Электронная библиотека » Ярослав Жаворонков » » онлайн чтение - страница 4

Текст книги "Неудобные люди"


  • Текст добавлен: 24 апреля 2024, 09:20


Автор книги: Ярослав Жаворонков


Жанр: Современная русская литература, Современная проза


Возрастные ограничения: +18

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

Шрифт:
- 100% +

Кабинет директора слыл единственным местом в школе, в котором можно было находиться, не задумываясь о самоубийстве. И то можно было подумать, что это каморка младшего менеджера в видавшей виды конторе в момент ее последнего вздоха. Но здесь кабинет директора был вершиной, Олимпом: выцветшие обои с ромбическим узором не лоснились, деревянный стол величественно занимал треть всей комнаты, а за ним гордо светилось большое окно, выходящее во двор, к игровой площадке, пусть окно и было припорошено слегка пожелтевшими жалюзи.

Настя поздоровалась и села в кресло, сдобренное подушкой с бордовым потресканным – крупная мозаика – кожзамом, напротив стола.

– Здравствуйте, здра-авствуйте, Анастасия, эмкх, Александровна, – улыбнулись бодрые усы над монструозным шерстяным галстуком и обильным подбородком. – Уж и увидеть вас не надеялись. Совсем про нас забыли, забыли.

– Ну, ничего страшного, – вяло улыбнулась Настя. – Мы это исправим. Я хочу вернуться. К вам. Знаю, вы ищете дефектолога.

Настя рассказала, как устала сидеть дома, как поняла, что работать со слабоумными детьми – это ее всё, и вообще что жить без них не может, просто ужас и прочее выдуманное наполовину, на четверть, на четверть с ниточкой. Еще думала, насколько неудобно будет попросить приоткрыть окно, да, окно прямо в этот февраль, застыть в нахлынувшем серном и сером снеге будет лучше, чем вдыхать запах, исходящий от директора, – он пах чем-то густым, вяжущим, прогорклым, чем-то из детства, чем-то от Настиной мамы. На плечах у него лежала перхоть, таким плотным слоем, что еще день-два, и она превратится в погоны, только звездочки успевай рисовать и играть в войну.

А сам директор смотрел с недоумением.

– Вы знаете, у меня есть опыт, вы знакомы с моим портфолио. И с детьми я замечательно лажу. Сами видели.

– Это конечно, конечно…

Виталий Афанасьевич Золотухин был директором коррекционки десять лет. За плечами с перхотью – местный пед, руководство театральной студией, которую в итоге оставил в том же упадническом состоянии, в каком и взял, и в том же месте – в подвале, вход с торца. Когда вдалеке показалось кресло директора школы, ему сказали: надо профильное образование, хоть какая-то корочка, чтоб было чем подтирать нужные места хитровыебанных зануд-чиновников. Быстрые курсы профпереподготовки по олигофренопедагогике (где он больше пинал половые органы, чем учился), и вот он занимает этот кабинет. А Виталий Афанасьевич свое дело (всегда разное, разнообразное, но тем не менее) знает, и быть директором – это вам не хухры-мухры[12]12
  Но если хотите о хухре-мухре, то вот, пожалуйста – на хрена эта явилась?!


[Закрыть]
.

Часто во время неудобных для него разговоров он косился на рабочий телефон, бесполезно стоящий на столе. Ему хотелось нажать на кнопку, бросить небрежное: «Катенька, кофе, пожалуйста (и желательно с коньяком)», и откинуться на спинку королевского кресла. Только вот кресло давно протерлось, межпозвоночные грыжи ломили и крючили спину, а Катеньки, да и вообще любой другой секретарши в этом гадючнике не существовало. Еще и эта пришла, обратно хочет. Неужели она ничего не понимает?!

Настю он никогда не любил. Лезла, куда не надо было, чересчур активничала, наседала на мозг, мол, детям лучше так, а давайте купим это, а в детские группы хорошо бы такие тренажеры. Куда ты лезешь, дура, ты вообще диагност, сиди и диагнозь, где я деньги возьму. Только заглядывался на ее правильную, с нужными выпуклостями стройную фигуру. Он когда-то думал к ней подрулить, даже выставлял соответствующие передачи, но она засунула тычинку его коробки передач обратно. А сегодня еще и выглядела лучше – косметика, волосы, вся из себя хороша.

Но этого было мало. Или слишком много.

