Текст книги "Скрипка дьявола"

10

Когда инспектор Пердомо с сыном в этот вечер добрались до дома, мальчик был так измучен происшедшим, что отец предложил ему, если он хочет, лечь спать вместе. Грегорио с радостью принял это предложение.

Облачившись в пижамы, оба легли в постель, но инспектору не хотелось спать, и он решил дочитать при свете стоявшего на тумбочке ночника исторический роман – там оставалось до конца всего несколько страниц.

Хотя Пердомо и привык ежедневно сталкиваться со смертью, он тоже находился под впечатлением от убийства скрипачки и все время мысленно возвращался к событиям этого вечера. Следовало признать, что больше всего его тревожило предположение маэстро Агостини: возможно ли, что исламские радикалы сменили свой почерк, начав совершать покушения на знаменитостей, чтобы обеспечить освещение своих преступных действий в средствах массовой информации по всему миру. От радикального исламизма его мозг – не в силах сосредоточиться на книге, которую он держал в руках, – переключ ился по ассоциации на Красное море, где полтора года назад погибла его жена Хуана и где в июле 2005 года террористы «Аль-Каиды» лишили жизни 83 человек, подложив мощную бомбу в четырехзвездочный отель в египетском городе Шарм-эль-Шейхе. Место, где погибла его жена, Дахаб, тоже находилось на Синайском полуострове, но немного севернее, на левом берегу залива Акаба, и считалось раем для людей, занимающихся подводным плаванием.

Когда Пердомо более двадцати лет назад познакомился с Хуаной, она уже была опытным дайвером, и он всегда любил сопровождать жену в ее экспедициях, хотя никогда не мог пройти медицинское обследование. Из-за склонности к аллергическим реакциям с осложнениями на дыхательную систему Пердомо не рекомендовали подводное плавание с баллонами, поскольку на большой глубине простое соприкосновение с водорослями, с куском коралла или каким-нибудь жалящим морским животным могло дать такие тяжелые осложнения, что рисковать не стоило. Поэтому Пердомо не чувствовал себя виноватым в том, что не сопровождал жену в поездке, которая стоила ей жизни, но его уже давно мучило, правильно ли он ведет себя по отношению к сыну, тяжело пережившему потерю матери. Пердомо задавался, к примеру, вопросом, не стоит ли сменить квартиру, поскольку здесь все настолько было связано с жизнью втроем, что нельзя было сделать ни шагу без того, чтобы какой-то предмет не напомнил о Хуане. Еще у инспектора возникали сомнения относительно того, должен ли сын видеть его в компании других женщин, пусть просто знакомых, и не нуждается ли мальчик в каком-то религиозном утешении, тем более что он рос неверующим. Сам Пердомо в детстве верил в Бога и знал, как утешает ребенка мысль, что любимые люди продолжают существовать после смерти.

Голос Грегорио отвлек его от этих тяжелых дум. Было ясно по тону, что сын не собирался спать, охваченный почти таким же возбуждением, что и он сам.

– Папа, как умерла мама? – впрямую спросил он.

Второй раз за этот день его сын вдруг, неожиданно обращался к образу матери, но впервые с тех пор, как тело Хуаны было доставлено из Египта в мадридский морг для кремации, Грегорио спрашивал о подробностях этого несчастного случая.

– Не поздновато ли сейчас для таких разговоров, Грегорио? – спросил Пердомо с абсурдной надеждой, что этой фразой сможет закрыть тему, во всяком случае на сегодня. Но Грегорио явно собирался идти до конца.

– Я знаю, что она погибла во время погружения, но как это могло случиться? Дедушка говорит, что она была одним из лучших дайверов Испании.

Какую-то долю секунды Пердомо боролся с искушением избежать разговора, безапелляционно заявив: «Сделай мне одолжение, спи», но что-то в душе подсказало ему, что, раз сын просит, лучше для них обоих открыто поговорить о Хуане и обстоятельствах ее гибели.

– Твоя мать действительно была прекрасным дайвером. Поэтому она при первой же возможности вырывалась с какой-нибудь из подруг, чтобы погрузиться в воды Красного моря, а именно в Голубую Дыру, туда, где находится потрясающий морской грот, одно из самых завораживающих мест на планете.

– Это там случилось, в Голубой Дыре?

