Текст книги "Пятое Евангелие"

Глава 4

От нашего дома до казарм швейцарской гвардии по улице идти всего ничего. Посторонних сюда не допускали, но мы с Симоном провели в этих зданиях немало ночей, когда умерли родители. Рекруты разрешали нам бегать вместе с ними на тренировках, заниматься в тренажерном зале, заходить на вечеринки с фондю. Мое первое похмелье – родом из этих стен. Большинство наших старых друзей вернулись в Швейцарию в надежде на новые приключения, но остальные стали офицерами. Когда кадеты на входе звонили наверх за распоряжениями, нас немедленно приказывали пропустить.

Я удивился, как молодо выглядят новые алебардисты. Похоже, они приехали сразу после окончания школы, если не считать службы в швейцарской армии. Когда-то эти люди восхищали меня больше всех в стране. Теперь они казались лишь мальчишками-переростками, младше меня на десять лет.

Казармы составляли три длинных здания, отделенных друг от друга вытянутыми дворами. Новобранцы спали в корпусе, выходящем к римской границе. Здание для офицеров, к которому мы направлялись, стояло дальше всего от пограничной линии, соседствуя с папским дворцом. Мы поднялись на лифте и постучались в квартиру моего самого близкого приятеля среди гвардейцев, Лео Келлера. Открыла его жена София.

– Алекс, это просто ужасно! – ахнула она. – Поверить не могу, что такое могло случиться! Входите, входите!

Здесь, в казармах, новости распространяются быстро.

– Можно ребеночка потрогать? – воскликнул Петрос.

И не успела София ответить, положил обе ручонки на ее беременный живот.

Я потянул сына назад, но будущая мать улыбнулась и положила руки поверх его ладоней.

– У ребеночка икота, – сказала она. – Чувствуешь?

София была миловидной женщиной, стройной, как Мона, и с той же статью. Даже волосы такие же, как у моей жены: русые, высветленные римским солнцем, отчего ее лицо, казалось, окружено рыжим ореолом – будто в завитках стальной стружки отражается огонь. София и Лео женаты уже год, но я по-прежнему ловил себя на том, что разглядываю ее, находя то, чего не видел раньше. От воспоминаний о Моне и о чувствах, которые муж испытывает к жене, я покраснел. А еще Келлеры заставили меня почувствовать одиночество, которое обычно я от самого себя довольно успешно скрывал.

– Проходите, садитесь, – сказала она. – Принесу вам поесть.

Но потом вдруг передумала.

– Ага, понятно, не стоит. – Она смотрела через мое плечо на Симона. – Я останусь с Петросом здесь. А вы, святые отцы, выпейте чего-нибудь внизу.

Что-то эдакое она увидела в его глазах.

– Спасибо, София, – сказал я.

Потом присел на корточки перед Петросом и сказал ему:

– Я скоро вернусь и уложу тебя спать. Ведем себя хорошо, договорились?

– Ну же, – тихо сказал Симон, потянув меня за сутану. – Пошли.

Столовая швейцарской гвардии располагалась на первом этаже казармы. Это было тускло освещенное помещение, похожее на каземат. Неизменную мглу пробивал только свет нескольких мрачных люстр. Стены украшали росписи в натуральную величину, которые изображали эту пятисотлетнюю армию в давние времена ее расцвета. Сами росписи появились при жизни Иоанна Павла и выглядели до неловкости карикатурно. Создавая подобное в тени Сикстинской капеллы, художник, видимо, надеялся искупить грех в чистилище.

Мы с Симоном прошли к пустому столику в углу и спросили чего-нибудь покрепче вина. Из-за своих габаритов Симону приходилось потрудиться, чтобы выпивка оказала на него хоть какой-то эффект. Но здесь подавали только вино, поэтому заговорил я, лишь когда первый бокал Симона опустел.

– Зачем мы кому-то потребовались?

Он провел пальцем по граненому стеклу толстого бокала, крепкого, как граната.

– Если я узнаю, кто угрожал Петросу… – тяжелым голосом произнес брат.

