Текст книги "Даже если всему придет конец"

И пока мы все это говорим, я нажимаю на кнопку запуска, но машина не заводится.

Она не заводится.

Я так настроен на то, что она заведется, она всегда заводится, мысленно я уже на трассе, слушаю сообщения по радио, обхватив руками прохладный надежный руль (и приказным тоном одергиваю Вилью, когда она пытается поменять канал), меня обдувает струя свежего воздуха, навигатор показывает кратчайший маршрут до Эстбьёрки или Ованмюры, раз уж нам туда надо, а может, мы просто едем напрямик до Реттвика, а оттуда в Стокгольм. Возможно, мне удается найти трансляцию того интервью, что я давал на радио, и записать его для детей через блютус, пусть послушают, как папа говорит о пожаре. Я даю Кароле немного повести, когда Бекка засыпает, выкладываю в телефоне запись – перепосты, лайки, остановка на заправке в Бурленге, наверняка много кто интересуется, узнаёт того самого из теледебатов, это же он, ведь это он только что вывез семью из зоны лесного пожара, представляете, как сложно выбраться оттуда с младенцем, а он вон какой невозмутимый, заряжает спокойно свою «БМВ» и покупает детям мороженое, а если спросишь, пожимает плечами: «Да черт-те что вообще, черт-те что, уехали мы оттуда, сомневались немного поначалу, а потом я услышал, как покрышка взорвалась, и дальше уж нечего было и обсуждать».

Но машина не заводится.

Я давлю на кнопку снова и снова, проверяю, включен ли режим парковки, вжата ли педаль тормоза, закрыты ли все дверцы, хоть это совсем ни на что не влияет, но машина не заводится – ни огонька, ни писка, вообще никакой реакции, полный ноль.

Делаю глубокий вдох, втягивая воздух сквозь сжатые зубы, и уже готов разораться в голос на Зака и Вилью, выясняя, кто из них тут включал лампочки, когда искал какую-нибудь ерунду, затерявшуюся между кресел, а потом забыл их выключить, или дверь забыл закрыть, или сидел в машине и играл с фарами, или зарядкой USB пользовался для своего чертова телефона или планшета, или что там еще они могли делать, моя ярость в этот момент не знает предела, но внезапно я ощущаю прикосновение руки, это Карола, она шепчет: «Прости. Прости».

– Это вчера, когда было так жарко. Бекка кричала. Мы посидели здесь. Совсем недолго. С кондиционером, ей понравилось, как от него дует.

В машине становится тихо. Я тяжело опускаю руки на руль.

– Я не подумала, – робко продолжает она, – представить не могла, что аккумулятор… прости. Прости, прости, прости, пожалуйста, Дидрик, прости меня.

* * *

Я бы ни за что не хотел, чтобы у меня были чьи-то чужие дети. Никогда прежде об этом не задумывался, но так оно и есть. Ладно, если бы тот человек умер или пропал и я бы чувствовал, что замещаю его (и пропал не в том смысле, что сел в тюрьму или опустился из-за наркотической зависимости или психического заболевания – конченый, который звонит посреди ночи, чтобы одолжить денег, нет, пропал по-настоящему, насовсем). А если это кто-то, кто живет себе где-то там, скучает по ним, хочет их забрать, отнять у тебя, украсть у тебя половину их жизней, быть их папой каждую вторую неделю, папой на день рождения через раз, на каждую вторую Пасху и Рождество – такого я бы не выдержал, и, положа руку на сердце, вовсе не из сострадания к заклятому прежнему бывшему, а потому, что это я не хочу чьих-то детей, кроме своих собственных, и никогда бы не справился с мыслью, что помимо меня у них есть еще один папа.