– Да. Голубая Дыра – это коралловая лагуна, по которой можно проплыть в открытое море через тоннель, расположенный на глубине шестидесяти метров. Это очень красивое место, но и очень опасное. По правде говоря, там каждый год гибнет кто-нибудь из аквалангистов. Испанский консул в Александрии, который помог мне привезти маму домой, сказал, что Голубую Дыру называют «кладбищем дайверов», потому что на дне впадины, на глубине больше ста метров, лежат останки более сотни несчастных, которые так и не проплыли через тоннель.

– А мама проплыла? – спросил мальчик, захваченный и испуганный рассказом отца.

– Она проплывала там много раз. И в последний раз ей это не удалось только потому, что она попыталась спасти жизнь аквалангистке, оказавшейся в беде.

– Почему людям разрешают погружаться под воду в таком опасном месте?

– Думаю, тут все дело в алчности, Грегорио. Консул рассказывал мне, что египетские власти, чтобы не распугать туристов, которые оставляют там большие деньги, скрывают истинные цифры. Говорят, что там погибло сорок человек, в то время как на самом деле вдвое больше.

– Но маме все-таки удалось спасти ту женщину, которая оказалась в беде?

– Да, – солгал Пердомо. Ему казалось, что для мальчика было бы слишком жестоким ударом узнать, что гибель матери была напрасной, поскольку женщина, которую она пыталась спасти, тоже оказалась на дне впадины.

– А что случилось с той женщиной?

– Как я тебе сказал, тоннель, по которому выплывают в открытое море из лагуны, находится на очень большой глубине. После сорока метров для любого дайвера существует опасность, что у него разовьется азотный наркоз.

– Что это?

– Баллоны наполнены смесью кислорода и азота. Если спускаешься на большую глубину, есть опасность, что через легкие в кровь попадет слишком много азота, который действует подобно алкоголю. Поэтому такое состояние еще называют «глубинным опьянением». Именно это случилось с девушкой, которую спасала мама, она слишком глубоко спустилась, возможно под действием первых признаков опьянения. В любом случае тоннель этот коварен: кажется, он длиной всего десять метров, а на самом деле – двадцать шесть. Кроме того, там существует очень мощное течение, направленное внутрь, поэтому тратишь больше времени на весь путь, чем предполагаешь. Но самое худшее не в этом. Ужасно то, что свет почти не проникает на такие глубины, а потому легко миновать вход в тоннель и продолжать спускаться во впадину. Это и произошло с той девушкой, но, на счастье, твоя мама увидела ее, нагнала и сумела показать ей вход в тоннель.

– Тогда почему мама не спаслась тоже?

– Потому что та, другая аквалангистка впала в панику и нечаянно ударила маму ногой по голове. Это видели другие аквалангисты, которые находились выше. Мама потеряла сознание и не могла спастись.

– Кто та женщина?

– Зачем это тебе?

– Я хочу знать, кто она. Вырасту, найду ее и убью за то, что она ударила маму.

– Грегорио, эта женщина не убивала маму. Это был несчастный случай.

– Ты только что сказал, что она ударила маму по голове.

– Это правда, но она не сознавала, что делает, она была пьяной от азота. Кроме того, как ты не понимаешь, Грегорио? Если ты выполнишь свою угрозу и убьешь эту женщину, жертва твоей матери окажется совершенно напрасной.

Грегорио должен был согласиться с отцом, и его желание отомстить потихоньку стало тускнеть. Но тут он снова задал отцу трудный вопрос:

– Как ты думаешь, где сейчас мама?

Пердомо чуть было не сказал «на небе», но хорошенько подумал и, возможно, под влиянием предков-галисийцев, ответил вопросом на вопрос:

– А как бы тебе хотелось?

– Мне бы хотелось, чтобы Бог был и чтобы мама была там, наверху, с ним, и могла бы видеть нас и знала бы, что мы разговариваем о ней и все время ее вспоминаем. Но дедушка мне сказал, что Бога нет.

– Тут я бы не стал спорить с дедушкой, Грегорио. Но это не значит, что мама оставила нас навсегда. Каждый раз, когда мы ее вспоминаем, она снова с нами.

– Но я хочу когда-нибудь поговорить с ней, папа. Не могу вынести мысли, что никогда больше не увижу маму.