– Ты правда думаешь, что ограбление может быть связано с убийством Уго?

– Не знаю.

Он весь дрожал от напряжения.

Я достал из кармана распечатанное на принтере письмо и передал брату.

– Он тебе когда-нибудь нечто подобное говорил?

Симону потребовалось всего несколько секунд, чтобы прочитать. После чего он подвинул листок обратно и, нахмурившись, ответил:

– Нет.

– Как думаешь, там что-то важное?

Он откинулся назад и налил себе еще бокал.

– Вряд ли.

Его огромный палец опустился на страницу, указывая на дату сообщения. Две недели назад.

Я перечитал слова.

Дорогой Уго!

Мне очень жаль это слышать. Но впредь Вам лучше просить о помощи кого-то другого. Могу порекомендовать нескольких специалистов по Священному Писанию, которые обладают более чем достаточной квалификацией, чтобы ответить на Ваши вопросы. Напишите, если будет такая необходимость. Удачи с выставкой.

Алекс

Ниже шло исходное сообщение Уго, на которое я отвечал. Последние его слова.

Брат Алекс!

Выяснились кое-какие факты. Это срочно. Не смог до Вас

дозвониться. Пожалуйста, свяжитесь со мной немедленно, пока

новость не просочилась наружу.

Уго

– Тебе он никогда про это ничего не говорил? – повторил я.

Симон печально покачал головой.

– Но поверь мне, – сказал он, – я выясню, что происходит.

В его голосе прозвучала нотка типичного секретариатского чувства превосходства. Подождите здесь, пока мы спасем мир.

– Кто знал, что сегодня ты ночуешь в квартире? – спросил я.

– В нунциатуре все знали, что я лечу домой на открытие выставки.

Нунциатура. Посольство Священного престола.

– Но я не сказал им, – добавил Симон, – где именно остановлюсь.

По голосу было понятно, что этот вопрос беспокоил и его. Телефонный справочник Ватикана невелик, и в нем выписаны домашние и рабочие номера большинства служащих, включая мой собственный. Но адресов там нет.

– И потом, как можно добраться сюда от Кастель-Гандольфо так быстро?

Симон долго не отвечал, только крутил в руках очки. Наконец он сказал:

– Наверное, ты прав. Никак.

И все же в голосе брата не слышалось облегчения, словно он пытался лишь успокоить меня.

Далекие церковные колокола пробили десять вечера. Началась смена караула. Появились патрульные в ночной униформе – возвратившиеся с дежурства. Зал вновь наполнился народом, как приливная заводь водой. Становилось ясно, что здесь нам от сегодняшних треволнений не скрыться. На дежурстве эти люди уже слышали новость из Кастель-Гандольфо. Симон и я внезапно прославились, да еще и совершенно не ожиданным способом.

Первым к нам подсел мой старый друг Лео. Мы познакомились, когда я учился на третьем курсе семинарии, весной, на похоронах. Швейцарский гвардеец убил в казарме командира, потом сам застрелился из табельного оружия. Лео в ту ночь оказался первым на месте преступления. Если я правильно помню, в то время это было единственное убийство, совершенное на ватиканской земле. Мы с Моной опекали Лео больше года, в том числе приглашали на встречи пара на пару, но девушки не видели перспектив у иностранца с невысоким жалованьем, да еще связанного клятвой не обсуждать преследующее его воспоминание. Но когда ушла Мона, не кто иной, как Лео, помог Симону привести меня в чувство. Этой весной он венчался с Софией, и меня назначили отправлять службу, тогда как кардинал Ратцингер оказал им честь, вызвавшись провести венчание. Теперь, после многих лет страданий, у нас обоих появилось по сыну. Сегодня я был рад, что он со мной. Дружба переживших кораблекрушение.

Симон приподнял бокал на дюйм, приветствуя Лео. Несколько кадетов последовали за начальником к нашему столу и вскоре по очереди стали заказывать на всех пиво и вино. Звякали стаканы. После нескольких часов вынужденной неподвижности руки и рты двигались с особенным наслаждением. Здесь обычно говорили по-немецки, но иногда переходили на итальянский, дабы мы тоже могли участвовать в разговоре. Не понимая, что мы не просто друзья их командира, они принялись обсуждать друг с другом до неприличия профессиональные военные подробности. «Какого калибра был патрон?», «В лоб или в висок?», «С одного выстрела? Какая останавливающая сила у пули?».