Но она хотела детей. Когда мы лежали обнявшись, она могла начать рассказывать, что заходила на мою страницу в «Фейсбуке», разглядывала фотографии детей и мечтала, как будет о них заботиться. Она представляла, что поначалу Вилья возненавидит ее, будет смотреть как на врага, примет сторону Каролы. А Зак будет робким и стеснительным. Но потом, помаленьку…

Вот тогда все и стало рушиться, потому что до того момента для меня существовали только мы – я и она. Наши беседы об искусстве, политике, философии в маленьких укромных ресторанчиках туристических кварталов, куда не заглядывал никто из наших знакомых, томление во взглядах, сплетение рук под столом. Изнуряющие, как марафонские забеги, и все равно слишком короткие дневные часы, проведенные в номере отеля, где мы после многочасового бешеного секса, насытив дичайшее отчаянное желание, делали перерыв, заказывали еду в номер, запивали ее шампанским и принимали душ, а потом занимались любовью по-настоящему, планомерно воплощая в жизнь все игры и фантазии, о существовании которых в наших головах мы даже не догадывались. Долгие переписки в мессенджерах, где мы брали верх над мыслями друг друга, выворачивая их в том направлении, о котором не смели и помышлять.

В моем мире существовали только я и она. Я подыскивал двушку или трешку, рассеянно думал о детских вещах, каждую вторую неделю задвинутых в ящики под кроватями, а в лучшие или же в худшие наши моменты я искал однушку, ведь так ли важен этот принцип «неделя через неделю», не дань ли это мещанским правилам приличий? Совместная опека – это само собой, но надо ли так скрупулезно следовать календарным условностям?

Будучи на пике влюбленности, я мечтал о неспешных завтраках, проведенных в белых махровых халатах, распутных оргиях на залитых солнцем террасах, прогулках вдоль моря, галереях, театральных премьерах, вечерах в тусовочных кварталах, интеллектуальных спаррингах и любовных треугольниках с участием симпатичных незнакомок. Вот какой была моя самая крамольная фантазия. Бросить детей и отдаться жизни с ней одной.

Она начала копить деньги на права, как-то раз прошептала мне это и прижалась своим гибким обнаженным телом к моему. Чтобы можно было отвозить и забирать. Она имела слабое представление о том, что включает в себя жизнь родителя, но знала, что крутится она по большей части вокруг этих вот отвез-забрал, и ей очень хотелось тоже этому научиться.

Я смотрю на сидящую на заднем сиденье с Беккой на руках Каролу, притихшую, напуганную, с дрожащими губами и застывшими в уголках глаз слезинками.

«Она хотела твоих детей. Я мог пойти с ней на все, на все, но только не на то, чтобы отдать ей твоих детей. И я остался.

И завел еще одного ребенка».

– Все будет хорошо, милая, – слышу я собственный голос. – Все будет хорошо, мы с этим справимся, да? Просто кто-то подложил бомбу в автомобиль.

Пару секунд я сижу, ничего не делая, лишь несколько коротких мгновений вдыхаю запах моего автомобиля; карман автомобильной дверцы – в нем скребки для чистки стекол и обертки от конфет, в бардачке – руководство по эксплуатации и все чеки, вот красная папка с дисками, которые мы никогда не слушаем, руль под пальцами и ладонями – слегка шероховатая поверхность, чтобы рука не скользила, держатель для напитков, в который я обычно ставлю стаканчик кофе, потухшая приборная панель, показывавшая километраж, скорость, заряд аккумулятора с точностью до минуты, роскошь осознания – ни разу не высказанного вслух, но четкого, – что однажды в жизни мне хватило денег на почти новенький электрокар от «БМВ».

Потом выхожу из машины, жара давит, ветра почти совсем нет. Пробую вдохнуть полной грудью и чувствую, как свербит в горле. Ближайшая зарядная станция в нескольких километрах отсюда, можно подзарядить аккумулятор с помощью кабелей, но я не знаю, как это делается, ни разу даже под капот своей машины не залезал, всегда просто отдаю ее на станцию техобслуживания. Сейчас я знаю одно: нам нужен автомобиль с работающим мотором, а мы здесь совсем одни.

