Текст книги "Двухмерный аквариум для крошечных человечков"

Я горько хмыкнула. Кого я обманываю? Мама никогда в жизни не стала бы писать «обнимаю, мама». Ни «обнимаю», ни «мама». Она была Яной. И для меня, и для всех остальных. Так было всегда. Только про себя я называла ее мамой. Ну и если мне приходилось упоминать ее в разговоре с посторонними. Чтобы избежать недоумения по поводу того, что я называю собственную мать по имени.

Ну а что касается «обнимаю»… Ей это вообще было чуждо – как слово, так и действие. До недавнего времени – буквально пару лет назад – ее объятия были крайней редкостью. Когда же в одно воскресное утро я, робко откашлявшись, выдавила из себя, что не возражала бы, если она хоть изредка меня обнимала, мама удивленно оторвалась от газеты. Она принялась меня подробно расспрашивать – словно принимала заказ. Когда и где ей следует меня обнимать, интересовалась она. И сколько раз, есть ли у меня конкретные пожелания? Я смущенно пробормотала что-то типа: «Ну, может, когда я приезжаю и уезжаю», – конечно, если она не возражает. Например, на перроне? Так же вроде бы принято, когда люди давно не виделись или надолго расстаются… Мама задумчиво кивнула, не сводя с меня серо-зеленых глаз. Наконец она ответила, что считает это «разумной просьбой», и снова погрузилась в чтение.

После этого я регулярно получала заказанную порцию объятий – каждый раз одинаково неловких. Руки ее вечно оказывались не там, где надо, и были напряжены, лицо – или слишком далеко, или слишком близко. Но чаще далеко.

Кроме того, она явно не знала, как завершить объятие. Просто неожиданно отпускала меня, не глядя в глаза. Отворачивалась, безвольно опустив руки, и устремляла взгляд куда-то вдаль.

И вот именно этот момент, секунда, когда она отпускала меня, опустив руки… Никогда еще я не испытывала более леденящего одиночества. Оно будто продувало меня насквозь. И как же сложно было после этого сесть в поезд. Ноги прямо-таки врастали в перрон.

Нет, эти объятия никогда не давались ей, иногда я почти жалела, что вообще о них попросила. Но она ни разу о них не забыла.

Я поднялась с дивана. Еще раз набрала мамин номер. Продолжая слушать гудки, пересекла гостиную, направляясь в коридор. У самого порога паркет привычно заскрипел. Я остановилась перед пыльным зеркалом в коридоре. С некоторым отчаянием вгляделась в свое отражение, отметив, что отчаяние мне, в общем-то, к лицу. Вы только взгляните на этот печальный блеск глаз! А эта благородная бледность, оттеняющая робкий румянец скул? Может, мне стоит почаще впадать в отчаяние?

Да что это со мной?

Я хлестнула себя по щекам. Раз, два – две звонкие пощечины по тем самым румяным скулам. Щеки запылали, и я будто очнулась ото сна. Растерянно огляделась по сторонам. В большом пальце снова запульсировала кровь.

Да что это со мной?

А если с мамой что-то случилось? Действительно что-то стряслось. А я тут стою и… заигрываю со своим отчаянием.

Я еще раз позвонила. Пока в трубке раздавались гудки, я с удивлением обнаружила, что мой палец рассеянно выводит член на пыльном зеркале.

Тут мне послышался какой-то звук. Нарастающее пиликанье, доносящееся с противоположного конца дома. Я застыла, боясь пошевелиться. Так может, она все-таки тут? Может, она упала и не может подняться – и теперь лежит, совершенно беспомощная?

Я прошла по коридору, миновав гостиную, и замерла. Окинула взглядом лестницу, дверь спальни. Маминой спальни. Там я еще не была. Звук явно шел оттуда.

Ну конечно!

Там.

Почему я сразу там не посмотрела.

А если она…

Дверь была приоткрыта, и я осторожно заглянула в комнату. Сердце вот-вот выпрыгнет из груди…

…А что, если она… если она там…

Но ее там не было.