Но когда Лео объяснил, кто его гости, все переменилось.

– Это вашу квартиру ограбили? – живо спросил меня один гвардеец.

Я понял: скоро слухи разойдутся по всей «деревне». Прежде всего, это повредит Симону. Люди из секретариата должны избегать скандалов.

– Жандармы кого-нибудь поймали? – спросил я.

Сперва они не поняли, о котором из двух происшествий я спрашиваю, но Лео ответил:

– Нет, ни там, ни там.

– Мои соседи ничего не видели?

Лео покачал головой.

Но по-настоящему этих мальчишек занимало все же убийство Уго.

– Я слышал, тело никому не показывают, – сказал один кадет.

– Да, вроде с ним что-то не так, – прибавил второй. – То ли с руками, то ли с ногами.

Они ошибались. Тело Уго я видел собственными глазами. Но прежде чем я успел вмешаться, пошли грубые шутки насчет стигматов. Симон бухнул кулаком о стол и прорычал:

– Хватит!

Тишина установилась мгновенно. В их мире он являл собой пример авторитетности и респектабельности: высокий, внушительный, из священников. К тому же, понял я, в свои тридцать три года, он может казаться еще и старым.

– Они знают, как можно было проникнуть в сады? – спросил я.

Все зачирикали, словно птицы на проводах. И согласно постановили: нет.

– Значит, никто ничего не видел? – настойчиво выпытывал я.

– Я кое-что видел, – наконец ответил Лео.

Стол затих.

– На прошлой неделе, – сказал Лео, – когда я стоял третью смену у Святой Анны, подъехал автомобиль и попросил разрешения на въезд.

Святая Анна – это ворота неподалеку от казарм. Там круглосуточно стоят швейцарские гвардейцы и проверяют транспорт, приезжающий из Рима. Но в третью смену приграничные ворота закрыты. Ночью в нашу страну не разрешается въезжать никому.

– Время – три ноль-ноль, – продолжал Лео, – а грузовик начинает мне мигать. Я ему машу, мол, проваливай, но тут вылезает водила.

Все скривились. Не по инструкции. Шофер должен опустить стекло и предъявить удостоверение личности.

– Я подхожу, – рассказывал Лео, – вице-капрал Фрай меня прикрывает. У шофера – итальянские права. И гляди-ка – разрешение на въезд! И угадайте, чья подпись на разрешении!

Он подождал. Эти ребята были еще достаточно молоды, чтобы возможные варианты привели их в трепет.

– А подписано оно, – драматически произнес Лео, – архиепископом Новаком!

Кто-то присвистнул. Антоний Новак – самый высокопоставленный министр-священник в мире. Правая рука папы Иоанна Павла.

– Я приказываю вице-капралу позвонить наверх, – продолжал Лео, – подтвердить подпись. А сам тем временем заглядываю в кузов.

Он подался вперед.

– А там – гроб! Простыней покрыт, и латинские слова сверху написаны. Не спрашивайте меня, что они означают. Но под простыней – большой металлический ящик. Большой – это значит большой!

Все алебардисты за столом перекрестились. У каждого в этих казармах при словах о металлическом гробе возникали одни и те же мысли. Когда умирает папа, его хоронят в тройном гробу. Первый – из кипариса, последний – из дуба. А средний сделан из свинца.

Здоровье Иоанна Павла вызывало серьезную тревогу. Он был слаб, уже не мог ходить, на его лице застыла маска боли. Кардинал – государственный секретарь, второе по значимости лицо при Святом престоле – нарушил кодекс молчания, сказав, что отречение возможно. Если здоровье папы не позволит ему осуществлять правление, то это лишь вопрос совести, должен ли он уйти на покой. Журналисты кружили стервятниками, а кое-кто даже предлагал деньги ватиканским жителям за любой намек на информацию. Я недоумевал, как Лео решился рассказать подобную историю перед столь несдержанной аудиторией.

Но он сам ответил на этот вопрос.

– И кого же я вижу на скамейке рядом с гробом? На бейдже написано: «Ногара, Уголино»! – Лео стукнул по столу костяшками пальцев. – Через минуту приходит обратный звонок. Архиепископ Новак подтверждает разрешение на въезд. Грузовик этот уезжает, и больше я не видел ни гроба, ни Ногары. А теперь кто-нибудь расскажите мне, что это все означает?

Пахнуло историей о привидениях. Ходячий призрак, возникший в мрачные часы третьей смены. Люди здесь суеверны.

Не успел никто ответить, как Симон встал и пробормотал что-то вроде «Меня тошнит» или, может быть, «Меня от всего этого тошнит». Не извинившись и не попрощавшись, он вышел из столовой.

Я встал и пошел за ним, не чувствуя под собою ног. Рассказ Лео добавил очень важное обстоятельство к смерти Уго. Швейцарские гвардейцы не обратили на него внимания, потому что канули в лету те времена, когда любой католик с несколькими классами школы за спиной знал латынь. Но мой отец научил своих детей читать и по-гречески, и по-латыни, а потому я знал, какие слова увидел Лео на покрывале гроба. Они складывались в молитву: «Tuam Sindonem veneramur, Domine, et Tuam recolimus Passionem».

В темноте Лео, должно быть, смог составить себе лишь приблизительное представление о габаритах ящика, поскольку для папы гроб был бы слишком велик. Я знал, потому что однажды уже видел такой собственными глазами.

Я знал, что именно прятал Уго.

Глава 5

Семьсот лет назад в маленькой французской деревушке впервые в западной истории всплыла христианская реликвия. Никто не знает, откуда она появилась и как туда попала. Но мало-помалу, как все реликвии, она очутилась в добрых руках. Ею завладела королевская семья, правившая теми землями, и со временем перенесла реликвию в свою альпийскую столицу.

В Турин.

Считается, что Туринская плащаница – это кусок полотна, в котором был похоронен Иисус Христос. На поверхности ткани просматривается загадочное, почти фотографической точности изображение распятого человека. Пять веков лежит она в капелле Туринского собора и тщательно оберегается, даже публике ее демонстрируют всего несколько раз за век. За половину тысячелетия всего дважды ее вывозили из города: один раз – когда королевская фамилия бежала от Наполеона, а другой – во время Второй мировой войны. Это второе путешествие привело ее в монастырь в горах близ Неаполя, где полотно скрывали. И на пути в монастырь плащаница единственный раз за всю историю прошла через Рим.

Единственный раз за всю историю – до сей минуты.

Большинство реликвий хранятся в специальных сосудах, называемых реликвариями. Семь лет назад, в тысяча девятьсот девяносто седьмом году пожар в Туринском соборе чуть не уни чтожил плащаницу, хотя она лежала в серебряном ковчеге. По сле этого было разработано новое хранилище: герметичная коробка из авиационного сплава, спроектированная так, чтобы за щитить драгоценное полотно почти от любого воздействия. Новый реликварий не случайно напоминает очень большой гроб.

Снаружи гроб задрапирован золотой тканью, вышитой традиционной латинской молитвой о плащанице: «Tuam Sindonem veneramur, Domine, et Tuam recolimus Passionem». «Чтим, Господи, Твою Плащаницу и размышляем о Твоих Страстях».

Я был уверен, без всяких сомнений, что внутри грузовика Лео увидел ящик с самым знаменитым изображением нашей религии – главным экспонатом исторической выставки, которую Уго Ногара организовал, дабы воздать почести плащанице.

Я познакомился с Уго потому, что положил себе за правило знакомиться со всеми друзьями Симона. Большинство священников хорошо разбираются в людях, но мой брат часто приглашал к обеду бездомных бродяг. Он встречался с девушками, которые крали столовое серебро чаще, чем бродяги. А однажды вечером, когда он помогал монахиням раздавать бесплатный суп в ватиканской столовой, двое пьяных подрались, и один вытащил нож. Тогда Симон подошел и обхватил лезвие рукой. И не отпускал, пока не пришли жандармы.

