Книга: Тысячекрылый журавль. Стон горы - Ясунари Кавабата

За те два месяца, что я прожил в отеле «Кахала Хилтон», сколько раз по утрам я любовался красотой игры утреннего солнца на стаканах, расставленных на длинном столе, что стоит в углу ресторана-террасы у побережья. Нигде я не видел такого сверкания обыкновенных стаканов: ни в Ницце, ни в Каннах на южном берегу Франции, ни на полуострове Сорренто в Южной Италии, где так же ясен и прозрачен солнечный свет и так же ярко искрится море. Думаю, что утреннее сияние стаканов в ресторане отеля «Кахала Хилтон» навсегда останется в моем сердце как чистый символ Гавайев, прозванных райской землей вечного лета, или символ яркого гонолульского солнца, ясного неба, прозрачной морской воды и зелени деревьев. Стаканы, перевернутые вверх дном, стоят в строгом порядке, будто на параде. Одни побольше, другие поменьше, составлены по два и по три. Они стоят так близко друг к другу, что их поверхность сливается. Естественно, стаканы не полностью освещены лучами утреннего солнца — они перевернуты вверх дном, и потому только грани донышка излучают сияние и искрятся, как алмазы. Интересно, сколько их здесь? Наверное, две или три сотни. Не все донышки светятся одинаково, но у большинства одни и те же точки сверкают, как звезды. Ряды стаканов образуют причудливые гирлянды светящихся точек.Присмотревшись к мерцанию света на их гранях, я обнаружил, что свет проникает и внутрь стаканов, но сияет там не так ярко, как на гранях донышка, более тусклый и мягкий. Слово «мягкий» в японском понимании, наверное, не подходит к яркому гавайскому солнцу, но в отличие от сверкающих на гранях донышка точек этот свет растекается действительно мягко. Два сияния, но каждое по-своему чисто и прекрасно. Возможно, причиной тому обильное солнце Гавайев и удивительно чистый, прозрачный воздух. Налюбовавшись игрой утреннего солнца на стаканах, расставленных вдоль длинного стола, я отвел глаза и, осмотрев ресторан, заметил, что на стаканах со льдом и с водой, стоявших на столиках посетителей, также мерцает утренний свет. Не вглядишься — не увидишь этой чистой красоты.

Отрывок из книги "Существование и открытие красоты"

Любовались ли вы когда-нибудь простым предметом, например чайной чашкой? Ее пропорциями, сочетанием цвета и формы? Задумывались ли об ее судьбе? О судьбе ее бывших владельцев? А если эта чашка была в руках у любимого вами и ушедшего человека? Можно ли дать из нее выпить чай другому? Что ваша жизнь добавит к вековой истории этой чашки?

Нечто похожее я испытываю когда читаю старую книгу, нахожу пометки карандашом, сделанные по правилам дореволюционной орфографии, и понимаю, что руки, державшие эту книгу, давно растворились во вселенной. И это все очень грустно.

Невыразимая печаль Открыла два огромных глаза, — Цветочная проснулась ваза И выплеснула свой хрусталь.

Вся комната напоена Истомой — сладкое лекарство! Такое маленькое царство Так много поглотило сна.

Немного красного вина, Немного солнечного мая — И, тоненький бисквит ломая, Тончайших пальцев белизна.

Осип Мандельштам 1909 г.

Как Кикудзи, который в свои 28 лет находится в каком-то душевном неравновесии и полном раздрае. У него детская травма, нанесённая отцом, приведшим однажды сына к своей любовнице госпоже Тикако с родимым пятном на груди. И это пятно на всю грудь, так и стоит у Кикудзи перед глазами. Но главное то, что эта женщина никуда не делась из жизни юноши. Она была вхожа в дом при живых родителях, и сейчас без всякого стеснения распоряжается его домом и его судьбой. Тяжёлая, токсичная, невероятно назойливая особа, которой неведомо слово «нет». Но и Кикудзи не может категорично отвадить эту женщину. Надо сказать (хотя я уже писала) он словно потерялся в каком-то неведомом ему пространстве. То ли он любит бывшую любовницу отца, ещё одну любовницу (ага, отец тот ещё казанова), ли ли ему мила её дочь Фумико, то ли он решил жениться на протеже Тикако Юкико… И между всем этим чайные церемонии, яркие кимоно, и бесконечное прости, нескончаемые рефлексии по поводу прежних грехов, настоящих желаний и предстоящих ошибок… Напрягает

Когда живёшь в постоянном напряжении, когда не знаешь, что принесёт завтрашний день, такое как-то непроизвольно напрягает. Боги, было б о чём страдать!