Грегорио расплакался, он плакал горько и безутешно, никакие слова отца не могли успокоить его. Пердомо только обнимал сына, и так они пролежали долго, пока наконец, сраженный усталостью и переживаниями прошедшего дня, мальчик не уснул.

Пердомо показалось, что сегодня, спустя полтора года после несчастного случая, Грегорио сделал первый заметный шаг к тому, чтобы полностью принять смерть матери.

И тут он вспомнил о мобильнике Хуаны.

Египетские власти передали ему все ее личные вещи, включая телефон, и Пердомо до сих пор не вспоминал о нем. Аппарат лежал где-то в доме, конечно незаряженный, но Хуана оставалась клиентом оператора сотовой связи, и Пердомо вдруг ощутил настоятельную необходимость позвонить, чтобы услышать на автоответчике ее голос. Он набрал номер, и тут же отозвался автоответчик: «Привет, это Хуана. Не стесняйся, оставь сообщение. Если ты его не оставишь, я не буду знать, кто ты, и не смогу перезвонить тебе. Не забудь! Начинай говорить не раньше, чем услышишь сигнал! Пока».

11

Мадрид, день спустя

Инспектор Мануэль Сальвадор решил начать расследование убийства Ане Ларрасабаль с допроса жениха скрипачки Андреа Рескальо.

Полицейский и музыкант договорились встретиться в Национальном концертном зале, который все еще был закрыт для публики до тех пор, пока криминалисты не провели все необходимые исследования.

Стоявший у входа полицейский узнал инспектора и, отдав честь, посторонился, чтобы освободить проход.

– Где он? – спросил Сальвадор.

– В какой-то из студий, это вниз по лестнице, – ответил полицейский.

В Национальном концертном зале было четырнадцать студий для индивидуальных репетиций музыкантов оркестра; Сальвадору пришлось заглядывать по очереди в каждую через круглое окошечко из звуконепроницаемого стекла, итальянца он обнаружил в девятой студии.

Пожимая пальцы, которые показались ему длинными и изогнутыми, словно ветки кустарника, Сальвадор заметил, что, хотя на пюпитре стояла партитура, виолончель Рескальо лежала в футляре.

– Вы уже кончили репетировать? – спросил инспектор.

– Даже не начинал, чувствую себя совершенно разбитым. Надо сказать, в субботу у нас труднейший концерт, и мне нужно было бы заниматься по меньшей мере по четыре часа в день, но когда я сюда приехал, то понял, что у меня нет сил достать инструмент. Хотя я убежден, что сейчас только музыка меня может оживить.

Итальянец выглядел совершенно убитым, и Сальвадор спросил:

– А нельзя заменить вас на ближайшем концерте? Что ни говори, ведь вы были женихом жертвы, любой дирижер это поймет.

– Теоретически другой виолончелист-солист может взять на себя мою партию, и, даже если он заболеет, у нас есть еще два вторых солиста в группе виолончелей. Но вещь, которую мы будем играть в субботу, – это мой самый любимый из всего репертуара концерт для виолончели, и я не хотел бы пропускать его. Кто знает, когда мы будем играть его в следующий раз?

– О какой вещи идет речь? – спросил инспектор, изображая интерес, в то время как на самом деле его внимание привлекли странные ботинки итальянца.

Рескальо заметил, что полицейский не может отвести взгляд от этих своеобразных сабо, и спросил:

– Никогда не видели такие? Это известные кроксы. Они американские, хотя вошли в моду по всему миру, а в Японии произвели настоящий фурор.

– Ах да, кроксы, я что-то читал, – сказал Сальвадор с нотками подозрительности в голосе. – Вроде бы они ненадежны.

– Глупости, это просто кампания в прессе из-за конкуренции. Могу поручиться, они так удобны, что их можно не снимать, ложась спать.

После недолгого молчания именно Рескальо вернулся к прерванному разговору:

– Вы спрашивали меня, что мы играем в субботу. Это Концерт для виолончели Элгара. Вы знаете его?

– Нет, к сожалению. Не то чтобы мне не нравилась классическая музыка, но…

Итальянец, не дав ему закончить фразу, подошел к своему инструменту и достал его из футляра – роскошного, желтого, граненого. Сальвадору футляр виолончели показался похожим на какой-то иностранный чемодан. Рескальо подтянул конский волос смычка и сел, поставив виолончель между ног, потом посмотрел на инспектора и сказал очень убежденно:

– Не может быть, чтобы вы этого не слышали.

