Текст книги "Двухмерный аквариум для крошечных человечков"

Немного поколебавшись, я набрала мамин номер. В трубке послышались гудки, затем включился автоответчик. Я набрала еще раз, затем еще.

Но на том конце никто не отвечал.

Пятница, 13 апреля

Даешь шлюх!

– Даже спрашивать не буду… Ну, это, больно тебе или нет. Сам понимаю. Еще бы, пилой оттяпать, кошмар какой-то… столько кровищи! Говорят, ее потом целый час отмывали, твою парту, так толком и не отмыли, она теперь, типа, вся розовая. Даже дверь в крови. Боль, наверное, адская… Не, ну я сам все понимаю, конечно. Чего уж тут спрашивать…

Энцо, как всегда, запутался в собственном потоке сознания. Вспомнив о вчерашнем, я машинально прижала руку к груди.

Пила. Пронзительный оглушительный визг.

Стук металлических зубцов о камень.

Я содрогнулась и попыталась взять себя в руки. Отделаться от навязчивой картинки. Это было непросто.

Плоть. Обнаженная, беззащитная.

Кровь – ручьем, струей, брызгами.

Нет, невозможно.

Разрыв снаряда. Боль.

Я натянуто улыбнулась – так, что заныло в уголках рта.

Мы шли по узкому коридору, стремительно заполнявшемуся учениками. С воплями и дебильным гоготом они высыпали из своих классов. На часах было без двадцати десять, первая перемена.

– Нет, я это… сам понимаю, не дурак! Тут и спрашивать нечего… Ну, то есть, больно или нет.

– Да брось ты, хочешь – спроси.

– Э-э, ну ладно…

Он повернулся ко мне со смущенной улыбкой. Его по-детски пухлые щеки напоминали ванильные пастилки, такого же светло-бежевого цвета. Мне захотелось погладить его по круглой щеке, но я удержалась. Наши отношения таких телячьих нежностей не предусматривали.

– Ну давай, спрашивай!

– Больно?

– Блин, больно, конечно, совсем дурак что-ли, сам не понимаешь?!

Я изо всех сил старалась изобразить возмущение, выпучив глаза и приоткрыв рот в праведном гневе, но вскоре не выдержала и расхохоталась так, что пришлось схватиться за живот.

– Ой, не могу! Прости, Энцо! – задыхаясь, хохотала я. – Но видел бы ты свое лицо – это было неподражаемо!

Энцо попытался заехать мне учебником математики по голове, но я уклонилась, и тот просвистел мимо.

– Свинья ты, – ответил он.

Я все смеялась не в силах остановиться, просто умирала со смеху, но Энцо молчал, и я напряглась: не зашла ли я слишком далеко?

– Эй, Энцо-бенцо! Не горбись!

Вот блин. Этот голос ни с чем не спутаешь. Высокий и резкий, как свинячий визг. Вендела. А с ней – дебил Ларс, с неизменной банкой колы в руке, которого я про себя называла ФАС-Ларс. Вообще-то ФАС – это фетально-алкогольный синдром, случающийся у детей, когда мать пьет во время беременности. Мы это проходили по биологии, и у Ларса все симптомы совпали один в один. Маленькая голова, плоское лицо, курносый нос, гиперактивность и низкий интеллект. Последние два пункта – прямо как у меня, только с точностью до наоборот: ноль активности и гиперинтеллект. Понятно, что мы не сошлись характерами.

Энцо дернулся и машинально выпрямил спину. Он и в самом деле сутулился, будто хотел стать невидимым, съежиться, хотя чем больше он горбился, тем больше на него обращали внимания.

– О, какие люди! Майя Мюллер-Шмюллер! Ну, сколько сегодня пальцев отпилила? – спросила Вендела, вызывающе глядя на меня.

Слухи о вчерашнем членовредительстве распространялись со страшной скоростью. Наверняка Симон не отходя от кассы выложил фотки на все самые идиотские сайты, какие только смог найти. Вот спасибо.

Дебил Ларс тупо хохотнул и с хлюпаньем допил содержимое банки.

Одного я никак не могла понять про Венделу – как можно быть такой откровенной стервой и в то же время учиться на естествознании? Разве умным девицам естественнонаучного склада ума не положено быть милыми и благовоспитанными? Мне всегда казалось, что это должно быть прописано мелким шрифтом в правилах приема. В таком случае она их явно не читала.

