Текст книги "Даже если всему придет конец"

– Вниманию всех, кто направляется в СТОКГОЛЬМ, этот поезд предназначен ТОЛЬКО для тех, кто путешествует с МАЛЕНЬКИМИ ДЕТЬМИ.

Ее голос мгновенно тонет в потоке вопросов, возражений и просто недовольных выкриков, кричат и стонут мужчины, но женщина только улыбается в ответ и повторяет свое объявление три или четыре раза подряд.

– Ладно, во что она одета? – Эмиль задает вопрос спокойно, авторитетно.

– Кто?

– Твоя дочь. Расскажи, как она выглядит, и мы отправимся на ее поиски, ты и я, а девочки побудут здесь с детьми, хорошо?

– Сейчас откроем двери в вагоны, мы хотим, чтобы после этого в поезд действительно сели ТОЛЬКО те, кто путешествует с МАЛЕНЬКИМИ ДЕТЬМИ.

Двери открываются, я подаюсь чуть вперед, чтобы лучше видеть происходящее; внутри полно народу, даже в темном тесном пространстве у самых дверей, у туалетов и полок с сумками; одна женщина сидит, держа на коленях плачущего мальчика, я ощущаю жаркий поток воздуха изнутри вагона; мальчик раздет по пояс, кожа блестит от пота, женщина смотрит на перрон потухшим взором, в руке у нее банка варенья и ложка, она сидит и кормит ребенка вареньем, я отвожу взгляд.

– Да, в общем, было бы просто супер, Эмиль, но вы разве не собираетесь тоже на поезд?

Он улыбается и пожимает плечами:

– Ничего. Мы с радостью поможем.

Женщина – Ирен? – вздыхает, переводит взгляд, она как будто смотрит на мою ширинку.

– Мы не едем этим поездом, – произносит она скованно. – Очевидно, поживем в одном из кемпингов.

– В том, что у озера? – с нарочитым энтузиазмом подхватывает Карола. – Мы ночевали там сегодня, в целом вполне неплохо.

Повисает подозрительная тишина, женщина ничего не говорит, я тоже молчу, мы выжидательно смотрим на них, женщина вынимает ребенка из коляски, он снова начал кричать.

– Ему всего три месяца, – произносит она, чуть повышая голос, чтобы перекричать детские вопли. – Я не кормлю грудью. А смеси для вскармливания у нас не осталось. В кемпинге сказали, что выдают смесь только грудным младенцам, которых привозят без сопровождения родителей.

Эмиль виновато улыбается:

– Мы пытались объяснить, что у Исы был рак груди и все такое, но они там все реально помешаны на бюрократии. Магазин, судя по всему, тоже закрыт, кто-то пытался вломиться туда ночью.

Женщина снова бросает взгляд на мою ширинку, я рефлекторно подтягиваю шорты, быстро ощупываю гульфик.

Нет. Она смотрит не на ширинку.

Она смотрит на мой карман. На рожок.

– У вас, конечно, не найдется?.. – Эмиль говорит все так же непринужденно, будто салфетку просит. – Они нам сказали пойти сюда на станцию и поспрашивать – «может, найдете, у кого одолжить». – Он, посмеиваясь, качает головой, как будто сам с трудом верит тому, что говорит. – А я такой: ни фига себе, это что тут, типа, теперь повелитель мух или что вообще за фигня, а они ответили, что люди, мол, точно помогут. – Он снова издает смешок и закатывает глаза: – Поэтому-то мы и здесь. Представь, вот засада.

Карола, стоя рядом со мной, крепко прижимает к себе Бекку.

– У нас смеси на два раза, – говорит она. – Ровно до Стокгольма.

Женщина окидывает ее немым взглядом влажных глаз.

– Ваш даже не кричит, – произносит она. – Вилмер орет со вчерашнего вечера. Мы пробовали давать ему обычное молоко, но его от этого только рвет.

Ребенок у нее на руках истошно вопит, маленькое тельце неподвижно лежит в объятиях, движется только лихорадочно красное лицо с застывшими глазами без слез, рот широко открыт, животный пронзительный крик, а ведь так и есть, ребенок – это же неразбавленный инстинкт в умильной упаковке.