И решительно заиграл драматический речитатив, которым начинается один из самых известных концертов в истории. С первой ноты Сальвадор понял, что никогда не слышал этой печальной музыки, полной роковых предчувствий. Кто-то из критиков написал, что начало концерта Элгара производит такое ошеломляющее впечатление, как если бы Шекспир начал «Гамлета» мучительным монологом принца: «Быть или не быть, вот в чем вопрос» без всяких предварительных объяснений.

– Да, мне это знакомо, – солгал полицейский, чтобы не показаться совершенным болваном, в то время как итальянец рассыпáл полные трагизма звуки, предшествующие начальной каденции концерта Элгара.

У инспектора не было необходимой подготовки, чтобы понять, насколько хорош Рескальо как исполнитель, но, во всяком случае, сказал он себе, итальянец полностью отвечает представлениям мало сведущих в музыке людей о том, что такое великие виртуозы. Дойдя до выразительного глиссандо, знаменующего вступление духовых, Рескальо прекратил играть и убрал виолончель в футляр, хотя и не закрыл крышку. Внутри футляра – который Сальвадор разглядывал украдкой, поскольку, несомненно, это было личное пространство, что-то вроде часовни тореро, – находилась фотография Ане Ларрасабаль, а рядом – другой рыжеволосой девушки, которую он не мог опознать. Но вопросов он задавать не стал, потому что у него было ощущение, что он включил камеры наблюдения без позволения суда. Вместо этого он спросил про концерт, столь важный для виолончелиста:

– И вы будете выступать как солист, без оркестра?

По этому замечанию Рескальо понял, что инспектор совершенный профан в музыке, и, хотя музыканту с самого начала незачем было беспокоиться, слова инспектора помогли ему расслабиться.

– Наверное, я плохо объяснил, инспектор. Когда я говорю, что я солист-виолончелист, то имею в виду, что нахожусь в оркестре. Мы, те, кто возглавляет ту или иную группу, иногда играем небольшое соло, но нам никогда не поручают целый концерт. Человек, который будет противостоять нам в субботу, – это британский виртуоз Стивен Иссерлис.

– Почему «противостоять»? Какое-то, можно сказать, военное выражение.

– Для Льедо это именно та ментальность, которую мы должны принять. Для него любой концерт – это генеральное сражение, хотя и артистического характера. У меня гораздо менее воинственное виде́ние музыки, но нужно признать, что, по меньшей мере с этимологической точки зрения, не скажешь, что Льедо неправ, потому что слово «концерт» происходит от латинского глагола concertare, что значит «сражаться».

В этот момент Сальвадор чуть не поддался искушению прекратить музыкальные беседы и начать допрос, но годы работы научили его, что иногда самую важную информацию получаешь, когда даешь допрашиваемому расслабиться, предоставляя разговору развиваться естественным образом, как будто отпускаешь воздушного змея на нитке.

– Должен признаться, что не могу себе представить, в чем именно состоит противоборство. Разве ваша цель не в том, чтобы играть для публики красивые мелодии?

– Да, таково восприятие человека непосвященного, но за этой видимостью скрываются самые невероятные вещи. Прежде всего, можно разойтись в выборе темпа, то есть скорости, с которой играется произведение. Концертант может задать темп, который дирижеру оркестра покажется неподходящим, и что тогда? Кто должен уступить? Теоретически и солист, и дирижер имеют тот же самый музыкальный ранг. Хотя о темпе договариваются во время репетиций, может случиться, что во время концерта одна из сторон попытается нарушить договор и начнет ускорять темп, чтобы заставить другую следовать за собой, или наоборот.

– И вы думаете, в субботу будет драчка? – спросил Сальвадор, которому концерт вдруг представился чем-то вроде футбольного матча на кубок Европы.

– Не думаю, потому что дирижирует Льедо, он слишком уважает Иссерлиса, чтобы строить козни. Кое-кто из оркестрантов называет нашего дирижера Джулини.

– Джулини? Какая-то шутка?

– Это один из величайших дирижеров всех времен, уже умерший, его имя Карло Мария Джулини. Такое прозвище оркестранты дали Льедо за то, что он считает себя большим дирижером, хотя на самом деле он просто обыкновенный нахал.

– Вы тоже о нем так думаете?