Кровать была не застелена. Если бы я не знала маму, я бы подумала: ага, значит, она уходила в спешке. Но нет. Мамина кровать никогда не заправлялась, так что делать выводы было рано. На прикроватном столике, рядом со стопкой книг – семь, восемь штук, – силиконовой каппой для зубов и стаканом, наполовину наполненным водой, лежал мамин мобильный. Сигнал напоминал драматичную заставку к программе новостей. Я взяла телефон в руки. На дисплее мигала надпись: «Майя, мобильный».

* * *

Телефон выдал еще несколько приглушенных апокалипсических трелей и умолк. Мне показалось, что на меня надели звуконепроницаемый колпак. Дом был наполнен оглушительной, тревожной тишиной.

Это уже было совсем не похоже на мою маму – уйти из дома, оставив мобильный.

Я легла на ее кровать. Натянула на голову одеяло в сиреневом пододеяльнике и закрыла глаза. Втянула в себя запах ткани. Белье явно давно не меняли – не то чтобы оно плохо пахло, но от него веяло какой-то затхлостью и чем-то еще – сладкий, цветочный запах.

Голова моя отказывалась соображать, и я со всей силы сжала большой палец, который послушно откликнулся тупой болью. Я зажмурилась. Стало трудно дышать – высвободила голову из-под тяжелого одеяла.

– Она скоро придет, – произнесла я вслух.

Мой голос звучал спокойно, внушая доверие. Очень убедительно.

Я изобразила на лице «непоколебимую уверенность». Гладкий лоб, широко раскрытые глаза, мягкая улыбка. Прошла минута. Две. Лицо начало сводить судорогой.

Непоколебимая уверенность. Непоколебимая уверенность.

Я сфотографировала себя на мобильный.

Выражение моего лица и отдаленно не напоминало непоколебимую уверенность. Скорее полную лоботомию.

Фак!

Я яростно замотала головой, завопила и высунула язык. Сжав в руке мобильный, снова зажмурилась. Пока дисплей холодил щеку, я изо всех сил пыталась сообразить, где мама может быть.

* * *

Пока я лежала под одеялом, мне вдруг пришло в голову, что нужно позвонить папе. Какое-то мгновение я всерьез обдумывала этот вариант. Только что он-то может поделать? Мне бы пришлось уехать домой, а этого совершенно не хотелось. Опять тащиться на вокзал и садиться в поезд только для того, чтобы обломать ему кайф, лишив его дурацкой пьянки, от которой он бы сто пудов отказался, лишь бы я не узнала, какой развратной жизнью он живет. Тоже мне новость. Но главное, мне не хотелось давать ему еще один повод сердиться на маму.

Я снова посмотрела на экран ее телефона. Несколько пропущенных звонков, что само по себе необычно. Первый – еще в среду. Дальше следовали наши с папой вчерашние звонки и номер моего телефона. Непрочитанные сообщения на автоответчике. Она что, со среды их не слушала? Значит, она не знает про мой палец?

Я пролистала список ее контактов. Он был невелик – номеров пятнадцать, но из них мне были знакомы лишь несколько, не считая папиного, моего и маминых родителей, моих бабушки и дедушки в Германии. У мамы с друзьями тоже было не очень. Но она от этого, по-моему, не очень страдала. Не то что я. Такое ощущение, что ей вообще никто особенно не нужен.

Жалобная мысль резким уколом: «Даже я?»

По телу пробежала дрожь, как от озноба, и я плотнее закуталась в одеяло.

Я отыскала в телефоне номер университета и набрала его, всячески убеждая себя, что она наверняка там. Просто задержалась на работе, а ту записку сдуло ветром со стола, когда она захлопнула дверь.

Обнимаю, мама.

Ответила женщина с таким смешным выговором, что я не сдержала улыбки. Она переключила меня на мамин телефон, и в трубке тут же зазвучал автоответчик.

– Здравствуйте, вы позвонили Яне Мюллер, институт психологии. Оставьте ваше имя и номер телефона, и я вам обязательно перезвоню. Произносите номер четко и внятно.

Положив трубку, я произнесла, предельно четко и максимально внятно:

– Привет, это Майя, твоя дочь. Сегодня пятница, и я у тебя. На этой неделе мои выходные. Или твои выходные, это как посмотреть. Наши выходные. Помнишь? Позвони, я отпилила себе палец и нуждаюсь в материнской заботе.