– Лады же, да, Дидрик? – Эмиль склоняет голову набок, протягивает руку и пожимает мое плечо, я думаю о том, как наблюдал за ним некоторое время назад, как они шли по перрону и побирались – ходить в таком вот месте и выпрашивать у незнакомцев еду для собственного ребенка, что может быть хуже; я думаю о детской сумке-органайзере, о четырех ложках сухой смеси, которые, если развести в горячей воде, превратятся в пятьдесят миллилитров заменителя грудного молока.

Я делаю глубокий вдох:

– Если мы отдадим вам половину того, что у нас есть…

– Правда, Дидрик? Блин, как же круто! Тогда Иса с Вилмером смогут поесть прямо здесь, а мы сбегаем поищем твою старшую девочку, ведь так? Просто супер! – Он произносит это скороговоркой, пытается промчаться сквозь фразу, но теперь я замечаю искорку отчаяния в его глазах, голос стал чуть пронзительнее, как гитарная струна, которую медленно натягивают, повсюду вокруг нас стоит народ, топчется, толкается, люди пихают друг друга, чтобы залезть в переполненный поезд, я трясу головой:

– Послушай. Если мы отдадим вам половину того, что у нас есть, вы покормите сейчас своего ребенка, но он снова проголодается через четыре часа. А мы будем заперты в поезде, и через четыре часа у нас тоже не будет никакой еды.

Эмиль таращится на меня, продолжая улыбаться:

– Так, значит, ты говоришь, что лучше ваш ребенок налопается до отвала в поезде по пути в Стокгольм, где вы сможете зайти в ближайший магазин, а мой пусть сидит здесь и орет от голода? Так ты рассуждаешь?

Я вздыхаю:

– Может, попробуете что-то другое придумать? Умереть-то он точно не умрет.

Карола стоит вплотную к той женщине, пытаясь утешить ребенка у нее на руках, она взяла одну из игрушек Бекки, розовую с оранжевым штуковину из биоразлагаемого пластика, которая может пищать и мяукать, и машет ею перед плачущим личиком, мамаша лишь смотрит на нее почерневшими глазами.

– Чего вы хотите? Денег? Чего-то из вещей? – Эмиль засовывает руку в брючный карман и вытягивает оттуда часы, ремешок из черной кожи, циферблат серебристого цвета, я ничего не знаю о часах, эти могут стоить состояние, а могут оказаться полным барахлом, и я просто снова мотаю головой:

– Эмиль, это все ужасно, но, черт, короче, каждый должен отвечать за своих детей, так все устроено.

Он подходит на один шаг, высокий, точно выше меня сантиметров на десять, за белозубой улыбкой я вижу усталое, грязное лицо подавленного человека, берет на руки вопящего младенца и выставляет его передо мной.

– Дидрик, твою мать. – Голос его дрожит. – Твою мать, блин, посмотри сюда. Давай же, мать твою. Ты же слышишь, как он кричит.

– Надо было получше все продумать, – запинаясь, говорю я.

– Пойдем, Эмиль, мы уходим, – зовет его женщина, но он, похоже, даже не слышит, наклоняется ко мне, ножка ребенка подергивается прямо у моего живота.

– Знаешь, что про тебя в Сети пишут, а? – В голосе сквозит отвращение. – Ты тут разъезжаешь по округе и грабишь летние домики. Молодец, что получше продумал. Поздравляю. Вот правда.

Рана саднит, ноги болят, я пытаюсь игнорировать его, смотрю на перрон за спиной Эмиля и внезапно вижу худенькую фигурку, копну светлых волос, рюкзачок со Спайдерменом, она стоит к нам спиной, не видит нас в давке, пытается пробиться вперед, может, думает, что мы сели в поезд без нее, что оставили ее одну посреди этого дерьма, ах малышка моя хорошая, и уже было открываю рот, чтобы окликнуть, как вдруг она оборачивается и оказывается подростком с пушком пробивающихся усиков, который кричит что-то своему отцу, стоящему рядом, и я снова разваливаюсь на части.

– Заткнись, – выдавливаю я, борясь с подступившими слезами. – Приходишь сюда и делаешь вид, что горишь желанием помочь, хотя на самом деле просто хочешь забрать еду нашего ребенка. Ты чертовски жалок.

– Эмиль, – повторяет женщина и устремляется по платформе прочь, малыш орет, хрипло, пронзительно. – Все в порядке, Эмиль, мы найдем кого-нибудь другого.

Лицо Эмиля приближается вплотную к моему. От него разит дымом и энергетическим напитком.

– Твою мать, как же я надеюсь, что твою дочку изнасилуют.

