Текст книги "Скрипка дьявола"

6

Когда Пердомо услышал, как Альфонсо Архона обращается со сцены с призывом к представителям органов правопорядка, ему первым делом пришло в голову, что у Ларрасабаль украли скрипку. Инспектор не имел представления о том, идет ли речь об инструменте работы Страдивари или Гварнери, но знал как профессионал – за последнее время произошло несколько громких краж, – что рыночные цены на легендарные скрипки, сделанные в Кремоне в XVII–XVIII веках, на которых играют первоклассные солисты, поистине баснословны.

– Схожу посмотреть, что случилось, но не хочу оставлять тебя одного. Так что пойдем со мной, – обратился он к Грегорио. – Только ничего не делай и не говори без моего разрешения. Ты понял?

– Можешь положиться на меня, папа, – ответил мальчик, в глазах которого светился восторг. Ему очень хотелось участвовать вместе с отцом в расследовании таинственного происшествия.

Пердомо взял сына за руку и, шагая навстречу людскому потоку – публика, недоумевая, в чем дело, покидала зал в противоположном направлении, – двинулся к сцене, возвышавшейся на полтора метра над полом. На нее можно было попасть, поднявшись по боковым лесенкам, и он выбрал ту, что слева. Потом, толкнув боковую дверь, которая вела к артистическим уборным, начал выяснять, в чем дело.

В Симфоническом зале было две артистических для дирижеров оркестра, четыре для солистов и две раздевалки для оркестрантов, мужская и женская. Длинный и широкий коридор, по которому можно было в них попасть, украшали фотографии, по большей части черно-белые, великих артистов, которые выступали здесь с открытия Концертного зала в октябре 1988 года. Среди весьма популярных исполнителей Пердомо сумел узнать только тенора Альфредо Крауса.

В коридоре толпились музыканты, они двигались во всех направлениях, большинство разговаривали по мобильным. По отрывочным фразам Пердомо довольно скоро понял истинную причину отмены концерта: в этих самых стенах только что, буквально несколько минут назад, убили Ане Ларрасабаль. Полицейский вытащил свою бляху и показал ее первому человеку, с которым столкнулся лицом к лицу. Этим человеком оказалась тромбонистка Элена Кальдерон – высокая, атлетически сложенная девушка с очень темными и очень короткими волосами и челкой. Лучистый взгляд напомнил Пердомо Лайзу Миннелли в ее лучшие времена.

Лайзу ростом под метр семьдесят пять.

– Я полицейский инспектор, – сообщил он девушке. – Насколько я понял, произошло убийство. Вы можете отвести меня туда, где находится жертва?

Девушка некоторое время изучала его жетон, потом посмотрела на Грегорио, который стоял чуть позади отца, и спросила:

– А кто этот мальчик?

– Мой сын. Мы вместе пришли на концерт.

– Тело обнаружили в Хоровом зале, и, если хотите, я могу проводить вас туда, но мальчик…

– Мальчик, разумеется, останется здесь, – уточнил Пердомо, слегка раздосадованный тем, что кто-то мог подумать, будто он способен отвести подростка на место преступления. – Найдется какая-нибудь комната, где он мог бы меня подождать?

– Мне нетрудно побыть с ним, но тогда я не смогу вас проводить.

Тромбонистка подняла взгляд и различила среди множества музыкантов, толпившихся в коридоре, коллегу, который, судя по всему, пользовался ее особым доверием.

– Георгий, милый, я тебя ищу уже полчаса, где ты бродишь, да еще с тубой в руках? Отложи ее и займись этим пареньком… Кстати, тебя как зовут?

– Грегорио, – ответил мальчик.

– Ага, похоже на мое имя, – сказал русский с заметным акцентом.

Он был мощного телосложения, с густой копной прямых волос, усами и окладистой бородой, которая заканчивалась завитком, похожим на носок турецкой туфли. Гигант явно испугал мальчика, поскольку тот поначалу не выказал никакого желания остаться с ним. Он потянул отца за рукав и тихонько спросил:

– А нельзя пойти с тобой?

Пердомо самым суровым тоном, на какой только был способен, глядя прямо в глаза мальчику, ответил:

– И не думай. Слышишь? Это не игрушки.