Карола уже рассказала детям спокойным тоном о случившемся, и они, конечно, отреагировали по-разному: Вилья то плачет, то утешает или ругает мать, а Зак говорит что-то о суперсиле, вертолетах и воздушных шарах, которые могут прилететь и спасти нас, я же успеваю подумать, что вот сейчас бы сюда такого одаренного сына, который увлекается химией, физикой, механикой и которому придет в голову протянуть кабель к электросети в домике и каким-то образом завести автомобиль или которому известно, где тут брошен старый ржавый «Сааб‐900», и он знает, как его завести без ключа, сейчас бы такого сына, который получает награды и удостаивается встречи с королевой и знает какие-то стоящие и нужные вещи, а не всю эту гаррипоттеровскую чушь, прежде чем мы замечаем парящий над нами совсем низко самолет, большой и желтый[8]8
  Шведские пожарные самолеты обычно желтого цвета.


[Закрыть].

– Сюда! – ору я и так неистово машу рукой, что кажется, она сейчас выкрутится из сустава. – Сюда!

Но это, конечно, абсолютно бессмысленно и глупо, я только пугаю детей.

Они выскочили из машины, стоят рядом, смотрят в небо и хотят понять, что я видел.

– Самолет. Такой, который воду возит и разбрызгивает на огонь.

Они смотрят на меня, пытаясь найти в моем лице ответ: хорошо ли, что здесь самолет, сможем ли мы улететь на нем домой, далеко ли огонь?

А далеко ли огонь?

Бекка кричит. Я обхожу машину, открываю заднюю дверцу, беру малышку из кресла и крепко прижимаю к себе липкое тельце.

– Идемте, – говорю я. – Нам нужно идти.

– А старичок? – Вилья смотрит с подозрением на меня, потом на мать: – Мы же заберем с собой старичка?

Карола откидывает со лба несколько прядей взмокших волос.

– Дети, берите свои вещи, – произносит она и распахивает люк багажника.

* * *

Карола несет синий икеевский мешок и новенькую цвета красного леденца детскую сумку-органайзер для Бекки, специально купленную к поездке. Вилья тащит большой чемодан на колесиках, в котором уместилась бо́льшая часть нашей одежды. У Зака его рюкзачок со Спайдерменом, и он все так же плачет, теперь потому, что я заставил его оставить книги, из которых три были библиотечными, нам уже неоднократно присылали напоминание о них, так что он переживает, что ему никогда больше не позволят ничего взять из библиотеки, он плачет, ноет и жалуется, что у него болят ноги. У меня за спиной рюкзак «Фьелльрэвен» со всеми ценными вещами, в одной руке пакет с едой и бутылкой воды, а другой я толкаю коляску с Беккой. На всех нас надеты респираторы, новые, из гипоаллергенного неопрена, купленные для Таиланда и взятые сюда на всякий пожарный, Бекка хнычет и пытается стянуть с себя маску, и мне приходится беспрестанно останавливаться и поправлять ее.

Если верить телефону, до Эстбьёрки 11,6 километра, мы никогда не ездим в том направлении, но на спутниковом фото видно, что сначала туда идет гравийка, потом дорога поворачивает влево, дальше прямой отрезок, который постепенно уходит вправо, перекресток, еще длинный прямой отрезок и начинаются дома.

– На машине минут десять, максимум пятнадцать, – говорит Карола, они ездили туда, когда она была маленькая, там тогда работал сельский магазинчик. – Я как-то увязалась с папой, когда он поехал купить сигарет, это очень близко.

Жара крышкой накрыла лес, мы стараемся идти в тени, на Заке купальные шорты и шлепанцы, Бекка лежит в коляске в одном подгузнике, на мне обрезанные джинсы и старая застиранная футболка «Лакост». Мы слышим далекие сирены, видим, как по небу в дымке проносятся самолеты, но не встречаем ни души.

Поленница, муравейник, вручную расписанный дорожный знак, который предупреждает о том, что здесь «НЕУПРАВЛЯЕМЫЕ ДЕТИ И БЕСПЕЧНЫЕ ПЕНСИОНЕРЫ», я тут бывал во время прогулок и пробежек, иногда, если лето теплое, здесь полно мошек, которые роятся вокруг, и стоит только снять футболку, они липнут к животу, подмышкам и спине – к местам, где стекает пот, и это просто невыносимо, они неотвязно преследуют тебя на протяжении нескольких километров.

Сейчас воздух пуст, в лесу тихо. Слышно только монотонное шуршание шасси коляски и чемоданных колесиков.