Не дожидаясь ответа, он идет дальше с вопящим ребенком на руках.

Карола кричит что-то ему вдогонку, я не слышу что, может, это просто визг, нечленораздельный вопль, я протягиваю к ней руку, она стоит, прижав к груди Бекку, оборачивается ко мне: «Ты слышал, что он сказал, черт, ты слышал, что он сказал про Вилью», – а я киваю и шепчу ей: «Ш-ш-ш, он ушел, плевать на них, – но ее трясет от шока, она рыщет глазами по толпе незнакомцев в поисках Вильи, Зака, я крепко прижимаю ее к себе, – плевать на него, у него крышу снесло, такое бывает, они ушли»; так мы и стоим, с Беккой, зажатой между нами, маленькое спящее тельце, тихое дыхание, а Карола всхлипывает: «Пожалуйста, Дидрик, нельзя, чтобы было так кошмарно, Дидрик, вытащи нас отсюда сейчас же, черт, черт, я больше так не хочу, не хочу тут больше, пожалуйста, Дидрик, что мы вообще будем делать, черт побери?»

– Уедем отсюда на поезде, – отвечаю я невпопад. – Бекке надо уехать из этого места.

– Зак и Вилья.

– Они остались где-то там. Мы их отыщем. Но Бекка без нас не справится.

Карола плачет, тихо и некрасиво, сопли стекают, губы чуть касаются щечки Бекки, она целует ее ушко, нежный хрящик.

– Я не могу, – беспомощно выговаривает она. – Не могу оставить своих детей.

Я киваю:

– У нас есть регистрационный номер машины, на которой увезли Зака. Во всяком случае, половина номера. А Вилья вряд ли ушла далеко. Если поедешь домой с Беккой, я останусь здесь и найду старших. Мы наверняка сможем уехать дневным поездом, и уже вечером все встретимся дома. И сумеем как-нибудь собрать вещи в Таиланд или купим все по прилету.

Она морщится, шмыгает носом:

– А теперь ты начинаешь.

– Что начинаю?

– Говорить так, словно все как обычно. Говорить, что мы приедем домой. Суши-бар. Скалодром. Таиланд.

Я вздыхаю:

– Надо хотя бы попытаться. В смысле, сохранить надежду. Думать, что все будет хорошо.

– Или не надо, – отвечает она неожиданно спокойным тоном. – Наши дети пропали. Ты облажался. Влез в чужой дом, а теперь еще сядешь за это. Нам негде жить, и ни черта мы не поедем ни в какой Таиланд. Сплошной бардак.

На перроне становится свободнее, те, у кого нет маленьких детей, в большинстве своем перестали пытаться влезть в поезд, а те, кто едет, похоже, разместились по вагонам, больше не нужно повышать голос, чтобы расслышать друг друга, толпа схлынула, и теперь я замечаю, насколько устал, бесконечно устал от всего этого; я киваю на поезд.

– Бекка, – говорю я. – Мы должны позаботиться о Бекке.

– Да, – отвечает она. – Верно. И правда должны.

– Мне пойти с тобой в вагон? Помочь найти место.

Она медленно мотает головой:

– Нет, Дидрик.

– Ладно, но будь готова к тому, что там дикая давка, попробуй переговорить с кем-нибудь, чтобы Бекке…

– Нет, – повторяет она. – Дидрик. Послушай. Я не еду.

Я ошарашенно смотрю на нее, она прячет глаза, уставилась в одну точку за моей спиной, не зная, как продолжить.

– Я не могу бросить здесь Вилью с Заком. А ты… Думаю, лучше, если ты…

Фраза повисает в воздухе, и смысл ее слов постепенно доходит до меня. Я слышу, что где-то лает собака, это все та же или другая?

– Ты не справляешься, – продолжает Карола. – Понимаешь, нет? Ты с этим не разберешься. Со всем этим дерьмом так точно.

Я хочу возразить, открываю было рот, потом закрываю, вспоминаю, как мы шли вчера, долгие часы под палящим солнцем по пути в Эстбьёрку, или Ованмюру, или в никуда, вспоминаю квадроцикл, сверкающего оранжевого жука, вспоминаю дым, панику, страх в глазах Зака, когда я бросил его на заднее сиденье к двум чужим мальчишкам и позволил уехать, боже мой, как я мог позволить им забрать моего сына, о чем я думал, почему никто меня не остановил?