Виталий Афанасьевич распахнул свой клетчатый твидовый пиджак и сцепил руки в огромный десятипалый волосатый замок.

– Настенька, это конечно, конечно. Но, видите, вы же, как говорите, не работали больше пяти лет. То есть вообще не работали… правильно? – Он постарался вздохнуть как можно сочувственнее, косясь при этом на телефон. – И я предвижу некоторые сложности с вашим устройством.

– А зарплата та же? – Настя прищурилась.

– Простите? – Виталий Афанасьевич не понял, к чему это, и заволновался, как всегда бывало, когда он чего-то не понимал.

– Я к тому, что много у вас там людей на место с такой зарплатой-то? Кто еще в здравом уме согласится на такие деньги?

Вот про здравый ум и я думаю, пронеслось в голове у директора. Размышляя, он открыл заедающий ящик стола и ознакомился с содержимым, будто что-то искал. Чтобы не выглядеть идиотом, достал черный маркер.

– Кандидатов у нас, конечно, немного…

– А ищете дефектолога уже сколько?

– Ну, пару месяцев точно, – улыбнулся директор, ищущий сотрудника добрых полгода. Он взял ненужные распечатки и, слегка прикрыв их от глаз соискательницы, с умным видом стал выводить маркером случайные узоры и буковки на бумаге.

– И успехи у вас так себе, по всей вероятности. Тогда вы понимаете, что я ваш лучший шанс. А сейчас, возможно, даже и единственный. Я помню все диагностические методики, мне не нужно время на обучение. Могу с первого рабочего дня заступать в комиссию и взять часть учеников, чтобы разгрузить коллег.

Виталий Афанасьевич убрал маркер, взглянул на Настю, а затем посмотрел на лист перед собой. Увидел, что на нем само написалось крупными буквами: СУКА.

– Ладно, вы это, приняты, – вздохнул и откинулся он на скрипучее кресло. – Я подготовлю договора.

– Отлично, спасибо, Виталий Афанасьевич!

Благодарность ему он считал большой отрадой. Если уж беспокоили его во время незаметной на первый взгляд, но, безусловно, важной работы, то пусть благодарят.

– Завтра начинаю?

– Нет-нет, зачем завтра, – испугался он. Надо было свыкнуться, смириться. Подготовиться. Подрочить пару раз на эту бабу, чтоб потом на работе без этого самого. – Давайте со следующей недели.

* * *

– Ты сделала… что?!

– Да, да.

Крис замраморнела лицом и со злостью тыкала вилкой в непослушные помидоры. Сережа смотрел с недоумением и какой-то детской обидой, будто его обманули в игре, правила которой не объяснили.

Но Настя, конечно, никого не обманывала. Просто Сережа уже целую неделю не хотел воспринимать ее рассуждения о возвращении в школу иначе, чем что-то гипотетическое. Да и вообще она ему ничего не должна. Кристине она тоже говорила, но та только надела уши и сказала матери делать всё, что хочет. Но Настя и ей ничего не должна.

Да и вообще Настя им ничего не должна. Ужин – вот, причем два блюда; завтрак – будет; кухня – чистая; итого – отстаньте.

– Ты правда устроилась обратно?

Пытались ужинать.

– Я вам говорила, что думала над этим. И теперь, да, я снова в школе.

– Для дебилов.

Но и у Насти еда не лезла ни на вилку, ни в горло, хоть она и пыталась казаться уверенной. Переволновалась еще до того, как сели за стол.

– Да, и это такая же школа, как твоя, только учат там по-другому. Хотя, может, и так же, судя по твоим оценкам. – В ответ – фырканье. Фыр, фыр. Фифа тоже нашлась. Как бы отучить ее от этого? И много от чего еще. Может, электроошейник… – Но это не важно. Главное, что хочу сказать…

И Настя говорила. О том, что счастлива была принять это решение, что это для нее важно, что на самом деле это никакой не шаг назад. Ни для нее, ни для них всех. Что, вообще-то, а чего они хотели, точнее, а почему они так хотят, чтобы нет. Что, вообще-то, она ждет поддержки, мать вашу! И самое главное:

– И самое главное: я с вами, я всё еще мама и жена. Я никуда не делась, вот я, я тут. Ты тоже работаешь, а ты учишься…

– Это здесь вообще ни при чем, – тихо, со стороны Крис.

– Н-да, – Сережа. – Ну-с…

– К Кларе ты съездишь?