– Папа, прошу тебя, клянусь, я буду хорошо себя вести.

– Не торгуйся со мной, Грегорио, я сказал, что нельзя, и точка.

– Георгий может остаться с ним. Как видите, он играет на тубе в нашем оркестре. Зовут его Георгий Роскофф.

– Пойдем со мной, Грегорио, – сказал музыкант мальчику, состроив гримасу, которая, очевидно, должна была означать улыбку. – Посмотрим, знаешь ли ты, кто это, – добавил он, показав на одну из фотографий в коридоре.

– Иегуди Менухин, – тут же ответил Грегорио.

– Прекрасно, один – ноль в твою пользу. А это кто?

Пердомо понял, что музыкант, который держал свой тяжелый инструмент в одной руке, словно это был горн, умеет обращаться с детьми, и тут же переключился.

– Отведите меня к телу, – попросил он тромбонистку, в то время как Грегорио и музыкант потихоньку удалялись, продолжая угадывать, кто изображен на фотографиях.

– Пойдемте сюда, это в другой части здания, – отозвалась женщина.

И они направились туда, где был обнаружен труп Ане Ларрасабаль.

По дороге Элена Кальдерон назвала себя и объяснила инспектору, что такое Хоровой зал.

– В этом здании, кроме Симфонического и Камерного залов, есть зал для небольших собраний, конференций и показов. Он небольшой, человек на двести, и сегодня не использовался.

– Вы вызвали полицию?

– Да, конечно, как только нашли тело.

– Тогда они скоро прибудут, но раз уж я здесь, то лучше будет, если я взгляну на тело, хотя я и не на дежурстве. Надеюсь, там никто ничего не трогал.

– Не знаю, я не входила в зал и не видела тела. Мне кажется, его обнаружил маэстро Агостини.

Пердомо и тромбонистка дошли до двери Хорового зала, и полицейский увидел, что она закрыта. На полу, рядом со входом, сидел во фраке первый виолончелист оркестра Андреа Рескальо. Закрыв лицо руками, он горько плакал. Рядом с ним стоял маэстро Агостини, который, казалось, сразу постарел лет на десять, и еще мужчина лет сорока пяти, с маленькими глазками и очень тонкими губами, в пиджаке и черной рубашке, который оказался главным дирижером Национального оркестра Испании Жоаном Льедо. У него было заметное брюшко, а рот кривила постоянная презрительная усмешка, из-за чего Пердомо немедленно проникся к нему недоверием.

– Андреа, – позвала Элена Кальдерон и, наклонившись, тронула виолончелиста за плечо, – пришел полицейский.

Рескальо вздрогнул, словно его разбудили от страшного сна. Поднял голову и, увидев Пердомо, мгновенно собрался. Вытерев слезы платком, который держал в левой руке, правую он молча протянул Пердомо.

Полицейский еще раз продемонстрировал свой жетон, когда тромбонистка представила его дирижерам.

– Вот это скорость! – воскликнул Льедо. – Трех минут не прошло, как мы позвонили, чтобы сообщить о преступлении.

– Просто я был в партере, в числе слушателей, – любезно пояснил Пердомо. – Внутри кто-нибудь есть? – спросил он, показывая на дверь.

– Только труп.

– Кто его нашел?

– Я, – сообщил Агостини, сделав шаг вперед. – Я отошел подальше от артистических, потому что хотел, никого не беспокоя, выкурить сигару, а потом, как следует поблуждав по коридорам, понял, что не знаю, куда идти. Стал открывать разные двери в надежде, что через какую-нибудь попаду к артистическим, и вдруг случайно оказался в этом зале и увидел тело на фортепиано.

– Вы до чего-нибудь дотрагивались?

– Только до двери. Она была закрыта, я ее открыл и снова закрыл, когда пошел за помощью.

– Вы единственный, кто входил туда, с тех пор как нашли тело?

– Да, насколько мне известно.

– Расскажите, что именно вы делали, когда вошли в зал и обнаружили труп.

– Я открыл дверь и, так как свет был включен, тут же увидел тело, распростертое на фортепиано. Я подошел ближе и удостоверился, что она не дышит.