Хм. Ну и что теперь? Я перевернулась на бок и принялась разглядывать корешки книг. «Практическое экзистенциальное консультирование и психотерапия» Эмми Ван Дорцен, «Толкование сновидений» Зигмунда Фрейда, «Кризис и развитие» Юхана Куллберга.

Мне неожиданно вспомнилось сегодняшнее число. Пятница, тринадцатое. Может, все же не такая уж это и глупость? Может, и правда что-то произошло? Какой-то несчастный случай?

А что если она… с ней…

В таком случае это было бы настоящей насмешкой судьбы. Моя мама настолько лишена предрассудков, что ей непременно нужно демонстративно пройти под лестницей или бросить ключи на стол.

Я открыла ногой ящик прикроватного столика – он поддался не сразу – и смахнула туда силиконовую каппу. Не могла на нее больше смотреть. Честно говоря, было немного противно. Я встала и громко произнесла вслух:

– Ну что, будем развиваться в ситуации кризиса?

Сатанинский заговор

Я натянула на себя старый бледно-желтый пуховик, найденный в гардеробе, и подтащила матрас к летнему креслу-шезлонгу, которое так и стояло на веранде. Мама оставила его там на всю зиму, и оно слегка заржавело на стыках.

Летом я часто проводила здесь свои выходные. Именно здесь, в этом шезлонге. Мама в паре метров от меня, в точно таком же, погруженная в книгу. Она всегда читала. Книги по психологии. Всегда. Изогнутая шея, склоненная голова, как у фламинго. Вот откуда взялась идея. То есть полка. Полка для книг.

Говорили мы редко, но иногда она интересовалась моим мнением по поводу какого-нибудь прочитанного абзаца. Например, про близость, про развивающую психологию или различные формы терапии. Вещи, в которых я ничего не смыслю. Ничего, говорила она, ей все равно важно знать мое мнение – и внимательно выслушивала меня, сосредоточенно сдвинув брови. Она всегда пыталась понять, что именно я имею в виду, и задавала массу уточняющих вопросов. Это ее внимание внушало мне чувство собственной значимости, ощущение, что она принимает меня всерьез. Но иногда мне было непросто идеально точно сформулировать свои мысли, и я чувствовала себя припертой к стенке под этим ее пронзительным взглядом и градом вопросов: «Как это?», «Что ты имеешь в виду?».

Я села, шезлонг заскрипел, и спинка откинулась до упора. Оказывается, в лежачем положении отсюда открывается целый космос. Холодный прозрачный воздух, синее небо, бледнеющее возле самого горизонта. Я услышала, как где-то неподалеку остановилась машина – под колесами захрустела щебенка, заглох мотор. Мне даже показалось, что я вижу падающую звезду. А может, это самолет, заходящий на посадку в местном аэропорту? Надо бы загадать желание, подумала я.

Однажды, когда мама еще была беременна, она увидела падающую звезду. И впервые в жизни она поддалась суеверию и загадала желание.

Она загадала, чтобы у нее родилась девочка. Так она мне рассказывала.

Она хотела, чтобы у нее появилась я.

«Видимо, гормоны», – добавила она.

И все же. Она мечтала обо мне.

Ну а я – я мечтала о маме.

Тело мое расслабилось, наполнилось тяжестью. Меня охватила приятная усталость, мысли приплывали и уплывали, как облака, медленно скользящие по вечернему небу. Я чувствовала запах земли и влаги, слушала, как шуршат в воздухе осенние листья. Все это было так приятно, что я почти забыла, что вот уже несколько часов, как мама моя исчезла, пусть пока и не в розыске.

Проснулась я от дуновения прохладного ветерка на моей щеке. Огляделась по сторонам. Я понятия не имела, сколько проспала. А что если взять книгу и сесть почитать? Сделать вид, что все в порядке?

Может, тогда она придет домой?

Я поднялась с шезлонга и не обуваясь пошла в дом. Носки тут же намокли – еще бы, как-никак апрель. Я сняла носки, повесила их на батарею, затем вытащила какую-то книгу из стопки на столе и направилась к своему шезлонгу.

Не успела я сесть, как ногу обожгла острая боль, словно меня ужалила оса.

Мне снова пришлось вернуться на кухню. Опершись о кухонный стул, я вывернула ступню к свету. Ну конечно. Три здоровенные темные занозы вонзились прямо у основания пальцев. Одна длиной в полсантиметра, а две другие – больше сантиметра.