К класснухе Кристины, жаботрепещущей Кларе Леонидовне, Настя не могла доехать уже долго. А там какие-то, как обычно, максимально важные школьные дела, от которых у Насти вечно духу не хватало откреститься, и что-то еще про учебу, может, еще что-то, у нее всегда найдется, Крампус с мешком подарочков, браконьер с капканами наперевес.

Конечно, съездит. Эта неделя уже выдыхает последние дни, лучше на следующей – вот Настя разберется со своим расписанием, и будет понятно. Сейчас-то ничего не понятно, сами понимаете, мне не выдали еще ничего, не прислали. Может быть, в субботу?

– По субботам не работает, – обрубили. – И с Двадцать третьим ей поможешь? Уже скоро. И комитету с собранием?

– Так, знаешь. С праздником и комитетом ей вполне может помочь кто-то другой, сколько можно.

– [Й’оп пл’иииат’] – Крис мотнула головой. – Она только меня и терпит, потому что ты ей помогаешь с этой всей организационной хренью!

– Так сделай так, чтобы она терпела тебя по другим причинам. – Настя отпила из бокала. – Как насчет оценок, например?

– Ты не понимаешь, ее терпеть невозможно!

– Не думаю, что из-за Клары Леонидовны мы должны менять нашу жизнь. – Настя посмотрела на Сережу, но тот уже с минуту последней картофелиной возил по остаткам соуса.

– Я тебе как-нибудь так же и отвечу. – Крис встала. Помидоры полетели в ведро, тарелка заняла выемку в посудомойке. Собралась уходить.

– Если уж на то пошло, барышня, если мы говорим, что нас не устраивает, то можно от тебя не будет всё время нести сигаретами? Как от какого-то старика!

– Да-да, меняй тему.

– Нет, стоп, я тебе сколько раз говорила? Шестнадцать, а ты куришь так, что вся кухня воняет!

– Я просто попробовала, мне не понравилось.

– Кристина!

– Ладно-ладно, я поняла. Что-то еще?

– Тон попроще, если можно.

Крис отдала матери честь и вышла из кухни. Косички с вплетенными ленточками взлетели и упали на плечи.

Господи, она же их расплетает, когда моет, правда? Насколько это гигиенично вообще? Да и выглядит как… – Настя на секунду залипла.

– Она что, не понимает, что я же о ней… что я же ей лучше хочу? Кто курит в шестнадцать?!

– Мы, например. Все мы курили в шестнадцать.

– А потом что? У нее в вещах найду жгут и ложку?!

– Если бы ты не копалась в ее вещах…

– В подоле принесет?!

– Чтобы принести в подоле, нужен подол. Это во-первых…

– Мне кажется, тут не до шуток, Сереж.

– Да она сама у тебя внебрачная! В смысле у тебя самой…

– О да, Сережа. Да, спасибо, что напомнил.

– Нет, я про то, что требовать от нее…

– Внебрачная, да, потому что он козел! А не потому, что я. Как будто ты не знаешь.

Сережа кивнул, смотря перед собой.

– Еще недавно ты сам на нее наезжал.

– Это было до того, как начала наезжать ты. Не могут же ее терроризировать две трети этой квартиры. И я ей всё говорил по делу.

– …Ладно. Я просто хочу, чтобы она… Ты же понимаешь?

Он снова кивнул. Помолчал полминуты.

– Ланч с Юсуфовыми, помнишь? Семейный ланч, – сказал Сережа. Медленно.

Если он звал ее, значит, деньги. Это Настя запомнила: звал он ее периодически, когда решал, что она может стать вишенкой на денежном торте, оливкой в воображаемом финансовом мартини.

– Хорошо, без проблем. Я буду.

– Ты не спросила когда.

– Это неважно. Я сказала, что буду. Ты попросил, и я буду.

– Ты прошлый пропустила, – смотрел на нее через забрало – между сведенными бровями и бокалом вина.

– Да, я помню, Сережа. Этот не пропущу. Только не в понедельник. Там мне надо занять рабочее место, войти во вкус, в смысле в курс.

– Ну, хорошо, – встал, взял со стола тарелки.

– Сережа.

– Что?

– Я понимаю вас… вашу… но за меня-то вы рады?

– Ладно, я скажу… Ты что, специально это? Делаешь, – поставил обратно. – Сейчас, когда мы только начали налаживать?

– Налаживать?

– Ты прекрасно поняла.