– Вы дотрагивались до тела? – встревоженно перебил Пердомо.

– Нет, сеньор, было ясно, что она не дышит: грудь не двигалась. Я тут же понял, что она убита.

– Как вы поняли, что она убита? – поинтересовался инспектор. – Это могла быть случайная смерть.

– Когда вы войдете и увидите труп, сами поймете, – чуть слышно проговорил старый дирижер.

Пердомо открыл находившуюся сбоку дверь зала и вошел.

Он увидел слева на некотором возвышении шесть рядов стульев, предназначенных для певцов. С другой стороны находились кресла для публики. В центре на большом подиуме стоял рояль с закрытой крышкой, а рядом с ним располагался подиум поменьше с пюпитром и высоким стулом для дирижера хора.

Бездыханная Ане Ларрасабаль лежала навзничь на рояле, раскинув руки; ноги ее были обращены в сторону клавиатуры.

Одна туфля спала у нее с ноги и валялась возле ножки стоявшей у рояля табуретки. Лицо, как обычно у задушенных, посинело, а глаза выкатились из орбит, что придавало лицу скрипачки жуткий вид. Красные губы запеклись, на нижней, почти в самом уголке рта, виднелась ссадина со следами двух зубов.

На груди, щедро обнаженной благодаря глубокому вырезу, кровью была сделана надпись арабскими буквами:

Несмотря на то что с первого взгляда не оставалось никаких сомнений в том, что Ларрасабаль не вернуть к жизни, инспектор все же хотел удостовериться в этом. У него не было с собой перчаток, и, чтобы не касаться тела, он, вытащив из кармана программку, свернул ее в трубку. Приставив один конец к груди жертвы, он приложил ухо к другому и убедился, что сердце не бьется. После этого Пердомо достал из внутреннего кармана пиджака авторучку и с ее помощью обследовал правую руку жертвы, на большом пальце которой убийца сделал глубокий надрез, чтобы получить кровь, которую использовал как краску.

Тромбонистка и оба дирижера вслед за инспектором подошли к самому роялю и наблюдали за каждым движением Пердомо в почтительном молчании, словно внимательные ученики на занятиях по анатомии. Пердомо видел, что Элена Кальдерон поднесла руку ко рту, как бы пытаясь подавить ужас, вызванный этим жутким зрелищем. Рескальо, напротив, оставался вдалеке, в проходе, что было для Пердомо вполне понятно, поскольку он уже знал, что это жених жертвы.

Кроме крови, на правой руке были остатки какого-то красноватого вещества, которое Пердомо тотчас идентифицировал как канифоль. Грегорио сто раз говорил ему, что смычок любого скрипача всегда должен быть натерт канифолью, чтобы конский волос не соскальзывал со струн.

Заметив, что в зале нет драгоценной скрипки, принадлежавшей Ларрасабаль, инспектор спросил про нее у дирижеров. Элена Кальдерон, которой хотелось поскорее уйти с места преступления, сказала:

– Наверное, она в артистической Ане. Хотите, я схожу взгляну?

– Да, будьте добры, – ответил Пердомо. – И заодно проверьте, как там мой сын.

Тромбонистка ушла, а Пердомо наклонился, чтобы рассмотреть шею жертвы вблизи, и оставался в этом положении полминуты. Затем выпрямился и сообщил дирижерам:

– На шее нет странгуляционной борозды, и это говорит нам о том, как действовал убийца.

– Борозды? – удивленно переспросил Льедо.

– При удушени и с помощью веревки или скользящей петли на шее всегда образуется борозда, но здесь я могу отметить только гематому с левой стороны. Значит, ее задушили руками. Судебный врач сумеет все точнее определить после вскрытия, – объяснил Пердомо, – но, поскольку на шее нет ни отметин от пальцев, ни следов ногтей, я склоняюсь к мысли, что ее задушили предплечьем.

– А что написано у нее на груди? Вам известно, что это значит? – спросил маэстро Агостини.

– Года два назад я бы ответил «нет». Но поскольку в нашей стране фанатиками-исламистами совершается все больше преступлений, мы, сотрудники отдела убийств, познакомились с Кораном.