– Не-а, – только и могу ответить я. – Не, пожалуй что, не смогу.

Дальше все происходит очень быстро, она перепаковывает сумки, берет мой рюкзак «Фьелльрэвен» и на автомате перекладывает все вещи Бекки в сумку-органайзер, показывает мне, куда убрала последний подгузник, где лежат салфетки, мазь для промежности, запасная одежка, желтый формуляр с показателями ее роста, кривыми веса и календарем прививок; меня, как всегда, поражает, насколько мало я знаю, как плохо ориентируюсь, это ведь мой ребенок, и я считаю себя вовлеченным папой, но всякие мелочи в этой младенческой головоломке оказываются в ее ведении, и так было всегда, я думал, что с третьим ребенком будет как-то иначе, но все, конечно, осталось по-старому, и в какой-то момент я принял это, так оно устроено, а мы такие, какие есть.

Карола держит Бекку, прижимает свою щеку к ее, дочка крутится, начинает пробуждаться, и она стремительно передает малышку мне, произносит какие-то привычные слова утешения, баюкает, а мне обещает сообщить, как только что-то узнает.

Потом вешает органайзер мне через плечо, скованно улыбается и быстро гладит мою повязку, я жду поцелуя, но не получаю его и понимаю, что так оно теперь и будет, мы больше не вместе, вот сейчас все и происходит, сейчас, когда она прощается и разворачивается, удаляется по перрону, спина прямая, походка целеустремленная, она полна жажды действия, и никогда еще я не восхищался ею так, как теперь, никогда не переполняла меня такая гордость за то, что она моя, как в тот миг, когда я осознал, что она больше не моя, и я кричу ей вслед: «Просто кто-то подложил бомбу в автомобиль!» – но она не оборачивается, может, не слышит, надеюсь, что так, что она просто не слышит меня.

Я стою один на перроне в Реттвике, все еще утро, зной испарениями поднимается от царящего здесь сухого гравия, бетона, металла. Я надеваю рюкзак-переноску и закрепляю Бекку у себя на груди, теплое тельце ерзает, она трется мне об плечо, голая ножка бьет по животу. «Теперь только мы с тобой остались, солнышко, – шепчу я ей и взбираюсь в вагон, вхожу в давку, вонь, жарищу, маленькая цепкая ручка дерет мои волосы и то пятно ожога, что не прикрыто повязкой, – теперь только мы с тобой».

* * *

С точки зрения устойчивого развития, худшее, что мы можем сделать – хуже, чем выкидывать еду за два дня до истечения срока годности, хуже, чем трижды в год летать в Австралию, хуже, чем покупать одежду исключительно чтобы покрасоваться или от скуки, – это завести ребенка. Каждое человеческое существо – огромная обуза; это тело, которое нужно сначала родить, а потом согревать, перевозить, приводить в порядок и развлекать в течение девяноста лет. Можно поспорить, сказав, что дети нужны для выживания человечества, но планета уже перенаселена и нет недостатка в детях, которых можно усыновить, о которых можно заботиться и с которыми можно проводить время, если у тебя есть такая потребность.

Но размножаться и заводить собственного ребенка, биологическое потомство, проживая в Швеции, значит, производить выброс углекислого газа, который просто-напросто невозможно мотивировать, ссылаясь на какие-то там сентиментальные идеи продолжения рода.

Заводить второго ребенка? До смешного эгоистично.

Третьего? Абсурдно. Безумно. Неприкрытый климатический садизм. Каждую неделю в Средиземном море тонут младенцы, когда их отчаявшиеся, ошалевшие от паники родители пытаются выбраться из адского пекла северо-африканской пустыни, младенцы подрастают в лагерях беженцев в Греции, Италии и Турции, младенцев хоронят заживо в варварских условиях на Ближнем Востоке, младенцы медленно задыхаются и умирают от смога в Пекине и Нью-Дели, младенцев зарубают мачете обдолбанные дети-солдаты в Конго ради того, чтобы колтан[39]39
  Колумбит-танталин (сокращенно колтан) используется для изготовления электролитических конденсаторов, широко применяется в электронных устройствах. 60 процентов мировых запасов колтана сосредоточено в Конго. Его добычу в стране связывают с целым рядом нарушений прав человека, включая детский труд.


[Закрыть] не дорожал и автомобильные компании могли и дальше сдерживать цены на электрические внедорожники, а ты смог завести троих собственных детей?