– …Мне приятно, точнее, я ценю, что ты делаешь, спасибо. Спасибо тебе за это. Но… я ведь тоже стараюсь, знаешь. И именно поэтому мне это нужно. – У Насти заперебирались пальцы. – Мне нужно пойти куда-то, поработать там, отвлечься. Не думая, как бы… подумать, точнее. Я же не говорю, что навсегда, что до пенсии буду там прям работать, да?

– Ну. Да, – тарелки обратно в руки[13]13
  Да убери ты, господи, эту посуду и повернись ко мне.


[Закрыть]
. – Ладно.

– Это ладно – ты как бы разрешил мне? Или смирился?

– Просто ладно, Насть.

– Ладно. …Ты так и не ответил.

– На что?

– За меня вы рады?

– Рады, рады. Рады мы за тебя. До усрачки.

– И Крис?

Сережа молчал. Насте показалось, что она слышала протяжный вздох, но не решилась бы сказать точно: Сережа включил посудомойку, и та загудела.

– Думаю, да. И Крис.

И тоже вышел из кухни.


Когда Настя завернула из коридора и вынырнула в гостиной – большой, обычно хорошо освещенной, но сейчас зашторенной, – Сережа с Крис сидели на диване перед телевизором, спиной к Насте. Смотрели на переливающуюся плазму в полстены.

– Ребят… А я торт приготовила, – наигранно весело сказала Настя.

Ребята к ней не обернулись.

И почему торт? В жизни торты не пекла. Даже не умела. А тут – нате.

– Эй… – неуверенно позвала Настя. Ее муж с ее дочерью неотрывно смотрели какой-то кислотно-яркий мультфильм. Обижаются, поняла она. – Ну чего вы?

Настя подошла к ним сбоку, тронула Сережу с Крис за плечо. Те повернулись к ней. Посмотрели на нее бессмысленными глазами.

От шока Настя уронила торт. С ума сойти, она и забыла, что принесла его с собой. Тарелка разбилась, и торт размазался по ковру, остался лежать небольшим кремовым сугробом.

Сережа с Крис смотрели на нее из-под сильно выпирающих лбов, глубоко посаженные глаза чуть косили, а рты приоткрылись.

– Вы на диагностику? – спросил Сережа.

Настя пятилась, хватая руками воздух, пытаясь ухватиться за что-то, чтобы не упасть. Под их взглядами она вре́залась спиной в стену. Нет, пыталась сказать она, какая еще диагностика, вы что, с ума посходили?! Боковым зрением уловила движение в зеркале и повернулась к нему. Из зеркала на нее смотрело такое же деформированное лицо, как у мужа и дочки, только – ее.

– Я… Наверное… – сказала она, чувствуя, что за нее говорит что-то другое, что-то снаружи нее, а то, что хочет сказать она, в слова не облекается. – Наверное, на диагностику, – а куда еще-то, получается?

– Все здесь на диагностику, – кивнула Крис.

– Садись, – сказал Сережа. – За нами скоро придут.

– Кто… придет? – спросила Настя, садясь рядом.

Муж обернулся:

– Ты.

Насте показалось, что она проснулась от сильного стука. Будто кто-то бешено колотил в дверь. Сердце быстро билось в груди, как мячик в трясущейся коробке. Настя привстала и через несколько секунд поняла, что в три часа ночи стучать в дверь некому.

Рядом посапывал Сережа. Она осторожно перегнулась через него и посмотрела на его лицо, повернутое к стене. Выдохнула. Всё было хорошо, лицо оказалось нормальное. Ну и конечно, а как еще? Просто сон.

Она неглубоко и медленно дышала, пытаясь успокоить сумасшедшее сердце.

– Это всё подсознание, – шепнула она зачем-то сама себе и продолжила мысленно: – Они переживают, вот и я переживаю. И снится. А что, может, действительно не надо было устраиваться?

Настя часто говорила сама с собой, спорила, рассуждала, объясняла сама себе. Любила и вслух – когда никого не было. И вот она уже несколько дней сама с собой спорила на тему возвращения в коррекционку. Ни одна сторона, видимо, не побеждала, но Настя для себя решила: раз влезла в это, значит, надо было. Значит, так лучше.

Всё, спи давай. Устроилась уже. И всё остальное устроится.

Или нет.

03

– Опять он с этой своей, экх, засиделся, – пыхтел Даня, паркуя на обочине массивный «Порше».

– Что? Кто? – не поняла Аня, звучащая из динамиков.