– Элла часто выгуливала его пса, – Вилья говорит, уставившись на асфальт, глаза сияют над черной маской. – Его звали Аякс, черный лабрадор. Иногда я к ней присоединялась.

Смутные воспоминания: потрепанная неухоженная псина, красный поводок, дождливое лето, Вилья в резиновых сапожках идет под дождем с соседской девочкой в красном дождевике-пончо, бог ты мой, это же, наверное, лет десять прошло с тех пор? Старая охотничья собака, которую старик держал много лет, еще в те времена, когда разгуливал по лесу с ружьем и стрелял кабанов, ее, наверное, усыпили вскоре после того, как мы стали приезжать сюда каждое лето, невероятно, как она вообще это помнит.

– Как-то раз пес пошел с нами на озеро, мы с ним купались, и тогда как будто подружились с Аяксом, он плавал за палками и…

– Вряд ли вы там купались, – резко обрываю я ее, сам не понимая почему, – тебе было лет пять, не больше, вам бы ни за что не разрешили купаться без взрослых. Может, вы просто ножки мочили?

Под маской не видно, но мне кажется, она улыбается воспоминанию, в глазах сквозит улыбка, теперь почти единственный способ наладить контакт с ней – заговорить о ее раннем детстве, когда мы возимся с Беккой, я рассказываю ей, как она была новорожденной, как она только и делала, что срыгивала, какала, спала, вспоминаю ее первые словечки, показываю ее детскую одежку, которую мы хранили в качестве ретроприкидов для внуков и которая перешла теперь нашему последышу, и непостижимое умиление от того, что когда-то она сама носила эти платьица, слюнявчики и крошечные кофточки, наполняет покоем ее мятущуюся подростковую душу, и на самом ее дне обнаруживается беззащитность и нежность сродни Беккиным, которые когда-то жили и в ней.

– Как только доберемся до места, сразу расскажу пожарным, что он там, – заверяю я Вилью.

Она кивает.

– Один раз, когда мы к нему пришли, он сказал, что Аякс – самый лучший пес из тех, что у него жили. У него их несколько было, целая шайка собак. А потом остался один Аякс, да и тот старенький.

Она смахивает мокрую челку с потного лба, берется за ручку другой рукой, надо бы предложить ей поменяться ношей, наверное, через полчаса, не раньше, – стоит только начать, и тело сразу почувствует усталость.

– Он говорил, это его последняя собака, – добавляет она. – А потом он будет по-настоящему одиноким.

Мы проходим еще несколько сотен метров, лес густеет, отбрасывает больше тени, и в лицо нам начинает поддувать ветерок, немного разгоняя дым, я делаю несколько глубоких вдохов под маской, и горло почти не саднит. Бекка спит в коляске, и, если отбросить все детали, не так все плохо, собственно говоря, просто совершаем семейную прогулку по лесу, мы не раз собирались почаще устраивать такие.

– Сколько еще осталось? – спрашивает Вилья, словно читая мои мысли. – Скорей бы дойти.

– Немного. Пара километров.

– Пара километров?

– Ты так и в Нью-Йорке говорила. Помнишь, как мы пешком шли от Таймс-сквер до Митпэкинга? Жара стояла почти как здесь сейчас, но все же хорошо прошло. Надо было лишь одолевать улицу за улицей, и мы оказались на месте.

Она морщит лоб.

– Если мне позволят, я поеду с ними на какой-нибудь пожарной машине… или что у них там за техника, и покажу, где он живет, – говорю я ей. – И помогу забрать его. Ладно?

– А если они не захотят поехать?

– Тогда я пожалуюсь их главному, – быстро нахожусь я.

– Правда?

– Разумеется. Если пожарные откажутся, скажу, что хочу поговорить с их главным, а не то позвоню в Стокгольм или в газеты. Я этого так ни за что не оставлю.

Она снова кивает, опять меняет руку, достает мобильник и что-то там смотрит. Я собираюсь просить ее поберечь зарядку, но молчу: важнее, чтобы она чувствовала, что все в порядке и нет повода для паники.