Я ничего не ответила, только безразлично посмотрела на нее. Короткие светлые волосы. Большие голубые глаза. Чуть вздернутый нос. Она вполне могла сойти за симпатичную – если бы не была такой редкостной дрянью, конечно.

Я представила, что передо мной неодушевленный предмет. К примеру, камень. Вендела – камень. Я долго отрабатывала этот взгляд перед зеркалом, холодный и безразличный. Очень полезный прием. Я уже опробовала его на папе. Он дико взбесился. «Не смей на меня так смотреть! – заорал он, замахав руками. – Ты сейчас похожа на Яну. У тебя… такой же взгляд!»

И хотя мне страшно не понравились его слова, пришлось признать – в них что-то есть. У мамы в самом деле иногда бывал такой взгляд. Когда она, по ее собственному выражению, «уходила в себя». Становилась далекой и чужой.

Отчужденной.

Неужели мы с ней и правда такие? Неужели я такая же, как она?

– Ну ты, чмо, отвечай, когда с тобой разговаривают, – подхватил Ларс, которому явно нравилась роль подпевалы.

– Я вроде бы вежливый вопрос задала, – продолжила Вендела, – ты там себе никаких больше пальцев не отпиливала?

– Этот, по крайней мере, на месте.

Я показала средний палец, чуть не засунув его Венделе в нос.

– О, какие мы нервные!.. – ответила Вендела с фальшивой обидой в голосе. – Я просто спросила. Я же все понимаю, тяга к членовредительству и все такое. Была бы я на твоем месте, наверное, еще не так себя калечила. Просто я всегда думала, что вы, эмочки, себя втихую увечите, не так демонстративно.

О боже. Это ее классический наезд или все действительно думают, что я это нарочно?

Я убрала палец.

Повторила про себя: «Вендела – камень».

Дебил Ларс заржал и потянул меня за узкую черную подтяжку, поддерживающую ядовито-зеленые треники – я откопала в секонд-хенде отпадный тренировочный костюм из лайкры в стиле восьмидесятых. Совсем новехонький – и всего за пятьдесят крон! Даже в оригинальной упаковке, шуршащем прозрачном пакете. Грех было не купить.

– А это у нас что? Вы, «эстеты», конечно, известные уроды, но это же просто праздник какой-то! Ты как из психушки сбежала.

«Психушка» он выговорил по-английски, mental institution. Он оттянул подтяжку и резко отпустил. Грудь обожгла мгновенная боль, но я не подала виду, бесстрастно глядя на него.

Он – камень.

– И правда, чего это ты? – сочувственно подхватила Вендела. – Сосешь-сосешь, а на нормальную одежду все никак не заработаешь? Уже бедных психов обираешь?

Я несколько раз повторила про себя: «Она – камень. Она – камень. Она – камень».

Наконец я ответила:

– Я-то неплохо зарабатываю, а вот у матери твоей проблемы. Демпингует почем зря, минет – двадцатка. Остальным шлюхам это не нравится.

Только хорошенько приглядевшись, можно было уловить ее реакцию. Может, она тоже репетирует перед зеркалом? Непроницаемое выражение лица. Ледяной взгляд. Но я-то заметила, как напряглись мышцы шеи и сузились глаза.

Краем глаза я увидела, как Энцо будто невзначай отодвигается еще дальше, и подумала, не обидеться ли на него за предательство, но потом решила, что его можно понять. Я же его не спрашивала, сама полезла на рожон.

Не моргнув глазом, я спокойно выдержала взгляд Венделы и Ларса, затем отодвинула их плечом и пошла дальше. Тело Ларса было собрано и напряжено, как у бойцовой собаки в стойке, и, хотя я ненавидела его всей душой, было что-то неуловимо сексуальное в этом напружиненном, готовом к нападению теле. Наверное, какой-то нездоровый инстинкт.

Когда я прошла мимо него, он отвесил мне подзатыльник. Стукнул он не особо сильно, но удар пришелся прямо по шишке на голове. От неожиданной боли я осела на пол и громко застонала. На лице Ларса отразилось удивление – он явно не рассчитывал на такой эффект.

