличек – на серию справочников. И вот – Настя с Сережей поговорили спокойно и, впервые за несколько лет, серьезно, как настоящие взрослые люди. Не понравилось. Но Настя была горда, собой преимущественно. И, кажется, до обоих дошло, что именно эта тихо играющая струна – самая опасная, тонкая, порвется, и пальцы исполосует в мясо. И чтобы концерт не завершился вот так, Сережа что-то изменил. Что-то поручил секретарю, что-то из дел передал (хотя любил всё выполнять сам и всё держать под контролем) новому партнеру – Виктории, Виталине, Виолетте, как-то так, что-то такое, приятельнице Лены, кстати. И времени стало больше, и домой стал приезжать раньше. И Настя стала спокойнее, терпимее, и тетрадки с табличками и письмами выбросила. И целоваться стали чаще, хоть и не так тепло, как раньше, и сексом заниматься стали тоже чаще, хоть и не с таким запалом, и стали… и стали… Но Настя всё равно не могла простить мужу эти несколько лет небытия. По крайней мере пока что.

Что еще? Квартира? Не такая большая, чтобы Настя с ней не справлялась, а перед праздниками – специально обученная женщина из клининговой службы. Машина? Не смешите, ТО раз в год, в автомойку раз в пару недель, и то необязательно, учитывая тягучую и липкую грязь от местных благородных горных пород, которая то плещется, то дремлет вперемешку со снегом везде, в том числе на дорогах.

Что делает Настя? Готовит домашним завтрак, потом спит до одиннадцати. Встречается с кем-нибудь в кафе и торговых центрах, ездит на фитнес, пару раз в неделю готовит ужины. Иногда завтрак готов с вечера, иногда спит до двух, иногда ужин – доставкой. Ну!

– Ну-у, я просто живу.

– Ну конечно, – хмыкнула мама, поправляя халат на груди. – Это я уже старая, это я могу так жить – жить и ничего не делать. Только святые ничем не занимаются! А от тебя хоть какая-то польза должна быть. Хоть какой-то, что ли, смысл. Ты ж не святая.

– Мама! – Сама виновата: сама приехала, знала же, что начнется вынос мозга.

– Да мама-мама я. Что мама, просто говорю.

– Ну чего ты хочешь от меня?! – Это сейчас еще ладно, это сейчас Настя еще терпела и не сильно злилась. Долго прорабатывала обиды на мать у психотерапевта, деньги бешеные, но легче стало. Да и переезд от нее помог.

– Я? Я вообще от тебя ничего не хочу. Всё есть, спасибо. – Мама слегка улыбнулась, развела руками, показывая как бы свои владения, и яд средней токсичности растекся по ее бледным послеванным губам. – Мы о тебе говорим сейчас.

– Хочешь, чтоб я обратно устроилась?

– А что? Почему нет?

– Ну, потому что…

Потому что мама не понимала. Это не ей шесть лет назад на мозг капала едкая, дымящаяся кислота жалоб мужа и дочери. Увольняйся, это стыдно, что я скажу бизнес-партнерам. Увольняйся, это стыдно, меня дразнят в школе. Увольняйся, это опасно, помнишь, как ваш дефективный набросился на твою коллегу. Увольняйся, тебя всё время нет дома, я прихожу из школы и скучаю. Увольняйся, тебе платят сплошные копейки. Кап, кап, кап. Увольняйся. Увольняйся. Увольняйся.

Возвращайся.

– Ты не понимаешь.

– Конечно, мама никогда ничего не понимает. – Мама выдувала плотный драконий воздух, и дымовая машина на школьных концертах, когда Крис в них еще участвовала, не справилась бы лучше.

– Не начинай. – Настя знала, как мама легко заводилась и так же легко остывала. Холерик на пенсии, дело страшное. – Что, мне сейчас семью бросить и пойти обратно в школу?

– А почему надо кого-то бросать?

– Э… я…

– Знаешь что? Когда ты работала в школе для отсталых, выглядела ты намно-ого счастливее. И получше, кстати. Тогда ты цвела. И без всех этих побрякушек и причесок. И знаешь почему? Потому что делала хорошее дело.

– Мне и сейчас хорошо.

– Да?

– Ну…

– Ты помогала детям. Людям.

– А тебя-то когда начали беспокоить люди?

– Я бы попросила, девушка!

– Всё, ладно. – Потому что ладно бы еще это говорил кто-то, а не мама.

– Ты работала для мира. И он платил тебе благодарностью.

– Да, я помню, но… – Настя привстала.