– Да Дима. С этой… Как ее… – заезжал задом, вставал прямо напротив школы; Диме оставалось пересечь тротуар, и он сразу упрется в машину. – Всё, я встал. Да с этой, воспитательницей, как ее там. Не воспитательницей, а…

– А, угу. Анастасия Александровна. Наша любимая. – По громкой связи-язви на весь салон автомобиля Анины насмешки звучали еще хлеще, чем в жизни.

– Вот-вот. Заебала уже, – Даня вспоминал все случаи ее мозготраханья ему и его жене. – Димы ни у школы, ни на телефоне. Хотя время уже…

Даня иногда задерживался и приезжал позже (раньше – никогда) оговоренного времени – работа, непредсказуемо вертевшая в вихрях. А что делать, хочешь сидеть на жопе ровно – сиди, заработаешь копейки. Даня был не из таких. Диме же опаздывать не разрешалось. Он должен был выходить сразу.

Даня отстегнул ремень.

– Схожу за ним.

– А всё потому, что ты позволяешь! Я говорила, надо быть строже. И вообще непонятно, какой, прости, херне она его учит.

– Да что я, он кроме этой школы и так не бывает нигде. По выходным чуть ли не в стену таращится. Пусть хоть тут…

– Эта еще так бесит, знаешь…

– Да знаю. Лучше всех знает, как воспитывать детей. Всё, я отключаюсь, схожу за ним.

После прощального давай Даня натянул перчатки, поднял воротник пальто – за пределами машины моросила легкая осень, – и вышел.


– Что ты хочешь нарисовать на снегу?

Дима украшал слоями гуаши бумажный лист. Вообще-то в Настины обязанности (равно как и в изначальные планы) не входило заниматься с учениками, к тому же в рисовании она ничего не смыслила, но шла Диме навстречу. Точнее, его вела навстречу себе, и еще сама шла навстречу себе, а что сделаешь, жизнь, жизнь такая, надо всё самой, самой тащить, ничего просто так не идет. Рисовать он любил. Не вникал в глубину творчества, не интересовался деталями, разумеется, не задумывался о приемах, штрихах, направлениях, пропорциях, тенях. Просто рисовал.

– Зайчика.

– Но его не будет видно на белом.

– Ну-у… – Дима загудел. – Хочу зайчика.

За больше года наблюдения – его первый класс и начало второго – Настя запомнила, что спорить по поводу изображаемого с Димой бесполезно. Если он брался своей робкой рукой за кисть, то писал безапелляционно, не прислушиваясь ни к кому. Как-то Настя пыталась отговорить его расплескивать на небо фиолетовый, но он сказал: Я так больше вижу.

Сначала она думала, что ему скучно в обычных цветах нераскрашенного бытия, что он хочет большего. Короче, придумывала глубокие смыслы, психологические уловки, объяснения про подсознание и вытесняемые желания. Через год доперла – рисует и рисует. Радуется, ну и чудненько.

– Тогда давай зайчику сделаем контур, чтобы он выделялся на снегу.

– Извините, я не мешаю?

В дверях кабинета стоял Даниил Алексеевич, папа Димы. Стоял напряженный, как барс перед прыжком.

– Что вы, конечно, нет… ох, мы засиделись, да? – Настя посмотрела на опять[14]14
  – Не опять, а снова.
  – Отстань от меня, мама, отстань, я уже не могу от этих твоих фразочек.


[Закрыть]
вставшие часы, ерундой висящие на стене, пластиковым ободком – ободок унитаза и то полезней. – Это я виновата, извините, пожалуйста, не посмотрела на время.

– Ничего страшного. – Отец Димы разреза́л словесное полотно на короткие раздраженные фразы. – Дима, собирайся. Поехали.

Дима сначала испугался – да и Настя, надо сказать, тоже, – а затем погрустнел, оторвавшись от рисунка с несостоявшимися, не родившимися животными посреди ночного зимнего леса, гуашевый выкидыш.

Дима взял рюкзак, попрощался и пошел за отцом. Тот прощаться не стал и уже чеканил шаги каблуками своих наверняка идеально лакированных туфель.

Настя посмотрела на рисунок. Торопиться было некуда: Крис осталась на ночь у подружки (да и слава богу, не всё ж в одной комнате с ней спать [во второй спала мать]), матери было плевать, во сколько Настя придет, она была еще та полуночница. Свадьба тогда еще даже не виднелась. Взяла кисть, обмакнула в нефтяную гуашевую вязь и – как могла – нарисовала контуры двух зайцев. Вдвоем им будет теплее. Подула на рисунок – красота. Завтра покажет Диме, порадует.