– Ах ты, сучка драная! – прошипела Вендела у меня над головой. В уголках рта образовались крошечные, чуть заметные капли слюны. Она вытерла губы тыльной стороной ладони, развернулась и зашагала прочь. Мы с Ларсом недоуменно посмотрели друг на друга. Нас явно волновал один и тот же вопрос: неужели моя взяла?!

Проходящие мимо ученики, лица которых казались мне смутно знакомыми, были вынуждены меня огибать. Я не делала ни малейших попыток встать, просто лежала на полу, прислушиваясь к отголоску удара в моей голове. К ощущениям боли – жесткой и теплой.

Дебил Ларс состроил мину, которая, видимо, должна была казаться угрожающей, и потрусил за Венделой, как похотливый, но верный пес. Я с досадой отметила, что упустила момент для ответной колкости.

Энцо осторожно приблизился, готовый в любой момент слинять, если они надумают вернуться. Наклонившись надо мной, он протянул руку. Его круглые щечки печально отвисли. Он открыл рот и затараторил – быстро и, как всегда, бессвязно:

– Блин, я, конечно, понимаю, что от них… что от этих ничего нельзя ожидать, но это уже совсем… Как меня это достало… Эти их вечные шуточки про шлюх! Пошлость какая… Как вообще можно… так относиться к девушкам… женщинам…

Пока он подыскивал нужное слово, я его перебила.

– Лично меня это не трогает. Я вообще не понимаю, что плохого в том, чтобы заниматься сексом за деньги? Миллионы женщин делают это бесплатно – и кому от этого лучше? Не правильнее ли монетизировать процесс, а не заниматься благотворительностью? Я считаю, мы должны пересмотреть свое отношение к шлюхам, обратиться к истокам, сделать переоценку ценностей, вернуть этому занятию былую славу! Да-да, как это было сделано со шведским флагом, опороченным неонацистами!

Энцо неловко переминался с ноги на ногу. Это было низко с моей стороны, и я это знала. Энцо просто хотел дать мне понять, что он на моей стороне. Но меня понесло. Он тихо промямлил:

– «Монетизировать процесс»… А попроще нельзя?

Я вздохнула. Поразительно, до чего иногда мало надо, чтобы сбить человека с толку.

– Почему же, можно. Брать деньги – слышал когда-нибудь о таком явлении? Денежное вознаграждение. Оплата труда.

Энцо покачал головой. В его душе явно происходила борьба. Его можно было понять – я и сама так не думала. Просто пыталась сделать хорошую мину при плохой игре. По-моему, он это понял. И промолчал из солидарности.

Тем временем коридоры опустели, и мы с Энцо рванули в класс.

– Даешь шлюх! – выкрикнула я, чтобы снять повисшее напряжение, и высморкалась в салфетку, найденную в кармане. Кто бы мог подумать, до чего, оказывается, сложно сморкаться одной рукой.

Две невзрачные девицы с растрепанными волосами и лицами, покрытыми толстым слоем тонального крема, плелись по коридору в обнимку, о чем-то шушукаясь. Они умолкли и с ужасом посмотрели на меня, широко распахнув глаза. Я бросила на них вызывающий взгляд, и они прошли мимо, то и дело оглядываясь. Такие серые мышки всегда вызывали у меня раздражение. Все считают их милыми и добрыми, но откуда нам знать, если эти тихони никогда ничего не говорят? Лично у меня они ничего, кроме подозрения, не вызывают. Может, они вообще неонацисты, кто их знает?

– Майя, – окликнул Энцо, проследив за моим взглядом.

– Что? – рассеянно спросила я, вновь почувствовав, как пульсирует налившаяся кровью шишка.

Я не смогла сдержать стона.

– Ты уж прости, что спрашиваю, – ухмыльнулся он. – Но сейчас тебе больно?

– Да, Энцо, сейчас больно. Доволен?

– Да, теперь доволен!

Ножом по сердцу

Какое-то время спустя мы с Энцо уже сидели за соседними партами на уроке литературы. Ханне только что закончила объяснять про основные стихотворные размеры и теперь велела нам написать хокку – японский стих, где в первой строке пять слогов, во второй – семь, а в третьей снова пять, по крайней мере так она нам объяснила.