Мы идем уже час. Коляска, рюкзаки, икеевский мешок переходят от одного к другому. Поднимаемся на пригорок близ делянки, отсюда открывается хороший вид на окрестности, воздух за нашей спиной серый и мутный, но огня не видно и самолетов тоже. Делаем привал рядом с большой кучей бревен, пьем воду – до того как бросить машину, Карола рванула в дом и наполнила водой из канистры несколько пластиковых бутылок, – и едим вафли, изюм и соленый арахис.

Но когда решаем отправиться дальше, Зак отказывается идти. Он ничего не говорит, не жалуется, а просто сидит на поваленной сосне, не двигаясь с места.

– Дружище, надо идти.

Он мотает головой, уставившись в землю. Я присаживаюсь на корточки перед ним, глажу тощие нескладные ноги, торчащие из раструбов купальных шорт.

– Дружище?

Одна ступня у него в чем-то испачкана, какая-то темно-бурая грязь покрывает маленькие пальчики ноги, я тянусь смахнуть пыль, или сажу, или что там еще может быть, но он вздрагивает и отдергивает ногу.

– Солнышко! – резкий возглас Каролы прямо у меня за спиной. – Солнышко, что случилось? Что у тебя с ногой?

– Крошла, – бормочет Зак, переходя на детский лепет – иногда он к нему возвращается, и мне приходится сделать усилие, чтобы переспросить его спокойным, нераздраженным голосом:

– Пожалуйста, милый, говори немного четче, тебя не слышно через маску, что за «крошла»?

– Кровь пошла.

Карола уже склонилась над ногой, к которой он не дает прикоснуться, Зак стонет, когда она снимает шлепанец, стон перерастает в протяжный кошачий вой, как только она слегка дотрагивается до пальцев.

– Это все ремешок, – говорит Карола напряженным голосом. – Он врезался ему в палец.

– Но, Зак, милый… что ж ты ничего не сказал?

Зак трясет головой, пара крупных слезинок прочерчивает две дорожки по грязному респиратору. Склонившись, я вижу кровь, сочащуюся между большим и соседним с ним пальцами, налипшую грязь, частички грунта, болтающуюся кожу.

– Зак, милый!

Он не смотрит мне в глаза:

– Вы меня теперь бросите?

«Наверное, с ним что-то не в порядке, нет, нельзя так думать, но ведь правда, что-то с ним должно быть не так: СДВГ, аутизм, синдром Аспергера, наверняка у него какой-то диагноз, это же ненормально, надо его обследовать».

– Мы бы никогда тебя не бросили. – Карола гладит его по волосам.

– Никогда, – вторю я ей. – Никогда-никогда-никогда.

– Это Вилья сказала. – Зак хлюпает носом. – Что, если буду жаловаться на ногу, вы уйдете без меня.

– Совсем я не так сказала! – Вилья смеется тем пронзительным саркастическим смехом, который появляется у нее в последнее время, когда ей нужно уверить всех в своей невиновности. – Я всего лишь сказала, что лучше тебе не говорить ничего маме с папой, потому что им нужно позаботиться о Бекке и они не могут тебя тащить, так что тебе, может быть, придется остаться в доме и дождаться пожарных.

– Ты сказала, что пожарные придут и заберут меня!

Она снова заливается под маской бесстрастным холодным смехом.

– Заткнись ты, недоразвитый, я совсем не так сказала.

Ей стыдно, я это знаю, стыд делает ее вульгарной и злой, она вымещает на младшем брате свою тревогу, а когда он ее разоблачает, бросает в ответ самые гадкие мерзости, какие приходят ей в голову, швыряется ими, как светошумовыми гранатами, чтобы отвлечь нас, я все это знаю, мы все это обсуждали на сеансах семейной терапии, и тем не менее цель достигнута, меня окатывает волна ярости, я вскакиваю и рявкаю ей в лицо несколько слов, я даже не подозревал, что они во мне скрывались, Карола пытается встать между нами – «Нет, Дидрик, ну-ка возьми себя в руки», – и вот мы уже стоим и кричим друг на друга, пока Бекка плачет, лежа в маске, Зак затыкает уши руками, а в пустом небе над нами завивается кольцами дым.