Спускаются на лестнице. Дима вжимает голову. Жаль, что нет панциря, как у черепашек. В нем можно было бы там прятаться и иногда вылезать, если всё спокойно. Дима идет за отцом. Папа идет перед ним.

– Я сколько раз говорил. Выходить вовремя и держать телефон при себе. Где телефон, а?

– Прости, – бормочет Дима. Он пытается сжаться в маленький невидимый комок. И чтобы ветер понес и нельзя было догнать.

– Куда ты его дел, опять засунул в рюкзак?

В маленькую точку карандашиком. И чтобы можно было стереть резинкой.

– Уже времени сколько. …Ладно, не переживай. В следующий раз просто положи телефон в карман.

Дима боится злого папы. Потому что папа… Он так смотрит и говорит. И маму тоже вообще-то, да. Но она почти всегда из-за чего-то злая. Так что он привык. А вот папа…

Они проходят по темной лестнице, так что это и не лестница почти. Если не видно ее, то какая эта лестница. Так, ничего. И еще тихие вечерние коридоры. Вечером они тут всегда такие тихие. Вечерние. Слышны только папины ноги. Клок-клок-клок. Дима за папой выходит на улицу.

За ними скрипит дверь. Прощается. Дима машет ей и школе. Второй класс был лучше первого, интереснее. Даже в школе ничего еще.

– Садись.

И Дима открывает дверь. Забирается на привычное заднее сиденье. И едет домой. Каждый вечер Дима уезжает туда, куда не хочет. А куда хочет, не уезжает. Да он никуда и не хочет. Вот.

* * *

Приборная панель Даниного «Кадиллака» горела яркими огоньками, стрелка на спидометре рассекала круг и стремилась вправо. Даню радовал запах нового автомобиля, но он хотел поскорее вернуться домой после рабочего дня, равнодушно смотрел на улетающие столбы, деревья, изгороди, стоящих у дорог попрошаек с протянутыми руками и проституток в легких накидках и коротких юбках. Почему их не запретят, подумал Даня, как всегда думал, видя проституток на обочинах. Не запретят по-нормальному, так чтобы навсегда. Дима сидел сзади.

– Анастасия Александровна вернулась, – сказал он, то ли отцу, то ли просто в воздух.

– Кто?

– Анастасия Александровна.

– Мм?

– Она раньше работала. Вы с ней говорили. Тогда.

Анастасия Александровна. Это та, которая?..

– Это та, которая тебя тестила, что ли? Тестировала. В младших классах.

– Да.

Только ее не хватало. Даня вспомнил, да. Сосная была, конечно, можно было позаглядываться. Но стерва жуткая. Однажды она позвонила ему и попросила зайти в школу, когда будет забирать Диму. В тот вечер он приехал за Димой с Аней, и они поднялись оба.

– Понимаете, в этом возрасте они же очень чуткие, им нужна забота и поддержка, – талдычила она тогда. – А выходит так, что он один. И если бы вы…

– Вы что, думаете, я не знаю, как воспитывать своих детей?! – Аня превратилась в банши, кричала на Анастасию Александровну и долго не могла успокоиться, даже когда они уже ехали домой. Никто не любит, когда их тыкают в собственное говно.

А у некоторых людей не хватает такта жить со своим говном, вот и доебываются до чужого.


Это повторилось еще пару раз. В таких ситуациях Дима был за дверью – всё самое важное в жизни происходит за дверью, – прислушиваясь и волнуясь, будто ругают его. Позже съеживался на заднем сиденье отцовской машины, стремясь уменьшиться до незаметной родинки на спине, до тихой крошки, которую смахни, и всё.

Но не получалось, он всегда оставался таким же.

Таким же и жил.

Потом Анастасия Александровна сдалась и больше родителей звонками не беспокоила. А в школу родители заходили редко: не было нужды. К пяти часам вечера Дима на первом этаже высматривал из пыльного, загрубевшего от грязи и времени окна с молниями трещин и облаками разводов знакомую машину и, когда видел ее, выходил. В эту минуту и так бессобытийная жизнь его останавливалась, замирала с первым его шагом за дверь школы. И до следующего утра, до восьми с половиной часов, он существовал в оледенелом бесцветном потоке ожидания – когда вернется в школу и там увидит Анастасию Александровну.