– Да что за чертовщина-то такая?! Можно подумать, я стала жертвой сатанинского заговора!

Я прохромала в ванную в поисках пинцета. Обшарила все шкафчики, полки и даже две плетеные корзины, которые маме наверняка кто-то подарил. Как оказалось, большинство предметов в маминой ванной не имеют ни малейшего отношения к водным процедурам, будучи преимущественно изготовленными из материала, не отличающегося водостойкостью, а именно бумаги. Книги, газеты, квитанции. А, ну да, и туалетная бумага. Целая запечатанная упаковка на дне ванны.

Кто-нибудь может мне объяснить, зачем хранить чеки из продуктового магазина в маленькой корзиночке на унитазе? Очередной вопрос, который мне хотелось бы задать маме при встрече. Удивительно, что я никогда раньше не обращала на это внимания, хотя теперь припомнила, что корзиночка стоит там уже не первый год. Мамино отсутствие как бы вдруг сделало все странности особенно заметными.

А вот пинцета-то как раз и не было, как ни ищи. Это даже хуже, чем палец отрезать, подумалось мне, и стоило мне вспомнить про палец, как боль тут же ожила, отозвавшись резкими гулкими толчками. Я села на пол и попыталась вытащить занозы голыми руками, но вывернуть стопу так, чтобы на нее падал свет, оперируя всего одной рукой, оказалось сложно. Мне почти удалось подцепить одну занозу, и я уже предчувствовала сладкий вкус победы, как вдруг она сломалась, оставив меня ни с чем.

По крайней мере в первом раунде.

К черту Интернет

У соседей справа, в бело-серой вилле из силикатного кирпича, свет не горел. Машины у входа тоже не было. Дом же слева утопал в огнях, и, прислушавшись, я даже смогла различить ритмичное басовое «дынц-дынц». У входа стояло две машины – желтая американская спортивная тачка и старый проржавевший «вольво» вишневого цвета.

Я позвонила к соседям справа. Ну еще бы, наверняка там кто-то притаился в темноте, желательно какая-нибудь медсестра, которая только и делает, что дезинфицирует ноги и быстро и безболезненно вытаскивает занозы. Через пять минут непроницаемой тишины, нарушаемой только упорными звонками в дверь, пришлось признать: в доме действительно никого нет, что, впрочем, и так было понятно.

Я нехотя побрела ко второму дому.

Какое-то время я разглядывала людей, двигающихся в желтом свете. Их освещенные радостные лица говорили об общности, сопричастности. Я почувствовала себя девочкой из сказки Андерсена, ну той, со спичками.

Только мои спички – вернее щепки – сидели в ноге.

Черт.

Какое-то мгновение я обдумывала, не вернуться ли мне домой, но, переместив тяжесть на ступню с занозами, пришла к выводу, что нужно срочно что-то предпринять. Да и чувствовала я себя, честно говоря, довольно одиноко.

Я набралась смелости, прохромала к двери и позвонила. Подождала. Ноль реакции. Я позвонила еще раз. Подождала. Никто не открывал. Я осторожно нажала на ручку двери. Не заперто. Я остановилась. Сделала глубокий вдох – и распахнула дверь.

На меня обрушился шквал звуков – музыка, крики, смех.

Короче, тусовка.

Тусовки – это, вообще-то, не совсем мое. По крайней мере, те, на которые я имела честь быть приглашенной. Мне они казались слишком хаотичными. Мне не хватало конкретики, руководства к действию. В чем фишка-то? Что нужно делать? Я, конечно, понимала, что смысл в социализации, я все же не совсем тупая. Но все это было для меня настолько расплывчатым и неопределенным, что я просто терялась. Казалось бы, добавь какое-нибудь конкретное занятие, боулинг, пинг-понг – да любую хрень, – и все тут же обретет смысл. Но просто стоять и трепаться, напиваясь в течение семи часов подряд, – нет, я так не могу. Только не без дела. К счастью, такие страдания выпадали на мою долю нечасто. Не могу сказать, чтобы меня засыпали приглашениями.

Я вошла в дом. Сердце колотилось так, будто я шла на собственную казнь. Как индеец, я прокралась на цыпочках по коридору. Отчасти потому, что идти по-другому из-за заноз я просто не могла, отчасти от страха.