Каждый раз, когда я читаю что-нибудь глубоко японское (а Ясунари Кавабата несомненно очень глубок в этом плане), не покидает меня ощущение, что это не про землян, это что-то с другой планеты, а, возможно даже, из другой галактики. И дело вовсе не в национальном колорите, на который Автор несомненно очень щедр. Все эти мидзусаси, сино, тясяку, таби и фуросику, в конце концов, оказываются несколько своеобразными, но всё же кувшинами, ковшиками, носками и платками. И дело не в каких-то специфических традициях и верованиях, в конце концов,  «в каждой избушке – свои погремушки», - это красиво, экзотично, непривычно, но нормально. А вот действительно загадочная японская душа после прочтения этой книги понятней не становится, а даже наоборот. Люди, настолько тонко чувствующие окружающую их красоту, так трепетно к ней относящиеся; люди, не стесняющиеся останавливать мгновения, чтобы остановиться самим и любоваться; люди, у которых на любое событие, вплоть до падения последнего листка с осеннего дерева, сразу возникают стихотворные ассоциации; люди, которые простое выпивание чая превратили в сложную церемонию, и даже каждая плошка и чашка у них – это целая история...

От Кавамуры Усо сохранилась еще одна достопримечательность — «Кавамура-соба», то есть пиала для гречневой лапши, названная владельцем «Дзангэцу». На пиале бледно-синяя глазурьв одном месте переходила в бледно-желтую. Создавалось впечатление лунного пейзажа на грани ночи и рассвета. Поэтому пиала и получила название «Дзангэцу» — «Луна в предрассветном небе».

Вы понимаете? Старая пиала для лапши, неравномерно покрашенная – это «Луна в предрассветном небе»!

Что ж тут удивляться, что отношения между людьми такие нервные, неровные и невероятно отягощенные чувством вины. Возникает ощущение, что если японец не испытывает чувства вины, то это не настоящий японец. И даже если он ни в чем не виноват, то это временно. Перефразируя старую фразу – был бы японец, а вина для него найдется. И можно было бы отмахнуться, и сказать, что Кавабата описывает старую Японию, что теперь не так. А потом прочитать совсем «свежую», написанную в 2015 году, книгу с очень красноречивым названием Канаэ Минато - Виновен . И становится понятно, что никуда это не делось. И снова перед нами рефлексирующий до самоедства, очень неуверенный в себе, а местами и нудный до зубовного скрежета главный герой.

Да что там главный герой! Если даже главное зло в книге, наглая хабалка Тикако "не дошла еще до такого состояния, чтобы продать памятный подарок вашего отца".

Да, чувство вины вовсе не является прерогативой японских мужчин. Женщины в книге тоже постоянно чувствуют стыд и вину, что в свою очередь толкает их на весьма сомнительные поступки, как с точки зрения рациональности, так и с точки зрения приобретения душевного спокойствия. И опять же, не только в этой книге, и не только у этого японского автора. Можно в подтверждение и Мисиму, и обоих Мураками вспомнить, и многих других. Что, вполне закономерно, позволяет японцам занимать первые места в мире по количеству самоубийств, но с другой стороны по количеству долгожителей японцы тоже лидируют. Возможно, всё-таки умение наслаждаться окружающей красотой уравновешивает и частично нивелирует депрессивные наклонности.

Когда мы, преодолев все тринадцать поворотов, поднялись на плато, я обернулась назад и увидела утопающее в золотой листве ущелье Кусуй. Из-за вершины горы били лучи солнца, но не очень яркие, а смягченные синеватыми тенями в складках горы. В этих мягких лучах золото листвы было смуглым, а багрянец особенно ярким. Закатное солнце, выглядывавшее из-за плеча горы, придавало осенней листве особую прелесть.