– И что она, говорила что-нибудь? Передавала? – спросил Даня.

Ему стало почему-то боязно из-за возвращения старого, казалось бы, похороненного в зыбучих песках, утопленного в болоте памяти недруга. По правде говоря, он напоминал себе, что они с женой делают всё для Димы. Кормят, одевают, отвозят до школы и обратно, иногда помогают с рисунками или, там, обустраивают комнату. Иногда берут в кино или магазины, если семейные походы или еще что. Да, для Юли с Лешей они делают больше, но ведь те и не слабоумные, они больше понимают и могут. Если свозить их за границу, они хоть поймут и запомнят, что видели. А он?..

У них давно не было большой родительской любви к Диме. Он стал в каком-то смысле обузой, придатком. Возможно, это было неправильно, но что они могли сделать? Сердцу не прикажешь – и прочие великие мудрости. Да и опять же – какая разница, если он всё равно слабоумный?

– Нет. Мы с ней не говорили. Почти, – ответил отцу Дима.

* * *

Зачем добавился?

Да просто

В одной школе учимся

Мм. Ясно

Тебе неприятно?)

Да мне как-то вообще фиолетово)


Крис лежала на кровати, тыкала в телефон. В окно стучался ветровыми кулаками февраль, подбрасывая охапками снег.

Максим. Зачем он добавился? В одной школе учимся, ответили Кристине, ясно же. Она только успевала удалять назойливых малолеток из классов помладше. Сначала подтверждаешь заявку (в одной школе учимся, я тебя видел[а] сегодня на перемене – мм, класс), чтобы не показаться грубой, выжидаешь пару недель и удаляешь, как бы незаметно и недемонстративно.

– Как дела?

Но этот был другой. Во-первых, на два класса старше, в одиннадцатом учился. Во-вторых, зашел чуть дальше обычного. Но тоже не редкость.

– Нормально

– Что делаешь?

– Читаю

– Мм)

Что было не очень далеко от правды – сантиметрах в пятнадцати от нее. На таком расстоянии от Крис лежала «Смерть – дело одинокое», сегодня еще не тронутая. Пришла из школы, легла и залипла в телефоне. Но: читаю – чтобы этот Максим деликатно отъехал (все же так отвечают). Так и вышло, написал, что не будет отвлекать.

И слава богу. Не до парней. Еще не до конца остыли и перестали дымиться сгоревшие поленья отношений.

Был красивый парень, встречал после школы. Иногда цветы, иногда – поехали в кафе, давай свожу тебя в кино. В школе даже поднялся Кристинин статус, до этого (равно как и после) донельзя низкий. Единственная подруга-одноклассница и редкие приятельницы-однокашницы, казалось, были за нее рады.

А потом случился Новый год, гремел хитрыми фейерверками, блестел в глазах каждого соседа в доме – и каждого далекого родственника, который приехал на праздник. На нем сидела и Крис, скучающая, набитая обидой, надутая злобой – кольни, и со свистом вырвется темный, порченый воздух, – ведь ее на новогоднюю ночь с компанией не отпустили. А компания эта сняла коттедж, и там был он и еще много знакомых. Вообще там были все, а Крис была здесь, дома, слушала пьяных, мерзких, счастливых родственников, то есть была одна.

И вот в том коттедже он и выебал ее единственную подругу-одноклассницу. Потом оказалось, что она завидовала Кристине, а ему в общем-то всё равно на обеих. Он ушел как-то тихо, ничего не объясняя и не прося прощения, и больше не приходил после уроков к ее школе.

Незаметно растворилась (пусть поначалу и пыталась доказывать правоту) (не)подруга, для Крис она слилась со стенами и партами, хотя сидела на тех же уроках и, будучи отличницей, часто что-то выкрикивала в ответ на идиотские вопросы учителей. Примерно то же произошло и с редкими приятельницами-однокашницами. Мир Кристины схлопнулся, она почти растворилась в ветре, который волочил ее – легкую и никакую – из дома в школу и обратно. Сейчас было не до парней.

Но Максим написал еще раз, вечером. Крис о нем уже забыла. Почитала, поиграла в приставку, на улицу идти было и не с кем, а одной западло, с работы вернулся отчим, они поболтали, и она ушла к себе. Снова лежала с телефоном, сцеженная вечерняя зимняя тьма по-прежнему долбилась в окно.

– Слушай, а почему тебя называют дебилкой?