Я прошла по коридору – никого. Чуть дальше – никого. И вдруг я увидела всех сразу. Они были на кухне. Я чуть попятилась, выглядывая из-за дверного косяка. Большинству гостей было лет двадцать – двадцать пять. Они стояли группами по три-четыре человека, трепались и смеялись так громко, что уши закладывало. Контраст с маминым пустынным домом был разительный.

– Простите?.. – обратилась было я.

Но мой голос потонул в шуме. Будто ему здесь было не место, среди их говора с округлым «Л» и растянутыми гласными. Какой-то парень в шляпе на пару размеров меньше нужного раскатисто захохотал, схватившись за живот и согнувшись в три погибели. Шляпа слетела, но он не обратил на это никакого внимания.

Меня никто не замечал. Раздался пронзительный женский голос:

– Ой, не могу, хорош шутить, у меня аллерхия!

Я не сразу сообразила, что она имела в виду аллергию. Я прокашлялась и повторила чуть громче:

– Простите… Здравствуйте!

Темноволосый парень с ярко-оранжевыми веснушками обернулся и окинул меня безразличным взглядом. Веснушек было так много, что местами они сливались в целые островки, из-за чего его щеки казались грязными. Он критически осмотрел меня с головы до ног. То есть в буквальном смысле. Волосы. Лицо. Грудь. Перевязанная рука.

Я вдруг вспомнила, что на мне потертый желтый пуховик – оставалось только надеяться, что его убожество прокатит за винтаж, хотя я и сама понимала, что шансов никаких. На конопатом была довольно странная футболка – хот-дог с банкой лимонада в позе «Дай пять!». Он выплюнул в ладонь жевательный табак, и мокрый ошметок дугой полетел через полкухни прямо в раковину. Потом оглядел мои босые ноги и повернулся обратно к своим друзьям.

Я продолжала стоять, не зная, что теперь делать, и соображая, как бы тихонько отсюда выбраться, не привлекая внимания. Передвинула одну ногу, затем другую. Я уже почти добралась до коридора, когда какая-то платиновая блондинка с короткой челкой, заканчивающейся в трех-четырех сантиметрах над бровями, отделилась от группы гостей. При каждом шаге бедра ее покачивались, как если бы она шла по подиуму, а на ногах были черные сапоги на высоких шпильках, острых, как карандаши. Она чем-то напоминала Дебби Харри, солистку Blondie. С виду ей можно было дать двадцать четыре или двадцать пять.

– Ты что, лунатик? – спросила он, отхлебнув что-то ярко-зеленое. Она не сводила с меня глаз, прищурившись поверх бокала.

Будучи застигнутой врасплох, я так смутилась, что не смогла вымолвить ни слова, только молча смотрела на нее, широко распахнув глаза. Вид у нее был довольно вымотанный, будто она не спала несколько суток подряд. Молочно-белая кожа, на губах ярко-розовая помада, желтое платье с глубоким вырезом, под которым, насколько я могла судить, ничего не было.

– Какой у тебя красивый цвет… волос, – тягуче произнесла она. В ее речи сквозил легкий акцент – возможно, английский, – а голос был хриплым, как наждачная бумага. Как будто она выкуривала по две пачки сигарет в день с самой конфирмации.

Она отвела мою длинную, ничем не примечательную черную челку с лица, продолжая вести рукой до самого виска, где волосы были выбриты, а кожа такая тонкая, что прикосновение пронизывало насквозь. Я вспомнила, что не успела подбрить виски.

– Ты что, уже уходишь? Все же только начинается! Сейчас будем танцевать!

Я снова прочистила горло, но и на этот раз не успела ничего ответить. Она тепло улыбнулась и потянула меня в сторону кухни. Я нехотя последовала за ней. Как только мы вошли, она молча выпустила мою руку и решительно раздвинула смеющуюся толпу. И вдруг захлопала в ладоши, громко, резко, как нетерпеливая учительница, требующая внимания детей. Чуть пошатнувшись на высоченных каблуках, она уперла руки в боки, стараясь удержать равновесие. Не самая непринужденная поза.

– Внимание, внимание!