– Желательно, чтобы в третьей строчке было что-то особенное, – добавила Ханне и повернула ко мне свое веснушчатое лицо: – Что-то… неожиданное!

Она одарила меня сияющей улыбкой, и я вяло улыбнулась в ответ. Она меня любила, я это знала. Да и я ее, пожалуй, тоже – устоять было сложно. Она часто подходила ко мне после занятий, чтобы обсудить то или иное мнение, изложенное мной на уроке или в сочинении. Ее письменные комментарии к моим работам всегда отличались излишней восторженностью. «Блестяще!» – такова была ее неизменная оценка почти всего, что бы я ни написала. На собеседовании перед окончанием осеннего семестра она заявила, что у меня, цитирую, «превосходное умение выражать свои мысли устно и письменно», и добавила, что, пожалуй, я «самая одаренная ученица, с которой ей приходилось работать». Правда, весь ее преподавательский опыт к этому времени сводился к двум годам, но все же.

«Пятерка» мне была обеспечена – и очень кстати. По другим предметам оценки у меня были удручающе посредственными. Художественный уклон требовал хоть каких-нибудь художественных талантов, мои же были весьма скромными. Похоже, я исчерпала весь свой творческий потенциал на вступительных экзаменах. Никогда больше – ни до, ни после – я так не рисовала. Я даже умудрилась отличиться в столь ненавистной мне скульптуре, сваяв «Венеру Милосскую» – ну, ту телку с голой грудью и отпиленными руками. Я назвала ее «Нет ручек – нет варенья» – в этом явно было что-то провидческое. «Нет пальца, нет и…» – чего, интересно? Зато после вступительных я начисто выдохлась. Все как отрубило – вдохновение меня покинуло, творческий огонь погас, как язычок пламени на обугленной спичке.

Ханне маячила в ожидании у доски, на которой ее безупречным безличным почерком были перечислены формальные признаки хокку. Вдруг она резко шагнула к парте Симона и выхватила у него из рук мобильник. Он удивленно поднял глаза и попытался было возразить:

– Но…

Ханне вернулась за кафедру, открыла ящик стола и положила туда телефон, не произнеся ни слова. После этого она снова принялась мерять кафедру шагами.

Палец болел просто адски, и я чувствовала себя ужасно несчастной.

Ну почему, почему она не звонит?! Я же палец себе отпилила! И она об этом знает!

Ханне остановилась, опершись о кафедру растопыренными пятернями, как спринтер на старте, и уткнулась в свои записи. Воспользовавшимся этим, Энцо тут же сунул мне записку – он интересовался, пойдем ли мы куда-нибудь вечером. Я покачала головой и одними губами произнесла: «Норрчёпинг», – не сводя глаз с Ханне. На ней была блузка с глубоким вырезом, в котором вздымались и опускались ее бледные груди. При каждом ее вздохе казалось, что сиськи вот-вот вывалятся из тесного декольте. Вот было бы круто! Хоть какой-то экшен. Я оглядела класс. Незаметно вздохнула. В окно заглянул луч солнца, и миллионы микроскопических пылинок вспыхнули в его свете. Они медленно кружили в воздухе, будто паря в невесомости. Как рассыпанные в воздухе блестки. Сверкающие блестки на опущенном лице Ханне, сверкающие блестки на ее бледной коже…

Ханне резко выпрямилась, застав врасплох весь класс, беззастенчиво пялящийся на ее бюст. Энцо смущенно опустил глаза, остальные, по всей видимости, тоже, потому что ей пришлось щелкнуть пальцами, чтобы привлечь к себе внимание. Мне показалось, или по ее веснушчатому лицу и впрямь скользнула мимолетная самодовольная улыбка?

– Ах да, – произнесла она. – Небольшая подсказка. Можно писать о природе – времена года, например, весна… или приближение лета… Это привнесет в ваши хокку дополнительный японский колорит!

Она милостиво кивнула, давая понять, что можно приступать.

Я пересчитала слоги по пальцам и быстро записала:

 
Не может Энцо
Сочинить хокку, ибо
Глуп он слишком.
 

Я протянула стих Энцо, и глаза его возмущенно округлились. Он вскочил из-за парты, выдернув листок из моих рук, и театрально прошептал, тыча в меня пальцем:

– Ну все, это война!