Вот, значит, что. Немного замандражило, хотя в принципе она привыкла. Обычно это спрашивают сразу, а тут такой медленный разгон.


Мать работает с дебилами

Точнее работала

И вот снова

Понял

Неприятно все это(

Прости, если что

Пох, я привыкла

Давно тебя так?

Слушай что тебе надо

?


Максим, конечно, был интересным, хотя и не очень красивым, но вроде выглядел так, что не обидит девушку. И, ух ты, не швырялся дерьмом, в то время как все вокруг… Хотя, может, еще начнет.

Их обоих в школе не любили. Ее – за то, что надо было кого-то не любить, а дочь женщины, что возится с идиотами, – супервариант. И потом – она всегда была странная. Ходила с вплетенными в косички ленточками, пирсингом, драных джинсах с нашивками, была неразговорчива и недружелюбна. И жизнь Крис вертелась в вихре дразнилок, гнилых яблок в рюкзаке, мертвых мышей (и где только достали?) в куртках, школьного одиночества и домашних скандалов. Она долго стеснялась сказать маме: стыдно стыдиться матери. Но в итоге сказала. Та ее успокаивала как могла, но, конечно, не успокоила. И что было делать? Ни работу (ни диплом для другой работы), ни школу не сменить. Приходилось существовать в исходных данных.

Крис научилась. Ушла в себя, покрылась ленточно-пирсинговым слоем и старалась ни с кем не контачить. Иногда в этой броне появлялись бреши, и через них попадали редкие девушки, становившиеся на время подругами, и редкие молодые люди, становившиеся ее молодыми людьми. Надолго не задерживался никто.

Шесть лет назад мать Крис уволилась из коррекционки, и тогда задышалось свободнее. Легкие постепенно расширялись, в воздухе не носились и ребра не сдавливали насмешки. Мать вышла замуж за успешного бизнес-чувака, они переехали из бабушкиной двушки в его просторную, со стильным минималистичным ремонтом четырешку. У Крис и ее матери наконец-то появились деньги, которые не приходилось пересчитывать до последней затертой, почерневшей копейки.

Но в прошлом месяце мать снова устроилась к дебилам. И школьная жизнь Крис вернулась примерно к тому же, чем и была шесть лет назад.

Максима не любили за то, что он тоже был странноватый. Анемичный, субтильный и манерный, он вызывал у девушек неприязнь, иногда сочувствие, а у парней – отвращение. Клетчатые рубашки поверх футболок с ядовитыми принтами и узкие джинсы. В предыдущей, обычной школе его избивали в сортирах, под лестницами и во дворе, здесь же дружелюбно ограничивались оскорблениями, угрозами и плевками.

– Ты не хочешь как-нибудь встретиться?

– Что?

– Может, погулять?

Крис задеревенела[15]15
  – Задеревенело? – каждый раз спрашивал тот идиотский стоматолог, вкалывая анестезию, чтобы вырвать очередной молочный зуб, поверх которого начинал расти очередной коренной, что тоже окажется кривым и стремным, как остальные. Задеревенело? Всё еще снится. Задеревенело? Крис ненавидела это слово, это онемение, и вот сейчас почувствовала, что – как деревенели ее десны с нёбом на приемах у стоматолога – задеревенела сама, полностью.


[Закрыть]
напротив экрана. Не-до-парней. Нет? Да? Не сильно-то хотелось.

– Ну как-нибудь

Не сильно-то хотелось, но занятий у нее было не то чтобы много. Может, даже интересно с ним будет?

– Послезавтра может? После школы.

– Глянем.


Крис сидела на остановке. Разбитое стекло, шершавая скамья с выбитыми зубами – пробелами вместо перекладин. Автобус уезжал. Автобус всегда уезжал.

Крис не помнила, как сюда приехала или пришла – откуда ехала и откуда шла, от чего бежала. Такое иногда случалось. Какая-то бабка в протертой дубленке стояла у киоска, покачиваясь, тянув застойный акын. Самого киоска не было видно.

Крис попыталась вспомнить – какой автобус идет до дома. Ну да, сто пятьдесят седьмой. Попыталась и вспомнила, что она домой не хочет. А куда хочет?

А куда можно?

Вам – везде.

А куда стоит? Как это – никуда?

Вспомнила. Договорилась встретиться с парнем из школы. Но, кажется, на завтра или послезавтра. Значит, домой. Можно хотя бы у себя закрыться.


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации