Текст книги "Ночной шторм"

Зима 1884 года

Фонарь в северном маяке Олуддена сломался в том году. С тех пор его ни разу больше не зажигали. Но Рагнар Давидсон рассказал мне, что иногда по ночам наверху северной башни виден свет, – это означает, что скоро кому-то предстоит умереть. Наверно, этот свет – лишь призрак былого огня в маяке. Память о прошлой трагедии…

Мирья Рамбе

Через два часа после захода солнца свет в северной башне маяка погас.

Это произошло 16 декабря 1884 года. Уже с утра погода начала портиться, а после полудня на море разбушевался шторм, и шум волн заглушал все другие звуки на хуторе.

Смотритель маяка Матс Бенгтсон не хотел выходить на улицу в такую погоду, но заботиться о маяке было его долгом. Только поэтому он сейчас стоит и вглядывается в снежную мглу. Южная башня мигает как обычно, но в окнах северной – темно, словно кто-то в одно мгновение задул свечку.

Бенгтсон смотрит на башни. Потом разворачивается и бежит к хозяйскому дому. Распахивает входную дверь и кричит:

– Маяк погас! Северная башня не горит.

Из кухни доносятся голоса: наверно, это его жена Лиза, – но он не слушает и снова бежит на улицу. Ему приходится согнуться, когда он окунается в снежную мглу: ветер неистово бьет в лицо, и Матсу кажется, что он может сорвать его с места и унести далеко в море. Арктический холод пробирает смотрителя маяка до костей.

В башне дежурит Ян Клакман, заступивший на смену в четыре часа. Он с Бенгтсоном приятели, и Бенгтсон знает, что Клакману понадобится помощь, чтобы починить маяк.

В начале зимы работники натянули на железные столбики канат вдоль дороги к маяку, чтобы было за что держаться в шторм. Бенгтсон хватается за канат обеими руками, как за спасительный якорь. Наконец он выходит на каменную дамбу. Камни покрыты наледью, на которой ноги разъезжаются, как на катке. Он с трудом добирается до северного маяка. Дойдя до двери, поднимает голову и видит слабый желтый свет в окне наверху башни. Там внутри что-то горит. Керосин. Они недавно заменили уголь керосином, видимо, из-за него что-то и загорелось.

Бенгтсон открывает тяжелую стальную дверь и входит внутрь. Дверь захлопывается за ним, и ветер больше не бьет в лицо. Но шторм продолжает греметь за стенами башни. Бенгтсон торопливо поднимается вверх по винтовой лестнице. Он задыхается. Лестница состоит из ста шестидесяти четырех ступенек: он знает точно, потому что тысячу раз поднимался и спускался по ним и успел сосчитать. Он чувствует, как шторм сотрясает каменные стены башни. Матсу Бенгтсону кажется, что маяк колышется на ветру.

На полпути вверх в нос смотрителю маяка ударяет резкий запах. Запах горелой плоти.

– Ян! – кричит Бенгтсон. – Ян!

Еще через двадцать шагов он видит тело. Ян лежит головой вниз на обожженной лестнице. Черная униформа еще тлится.

Видимо, Клакман потерял равновесие на лестнице и пролил на себя горящий керосин. Бенгтсон стаскивает пальто и начинает тушить огонь. Чьи-то шаги по лестнице раздаются позади него, и Бенгтсон, не оборачиваясь, кричит:

– Пожар!

Он продолжает тушить огонь.

– Держи!

Кто-то трогает смотрителя маяка за плечо. Это его помощник Вестерберг. В руках у него носилки.

– Поднимаем его!

Вестерберг и Бенгтсон сносят дымящееся тело Клакмана вниз по винтовой лестнице.

Внизу они останавливаются, ловя ртом воздух. Но дышит ли Клакман? У Вестерберга с собой фонарь, и в его слабом свете Бенгтсону видно, насколько серьезно пострадал Клакман. Несколько пальцев его обуглились, волосы на голове обожжены и лицо сильно обгорело.

– Нужно его отнести в дом, – говорит Бенгтсон.

Они толкают дверь и выходят наружу. Бенгтсон вдыхает ледяной воздух. Шторм начинает стихать, но волны бушуют, как и прежде.

Бенгтсон и Вестерберг с трудом добираются до берега. Обессиленный Вестерберг отпускает ноги Клакмана и падает на колени в снег. Бенгтсон склоняется над Клакманом:

– Ян? Ты меня слышишь, Ян?

Слишком поздно. Сильно обгоревший, Клакман неподвижно лежит на снегу. Душа уже покинула тело друга Бенгтсона.

Тот слышит приближающиеся голоса и поднимает голову. Это смотритель Йонсон и другие спешат к ним на помощь. За ними бегут женщины. Одна из них Анн-Мари, жена Клакмана.

В голове пустота. Он знает, что должен что-то сказать ей, но что можно сказать, когда случилось самое страшное.