Он отправился подточить карандаш. Было настолько очевидно, что он просто тянет время, что мне еще больше захотелось как-то его поддеть. Двигался он плавно, чуть переваливаясь. Энцо с самого детства был толстым. Именно толстым – любые другие эпитеты были бы приукрашиванием действительности, он и сам так говорит. Но в последние месяцы с ним что-то произошло. Помимо того, что он вытянулся на пару сантиметров, он еще и заметно похудел. Его фигура приобрела более четкие очертания. Я подозревала, что он начал тренироваться, но мы с ним такие вещи не обсуждали. Думаю, эта тема была бы одинаково неловкой для нас обоих. Он был значительно выше среднего роста, и сейчас его вес был почти в норме. Но несмотря на то, что речь шла о какой-то лишней паре килограммов, он по привычке держался как раньше. Словно по-прежнему был, ну да, толстым.

Энцо вернулся на свое место с заточенным карандашом, и я решила не комментировать его наивную попытку выиграть время, в кои-то веки подавив в себе импульс съязвить. Минуту спустя он с довольной миной протянул мне ответ:

 
Это я-то глуп?
А кто себе кромсает
Пилою пальцы?
 

Я хихикнула – это был достойный выпад, и Ханна тут же нахмурилась. Первое предупреждение. Даже любимчикам следует знать меру, так что я подавила смешок, изобразив на лице крайнюю сосредоточенность. Я и в самом деле напряженно думала. Собственно говоря, я вообще только этим и занимаюсь. Тряхнув лезущей в глаза челкой, я написала:

 
Пилить-то круто.
А вот терять сознанье
От вида крови…
 

Скулы просто сводило от еле сдерживаемого смеха. Я склонилась над тетрадкой, украдкой косясь на Энцо. Он выглядел крайне обиженным, но было неясно, наигранная ли это обида или настоящая. Может, я немного переборщила – он всегда стыдился своих слабостей. Он попытался отобрать у меня листок, но я не выпускала его из рук. Он дернул сильнее, и бумага с громким шелестом разорвалась пополам. Ханне стояла, склонившись над Симоном, который, как обычно, ничего не понимал. Она подняла голову и оглядела класс, но не так и не смогла отыскать источник звука. Мы с Энцо смотрели прямо перед собой, как ни в чем не бывало. Она с подозрением взглянула на нас и снова повернулась к Симону. Энцо тут же с остервенением бросился писать. Он что-то писал, зачеркивал, переписывал. Потом на мгновение задумался, уставившись в одну точку и поигрывая карандашом, зажатым между пальцами, и снова принялся писать. Я застыла в нетерпении. Прошло несколько минут. Я уставилась в окно. Школьный вахтер ехал по тротуару на газонокосилке. У меня опять глюки, или у него и правда комбинезон в крови?

Энцо продолжал строчить. Я прошипела:

– Господи, ты что там, поэму в семи частях пишешь, что ли?

Он не ответил. Мне надоело ждать, и я попыталась написать настоящее хокку, которое было бы не стыдно показать Ханне.

 
Хрустальный иней
Сияющим объятьем
Сковал деревья.
 

К весне это имело мало отношения, но я осталась довольна. По-моему, вышло довольно красиво. Я продолжила:

 
Блестки пылинок
Кружат над полным бюстом.
Ткань трещит по швам!
 

Я беззвучно хихикнула. Хокку вышло безупречным – и тебе изящное описание окружающего мира, и неожиданный поворот в третьей строке. Даже жаль, что я никогда не смогу его показать.

Энцо наконец-то сунул мне листок со своим хокку, вернее, с двумя, ухмыляясь во весь рот. Улыбка сползла с моего лица.

Это был нож в самое сердце. Энцо наверняка не специально. Я знаю, что не специально. Я сама напросилась, я всегда сама напрашиваюсь. Почему же тогда так больно?

 
Воображаешь:
Лучше всех – крута, умна?
Смех! А по правде
 
 
От такой, как ты,
Страшилы отвернется
И мать родная.
 

Я выдавила из себя смешок, который прозвучал почти как настоящий, и сделала вид, что принялась писать новое хокку. Но на самом деле для меня игра закончилась.

Я выудила из кармана таблетку, закинула ее в рот и проглотила. Подождала четверть часа. Не помогло.

Боль не проходила.