Наутро мама решила, что пора прибегнуть к медицине. Психиатр был старый иезуит, в его кабинете пахло отсыревшими книгами и ароматизированными сигаретами. На столе стояла фотография с автографом Пия XII – папы, который сказал, что Фрейд – извращенец, а иезуитам не следует курить. Мама спросила, подождать ли мне снаружи, но доктор ответил, что это лишь первичный прием и, если Симону потребуется лечение, подождать снаружи придется нам с ней обоим. И мама, заливаясь слезами, решилась спросить, существует ли медицинский термин для болезни Симона. Поскольку во всех журналах употреблялся термин «инстинкт смерти».

Иезуит задал Симону несколько вопросов, потом попросил его руку и взглянул на то место, где большой палец соединяется с ладонью. Наконец он сказал матери:

– Синьора, вам знаком человек по имени Максимилиан Кольбе?

– Это доктор?

– Он был священником в Освенциме. Нацисты морили его голодом шестнадцать дней, а потом отравили. Кольбе сам вызвался на казнь вместо абсолютно незнакомого человека, чтобы спасти тому жизнь. Вы имеете в виду, что вот такого рода поведение вас огорчает?

– Да, святой отец! Именно так! Есть ли в вашей профессии название для людей вроде Кольбе?

И когда иезуит кивнул, на лице моей матери появилась полная надежды улыбка, потому что если у чего-то есть название, то, может быть, существует и способ лечения.

– В моей профессии, синьора, – ответил врач, – мы называем их мучениками. А Максимилиана Кольбе мы называем святым покровителем нашего века. Инстинкт смерти – не то же самое, что желание умереть. Крепитесь. Просто ваш сын – необыкновенно добрый христианин.

Год спустя мама избежала своего величайшего страха: пережить Симона. И последнее, что она сказала мне перед смертью, помимо: «Я люблю тебя», – было: «Прошу тебя, Алекс, приглядывай за братом!»

К тому времени, когда Симон закончил семинарию, присматривать за мной уже не было нужды. Ему предложили стать ватиканским дипломатом – приглашение, которое во всем мире из четырехсот тысяч католических священников получают всего десять человек в год. Это означало возможность пройти обучение в самом элитном церковном учреждении за пределами ватиканских стен – Понтификальной академии. Шесть из восьми пап до Иоанна Павла были ватиканскими дипломатами, и четверо – выпускниками академии, так что, не считая Сикстинской капеллы во время конклава, именно в этом месте вероятнее всего мог появиться будущий папа. Если бы Симон остался на дипломатической службе, пределом было бы только небо. Все, что от него требовалось, – постараться не разбазаривать фамильное серебро.

И тем не менее мой брат сделал неожиданный выбор. В администрации Святого престола – два десятка департаментов, и выбери Симон работу в любом другом, он бы почти наверняка остался дома. Ему были бы рады в старом любимом доме нашего отца – Папском совете по содействию христианскому единству. Или, например, можно было сделать благородный жест и пойти в Конгрегацию по делам восточных церквей, защищающую права восточных католиков. Дяде Лучо, как и большинству ватиканских кардиналов, поручали сразу несколько дел за пределами основной сферы деятельности, и ему не составило бы труда что-нибудь подыскать: Конгрегация по делам духовенства или Конгрегация по канонизации святых, где в его силах было бы помочь Симону двигаться по карьерной лестнице. И из всех причин, по которым брат мог бы отвергнуть должность в секретариате, самой важной была наша семейная история отношений с его руководителем, вторым человеком в Ватикане, кардиналом – государственным секретарем Доменико Бойя.