Все волнения, всю печаль
Своего смятенного сердца
Гибкой иве отдай. /Басё/

«У самой галереи цвело персиковое дерево...». Стоило погрузиться в крылатые страницы сей повести, как настигло оно: узнавание. И вновь – окно поезда, озарённое багровым закатом, и вновь – терзания по смутному, и вновь – воспевание прекрасного. Изящные гвоздики в элегантной вазе, яркая утренняя звезда, убаюкивающая песнь ночного дождя... Ветер приносил чудесный цветочный аромат, листья о чём-то шептались, в небеса взмывал белокрылый журавль, а Кикудзи тем временем пребывал в том состоянии, которое и словами-то описать сложно, но оно отзовётся многим. «Утренний туман омыл зелёные деревья. Наверное, потом он вошёл в его голову и тоже всё промыл там дочиста. В голове не осталось ни одной мысли». Это был даже не страх, это было ощущение самого страха, нечто между тревогой и стыдом, и грязное это было чувство, скверное, гнусное. Не всегда по наследству передаётся слава или богатство, порой дети заполучают от родителей бремя такой тяжести, что и не знаешь, как с ним справиться. Воспоминания донимали юношу, домыслы истязали его, он вершил такое, что потом будет долго его мучить... А природа тем временем очаровывала его своей прелестью, даря не забвение, но успокоение. «Белый олеандр и красный олеандр... Пунцовые цветы в густой тёмной зелени горели, как полуденное солнце, а белые источали прохладу».

«Проходя мимо неё, он почувствовал едва уловимый запах стоявших в вазе белых пионов...». Узнавание проскальзывало и здесь: герой опять решительно ничего не понимал, а героини вновь неистово страдали. Впрочем, пусть Кикудзи и не вызывал симпатии, сердце у него не сказать что пустое, что-то в нём всё же жило... Женщин же было жаль. Всё это действо со слезами, метаниями и мольбами о прощении и впрямь было очень грязным, и начал его человек, который совсем не думал о последствиях, когда, будучи женатым, ходил от одной любовницы к другой, да не один, а с сыном, а когда страну разрывала война, он спокойно принимал помощь от маленькой девочки, которая добывала ему – а точнее, для его сына, – лакомства. И вот спустя столько лет всё вновь вернулось, только вот с плодами бездумных действий отца пришлось разбираться уже его сыну. «Очень тихо там у вас... Я даже по телефону слышу тишину вашего дома». Не сказать, что у него получилось. Не был он ни умным, ни деятельным, да и думал в первую очередь о себе и своих желаниях, посему и попал в такую ловушку. Но именно это вызывает пусть и не сочувствие, но что-то очень близкое к нему, потому что кое-какие выводы он, надо признать, сделал. Радостно в итоге лишь за Фумико, хотя опять же, назовёшь ли это освобождением?.. «В нём было всё, в этом аромате: и длинный день, и летний зной, и сама жизнь».

«Белые и бледно-розовые цветы... Белое с розоватым отсветом сино... Розы, гвоздики и керамика растворялись друг в друге, поглощали друг друга...». Чайная церемония и драма человеческая и правда в этой истории поглотили друг друга. Горечь Ясунари Кавабата была ощутима; традиции умирают, это так печально... Но это ли должно печалить? А может, стоит грустить из-за поведения мужчины, который без зазрения совести использовал женщин? Или из-за омерзительного отношения к “старым” и “уродливым” женщинам? Какой бы прекрасной ни была чайная церемония, всей этой гнили она не скроет, как ни пытайся. Время идёт, человек умирает, как и некоторые традиции, посуда же остаётся... «На пиале бледно-синяя глазурь в одном месте переходила в бледно-жёлтую. Создавалось впечатление лунного пейзажа на грани ночи и рассвета». Умирание традиций не так страшит, как суждение других. Гармония, чистота, спокойствие, уважение – вот что должны соблюдать во время традиционной чайной церемонии, и вот что погибло в первую очередь, а не оплакиваемое традиционное, которым так любят прикрывать неприглядное. Читая такое, радуешься, что многое меняется. Жить вот так и считать это нормой... нет, благодарю. А чай в хорошей компании – это, конечно, другое дело. «Зелёный чай в тёмной чашке – как это прекрасно! Невольно приходит сравнение с молодыми весенними побегами».