Все лица повернулись к ней. Кто-то с веселым любопытством, кто-то с легким раздражением.

– У меня один вопрос!

Какой-то парень с не подобающим столь юному возрасту количеством татуировок на руках выкрикнул:

– Ответ: да! Нет проблем, кровать у меня широкая, презики с собой!

– Размечтался, – ответила Дебби, закатив глаза. – Повторяю, у меня вопрос.

– Ты это уже говорила, – напомнила девица с длинными кудрявыми волосами. Театрально запрокинув голову, она отпила пиво из банки. Кудри рассыпались по плечам, как в рекламе шампуня. Не в замедленной съемке, конечно, но все же.

– Короче, я… – предприняла очередную попытку Дебби.

– Хорош уже, говори давай! – заорал чувак в тесной шляпе.

– Да ЗАТКНЕТЕСЬ вы или нет! – завопила Дебби так, что я вздрогнула. Она бешено огляделась по сторонам. Глаза потемнели от ярости.

– Fucking farmers![2]2
  Чертова деревенщина! (англ.)


[Закрыть] Дадите вы мне, наконец, задать чертов вопрос!

– Да задавай уже, блин! – откликнулась девица из рекламы шампуня.

– Я и пытаюсь! Короче, умеет здесь кто-нибудь музыку скачивать? Хочу послушать “Five minutes”[3]3
  «Пять минут» (англ.).


[Закрыть] Джастина Тимберлейка, – сказала Дебби.

Голос ее стал резким от возмущения. Она продолжала:

– У меня ничего не получается. Может мне кто-нибудь помочь?

Кто-то произнес:

– А про «Спотифай»[4]4
  «Спотифай» (англ. “Spotify”) – шведский сервис для прослушивания музыки онлайн.


[Закрыть] не слышала?

– Да нет ее там! Нужно еще где-нибудь поискать.

– Может, все потому, что она называется «Четыре минуты», а не пять? – предположил парень с хот-догом на футболке.

Дебби прошипела:

– Думаешь, я не знаю, как она называется? «Пять минут», а никаких не четыре.

Она одарила его таким взглядом, что я аж вздрогнула. Чуваку с хот-догом явно было по барабану.

– В таком случае он написал еще одну, потому что та, которую он сделал с Мадонной, называется «Четыре минуты», спорю на миллион!

– Возьми свой миллион и засунь себе в задницу! Она называется «Пять минут»!

Дебби была вне себя от бешенства.

– Ладно, поможет мне кто-нибудь или нет?

Со стороны кухонного стола донеслось:

– После того, как ты нас обозвала деревенщиной? Сомневаюсь.

Дебби выругалась, пошатнулась и упала прямо на сервант с большими стеклянными створками. Послышался грохот и оглушительный звон разбивающихся чашек и бокалов. Когда последний осколок звякнул на полу, я заметила, что музыка стихла.

Дебби с трудом поднялась на ноги, поправила платье и мотнула головой. Потом повернулась ко мне. Тонкий указательный палец нацелился прямо мне в нос. У нее были короткие ногти с ободранным розовым лаком.

– Эй, ты! Ты ведь вроде как молодежь, так?

Я смущенно огляделась по сторонам. Взгляды, обращенные к ней, теперь переметнулись на меня. Липкие, словно клей. Я машинально прижала забинтованную руку к груди, бережно обхватив ее правой. Казалось, болят даже кости, если такое вообще возможно.

Дебби шагнула ко мне, по-прежнему тыча пальцем.

– Э-э… ну да.

Можно сказать и так. Хотя она сама тоже вроде как не на ладан дышит.

– Ну а молодежь должна разбираться в технике, так? Это, типа, у них в крови. Интернетом живут, Интернетом питаются, Интернетом срут, Интернетом подтираются. Ты ведь умеешь скачивать? Знаешь, что нужно делать?

Я шаркнула ногой по полу, как старая нервная кобыла.

– Ну… лично я не подтираюсь… Если честно. Боюсь, я не смогу помочь. Прости.

Вообще-то я могла ей легко помочь скачать эту песню. Но атмосфера была столь накаленной, что я просто побоялась. А так – еще как подтиралась! Хакером меня, конечно, не назовешь, но Интернетом я подтиралась не хуже любого другого моего сверстника. Хотя, подозреваю, несколько иначе. Я всегда гордилась, что использую сетевые ресурсы исключительно по назначению. А именно – для поиска информации.

А не для того, чтобы выкладывать фотографии себя во всевозможных унизительных позах. И не для того, чтобы вести онанистично-эгоцентричный блог о том, что я только что сожрала или купила, теша себя надеждой, что это хоть кому-нибудь интересно. И не для того, чтобы коллекционировать воображаемых друзей в какой-нибудь дутой социальной сети с рекламными баннерами, доводящими до эпилепсии. И не для того, чтобы нажать «лайк», как только один из этих воображаемых друзей напишет что-то вроде: «Смотрим кино с Каттой и Йесси! Класс!» Если тебе так классно, зачем трындеть об этом в «Фейсбуке», вместо того чтобы получать удовольствие? И зачем об этом знать другим таким же дебилам?

Чертыхаясь, Дебби пошла прочь.

– Черт, неужели так сложно послушать Джастина, блин, Тимберлейка?!

Комната погрузилась в тишину, как будто всех накрыли одеялом.

Это было невыносимо.

Обычно мне это нравится, я люблю тишину, в ней часто куда больше смысла, чем в разговорах, но конкретно эта тишина была невыносимой. Мне ужасно захотелось ее нарушить, но в голову не пришло ничего лучше, чем:

– Э-э… Ни у кого случайно не найдется пинцета?

Джастин Кейс[5]5
  «Джастин Кейс» – персонаж одноименного телевизионного фильма.


[Закрыть]

Я сидела на унитазе, а моя босая ступня болталась сантиметрах в десяти от сосредоточенного лица совершенно незнакомого мне молодого человека. Он сидел передо мной на корточках – если не ошибаюсь, несколько минут назад он представился Джастином Кейсом. Может, псевдоним. А может, шутка. Кто его знает.

С виду около двадцати трех, высоченный – это бросалось в глаза, даже когда он сидел. Метра два, не меньше. У него были самые голубые глаза из всех, что мне приходилось когда-либо видеть, и светло-рыжие волосы, гладко зачесанные на бок, из-за чего он слегка смахивал на Гитлера. Надеюсь, на этом сходство заканчивалось.

На нем были узкие выцветшие джинсы, некогда красные, но со временем ставшие розовыми, и белая футболка с непонятным черным рисунком – то ли чей-то портрет, то ли еще что. Судя по тому, как решительно он взял инициативу в свои руки и с какой легкостью ориентировался в ванной, это был его дом. Правда, я не припоминала, чтобы когда-нибудь раньше его видела, хотя мама здесь живет уже лет двенадцать, не меньше. С другой стороны, не то чтобы мы особо общались с соседями.

В дверях стояли три девчонки, молча наблюдая за нами. Одна из них, миниатюрная, как Дюймовочка – будто сделанная в масштабе 1:2, – обернулась к подругам и что-то прошептала. Я взглянула на нее.

У нее были светлые короткие волосы и такая тонкая кожа, что она казалась совсем прозрачной.

– Как это бообще случилось? – строго спросил Джастин, но из-за насморка это прозвучало несколько комично.

– Э-э… ну, я вышла на веранду… здесь, у мамы – вы же соседи, да? Она живет… там, в красном доме.

Я наобум махнула рукой куда-то влево.

– И как тебя зовут?

– Майя. Майя Мюллер.

– Майя. Ты что же, носков не носишь?

– Почему? Ношу… Но в тот момент была без носков.

Он внимательно изучал мою ногу, а мне оставалось лишь молить Бога о том, чтобы от нее не воняло. Мне вспомнилась мамина ненависть к носкам, ее вечные разглагольствования о том, как от них преют ноги, становясь потными и вонючими. Первым делом, придя домой, она стаскивала с себя носки – резким, почти агрессивным движением, как будто те нанесли ей смертельное оскорбление. При первых же признаках весны, как только позволяла погода, она переобувалась в босоножки и не вылезала из них до заморозков. Я всегда надеялась на ранние морозы, поскольку стыдилась ее голых ног в октябре. Дома она ходила исключительно босиком, непрестанно уговаривая меня следовать ее примеру, хотя я сто раз ей объясняла, что предпочитаю ходить в носках и что меня они не раздражают так, как ее. Она только качала головой – это не укладывалось в ее сознании. Не поддавалось пониманию.