Невинность и идиотизм

Я положила книгу на колени и посмотрела в окно. Мимо проносились бескрайние поля с невысокими побегами, березы с ярко-зелеными листьями и статные сосны. Все эти пейзажи окутывала легкая туманная дымка, как бывает ранним утром, хотя на самом деле время близилось к вечеру. Солнечные лучи с трудом пробивались сквозь пелену. Очень красиво. Обычно я любила читать в поезде, но в этот раз у меня не получалось. Я никак не могла сосредоточиться. Слова ускользали, не в состоянии зацепиться в моем сознании. Может, все дело в саднящем пальце, не знаю.

Я достала мобильный и рассеянно пролистала список контактов, так и не найдя никого, кому бы захотелось позвонить или отправить СМС. Не то чтобы у меня был огромный выбор. Я открыла браузер и зашла на папину страницу в «Фейсбуке». У него и то больше друзей. Четыреста шестнадцать. С ума сойти. За это время Дениз успела ему отправить запрос на добавление в друзья, какое-то приглашение и личное сообщение. Так что скоро у него их будет четыреста семнадцать.

Эта телка явно не собиралась ломать из себя недотрогу. Организовала бы его фан-клуб, раз такое дело – чего уж там. Совсем чокнутая. Маньячка, блин. Я нехотя открыла сообщение. Под ложечкой неприятно засосало.

Привет, Юнас!

Рада была с тобой познакомиться, надеюсь, наутро тебе было не слишком плохо… У меня потом два дня голова болела, но оно того стоило!;)

У меня тут завтра небольшая вечеринка намечается, так, ничего особенного, пара друзей заглянет в гости, вино, все дела. Ула, кстати, тоже будет. Ты посмотри, я тебе приглашение отправила! Это, конечно, несколько неожиданно, но вдруг ты сможешь? Сбор около восьми. Где я живу, ты знаешь…

У тебя же вроде как «свободные» выходные, да? (Кстати, хотела признаться, что я перед тобой просто преклоняюсь – могу себе представить, как тяжело одному воспитывать дочь-подростка! Столько отцов наплевательски относятся к своим детям, а ты взвалил на себя всю ответственность – это более чем достойно восхищения! Понимаю, что тебе приходится несладко, тут с тобой не поспоришь, зато какой пример для подражания! Вот такие тебе дифирамбы!)

Ну и, конечно, очень надеюсь завтра с тобой увидеться…

Обнимаю,

Дениз.

Меня чуть не вырвало.

Охренеть!

Я зажмурилась. Потом еще раз, да так крепко, что под веками замельтешили светящиеся точки, крошечными вспышками отпечатываясь на сетчатке.

Охренеть!

Пример для подражания! Нет, вы слышали этот бред?! Какая офигенная, блин, заслуга – заботиться о собственном ребенке, появившемся на свет лишь потому, что тебе приспичило потрахаться! О ребенке, который, заметьте, вообще не просил его рожать! Расхваливать отца за то, что он «взвалил на себя ответственность», – все равно что восхищаться тем, что он раз в день ходит в сортир просраться. По-моему, так же естественно. Это, вообще-то, обязанность любого родителя.

Охренеть!

Не то чтобы другие пассии моего отца обладали хотя бы зачатками интеллекта, но чтобы до такой степени! Эта, безусловно, вне конкуренции! Я хлопнула ладонью по сидению и сделала пару глубоких вдохов, чтобы успокоиться: я вычитала в одной журнальной колонке, что так делают в стрессовых ситуациях, но мне это, конечно, не помогло. Интересно, это вообще кому-нибудь помогает?

И снова эта навязчивая мысль. Ну почему она не звонит?

Я взяла в руки бесплатную газету, оставленную кем-то на соседнем сиденье. Принялась рассеянно листать, не читая. На последней странице был раздел частных СМС-объявлений, длинная узкая колонка. Короткие сообщения с чудовищной орфографией следовали одно за другим. Раздражение тут же откликнулось подкожным зудом, как будто на меня напал рой разъяренной мошкары. Я пробежалась глазами по строчкам. Жалкие заверения в любви, отчаянные призывы откликнуться и унизительные признания разбитых сердец.

Нипонимаю, это дружба или чтото больше, чиво ты молчиш? Позвони, ты же знаеш как я к тебе отношусь.