Но я это обожал. Нагло, бесстыдно. После всех мытарств с Вильей и Заком, после многих лет жесткой экономии, унизительных кредитов, зарплатного рабства и нескончаемых угрызений совести из-за того, что не стал тем, кем хотел когда-то стать, после того, как наш брак развалился, после пандемии, после всего, через что мы прошли, мы оказались один на один с этой беременностью, с которой не знали, что и делать, с ребенком, на появление которого ни один из нас не рассчитывал, в мире мглы и пустоты, мире, где отовсюду щерятся фальшивые улыбки зла, глупости и уродства, да и вообще, знаете, сколько в наши дни стоит одна упаковка подгузников?

И мы сказали да. Мы сказали да третьему ребенку, что нам было терять, ребенка, разумеется, который, согласно общепризнанным научным исследованиям будет стареть в апокалиптическом кошмароподобном хаосе, таком, какой мы сейчас и представить не можем, но люди рожали детей во все времена, несмотря на голод, войны, эпидемии; в Зимбабве средняя продолжительность жизни тридцать пять лет, а они там все равно детей заводят, у берегов Новой Гвинеи есть группы островов, которые в скором времени поглотит океан, а люди и там детей заводят; ее поколение полностью откажется от ископаемого топлива, это они понесут дальше знания, усвоенные еще в детском саду, не будут пытаться улизнуть от ответственности, их жизнь станет непрерывной борьбой за сохранение нашей цивилизации, насколько это возможно; и мы могли бы подготовить ее к этому, собственно, так мы и рассуждали, мы могли бы воспитать из нее умного, порядочного, способного принять на себя ответственность сознательного гражданина.

Вероятно, мы рассчитывали, что она успеет немного подрасти.

Я сижу скрючившись на полу в вагоне, меж рядов кресел, повсюду теснится народ, по два-три человека на кресло, туалеты затопило, и моча сочится из-под дверей, я держу Бекку на коленях и пытаюсь играть с ней в песенки-потешки, но на ум приходят только «Паучок-малютка» и «Сидел бельчонок на сосне», я чувствую, как старый поезд движется вперед, медленно, тряско; если посмотреть вверх, то видно лишь узкую полоску неба в окне, совсем чуть-чуть, и все же я испытываю невероятное облегчение от того, что мы в пути.

Вокруг нас воздух переполнен криками и воем детей, какой-то двухлетка ковыляет по вагону в памперсе, свисающем чуть не до колен, рядом со мной женщина с эмигрантской внешностью, широко раскрыв глаза от ужаса, пытается кормить ребенка грудью, прикрываясь платком, вплотную к ней – не менее нервный человечек в очках с толстыми стеклами, который перебирает что-то в полиэтиленовом пакете, несколько детей от пяти до семи лет играют, карабкаясь по спинкам кресел, хватаясь за перекладины багажных полок как за турники, поезд для них – словно полоса препятствий, игровой аттракцион, взрослые вяло и безуспешно протестуют, дети гоняются друг за другом, визжат и резвятся, а состав кренится на поворотах, я думаю, что Зак, будь он здесь, фантазировал бы, что поезд направляется на небеса, под землю, в Хогвартс.

Я прикидываю, не сходить ли в вагон-ресторан, но какой-то сердитый старик, видимо, чей-то дедушка, в тот же миг возвещает на весь вагон, что в этом бесовском поезде, так его растак, нет ни еды, ни питья, он напишет правительству, он заявит в полицию на правительство, он напишет в газеты, и «уж тогда попляшете, черти».

В тесноте среди сгорбленных тел, сидя на грязном протертом паласе, я пытаюсь улыбаться своей дочке, дую на ее голое тельце, стараясь подарить ей хоть немного прохлады, укачиваю ее у себя на коленях, напеваю песенки, пальцами изображаю паучка, который лезет то вверх, то вниз, правый большой палец соединяю с левым указательным, и наоборот, и так раз за разом, капает дождик, паучка смывает поток, выглядывает солнце, паучок снова лезет вверх, и опять то же самое раз за разом, забавно, почему я ни разу раньше не задумывался, что в песенке говорится об оптимизме, о том, чтобы никогда не сдаваться, о том, что тебя смывает, а ты лезешь вверх, смывает, а ты лезешь вверх, это бесконечный цикл смерти и возрождения; поезд мягко покачивает из стороны в сторону, и лужа испражнений из туалета начинает перетекать в вагон, я слышу брезгливое перешептывание взрослых за моей спиной, представляю, как палас впитывает мочу и дерьмо, сантиметр за сантиметром; скоро окажусь в полном дерьме, думаю я, усмехаясь собственной формулировке, скоро буду по-настоящему сидеть в дерьме, но это нестрашно, выглянет солнце и просушит все вокруг.