* * *

Простая радостная любовь, которую я некогда испытывал к дочери, переросла в какое-то другое, гораздо более сложное чувство. Надменность, эгоистичность, одуряющая неблагодарность, которыми она, кажется, пропитана насквозь, грязной сальной пленкой заволакивают счастье, охватывавшее меня раньше всякий раз, когда я заглядывал в эти чистые синие глазки.

Мы пытаемся сваливать все на телефонную зависимость, на соцсети, на долгие ночи в бесконечных чатах, на все, что лишь усугубилось за время пандемии. Мы виним жажду потребления, никто уже не спорит с тем, что у ребенка карманы должны быть набиты гаджетами, по стоимости сопоставимыми со средней зарплатой бюджетника, никто уже не сомневается, что без самой последней модели телефона, наушников, камеры GoPro, самой модной куртки или кроссовок тебя сочтут лохом или нубом, мы виним неолиберальную систему, Карола в таких случаях вздыхает и говорит что-то типа «мы построили общество, в котором девочки-подростки ни с того ни с сего требуют себе сумочку от Prada».

«Вот где мы оказались, – сетует она, – в позднекапиталистическом, постпостмодернистском декадансе, в извращенном мире – в южном полушарии земного шара свирепствуют голод, война и хаос, а в северном глобалистская элита накапливает такие богатства, что даже рядовые жители западных стран стремятся иметь такой уровень жизни, на обеспечение которого для каждого из нас не хватит и двадцати земных шариков».

Но никакой политический анализ, никакие лекции по марксизму не в силах освободить меня от чувства стыда за то, что наша четырнадцатилетняя дочь ведет себя как эскортница, что она научилась смягчать голос, класть по временам руку мне на плечо, если ей нужен свежий мерч какой-нибудь модной группы или деньги на суши и новые «моды» и «скины» для какой-нибудь скудоумной компьютерной игры, в которую она сейчас играет. Единственная ситуация, в буквальном смысле единственная, когда моя дочь демонстрирует мне некое подобие любви или уважения, это когда я сижу с банковской карточкой, собираясь заказать домой какой-нибудь очередной прибамбас. А единственная возможность получить от нее эсэмэску или ответить на ее звонок появляется, только если ей нужно добиться, чтобы согревающий денежный душ, финансовый поток – именно так, по-моему, она представляет семейный бюджет – срочно развернули в ее сторону.

Поначалу мы пытались говорить с ней об эмпатии, о том, что значит быть частью семьи, где все обязаны помогать друг другу и заботиться друг о друге. Мы пытались говорить о том, что деньги не возникают из ниоткуда, пытались побудить ее заниматься уборкой, раскладывать постиранную одежду, выносить мусор, подстригать газон, делать хоть что-нибудь, чтобы каким-то образом зарабатывать деньги, которые она желает от нас получить. Иногда ее хватало на неделю или на две. А потом она уставала и вновь принималась нудеть, выдвигать ультиматумы и даже пыталась манипулировать нами.

Пандемия понемногу сошла на нет, потом у нас появилась Бекка, и внезапно стало немного легче. Вернулись игры, вечера за обеденным столом, шарады, настолки. Вилья опять стала садиться дома за фортепиано, на занятия она, понятное дело, давно уже перестала ходить, но теперь она засаживается с нотами, которые откопала в Сети, и поет: простенькие минорные аккорды, слезливые баллады. Голос у нее красивый, немного заунывно-монотонный, и поет она, не попадая в тональность, как будто вообще не слышит инструмента, часами может меланхолично фальшивить.

Лишь изредка один куплет, один припев она вдруг выпевает в правильной тональности, следуя аккордам, это всегда происходит случайно, она, кажется, и не замечает разницы, но если мы с Каролой оказываемся в той же комнате, то застываем и смотрим друг на друга, словно изумляясь тому, что внезапно оказались в моменте идеальной гармонии, уловили проблеск того, какой может стать, какой должна бы быть наша с ней семья.