– Не перебивай маму, когда она говорит умные вещи. Сядь. Сядь, сядь, давай. Я это всё к тому, что с чего ты взяла, что надо чем-то жертвовать? Я думаю, тебе от этого только лучше будет.

Чего вообще пристала.

– Но у меня сейчас всё хорошо, намного лучше, чем тогда, – села.

– Да? И всё тебя устраивает? – А мама так и сидела, только меняла варикозные ножки, то одну закидывая на другую, то наоборот, пытаясь удержать полы халата, – если заснять и включить ускоренный показ, выйдет почти канкан.

Впрочем, всю жизнь пристает.

Настя задумалась. Нет, конечно. Конечно нет, она уже давно… устала. А ведь и действительно. Кого она подведет, если устроится обратно? Крис? Вот уж кто самостоятельнее всех. Сережу? Ну да, он стал меньше работать, больше бывать дома, часто даже работает дома, но уж переживет, да и он задолжал Насте сколько времени – дней, лет.

Сложно. Сложно.

– А если переживаешь насчет Кристи, то я могу к вам приезжать, сидеть с ней.

– Не надо! Не надо никуда приезжать! – Не для того Настя рвалась из этого прокуренного убранства с гиперактивной мамашей, чтобы всё это переехало за ней. Вздохнула. Помолчала. – Она взрослая. … Думаешь, надо устраиваться обратно?

– Думаю. Надо.

Настя, конечно, и сама об этом подумывала уже весь день. Но нет. Нет. Конечно, нет.

* * *

Я не понимаю пчочему так.

Я не Я не понимаю. Мне не сказали, но я то слышал как они сказали. Плакал всё утро. Вот. Может сказать

Так вот. Сегодня папа сказал, что меня не возьмут в Америку. И он это прямо сказал. Я знаю. Я плакал всё утро и приехал в школу плаканый.

Мне уже целый месяц снится. Америка. Я конечно не знаю как она там. То есть я видел аАмериканские фильмы конечно. Мы с бабушкой смотрим много фильмов. Там есть Американские. Хорошие. Люблю Леон.а.

Я люблю слушать американскую музыку. Я не помню не запомнил названия, но. Бабушка принесла старый прыгры праврыг такую старую штуку в общем и касеты. Сказало, что они дедушки. Я сначала не сразу понял и подумал, что касеты это дедушки. Дедуш

Дедушка спасибо! Хотя я почти не помню. Помню, что ты был большой и серый и белый и любил кидать меня на руках. Да. Мы смотрели на зоопарк и мне очень понравились медведи. А потом мы пошли по ели. А мама нас наругала потому что дома был обед а мы уже там. Да.

Помню твою бритву ты ей брился. Она была похожа на телефон полицеских в фильмах. А потом она ты упал и я взял твою бритву и хотел позвонить и по ней позвать на помощь как полицеские в фильмах но не знал номер. а папа убрал меня тогда в кухню. Вот а больше я тебя почти не помню.

Так вот. И вот я представляю Америку. А сегодня папа сказал, что меня не возьмут.

Я подслушал их как сказали. Они говорили с мамой. Это в кухне. А я стоял за углом у лестницы на против прихожей.

– Нет, мне могут оформить переезд на пятерых, это уже всё нормально, согласовано.

– Да, но что он там будет делать?

Завтракали в обеденном зале – небольшом зале с высокими окнами (как и на всем первом этаже), разделенном с зоной готовки большой панелью. Солнечный прилив плавно катил по обеденному столу, захватывая в свои толщи тарелки, приборы, салфетки, графины.

Скоро должны были спуститься дети, а пока они обсуждали переезд. Ему повезло с работой: и здесь он получал отлично, а там ему пообещали в четыре раза больше на должности замдиректора крупной сети банков.

– Да, но что он там будет делать?

– Ну, то же, что и здесь.

– То есть ни-и-ч…

– Зато там он может закончить нормальную школу! Сейчас, мне Карьцин скинул, там сайт про инклюзивное образ…

– Ты с ума сошел?!

– …зование у них…

– Уже всем рассказал? Хочешь, чтобы и над тобой весь банк смеялся? – Аня отбросила вилку в яичницу, вилка погрузилась в затрепыхавшийся желток, но тот устоял и не расплылся, Аня даже посмотрела на него с уважением.

– Никто не будет. И над тобой никто не смеется.

Отец Димы встал и обошел длинный стол. Взял планшет, лежащий между графином и блюдом с тостами.

– Я не могу скрывать от всех.