* * *

– Эй, слышь.

Я взглядываю вверх.

– Эй.

Сколько я проспал?

– Слышь. Эй, ты. С младенцем.

Рослый мужчина, седые виски, гладко выбрит, в очках, на нем желтый жилет с отражающей лентой, у бедра пищит и бормочет рация, он наклонился надо мной и тычет мне в плечо мясистым пальцем, звук изменился, шум уличного движения резче, гул большего числа голосов, поезд стоит.

– Тебе выходить.

– Мы уже в Стокгольме?

Он добродушно мотает головой:

– Нет, но здесь вы пересядете в другой поезд. Мы так сейчас делаем, у кого детям меньше трех лет – хотя с этим не очень строго, – вас переводим в другой поезд.

От мужчины исходит слабый аромат лосьона после бритья, голос у него мягкий, но чувствуется, что он привык, чтобы ему подчинялись, я хочу выяснить, почему так, но кругом все, кто с грудничками, повставали с мест: высокий парень со спящим в переноске-кенгуру малышом, перепачканная женщина с кричащим младенцем, завернутым в полосатую наволочку, эмигрантка взволнованно смотрит на своего мужа, он взволнованно смотрит на меня, а я пытаюсь улыбнуться в ответ и промычать что-то ободряющее; мы встаем, идем за надушенным лосьоном мужиком, протискиваемся, чтобы выбраться из пропахшего потом суетливого вагона вниз на перрон, здесь воздух другой, больше запаха асфальта, гравия, пыли, больше запахов города, меня чуть пошатывает на выходе из вагона, я пытаюсь плечом нащупать опору, Бекка выгибается у меня на руках, и я едва не теряю равновесие, но высокий парень протягивает руку, и вот я уже снаружи, моргаю на ярком свете.

– Здравствуйте! Можно задать пару вопросов?

Передо мной просто живое воплощение Мидсоммара – красивая молодая женщина со светлыми косами, в легком платье, с обильным макияжем, на высоких каблуках тянет ко мне микрофон с медийным логотипом, за ее спиной стоит оператор.

– Вы приехали прямо из Реттвика, верно? – Теплая, полная эмпатии улыбка. – Как бы вы описали настрой среди тех, кто избежал пожара?

Я таращусь на нее. На перроне давка и хаос, журналисты, камеры, я знаю одного или двух из них, но еще там стоят и обычные люди, которые просто снимают происходящее на мобильники, а также плачущие дети, люди с написанными от руки плакатиками: «ПЕРНИЛЛА СВЕНССОН», «ХУАНИТА КАНДИНСКИ», «ХАМПУС ЮРТ», «Вы видели МАРСТОНА 7 ЛЕТ???», их взгляды буравят мое лицо в поисках хоть чего-нибудь, за что можно ухватиться, какой-то зацепки, – а женщина-Мидсоммар завлекательно улыбается, я ее не знаю, наверняка взяли на летнюю замену.

– Меня интересует, каковы ощущения, как человек себя чувствует после того, как побывал так близко к очагу пожара, который, вообще говоря… – она меняет интонацию, переключаясь с задушевной на торжественную, – …который, вообще говоря, на сегодняшний день описывают как самый страшный пожар, КОГДА-ЛИБО случавшийся в Северной Европе.

– Да… – Я откашливаюсь: – Да, это уж совсем ни к черту.

Бекка смотрит на нее, начинает что-то лепетать, временная сотрудница улыбается ей в ответ, с сияющим взглядом костяшкой пальца она аккуратно гладит Бекку по щечке.

– Как ее зовут?

– Бекка.

– Боже мой, какая лапочка.

– Мы, блин, вообще где? – Мой голос звучит как чужой.

– В Бурленге, – отвечает она. – В Бурленге. Вас разве не проинформировали?

Я мотаю головой:

– Нам просто сказали выходить.

– Правительство вмешалось в ситуацию и заказало вагоны из Германии, чтобы справиться с эвакуацией граждан. Что вы об этом думаете?

– Я просто хочу домой.