Бойя вступил в должность в то время, когда в Восточной Европе начал рушиться коммунизм. По ту сторону «железного занавеса» после многих лет насильственно насаждаемого атеизма возрождалась православная церковь, но когда Иоанн Павел попытался протянуть ей оливковую ветвь, то вдруг обнаружил, что на пути у него стоит его новый госсекретарь. Православной церкви, которая откололась от католицизма тысячу лет назад, отчасти из-за расхождений в понимании роли папской власти, кардинал Бойя не доверял. Православные считали папу, как и девятерых патриархов, возглавляющих их церковь, иерархом, достойным особых почестей, первым среди равных – но не лицом, облеченным высшей властью и обладающим непогрешимостью. Это Бойе казалось опасным радикализмом. Так началась негласная борьба – второй по уровню полномочий человек в Ватикане пытался оградить папу от его же добрых намерений.

Его преосвященство начал кампанию дипломатических выпадов против православных, которая могла отбросить наши отношения на много лет назад. Одним из самых горячих его сторонников выступал помощник Бойи, американский священник по имени Майкл Блэк, который был некогда протеже моего отца. В глазах Симона, ни один орган власти не воплощал в себе враждебность идеалам нашего отца больше, чем секретариат. И все же, вместо того чтобы отвергнуть приглашение, Симон воспринял его как знак. Бог желал, чтобы он продолжил работу отца по объединению церквей. А секретариат оказался тем местом, где Он хотел эту работу осуществить.

В академии, пока остальные изучали испанский, английский или португальский, Симон штудировал языки православных славянских народов. Он отказался от Вашингтона, чтобы поехать в Софию, столицу православной Болгарии. Там он выжидал, пока откроется какая-нибудь позиция в Анкаре – в той же нунциатуре работал Майкл Блэк.

Я знал, что Симон подхватил гаснущий факел отца, но что он намеревался с этим факелом делать, не ведал, по-моему, даже он сам. А потом, за неделю до того, как я впервые встретился с Уго, позвонил дядя Лучо.

– Александр, ты знаешь, что твой брат не ходит на работу?

Я не знал.

Лучо поцокал языком.

– Он получил выговор за отсутствие без уважительной причины. И поскольку со мной он говорить об этом не станет, я был бы очень благодарен, если бы ты выяснил, почему подобное произошло.

Отговорками Симона оказались офисные интриги: на него донес Майкл Блэк, из желания досадить. Но неделю спустя мой брат неожиданно объявился в Риме.

– Я здесь с другом, – сказал он.

– Что за друг?

– Его зовут Уго. Мы познакомились в Турции. Приходи к нему сегодня вечером, поужинаем вместе. Он хотел бы с тобой познакомиться.

Никогда еще я не бывал в такой квартире, как та, где жил Уголино Ногара. Большинство семей, работающих у папы, снимают вокруг Рима квартиры, принадлежащие церкви. Моим родителям, при поддержке Лучо, посчастливилось получить квартиру внутри ватиканских стен, в «гетто» папских работников. Но сейчас моим глазам открылась жизнь другой части сотрудников. Квартира Ногары располагалась внутри папского дворца, в том углу, где Ватиканские музеи встречаются с Ватиканской библиотекой. Когда Симон открыл нам дверь, Петро с радостно бросился в объятия дяде, а мой взгляд потерялся в обширных пространствах у него за спиной. Стены не украшали фрески, потолки – не отделаны золотом, но от одного края до другого квартира была настолько велика, что ее разделили на небольшие комнаты ширмами, как некогда делали кардиналы на конклавах. Западная стена выходила во двор, где в тихом кафе попивали кофе ученые из Ватиканской библиотеки. На юге в просветах между кронами деревьев виднелись крыши, словно выстраивая тропинку к куполу собора Святого Петра.

– Ага! Вы, должно быть, отец Алекс и Петрос! – послышался из глубины квартиры могучий голос. – Проходите, проходите!

К нам стремительно вышел человек с распростертыми объятиями. Едва завидев его, Петрос поспешил укрыться позади меня.

Уголино Ногара обладал размерами некрупного медведя, и кожа его так загорела на солнце, что сама чуть не светилась. Очки скрепляла толстая веревка. В руке Уго держал бокал, расплескивая вино, и первое, что он сказал, поцеловав меня в обе щеки, было:

– Принесу вам выпить!