– Ох, бога ради, никто и не просит тебя скрывать от всех, – прошипела Аня. Уже которое утро, с тех пор как начались миграционные дрязги, мигреневые вспышки, она была не в духе. – Просто можно не орать об этом. Карьцин для тебя когда стал таким охуенным другом, что ты ему обо всем рассказываешь?

Даня вздохнул. За углом кухни, напротив прихожей раздался какой-то шум, будто удар.

– Сейчас, я… – Даня пошел посмотреть.

– Тебе лишь бы всем! – крикнула с места жена. – Бла-бла, яичница ты болтунья, весь в маму.

– Аня, сколько можно! Ну сколько лет уже. Я не могу делать вид, что у меня нет сына. – Даня не дошел до угла и развернулся. – И ты можешь говорить потише?

– То есть делать то, о чем я тебя всё время прошу.

– Аня. [..?]

– Прости, я что-то не в себе немного после… всего. Ну, что там?

Даня сел обратно в кресло, открыл вкладку и протянул планшет.

– Вот, – на экране засветились разноцветные иностранные полосы разноцветного иностранного сайта. – У них там вообще другой подход, совершенно. Если мы его заберем, он там проучится все двенадцать классов.

Аня пролистала страницу американской школы, не понимая примерно две трети слов.

– То, что там лучше, это, конечно, понятно, – промычала она, опускалась и поднималась по сайту, полоса прокрутки металась вверх-вниз, как собачка на полузаевшей молнии.

– Вот именно! Какие тут возможности. И какие там.

– А какие именно возможности ты имеешь в виду? Ну, для…

Даня рассказывал ей про сферическую жизнь их сына в Штатах. Про то, что слабоумные дети там учатся вместе с нормальными – право на образование и все дела. И ходят в школы по месту жительства. И им, конечно, повезет со школой, потому что они поселятся в хорошем районе. Про то, что там для детей все условия, и разделение по профилям, и элективы, и собственный учебный план. Дима же рисует[11]11
  – …же рисует… –  Да он же так, калякает. –  Не важно. Так вот, пусть…


[Закрыть], пусть там сидит себе и рисует в кабинете изо.

– Какое изо, ты дебил? Ой… – Аню не порадовал каламбур.

Она объяснила, куда и Диму, и их самих пошлют, если они все вместе придут с этими его рисуночками.

– Что он там будет делать без английского?

И что с ним там случится, когда с ним некому будет заниматься.

– Здесь хотя бы твоя мама приезжает. Да и в школе он торчит до вечера. А что будет там?

А что там?

И кому он там нужен.

– А кому он нужен здесь?

– Здесь другое. Здесь ему проще, тут есть, кому ему слюни вытереть.

– Он уже давно не пускает слюней. Ты бы знала, если бы больше проводила с ним времени.

– Я образно.

– Я тоже.

– Ты и сам от него бегаешь и прячешься вечно.

– Не бегаю.

– Бегаешь.

…

– Нет.

– Ладно, не будем сраться. Не из-за него же.

– Ну… да.

Не Ане же им заниматься там. А Даня тоже на себя не возьмет, когда ему. Про чужих американских женщин – незнакомых инклюзивных сиделок – они больше даже не начинали, ну не хватало их еще в новом доме.

Еще несколько минут говорят.

– Ну ладно. Я и сам думал. Просто как-то… не знаю.

– Ну!

– Ладно.

– Не возьмем?

– Не возьмем, – слышит Дима из-за угла. Слова отца. Ноги сгибаются в кривые ходули, в деревяшки для паданья. – Может, там он действительно ни к чему.

Что такое рисунки хуюнки? Мама сейчас говорила. Не знаю. Что то про меня.

Им будто страшно мне показалось. И мне тоже. Но они уезжают а я здесь.

Я хотел выбежать из заугла. И сказать что тоже. хочу с ними. Но они говорили так что я потерял ся так сердито что я да. Растерял ся. А потом мама сказала пора будить.

И я побежал к себе и не плакать. Но всё равно.

* * *

– Да, доброе утро.

Прошла почти неделя с Настиного приезда в коррекционку. Сережа с Кристиной утром вышли из квартиры и, вероятно, пошли-поехали в свои учебно-рабочие места. Настя раскинулась на кровати, лениво дотянулась до телефона и набрала Олю. Та поздоровалась в ответ.

– Слушай, я… вообще-то я не уверена. Так звоню, уточнить, подумать.

– А, хорошо, – отвечал глубокий, добрый голос не глубокой, но доброй, пышной Оли. – А что такое?

Настя вспомнила Наташино тогда: Не хочешь вернуться? Место твое свободно, даже стол вон. Приходили к нам тут, но тоже уволились.