– Вообще говоря, это случилось после того, как вчера один из поездов простоял четыре часа в Эстерсунде на жаре и троих детей пришлось госпитализировать, а сейчас поступили сведения о том, что двое скончались. Ваша реакция на это?

Левая рука ноет, я перекладываю Бекку в правую.

– Ну, что тут скажешь. Черт знает что.

Она лихорадочно кивает, но я больше ничего не говорю, и интерес, читавшийся на ее красивом личике, начинает чуть заметно угасать, вокруг накрашенных губок проступает слабая морщинка разочарования.

– Да, а сейчас, вообще говоря, уже более двухсот человек погибло в этой ужасающей катастрофе. Каковы ваши мысли о пострадавших, что должно сделать общество?

– Сделать?

– Да! Как мы можем защитить себя? – Я начинаю ее утомлять, она стоит и разминает ногу, осматривая перрон в поисках другого собеседника. – Я хочу сказать, вы же наверняка должны быть сильно разочарованы?

Меня разбирает смех, я склоняю голову чуть набок, отчего повязка становится заметнее, прижимаю к себе Бекку, хорошая получается картинка.

– Разочарован? С чего бы, потому что у меня машина сгорела и семья пропала, а половина волос и… то есть разочарован? Нет, черт подери, не так, я немного взбешен, если начистоту, немного прискорбно, что половина Швеции превратилась в чертов гигантский костер, вы же это хотите сказать, нет? Это и правда совсем не хорошо, нас много, тех, кто негодует от того, что весь мир превратился в чертов ночной кошмар, вы же это хотите сказать?

Она смотрит на меня, в глазах снова вспыхивает блеск, а я как раз этого и хочу, хочу привлечь ее интерес, не желаю продешевить, хочу выдать контент, пробить потолок, как говаривал мой первый начальник, я не в силах противостоять жажде, шуму, голоду.

– Эй? Дидрик? – Сквозь гул пробивается чей-то голос. Темноволосая женщина небольшого роста, со стрижкой паж, в шортах цвета хаки и простой черной футболке, пару лет назад мы вместе работали в одном бюро. – Дидрик? Черт, это и вправду ты. – Худенькая, миниатюрная фигурка, запах пота. – Черт, как у тебя дела-то?

– Юссан. Давно не виделись.

– Я теперь в новостях. В климатической редакции[40]40
  Репортеры, чьей основной задачей является освещение проблем изменения климата, уже несколько лет есть во многих шведских медиа. Первая полноценная климатическая редакция появилась в 2019 г. в газете «Экспрессен», но через год была расформирована на фоне пандемии.


[Закрыть]. – Она словно не замечает временную сотрудницу и становится прямо перед ней. – Блин, ты вообще в курсе, что везде засветился?

– Извините, – недовольно вклинивается репортерша, – я тут до вас была.

– Мы с Дидриком старые друзья, коллеги по прошлой работе.

– Дидрик? – молодая журналистка нахмуривает лобик.

Я киваю:

– Да.

Юссан сует мне свой мобильный и тараторит, стараясь перекричать всех:

– Дидрик, поговорим о случившемся, думаю, многим интересно знать, каково это, мы же с тобой вместе работали, на такие вопросы смотрим с одной точки зрения, так что если мы…

– Боже мой, Дидрик? – Временная сотрудница вытягивается на своих высоких каблуках и нависает над Юссан, которая ниже ростом и старше.

– Да?

– Это же вы? – Она прижимает ладонь к уху, вскидывает брови, делает глубокий вдох: – Да, да…

По тону я слышу, что она разговаривает с кем-то другим, потом разворачивается и косится на оператора, который показывает выставленный вверх большой палец.

– Да. Вот так. Дидрик. Я стою здесь, вообще говоря, с Дидриком фон дер Эшем, который только что прибыл в Бурленге со своей дочерью Ребеккой. Дидрик, позвольте задать вам вопрос о том, что вы думаете об обвинении вас во взломе и разграблении чужого жилья?

Юссан высвистала себе оператора, тот встает в сантиметре от конкурента, она спрашивает что-то, но я не слышу, обе говорят теперь наперебой, другие репортеры тоже тянут микрофоны, на меня направлены камеры, мобильные телефоны, как закрытые оконца в другой мир, я выставляю перед собой Бекку, испытывая легкий стыд от того, что использую ее, но гораздо сильнее – чувство злости.