Мы доругиваемся, потом какое-то время роемся в поисках пластыря, пока не осознаем, что оставили аптечку в машине. Бекка опять проголодалась, так что я достаю термос с горячей водой и банку сухой смеси, взбалтываю все в рожке, кормлю ее, насколько это возможно сделать при наличии маски, пока Карола достает из сумки-органайзера влажные салфетки и ухитряется очистить кожу вокруг раны, образовавшейся у Зака между пальцами. Мы выуживаем носок из упакованных вещей и натягиваем ему на ногу, теперь он может идти, надев шлепанец на здоровую ногу и носок на больную, но он хромает, плачет, ему больно.

Зак опирается на маму, на коляску, на меня, все больше замедляет ход, пробует идти, опираясь на пятку, но асфальт раскалился и жжет сквозь носок. В конце концов он просится ко мне на плечи, и я сажаю его поверх рюкзака, который несу сам, а у Зака на спине все еще висит его рюкзачок со Спайдерменом, я, наверное, уже несколько лет не носил никого из детей на плечах, несколько минут это даже кажется приятным, но потом я начинаю ощущать вес, который давит на ключицы и затылок, а еще чуть погодя его пот начинает под палящим солнцем стекать на меня и смешиваться с моим собственным, плечи ноют, его потный пах прижат к моему затылку, мне больно всякий раз, когда его маленькие потные ручки давят мне на адамово яблоко или тянут меня за волосы, и еще этот его безостановочный вопрос: мы скоро – мы скоро – мы скоро?

Дорожный знак сначала расплывается синим пятнышком, вялым обещанием голосов, немногословных людей в желтых светоотражающих жилетах, первой помощи для раны Зака, туалета и, может статься, чашки кофе, боже мой, очень надеюсь, у них там есть кофе, большие термосы с пневмонасосом, до краев наполненные кофе, а может, и булочки, которые притащили какие-нибудь скауты или члены краеведческого кружка. Пятнышко все ближе, и в какое-то нестерпимое мгновение мне кажется, что на нем цифра 8, пока я не понимаю, что все верно, надпись гласит «ЭСТБЬЁРКА 3», а значит, скоро мы окажемся в той самой легендарной Эстбьёрке, и как раз, когда подходим к указателю, мы видим машину, она едет нам навстречу: белый универсал, несется на большой скорости в противоположном направлении.

Это первый автомобиль, что встречается нам на пути, мы все останавливаемся, я осторожно ставлю Зака на землю и взмахиваю рукой, и Карола машет, но машина летит, не снижая скорости, я выступаю на дорогу; в какую-то горькую удушающую секунду мне кажется, что меня вообще не заметили, но внезапно машина резко тормозит, хотя и не останавливается полностью, стекло с водительской стороны опускается на несколько сантиметров. За рулем мужчина моих лет, седеющий блондин, длинные обвисшие усы, волосы собраны в хвост, он без рубашки, одна рука полностью покрыта татуировками, рядом с ним я замечаю темноволосую девицу помладше с дредами и в стильных очках от солнца. Слышно включенное радио – сдержанная и сухая, но при этом, можно сказать, жадная интонация – национальный канал сообщает о важном новостном событии дня: власти предупреждают… вышло из-под контроля… все, кто находится в радиусе…

– С ночи едем, – тенором сообщает мужик, зажимая ладонью рот и нос. – Из Емтланда. Ну и бардак.

Машина продолжает катиться по дороге, я трусцой бегу рядом с водителем и машу рукой в сторону Эстбьёрки:

– А там как обстановка?

– Ни одной рожи не засек. Здесь, наверное, сейчас одни «водяные бомбардировщики» летают. Охренеть позорище – у Швеции ни одного своего самолета. Мы в Реттвик, вот что главное.

– Наш автомобиль не завелся, – говорю я, испытывая желание сжаться в позе зародыша от беспомощности, различимой в собственном голосе. – У нас грудной младенец.

Он просто трясет головой в ответ:

– Дуйте срочно в Реттвик.

Я слышу, как женщина рядом с ним шепчет: «Микке», – а потом стекло поднимается и машина удаляется, набрав скорость. Белая «Тойота». Помню, я смотрел такую, прежде чем выбрал вместо нее «БМВ», мне казалось, она более, не знаю даже, взрослая, что ли.