– Это как, она это серьезно говорила?

– Да, наверно. Я думаю, да. Конечно! Место свободно, ищут дефектолога как раз. Но сама понимаешь, сколько они будут. Искать. А что?

– Да так, вот думаю просто. Может, и действительно, не знаю пока.

– Ты с Наташей об этом говорила?

С Наташей Настя говорить пока не хотела. Та перетянет всё на себя, сорвет кожу, как одеяло холодной ночью, Настя собиралась разобраться с этим вопросом без давления и суеты, точнее, не собиралась, ну, собиралась, но не разобраться – а уточнить, так, понять, что не вариант, и думать забыть. В общем, разобраться, и всё.

– Напиши Виталию Афанасьевичу. У тебя есть его почта? Или в Вотсапе… Я пришлю. Он расскажет. Я подробностей-то не знаю.

Хорошо. Не очень-то надо, но на всякий.

– И что Дима с семьей переезжает, так хорошо получается. Такой мальчик хороший, может, там у него жизнь хоть как-то… Куда они едут, кстати, я забыла? В Европу?

– Вообще-то, знаешь… Дима уже никуда не переезжает. Родители его с собой не берут. Улетают без него.

– О.

– Сказал на днях. К Наташе приходил.

– О-ой. А с ним что же?

– Я в подробности, если честно, не вдавалась. Наташа же с ним. Вроде оставляют с кем-то. С бабушкой, что ли.

– А… Ну, так, может, и лучше даже будет.

Настя не смогла обдумать это с ходу, но почему-то чувствовала, что с бабушкой Диме будет лучше, чем с родителями. Вообще-то просто сложно было представить, что с кем-то ему может быть хуже, чем с ними. Нет, можно, конечно, некоторые вон…

– Так что вот так вот… – Оля сделала паузу, видно, не зная, что добавить. – Не спрашивала.

– Ну я если устроюсь к вам, сама спрошу. – Настя потеплела внутри, почувствовала, как там разлилось масло. Хоть и не устроится, понятное дело.

Еще Настя думала: если устраиваться работать (а она всё больше свыкалась, сращивалась с мыслью о работе в принципе), то куда как не в коррекционку? Куда угодно в общем-то, конечно. Но куда? Разве что Сережа поможет с чем-нибудь, но это кот в мешке: в его металлургических делах она ничего не смыслила, а варить кофе для какого-нибудь топ-менеджера (да пусть даже для самого Сережи), занимать какую-то номинальную должность чисто для галочки и получать за это незаслуженные деньги тоже не очень-то хотелось, не хотелось вообще. А что-то делать хотелось.

Настя ментально приближалась к предыдущему и будущему месту работы, круглила петлю, мысленно уже открывала по утрам тяжелые деревянные двери, шла по коридорам, хлопала толстыми папочками отчетов, тестировала детей и составляла им учебные планы. Ей вспоминались дети, с которыми она работала тогда. Хорошие, милые, звонкие – дребезжащие. Они по большей части уже выпустились, разумеется, хотя вот Дима и его класс еще доучивались. Но Настя была шесть лет замужем, шесть лет как не работала в школе – и зачем, надо ли сейчас?

* * *

– А твоя мама точно согласится? – Аня не спеша причесывалась, глядя в зеркало на столике, пока Даня примерял костюм.

– Да точно-точно. Давай быстрее, мне выходить уже.

Каждое утро Даня развозил детей по школам: старшую и среднего – в одну, младшего – в другую.

– Но она железно отказывается переезжать?

– Да железно, ты же слышала ее. Я к этим американцам ни ногой, никак. Первый канал и так далее, соловьем прям поет.

– Угу, березку ей подарим. И матрешку.

– Что?

– Не, ничего. Поговоришь тогда с ней?

– Да, я позову ее к нам. Про это лучше не по телефону. Ты детей заберешь сегодня?

– Я с Милой встречаюсь, не знаю, успею ли. У них есть деньги на такси.

– Я в этом даже не сомневался. – Даня хмыкнул и пошел на первый этаж.

* * *

То, что директор, как и весь основной кадровый состав коррекционки, не сменился, было не очень важным, но приятным фактом. Насте было ни горячо ни холодно, сидит в главном кабинете знакомый, мерзко улыбающийся усатый мужик или вместо него посадили другого, но всё же свой лучше, чем чужой.

Настя решительно, будто всё вокруг перед ней провинилось, дергала и лягала в иные разы тяжелые, а сейчас невесомые двери. Стучала каблуками по коридору, разливая застывший воздух на два течения.