«На горном склоне росла дикая азалия, покрытая нежной завязью бутонов...». И всё-таки это хорошая повесть, в ней нет ярко выраженного начала или конца, она как хайку – тонкая и изящная, с множественными намёками и подтекстами. Даже раздражение из-за действий героя притупляется, а потом и вовсе стирается, ибо замечательно было показано, к чему в итоге приходит тот, кто так ошибается. И пусть у Кикудзи и не было гармонии с собой и окружающими, у него была гармония с природой, это, пожалуй, одна из главных ветвей – и одна из самых прекрасных. «Жалкое занятие – собирать черепки, когда над головой сияет такая живая, такая свежая звезда!». Возможно, этим следовало ему заняться – продолжать любоваться серебряным морем, по которому проходилась звёздная рябь, посиживать в густой тени граната, которая дарила столь желанную прохладу, вслушиваться в птичье пение, что таило в себе столько очарования, – а не продолжать то самое традиционное отцовское, которое ему навязали. Пусть финала как такового и не было, ясно, что ничем хорошим эта история кончиться не может. Это вызывает грусть, но что с этим сделаешь, это выбор, выбор человека, а не судьбы, на которую так любят ссылаться. Это жизнь. Только и всего. «В токонома в плоской вазе стояли ирисы. И на поясе девушки были красные ирисы. Случайность, конечно...».

"Под белой глазурью проступал легчайший, едва приметный багрянец. Кикудзи протянул руку и коснулся блестящей поверхности. Она была холодной, и в то же время от скрытого багрянца словно бы исходило тепло..."

"Из-за вершины горы били лучи солнца, но не очень яркие, а смягченные синеватыми тенями в складках горы. В этих мягких лучах золото листвы было смуглым, а багрянец особенно ярким. Закатное солнце, выглядывавшее из-за плеча горы, придавало осенней листве особую прелесть..." "Горы — в золотой листве, колышущиеся метелки мисканта — серебристо-белые, но все равно кажется, что по равнине перекатываются бледно-сиреневые волны..." Это ли не поэзия? Вот прекрасная девушка склонилась над очагом во время чайной церемонии- изящный изгиб шеи, белое кимоно, алое пятно- платок в ее руках...На нее падают отсветы от лучей заходящего солнца, и кажется, что и кимоно, и волосы ее светятся мягким светом... Трагическая фигура госпожи Оота- полная женственности и страсти, настоящая Женщина; при этом, будучи уже не очень молодой, она кажется невинной хрупкой девушкой, так чиста ее душа... Очень нежная и чувствительная, она, как белый прекрасный цветок- как легко смять его грубой подошвой башмака!.. В ее дочери, Фумико, уже тоже чувствуется трагический надлом; бледная кожа, обветренные губы, голова, склоненная в глубоком поклоне... Красавица Икуко, в ее идеальной внешности нет ни одного изъяна- фарфоровая статуэтка, при этом еще доброе, невинное дитя, по сути- ей пока неведомы страсти и сильные эмоции. Если Оота- багряное солнце, быстро заходящее за черные кроны деревьев, то Икуко- белоснежный журавль, легко взлетающий ввысь. Отвратительная Тикако, полная яда и ненависти к героям: то хитрая, то грубая, собирательница сплетен, которые использует, как оружие- она никогда не успокаивается, ломая судьбы людей; в ее описании только два момента- мужеподобная фигура и родимое пятно на левой груди, покрытое волосами. Сам же главный герой, Кикудзи, не имеет ярких черт ни во внешности, ни в характере; но все происходящее мы видим его глазами; на него оказывают сильное влияние окружающие люди и события, трансформируя его характер, так что в конце на нем тоже трагическая метка, и это навсегда. Фигурирующий в названии белый журавль- священная птица в Японии, посланец богов; его белоснежное оперение олицетворяет чистоту, а красная шапочка- огонь жизни. После прочтения остается ощущение, как будто прикоснулась к чему-то прекрасному, и еще- чувство щемящей грусти...