– Что они сказали? – кричит Карола, я бегу к ней, в глазах у нее застыл вопрос.

– Они ехали в Реттвик, это…

– А что в Эстбьёрке? Им там оказали какую-то помощь?

– Не знаю… он сказал, что не засек там ни одной рожи…

Приблизившись, я вижу, что она вот-вот заплачет. Голос пронзительный, Зак крепко вцепился в мать, или это она вцепилась в него, рядом стоит Вилья с детской коляской.

– А пожарные машины там были? Их о чем-нибудь информировали?

– Не знаю.

– А ты спросил?

Снова это разочарованно-обвинительное выражение лица.

– Глядите, они разворачиваются, – Вилья указывает на дорогу.

Белая «Тойота» развернулась на 180 градусов и мчится к нам на полном ходу, резко оттормаживается, мотор еще не заглушен, но с переднего сиденья выбирается та женщина, я вижу, что она беременна, на ней цветастое платье со свободной талией, на ногах резиновые сапоги.

– Эй, слышьте, мы можем забрать малыша, – произносит она, лицом уткнувшись в шаль, свои попсовые очки она сдвинула на лоб, в глазах сквозит великодушие. – Без проблем, возьмем малютку.

Все молчат.

Карола остолбенела.

– Можем забрать малютку, – повторяет женщина. – Микке? Правда ведь, Микке?

Он снова опускает стекло, злобно пялится на меня и рявкает:

– Само собой. Возьмем младенца, если хотите.

– Но мы же собирались… – Карола растерянно машет в сторону Эстбьёрки. – Там же должны быть…

– Там горит, – отвечает Микке. – Вся округа в огне. Вам нельзя здесь оставаться.

Недолго думая, я иду к коляске и беру на руки Бекку, прижимаю к своей коже ее мягкое тельце, сонное гладкое личико, передаю Кароле, шепчу: «Поезжайте на всякий случай, мы справимся». Она уже направляется к машине, как вдруг Микке произносит: «Вы это, погодите, только младенец». И Карола застывает на месте.

Небо посерело еще больше. Серый сумрак наползает со всех сторон, глухая змеящаяся дымовая завеса медленно опускается на нас сверху. Сухой грязный воздух щиплет горло даже сквозь респиратор.

– Я могу взять ее на колени, – говорит женщина, она плачет, колени у нее все разбиты, это я только сейчас замечаю, кровь размазалась по голени, она протягивает руки, чтобы забрать Бекку. – Черт, ну пожалуйста! – Голос повышается, пробиваясь сквозь шаль. – Ты уж мне доверься, я малютку тут на дороге не оставлю, я и Микке сказала: мы так не можем поступить, так нельзя, че ж мы тогда за люди.

Карола прижимает к себе Бекку, легонько укачивает ее, мотает головой, слезы текут по лицу, такая жара, она что-то кричит, та женщина выкрикивает что-то в ответ, Карола тоже кричит ей что-то.

– Слушай, приятель, – обращаюсь я к Микке, встав вплотную к окну, я смотрю на него: под губой топорщится бугорок снюса, еле заметный под его хипстерскими усами, его видно, только когда подходишь вплотную. – Можно же что-то придумать, мы могли бы все вместе втиснуться на заднее сиденье?

Он не отвечает, просто таращится на меня, я нагибаюсь, заглядываю в салон, за водителем расположились двое большеглазых белокурых мальчишек в плавках, у каждого на коленях по планшету.

– Привет, ребята, как мило, что вы можете нас подвезти, – говорю я, надеясь, что мои слова звучат открыто и дружелюбно.

– Еще одна семья, незадолго до вашей, – поясняет Микке чуть более строгим тоном. – Колесо прокололи. Он мне то же самое сказал – мол, уму непостижимо, что у нас нет своих «водяных бомбардировщиков».

Женщина активно жестикулирует, кричит что-то про дым, тычет пальцем куда-то в направлении деревьев, Карола снова мотает головой.

– У них, правда, не груднички, – продолжает мужик. – А у вас младенец. Так что мы развернулись и поехали обратно к вам. Вот только стоять тут и разглагольствовать не планировали.