– Скажите же нам, что там написано! – нетерпеливо воскликнул Льедо.

– Собственное имя Иблис, это одно из имен, которыми мусульмане называют дьявола.

Агостини тут же вспомнил встревоживший его разговор с Ане Ларрасабаль перед концертом и пересказал его инспектору.

– Существует множество имен дьявола, – ответил инспектор. – Ваал, голову которого вы видели на скрипке, ханаанского происхождения. Греки пользовались словом diabolos, из него получился «дьявол», арабы употребляли слово iblis, происходящее от слова balasa, «безнадежный». В соответствии с Кораном, Аллах, создав Адама, приказал всем ангелам преклониться перед новым творением. Иблис отказался, поскольку был создан из огня, а не из глины, как человек, и считал себя выше. Тогда Аллах прогнал его, именно поэтому Иблис – Безнадежный, ведь он отвергнут Богом и винит человека в своем несчастье.

– Не знал, что мусульманский дьявол так похож на нашего, – заметил Агостини.

– Да, похож, вы верно сказали. Но не совсем такой же. Это не ангел, как Люцифер, а джинн, злой дух, созданный из огня. И он не пребывает в аду, как наш Сатана, потому что Аллах послал ему испытание, разрешив бродить по свету. Иблис воспользовался великодушием Аллаха, чтобы искушать людей греховными мыслями и фантасмагорическими иллюзиями. Хотя мусульмане верят, что в конце концов он неминуемо окажется в аду.

– Вы считаете, что преступление может быть связано с исламскими фундаменталистами? – испуганно спросил Агостини.

– Сейчас слишком рано выносить какое-либо суждение, – ответил полицейский.

– Но разве это убийство не может быть началом другой стратегии? – продолжил свою мысль итальянец. – До сих пор исламские террористы стремились убить как можно больше людей. Но поскольку благодаря принятым мерам безопасности им все труднее совершать новые теракты, возможно, теперь они пытаются привлечь к себе внимание путем выборочных убийств. Ане Ларрасабаль известна во всем мире, о ее убийстве будет сообщено в газетах и теленовостях всего мира.

– Могу вас заверить, что, как только прибудут мои коллеги из отдела убийств, мы обсудим с ними эту возможность.

– Скрипка всегда была связана с дьяволом, – вдруг сказал Льедо, который некоторое время не участвовал в разговоре. – Уже древние греки полагали, что каждое божество связано с каким-то инструментом. Например, примитивные флейты ассоциировались с Дионисом (в римской мифологии Бахус), Аристотель считал их безнравственными, потому что они приводили в возбуждение. Лира и кифара связаны с Аполлоном, богом солнца, поэтому им приписывалось целебное действие.

– А скрипка?

– Скрипка, инспектор, была изобретена только в шестнадцатом веке. Но она ведет свое происхождение от гораздо более древнего струнного инструмента, изобретенного арабами, rabalo, предшественника нашего рабеля.

– Похоже, вы знаете об этом инструменте все, – заметил Пердомо с нескрываемым восхищением.

– Да, я дирижер оркестра, но по профессии я скрипач, – объяснил Льедо, выпятив грудь. – В шестнадцатом веке крестьяне начали использовать скрипку во время танцев, которые деятели Контрреформации считали безнравственными и непристойными; с тех пор ее связывают с дьяволом. И истории об удивительном могуществе некоторых скрипачей начали распространяться задолго до Паганини.

– Например?

– Например, Томас Бальцар, немецкий виртуоз семнадцатого века. Говорят, что после какого-то особенно эффектного его выступления один учитель музыки из числа зрителей наклонился, чтобы потрогать ноги скрипача и убедиться, что у него нет копыт, как у дьявола, поскольку был не в состоянии поверить, что человек способен извлекать из инструмента такие звуки.

Маэстро Агостини почувствовал, что тоже должен внести в разговор определенный вклад, и стал рассказывать о своем соотечественнике Джузеппе Тартини.

– Это был скрипач восемнадцатого века, написавший сонату «Дьявольская трель», вещь невероятно сложную. Некоторые полагали, что Тартини может сыграть ее единственно потому, что у него на левой руке шесть пальцев.