Многозначительное начало.

Симон осторожно взял Петроса за руку и увел, пообещав подарок из Турции. Я оказался с нашим хозяином один на один.

– Доктор Ногара, вы работаете с моим братом в нунциатуре? – спросил я, пока он разливал вино.

– О нет! – Он засмеялся и указал на здание, замыкавшее двор с другой стороны. – Я работаю в музеях. Только что съездил в Турцию – за последними штрихами к моей выставке.

– К вашей выставке?

– Той, что открывается в августе.

Он подмигнул так, словно Симон мне уже все рассказал. Но в то время еще никто ничего про нее не знал. Еще не ходили слухи ни о торжественном открытии, ни о приеме в Сикстинской капелле.

– Тогда как вы познакомились? – спросил я.

Ногара ослабил узел галстука.

– Несколько турок обнаружили в пустыне бедолагу, потерявшего сознание от теплового удара. – Он снял очки и показал веревочный узел. – Валялся лицом вниз.

– Они нашли ватиканский паспорт Уго, – отозвался Симон, возвращаясь к нам, – и позвонили мне в нунциатуру. Мне пришлось проехать четыреста миль, пока я отыскал его. Он был в городе под названием Урфа.

Петрос, определив, что разговор идет взрослый, опустился в углу на пол, рассеянно листая комикс об Аттиле-гунне, который Симон привез ему из Анкары.

– Отец Алекс, вообразите! – просветлел Ногара. – Я в мусульманской пустыне, а ваш брат, да хранит его Господь, приехал ко мне в больницу в сутане, с корзиной еды и бутылкой бароло!

– Я не знал, что при тепловом ударе алкоголь – самое страшное. – Симон не улыбался. – Правда, кое-кому это прекрасно известно.

– А я не мог ему об этом сообщить, – сказал мне Ногара, ухмыльнувшись, – потому что после нескольких стаканчиков бароло вырубился.

Брат, хмурясь, водил пальцем по краю бокала, а меня терзала одна мысль, объясняющая происходящее. Ногара был куратором выставки, а значит, у него имелись причины искать дружбы с Симоном. Начальник моего брата – директор музеев, в свою очередь, подчинялся дяде Лучо. Выход на Лучо объяснял, как Ногара очутился в таких апартаментах.

– Что же вы делали там, в пустыне, когда здесь у вас такое замечательное жилье? – спросил я. – Мы с Петросом за подобную квартиру бы убили.

Чем внимательнее я присматривался, тем более странным казалось мне это жилище. Кухню составляли мини-холодильник, плита с двумя конфорками и бутылка с водой. Через комнату тянулась бельевая веревка, но ни раковины, ни стиральной машины я не увидел. Все казалось импровизированным, словно он только что въехал. Складывалось ощущение, что дружба с Симоном приносила дивиденды быстрее, чем Ногара рассчитывал.

– Открою вам один секрет, – сказал Уго. – Меня тут поселили из-за моей выставки. И она же – причина, по какой я попросил вашего брата пригласить сегодня вас.

Зажужжал таймер, и Ногара повернулся к плите, на которой готовилась еда. Я глянул на Симона, но он старался не встречаться со мной глазами.

– Так вот, – сказал Ногара, и на его лице появилось хитрое выражение, – позвольте мне описать место действия. – Он поднял деревянную ложку, как дирижерскую палочку. – Попрошу вас представить себе самую популярную выставку в мире. В прошлом году такой выставкой стал показ коллекции работ Леонардо в Нью-Йорке. В среднем, семь тысяч посетителей в день. Семь тысяч! Каждые двадцать четыре часа по залам проходило население небольшого городка.

Ногара выдержал театральную паузу.

– Теперь, святые отцы, вообразите себе нечто большее. Намного большее. Поскольку моя выставка побьет этот результат вдвое.

– Каким образом?

– Обнародовав кое-что новое о самом знаменитом изображении в мире. Изображении настолько известном, что оно привлекает больше внимания, чем Леонардо и Микеланджело, вместе взятые. Изображении, которое вызывает больший интерес, чем целые музеи. Я говорю об изображении на Туринской плащанице.