– Пинцетом здесь не обойтись, – сурово констатировал Джастин и продолжил: – Слишком глубоко сидят.

Я сглотнула. Он выпустил мою ногу и потребовал у Дюймовочки, стоящей в дверях, булавку, которой была заколота ее кофта, выкроенная из одного куска.

– Полагаю, вы знаете, что сейчас апрель? – неожиданно спросил он, не сводя глаз с моей ступни.

Я посмотрела на девочек в дверях, но они молчали.

– Это ты со мной разговариваешь? – переспросила я.

– А с кем же еще? Так знаете или нет?

– Я… да, вообще-то, знаю. Апрель, – тихо ответила я и кивнула, не глядя на него.

Я не осмеливалась посмотреть ему в глаза. Он что, шутит?

– И вы считаете, ходить босиком в апреле – это разумно? – строго продолжал он.

Я осторожно покосилась на него.

– Ты шутишь?..

Он мельком взглянул на меня и насмешливо улыбнулся.

– Ага.

Светловолосая девочка-эльф проскользнула в ванную и протянула ему булавку, одной рукой придерживая кофточку. Я посмотрела на нее, но она застенчиво потупила глаза. Сквозь полупрозрачную кожу просвечивали голубоватые вены, тончайшей сеточкой опутавшие веки. Казалось, от нее исходит светло-фиолетовое сияние.

Джастин ее даже не поблагодарил. Вместо этого он достал зажигалку и принялся прокаливать кончик булавки. Через пару секунд металл стал ярко-оранжевым. Я сглотнула. Он подул на острие.

– А с пальцем у тебя что? – спросила подруга Дюймовочки, девица в огромных очках в черепаховой оправе. В ее речи проскальзывал провинциальный говор, хотя она изо всех сил старалась его скрыть.

– Я его отпилила.

– Что-что ты с ним сделала? – забывшись, ахнула она, и деревенский выговор тут же дал о себе знать.

– Отрезала. Электропилой.

– И зачем?

Она сделала шаг вперед, стараясь рассмотреть меня получше.

– Так, надоел.

Выдержав паузу, я снисходительно улыбнулась – чересчур поспешно, обычно мне удается выдержать паузу, с Энцо, при желании, я могу продержаться целую минуту, – и добавила:

– Да нет, шучу. Несчастный случай. Я книжную полку выпиливала.

– Ты что, в ремесленном учишься?

– Нет, это был урок скульптуры.

– А почему ты выпиливала полку на уроке скульптуры?

Она поправила очки на переносице.

– А полка что, не скульптура?

– Ну, не знаю… Не уверена…

Нет, ну надо же, до чего народ консервативный пошел!

Джастин повысил голос:

– Так, сиди спокойно!

Я почувствовала резкий укол булавки. И еще один. И еще. Время от времени Джастин сменял булавку на пинцет. Я старалась не смотреть, но блестящие металлические орудия в его руках притягивали мой взгляд.

– Есть! Достал!

Он торжествующе продемонстрировал нам здоровенную занозу. Мне стало дурно. Девочки в дверях зааплодировали, а Дюймовочка ободряюще мне улыбнулась.

Через несколько минут он выудил из моей ноги вторую занозу, но подцепить третью никак не удавалось – она сломалась сразу в двух местах.

– Сейчас, сейчас, надо вот только кожу тут немного распороть…

Перед глазами у меня почернело. Всего на долю секунды, но поскольку на мне были синтетические штаны и пуховик, а сидела я на гладкой фарфоровой крышке, этого хватило, чтобы соскользнуть на пол, ударившись затылком об унитаз. Ровно тем же местом, которым стукнулась днем ранее. И ровно тем же местом, по которому мне заехал дебил Ларс несколько часов назад.

Я и правда увидела звезды. Или по крайней мере голубые искры, какие видишь, если сильно потереть глаза. Уж казалось бы, что значит лоскут кожи для человека, потерявшего кусок пальца, но, видимо, это стало последней каплей – исчезновение мамы, все дела. Признаться, у меня даже выкатилась скупая слеза. Больше всего меня раздражало, что они теперь наверняка решат, будто это из-за удара. Примут за слабачку.