В этот момент их беседа была прервана появлением полицейских из группы убийств УДЕВ – отдела по расследованию особо опасных преступлений, – элитного подразделения судебной полиции, занимавшегося самыми сложными случаями, которые, предположительно, могли иметь широкий общественный резонанс. Детективов, прибывших практически одновременно с патрульной машиной Национальной полиции, возглавлял инспектор Мануэль Сальвадор, который не так давно стал работать в группе убийств, перейдя из подразделения по борьбе с наркотиками, и уже имел стычку с Пердомо из-за своего задиристого поведения и властных манер.

Прибывшие немедленно выставили вокруг полицейское ограждение и дали знать о случившемся судебной комиссии, в которую входили следственный судья, судебный секретарь и судебный врач. Сальвадор, как обычно, в пиджаке, накинутом на плечи, подошел к Пердомо и спросил, как будто дирижеров здесь не было:

– Что эти люди тут делают?

Пердомо объяснил, кто эти музыканты, и рассказал, что присутствие на концерте позволило ему оказаться раньше всех на месте преступления, на что коллега ответил:

– Какого черта ты разрешил, чтобы на месте преступления оказались люди, оставляющие здесь следы?

– Никто ничего не трогал, уверяю тебя, – ответил Пердомо.

Инспектор Сальвадор в первый раз соизволил взглянуть на дирижеров и сухо и резко объявил:

– Сеньоры, я вынужден попросить вас немедленно покинуть зал. Мой помощник проводит вас и запишет ваши данные на случай, если нам понадобится побеседовать с вами позже.

Затем, повернувшись к своему коллеге, сказал:

– Я веду это расследование, Пердомо, и, если тебе нечего больше мне сказать, ты можешь закрыть дверь с той стороны и больше не мешать мне работать.

Пердомо решил не поддаваться на провокацию и направился к выходу. Но, выходя из зала, обернулся и спросил Сальвадора:

– Не хочешь узнать, что значит слово, написанное у нее на груди?

Сальвадор, в отличие от Пердомо не соприкасавшийся с арабской культурой, прежде чем ответить, сбросил пиджак, пошарил по карманам, вытащил пачку жвачки и бросил пастилку в рот.

– Знаю, знаю, что оно значит, Пердомо, – шлюха, которая путается с мусульманами, что, не так?

7

Дойдя до артистических, Пердомо увидел, что уборная Ане Ларрасабаль опечатана и ее охраняет полицейский в форме, так что никто не может проникнуть внутрь. В одной из уборных, предназначенных для солистов, Пердомо обнаружил Георгия Роскоффа, Элену Кальдерон и собственного сына, который горько плакал.

– Что случилось? – спросил Пердомо, подозрительно глядя на русского, словно считал Роскоффа виновным в том, что мальчик плачет.

Грегорио хотел ответить отцу, но сквозь рыдания не мог выговорить ни слова.

Элена обняла мальчика и объяснила за него:

– Он узнал, что Ане убили, и очень огорчился.

– Понятно, – ответил Пердомо, тут же почувствовав себя виноватым в том, что повел сына на концерт и таким образом втянул в эту начальную фазу расследования.

– Лучше всего, – предложила Элена, – уйти отсюда как можно скорее. Здесь полно полиции, и Грегорио совсем расклеился.

– Грегорио, подойди ко мне, – ласково позвал инспектор.

Его сын, рыдания которого сменились икотой, смотрел на отца покрасневшими глазами, но не двигался с места, как будто был не в силах покинуть материнские объятия тромбонистки.

– То, что случилось, Грегорио, ужасно. Но тот, кто сделал это, поплатится, ты слышишь меня? Расследование ведет мой друг, – солгал Пердомо, – инспектор Сальвадор, а он один из лучших детективов в нашей полиции.

Пердомо не кривил душой: он знал, что его коллега, несмотря на вздорный характер, человек опытный и не раз был отмечен, работая в подразделении по борьбе с наркотиками.

Мальчик спросил:

– За что, папа? За что ее убили?

– Мы это выясним, даю тебе слово.

Пердомо вспомнил о скрипке и о том, что Элена пошла разузнать о ней.

– Там был только футляр и смычок, – сообщила тромбонистка. – Скрипка пропала.