– Видите этого ребенка? Она оказалась на дороге, в дыму, кругом все горело, мы шли несколько часов подряд. Я вломился в чужой дом, чтобы спасти ее. Какие, к черту, обвинения, в чем? В том, что я пытался позаботиться о собственной семье, что я просто хочу пережить кризис, который общество десятилетиями пыталось отрицать? И о котором такие, как ты, беспокоятся, только когда люди умирают, когда все это дерьмо полыхает, когда появляется клевая история, которую можно рассказать, а через неделю забыть о ней, и вот вы уже стоите и рапортуете о какой-нибудь перестрелке в Гётеборге или об афганцах, которые захватили какую-нибудь дыру в Блекинге, или еще о чем-то, это полный крах, будет только… только… – Я запинаюсь, закашливаюсь, чувствую внезапную вспышку боли под ребром.

В ее глазах вспыхивает резкий, колючий, ядовитый огонек, который, наверное, всегда там был, скрытый под макияжем, летним платьем, жарко, я вижу капельку пота, блестящую на покрытом пушком виске.

– Но, Дидрик… – она слегка повышает голос, остальные все смолкли, она тут главная, несмотря на юность и неопытность, а может, и благодаря им она хозяйка положения, Юссан просительно выставила вперед телефон, теперь и она только следит за происходящим, – как бы то ни было, речь ведь идет о преступном деянии, это же коснулось не только вас, по всему региону сообщают о случаях ограблений, краж и причинения вреда имуществу, что бы вы сказали пострадавшим гражданам?

Я пожимаю плечами:

– Привыкайте, вашу мать.

Реплика на несколько мгновений повисает в воздухе, я готов продолжить, но чувствую, как к горлу подступает кашель, перрон чуть кренится, я рассчитывал, что мои слова прозвучат с иронией, но никто вокруг не смеется, может, я перегнул палку?

– Дидрик, – произносит Юссан с вымученным выражением лица, – не лучше ли нам…

– Я сейчас еду дальше, в Стокгольм, – отвечаю я, – можем там еще поболтать. Чао, – я подмигиваю ей, прижимаю грязные пальцы к губам и машу, мы привыкли делать так во время наших совещаний в Zoom, пока сидели на удаленке по домам во время ковида, а когда вернулись на работу, продолжили делать так по инерции, только теперь слали друг другу воздушные поцелуи, было классно, своего рода ощущение общности; я улыбаюсь и жду, что на ее лице промелькнет узнавание, но ничего такого не происходит, только отчужденная озадаченная пустота, так что я разворачиваюсь и начинаю протискиваться сквозь толпу на перроне.

Рослый мужик в желтой жилетке стоит в отдалении рядом с чем-то, сильно смахивающим на боевой самолет, футуристическая мечта, сияющая белизной, с яркой красной окантовкой, протянувшейся вдоль вагонов и носа поезда; мужик стоит в окружении народа с рюкзаками, чемоданами на колесиках, полиэтиленовыми мешками, и везде полно детей, девочка-подросток несет на руках своих младших сестер, мальчик рыдает, размазывая черные сопли, девочка одних лет с Заком стоит и просто в никуда кричит: «МАМА-МАМА-МАМА», – никто не обращает на нее внимания.

– Только те, у кого очень маленькие дети, – спокойно поясняет мужик, – совсем маленькие, которые не могут передвигаться самостоятельно. – Увидев меня, он делает шаг вперед, раздвигает людскую сумятицу и подзывает меня взмахом руки, с улыбкой жмурится на солнце. – Пора отправляться домой, Дидрик, – говорит он и нажимает на кнопку.

Створки двери с шипением разъезжаются, и я вступаю в рай – отличие от груды металлолома, в которой я только что ехал, настолько разительно, что аж зубы сводит: все из чистого нового пластика цвета сливочного масла и шоколадной нуги, никаких запахов, кроме легкого аромата стерильности – подобно мягким, почти неслышным басам в попсовом хите о любви, – все вокруг сияет чистотой, все абсолютно новое, большие открытые пространства с табличками, которые показывают, что здесь можно поставить велосипед или детскую коляску, кто-то расстелил там пледы и спальные мешки, и малышня ползает по полу, в остальном же никто не стоит и не сидит в проходах, даже кресла не все заполнены, наверное, каждое третье занято взрослым или младенцем, многие подняли подлокотники средних кресел, чтобы устроиться лежа.