Солидный мужчина ищет зрелую подругу для поездки в Путтгарден, Германия, на выходные.

Мерседес 300 с прицепом. Звони!

Всего месяц до переезда в семейное гнездо!

Идиотизм. Не что иное, как чистый, незамутненный идиотизм. Удивительно, как столь ничтожное количество слов может выдать умственную отсталость.

И вдруг –

Парень, ночевавший у меня в пятницу, – помимо моей невинности ты забрал ключ от прачечной. Зачем? Нет ответа. Нашим отношениям не хватает коммуникации. / Р.

Я бережно вырвала объявление из газеты и положила в кошелек. Теперь мне дышалось несколько легче. Я улыбнулась и уставилась на проплывающие мимо поля.

Молотом по башке

Когда я вышла на центральном вокзале Норрчёпинга, мамы, всегда меня встречавшей, там не оказалось. Я тщательно оглядела перрон, крутя головой из стороны в сторону. Кто-то садился в поезд, кто-то выходил, кто-то кого-то ждал, блуждая взглядом по перрону, как и я. Но ее и в самом деле нигде не было.

Очень странно. Мама никогда не опаздывала.

Я проследовала за толпой к большому белому зданию вокзала и вышла на парковку в надежде отыскать мамин темно-синий «сааб», но его там не было. Водитель такси, лениво жующий жвачку, облокотившись на открытую дверь своего автомобиля, посмотрел на меня и вопросительно поднял брови, но я только покачала головой. Я что, похожа на человека, который ездит на такси?

Я вернулась в здание вокзала. Зал ожидания был почти пуст, не считая парочки замешкавшихся пассажиров. Какая-то старушка гордо несла свои седины, опираясь на ярко-красные поблескивающие ходунки, плавно скользящие по надраенному полу.

И тут меня ударило, будто серебряным молотом Тора по башке!

Не те выходные.

Я перепутала выходные.

Застыв на месте, я опустила сумку на пол, чтобы спокойно подумать.

Да нет, не может быть. На прошлых выходных я не приезжала, да и билет у меня куплен именно на сегодня. Я подняла сумку и вышла через центральный вход. Оперлась о белокаменную стену, сквозь пиджак ощущая лопатками ее шершавую поверхность. Прикинула несколько возможных вариантов. Столь же быстро их отмела.

Нет, мама не могла забыть, что я сегодня приезжаю. Она такие вещи не забывает.

Нет, она не предупреждала, что куда-то уедет.

Нет, она не просила самостоятельно добраться на автобусе.

И нет, она никогда не опаздывает. Хотя, возможно, сейчас-то она как раз и того. Опоздала.

Туман рассеялся, солнце стояло низко, оранжевый блин на голубом небе. Я съехала по стене и села на сумку. Я прищурилась, вглядываясь в лица прохожих, но мамы среди них не было. В конце концов я набрала ее номер. Зажмурилась, отчаянно желая, чтобы она сняла трубку, но, как и вчера, тут же включился автоответчик.

– Яна, привет, это я, Майя. Я тут стою на вокзале, ну и… скоро уже шесть, так что я подумала… Ты мне так и не перезвонила, я тогда поеду сама, на автобусе?.. Увидимся дома?.. Ты, наверное, уже слышала…

То есть папа тебе уже, наверное, рассказал, что я вчера отпилила себе кусок пальца. Случайно, ты не подумай. Э-э… ну ладно. Пока?..

Да, сообщение вышло несколько странным. Кажется, мне не очень удался тот легкий, беззаботный тон, который я себе представляла.

На душе скребли кошки.

Я встала и огляделась по сторонам, потом взяла сумку и сделала несколько нерешительных шагов. Пропустив трамвай, я пересекла Северный променад. Медленно прошла через ухоженный парк Карла Юхана, перешла мост Сальтэнгсбрун, бросив взгляд на стальную поверхность реки. Я не выпускала телефон из рук. Мне, конечно, следовало бы попросить ее перезвонить – я надеялась, что это и так было понятно, но с Яной ни в чем нельзя быть уверенной. Она не всегда улавливает такие вещи.

Я вышла на Дроттнингсгатан и побрела в сторону центра. Улицы были пустынны – в общем, как всегда, но сегодня мне они казались особенно заброшенными.