– Я так и предполагал. Кто-нибудь из вас знает, на какой скрипке играла Ларрасабаль?

– Страдивари, – отозвался Роскофф, сопроводив это слово жестом, означающим «большие деньги».

– Вы ведь не дотрагивались до футляра, правда?

– Он был открыт, – ответила Элена, – так что мне не нужно было ничего трогать. Я успела только бросить на него взгляд, потому что тут же появился полицейский и прогнал меня в коридор. Но артистическая была похожа на картину Матисса.

– Матисса? – переспросил Пердомо.

– «Интерьер со скрипичным футляром», – пояснила Элена. – Я собираю репродукции картин, на которых изображены музыкальные инструменты, и мне вспомнилась одна из картин Матисса, кажется, она находится в Музее современного искусства в Нью-Йорке. Комната, в которой никого нет, а на кресле слева стоит пустой футляр от скрипки с откинутой крышкой.

Тут к ним подошел полицейский в форме и объявил:

– В эту зону доступ запрещен. Я вынужден попросить вас уйти отсюда.

– Не беспокойтесь, – сказал Пердомо. – Мы уже уходим. – Затем, обращаясь к Элене, спросил: – Нет ли здесь поблизости места, где мы могли бы поговорить немного, прежде чем разойдемся?

Элена назвала несколько кафе, потом сказала:

– Но погодите минутку, мне же надо найти тромбон. Увидишь, Грегорио, какой у него здоровый футляр, – сказала она мальчику. Затем повернулась к своему коллеге: – Георгий, пойдешь с нами?

Георгий кивнул и тоже пошел искать свой инструмент, еще более громоздкий, чем у Элены.

Когда они вчетвером уже собирались выйти на площадь перед Национальным концертным залом, им преградили путь двое полицейских. Пердомо показал свой жетон, считая, что теперь их немедленно пропустят. Но один из полицейских сказал:

– Сожалею, инспектор, но произошла кража чрезвычайно дорогого инструмента, и мы получили приказ всех обыскивать.

Пердомо в шутку поднял руки, как бы предлагая начать с него, но полицейский оставил его жест без внимания.

– Прошу вас, откройте ваши футляры.

Элена и Роскофф поставили инструменты на пол и присели на корточки, чтобы расстегнуть замки футляров, которые запели, как механические сверчки: клик-клик-клик!

Но вот крышки футляров были откинуты, и полицейских ослепил золотой блеск инструментов, сиявших, словно доспехи кирасира на ярком солнце.

– Скрипки здесь нет, – с некоторым раздражением заявила Элена Кальдерон. – Мы можем идти?

Полицейские бесстрастно смотрели на них. Они были похожи на андроидов, запрограммированных только на один вид деятельности.

– Достаньте инструменты, – приказал один из них.

– Да это просто смешно, – возм ути лс я Ро скофф.

Но его сетования ни к чему не привели, потому что и ему, и Элене в конце концов пришлось подчиниться, и полицейские принялись шарить во всех отделениях, простукивать костяшками пальцев стенки футляров, чтобы убедиться, что они не двойные. Удовлетворившись осмотром, старший из полицейских проговорил, обращаясь к русскому, который не торопился убрать свою тубу:

– Ничего себе инструментец. Сильно нужно дуть, чтобы извлечь из него звук?

– Покажи им, Георгий, – сказала Элена.

Но русский ограничился каким-то медвежьим ворчанием и стал укладывать огромную тубу в футляр.

– Вы можете идти, – сказали полицейские. – Извините за доставленные неудобства, мы только выполняем приказ.

Все четверо заторопились покинуть здание, словно опасались, что им могут устроить еще одну проверку, и, оказавшись на улице, поняли, что прошел ливень: чудесно было вдохнуть полной грудью воздух, пахнущий озоном, который принес с собой дождь.

Пердомо обернулся бросить последний взгляд на место преступления и заметил на верхнем этаже северного фасада Национального концертного зала несколько широких окон с задернутыми белыми шторами. На одном штора была отодвинута, что позволяло разглядеть пухлую фигуру Жоана Льедо, который бесстрастно наблюдал за ними, в то время как они все дальше уходили от здания.