Я был рад, что Петрос не видит моего лица.

– Да, я знаю, какие мысли сейчас роятся в вашей голове, – сказал Ногара. – Мы провели радиоуглеродный анализ плащаницы. Исследования показали, что это подделка.

Я знал это лучше, чем он себе представлял.

– И все-таки даже сейчас, – продолжал Ногара, – когда мы выставляем плащаницу, она притягивает миллионы паломников. На недавней выставке она собрала два миллиона человек за восемь недель. Восемь недель! И все лишь для того, чтобы увидеть реликвию, ценность которой, предположительно, опровергнута. Смотрите сами: плащаница привлекает в пять раз больше посетителей, чем самая популярная музейная выставка в мире. Представьте себе, сколько людей придет, когда я докажу, что радиоуглеродная датировка Туринской плащаницы оказалась ошибочной.

– Доктор, вы смеетесь надо мной? – запинаясь, произнес я.

– Ничуть. Моя выставка покажет, что плащаница – настоящее погребальное полотно Иисуса Христа!

Я повернулся к Симону, ожидая, что он скажет. Но он промолчал, и последовать его примеру было бы неприлично. Результаты радиоуглеродной датировки потрясли нашу церковь и сломили моего отца, который возлагал большие надежды на научное подтверждение подлинности плащаницы как на объединяющую идею для католиков и православных. Всю свою профессиональную жизнь отец потратил на поиск друзей «с той стороны», и перед объявлением вердикта радиоуглеродного анализа он и его помощник Майкл Блэк упрашивали, уговаривали, умоляли православных священников по всей Италии поехать вместе с ними на конференцию в Турин. Рискуя навлечь на себя неудовольствие своего иерарха, некоторые священники откликнулись. Это стало бы краеугольным камнем истории, если бы не обернулось катастрофой. Радиоуглеродный анализ датировал льняное полотно Средними веками.

– Доктор, – сказал я, – шестнадцать лет назад людям уже разбили сердце. Прошу вас, не заставляйте их снова через все это пройти.

Но Уго не растерялся. Он, не говоря ни слова, подал нам еду, потом сполоснул руки водой из бутылки и сказал:

– Пожалуйста, ешьте. Я вернусь через минуту. Важно, чтобы вы сами увидели.

Он ушел за ширму, а я прошептал Симону:

– Ты зачем меня сюда привел? Чтобы это слушать?

– Да.

– Симон, он пьян!

Брат кивнул.

– Он отключился в пустыне не от теплового удара.

– Тогда что я здесь делаю?

– Ему нужна твоя помощь.

Я провел рукой по бороде.

– Знаю одного священника из Трастевере[4]4
  Район Рима.


[Закрыть], который ведет программу «Двенадцать шагов»[5]5
  Программа избавления от алкогольной зависимости.


[Закрыть].

– Проблема – вот здесь. – Симон постучал себя по голове. – Уго боится, что не успеет подготовить выставку.

– Как ты можешь ему помочь? Ты действительно хочешь заново пережить все, что тогда случилось с отцом?

Когда объявлялись результаты исследования, каждый телевизор страны показывал пресс-конференцию. В тот вечер из всех звуков в Ватикане остались лишь голоса играющих в садах детей, потому что нашим родителям надо было побыть одним. Переживания ранили моего отца слишком глубоко, он от них так и не оправился. Майкл Блэк его покинул. Телефонные звонки от старых друзей – от друзей-православных – сошли на нет. Сердечный удар настиг отца два месяца спустя.

– Послушай меня, – прошептал я. – Это – не твоя забота.

Симон прищурился.

– Мой рейс на Анкару вылетает через четыре часа. Его рейс на Урфу – только на следующей неделе. Мне нужно, чтобы ты последил за ним до его отъезда.

Я ждал. Во взгляде брата сквозило что-то еще.

– Уго хочет попросить тебя об одолжении, – сказал Симон. – Если не захочешь этого делать для него, тогда я прошу, чтобы ты сделал это для меня.