У городской ратуши меня нагнал трамвай номер три, и я доехала на нем до Южной таможни, где мне пришлось немного постоять у футуристического здания библиотеки из стекла и бетона в ожидании автобуса в Смедбю. Все это время я разглядывала музей искусств с его гигантской вращающейся спиралью, всегда наводившей меня на мысли о средствах контрацепции.

Я искренне пыталась ни о чем не думать, но это было чертовски сложно.

Я всегда слишком много думала.

* * *

Роясь в сумке в поисках ключей, я отметила, что маминой машины у дома тоже нет. Ключ легко вошел в замок, как будто его только что смазали. Не то что дома, в Эрнсберге, где приходилось как следует приналечь на дверь, чтобы провернуть ключ в замке. Я открыла дверь и вошла.

– Ау? Яна?

Ноль реакции. Тишина.

Только на кухне затарахтел холодильник и тут же умолк. Когда за мной захлопнулась дверь, мне показалось, что я очутилась в вакууме.

Я вдруг осознала то, о чем догадывалась с самого начала.

Мамы здесь нет.

Кризис и развитие…

Так, нужно сохранять присутствие духа, рассуждать логически. Наверняка есть какое-то разумное объяснение ее отсутствию. Я на цыпочках прошла по коридору мимо гостиной прямо в кухню. Тишина. Оглушительная тишина.

Я огляделась по сторонам. Стол с непарными стульями, столешница и заброшенная плита. У кухонного шкафа громоздилась стопка газет – еще немного, и она окажется выше меня. Ничего не понимаю. Что-то здесь явно не так. Сначала я даже не уловила, чтÓ именно. Но потом меня осенило.

Раковина. Нагромождение посуды. Тарелки с остатками еды, липкие кастрюли и чашки со следами кофе грозят вот-вот вывалиться на пол.

На маму это не похоже.

Совсем.

Мама, которой непременно нужно было ополоснуть стакан, стоило лишь прикоснуться к нему губами. Я снова почувствовала, как пульсирует кровь в пораненном пальце.

Пронзительный оглушительный визг.

Стук металлических зубцов о камень.

Плоть. Обнаженная, беззащитная.

Кровь. Сколько крови.

Звук моего дыхания застучал в ушах, как в усилителе. Бочком, бочком я вышла из кухни и переместилась в гостиную. Потертый черно-зеленый диван в стиле семидесятых, шаткий столик, заваленный журналами, книжные полки, прогибающиеся под тяжестью книг, выглядывающих из каждой щели. Я развернулась и бросилась бегом на второй этаж. Ступеньки поскрипывали подо мной.

Ее кабинет пребывал в полном порядке. Стул аккуратно пододвинут к столу. Стопки книг и бумаг, всевозможные журналы: «Современная психология», «Психолог», «Европейский журнал психологии».

Я медленно направилась к своей комнате, чувствуя, что сердце того и гляди выпрыгнет из груди. И вдруг я заметила какое-то движение. Словно что-то промелькнуло в дверном проеме. Что-то белое. Может, платье. Я замерла.

– Яна? – позвала я.

В голосе сквозили жалобные нотки. Или испуг?

Никто не ответил. Быстрым, резким движением я толкнула приоткрытую дверь. Она распахнулась – так распахиваются двери в гангстерских фильмах. Со стуком ударилась о стену и тут же захлопнулась.

Но этого хватило.

Там никого не было.

Я снова открыла дверь, на этот раз осторожнее. Комната и правда была пуста. Пустая незаправленная постель, пустой стул за рабочим столом, кресло за спинкой кровати тоже пусто, не считая моих забытых черных джинсов.

Окно было открыто, ветер колыхал белую занавеску.

* * *

Я спустилась в гостинную и обессиленно села на диван. Палец болел, как проклятый. Я зажмурилась и откинулась на бугристые диванные подушки.

Я вдруг поняла, на что все это время понапрасну надеялась и что искала. Записку. Записку, которая бы все объяснила. Где было бы написано, что она пыталась со мной связаться, но не смогла дозвониться. Что ей очень жаль, но она задерживается по работе и скоро, очень скоро приедет домой. Ну и – чем черт не шутит? – может, даже «обнимаю, мама» в самом конце.