– Он не только нахал, но еще и честолюбец, хотя и неплохой дирижер. И Иссерлис великолепный виолончелист, хотя до сих пор никто не может превзойти исполнение концерта Элгара женщиной, которая прославила это произведение, – Жаклин Дю Пре. Она, как и Ане, умерла молодой, хотя ее конец был гораздо страшнее, потому что она стала жертвой долгой, унизительной и мучительной болезни: рассеянного склероза.

Рескальо наклонился над футляром и достал фотографию рыжеволосой девушки, ту, что была рядом с фотографией Ане.

– Вот это Жаклин Дю Пре.

Сальвадор потянулся, чтобы взять фотографию и рассмотреть ее, но музыкант отвел руку, и инспектору стало понятно, что он может только смотреть.

– Простите, мне стоило больших трудов достать эту фотографию.

Поняв, что полицейский не в обиде, он поднес фотографию ближе, и Сальвадор смог рассмотреть изображение во всех подробностях. Что больше всего привлекло его внимание, так это невероятная сексуальность, которую излучала эта фигура. Джеки Дю Пре сидела поставив виолончель между ног, которые были широко расставлены, словно она отдавала свое тело и душу юному любовнику, пылкому и ненасытному; а так как она была одета в цветастую мини-юбку, вызывавшую в памяти эстетику шестидесятых, можно было насладиться видом щедро открытых тугих округлых бедер. Фотограф поймал момент, когда она откинула голову, глаза были закрыты, выражение отсутствующее, и ветер раздувал ее густые рыжие волосы, как на рекламе кондиционера для волос. Эта деталь усиливала ощущение, что ты стал свидетелем чего-то очень интимного, какого-то подлинного музыкального оргазма.

Сальвадор хотел что-то сказать, но только невольно сглотнул слюну. Рескальо улыбнулся, довольный впечатлением, которое фотография произвела на полицейского, и убрал ее в футляр, поместив рядом с фотографией Ане. Потом сказал:

– Зубин Мета, великий дирижер, сравнил ее с дикой кобылой, которая скачет по холмам юга Англии. Ане сейчас было столько же лет, сколько Джеки, когда та ощутила первые симптомы заболевания.

Улыбчивый ангел, как ее называли, Дю Пре, в двадцать шесть лет уже достигшая, как Ане Ларрасабаль, вершины своей карьеры, ощутила в этом возрасте первые симптомы заболевания, которое поражает центральную нервную систему и относится к аутоиммунным заболеваниям, при которых собственная защитная система выходит из строя и обращается против определенных зон организма, считая их источником опасности. В случае Дю Пре частью тела, атакованной собственной иммунной системой, были нервные клетки, которые, помимо мыслительного процесса, обеспечивают мышечный контроль организма.

– Ане и Джеки были родственные души, инспектор, – произнес Рескальо, заметно волнуясь. – Эти мятежные порывы, отсутствие предубеждений во всем, не только в музыке, но и в человеческих отношениях, это чувство стиля, которое можно назвать… – Рескальо поискал нужное слово, – врожденным. Врожденным, свободным и индивидуальным. Многие музыканты, включая замечательных исполнителей, считали Ане безумной, не в силах ее понять; ее глубокая музыкальность, далеко отстоящая от традиционных и буквальных интерпретаций партитуры, была для них совершенно неприемлема. Действительно, в них обеих ощущалась эта раскаленная магма, которая время от времени пробивалась наружу. Но, как говорил сэр Джон Барбиролли, легендарный английский дирижер, если ты не переходишь границы в юности, что от тебя останется, когда ты постареешь? Мы никогда этого не узнаем, потому что, к несчастью, Ане…

Рескальо не закончил фразу, потому что воспоминания о только что погибшей невесте заставили его зарыдать. Он пытался сдержать слезы, но, увидев, что полицейский протягивает ему платок, оставил эти попытки.

Придя в себя, Рескальо горько улыбнулся человеку, ставшему свидетелем его слабости, и спросил:

– У вас есть хоть какие-то подозрения относительно того, кто это мог сделать? Обнаружен ли какой-нибудь след скрипки?

– Расследование только началось, но уверяю вас, что преступник попадет в руки правосудия, а скрипка вашей невесты будет найдена.

Инспектор сделал паузу, прочищая горло, чтобы собеседнику стало понятно, что, к сожалению, настал момент перейти к самой деликатной части беседы и заслушать его показания.