– Нет!

Женщина вне себя от горя падает на колени рядом с Клакманом и начинает его трясти. Она в отчаянии. Но это не жена Клакмана Анн-Мари. Это Лиза, жена самого Бенгтсона, и она безудержно рыдает над мертвым телом.

Матс Бенгтсон понимает, что его жестоко обманывали.

Он встречается с женой взглядом. Она пришла в себя и поняла, что наделала. Но Бенгтсон только кивает.

– Он был моим другом, – говорит он, отворачиваясь от погасшего маяка.

7

– Так ты думаешь, раньше было лучше, Герлоф ? – спросила Майя Нюман.

Опустив чашку на стол в холле дома престарелых, Герлоф задумался.

– Не во всем, – ответил он после паузы. – Но много чего раньше было лучше… У нас было больше времени. Например, чтобы подумать, прежде чем что-то делать. Сегодня нам все некогда.

– Вот как, – произнесла Майя. – А помнишь мастера обувных дел в Стенвике? Он нам шил ботинки, когда мы были маленькими?

– Мастера Паулсона?

– Да, так его звали, Арне Паулсон. Худший в мире сапожник. Он так и не научился отличать правый ботинок от левого, или не считал это нужным. И всегда шил одинаковые ботинки…

– Помню, – тихо сказал Герлоф.

– Я помню боль, – продолжала Майя. – Его обувь одновременно жала ноги и болталась на них. И ботинки всегда спадали во время бега. Что в этом хорошего?

Тильда, сидевшая за одним с ними столом, с интересом слушала разговор. О проблемах на работе она уже почти забыла. Эти разговоры о старых временах надо было бы записать, но диктофон остался в комнате Герлофа.

– Ну… – Герлоф снова взялся за кружку. – Может, люди и не слишком хорошо думали раньше, но во всяком случае они думали.

Двадцатью минутами позже Тильда с Герлофом снова были в его комнате. Под мерное тиканье часов Герлоф рассказывал о тех годах, когда он подростком работал юнгой на корабле. «В доме престарелых совсем нескучно», – подумала Тильда. Наоборот, здесь было спокойно и приятно. Ей нравилось приходить в гости к Герлофу и забывать обо всем, что происходит на работе. Особенно ей хотелось забыть то, что случилось на Олуддене.

Она совершила ошибку, не проверив имя, – чудовищную ошибку. И в результате с ней не разговаривает муж покойной Катрин Вестин, а коллеги наверняка вовсю о ней сплетничают. И надо было этому случиться в первый день работы.

Но ведь в этом была не только ее вина.

Тильда заметила, что отвлеклась. Герлоф уже закончил говорить и выжидательно на нее смотрел.

– Все меняется, – сказал он.

Диктофон работал, магнитная лента в кассете наматывалась на приемную катушку.

– Да, времена меняются, – проговорила Тильда. – Старые добрые времена… О чем ты думаешь, когда вспоминаешь прошлое?

– Ну… Для меня это прежде всего море, – ответил Герлоф, бросая взгляд на диктофон. – Все эти прекрасные шхуны в гавани Боргхольма. Корабельный запах – запах сосны, смолы, краски, нефти, затхлых трюмов и стряпни кока.

– Что было самое лучшее в те годы?

– Покой… и тишина. Не нужно было никуда спешить. Конечно, в то время уже имелись моторы на большинстве лодок, но на парусниках были только паруса. И если не было ветра, то ничего нельзя было с этим поделать. Оставалось только бросить якорь и ждать, пока ветер вернется. И никто не знал, где находится парусник, потому что тогда еще не было ни радио, ни телефона. Поэтому в один прекрасный день корабли с надуваемыми ветром парусами просто показывались на горизонте. И, выдохнув с облегчением, жены спешили в гавань встречать моряков.

Тильда кивнула. Подумав о своей ошибке, совершенной неделю назад, она спросила Герлофа:

– Что тебе известно об Олуддене?

– Об Олуддене? Немного. Хутор по соседству со Стенвиком. Твой дедушка жил неподалеку от Олуддена.

– Правда?

– Да. Его дом был в паре километров на севере. Рагнар ловил угря и присматривал за маяками.

– А ты знаешь какие-нибудь истории, связанные с теми местами?

– У дома в Олуддене плохая репутация… Говорят, фундамент сложен из остатков заброшенной часовни, а бревна взяли с потерпевшего крушение корабля. Тогда для людей главным была экономия.

– А почему светит только одна башня? – спросила Тильда.

– Там случилось какое-то несчастье. По-моему, пожар. Там поставили два маяка, чтобы моряки могли отличать Олудден от других мест на Эланде, но под конец было слишком дорого содержать оба. Одной башни вполне хватало.

Герлоф помолчал и добавил:

– А теперь корабли осуществляют навигацию с помощью спутника, так что им маяк вообще не нужен.

– Новые времена, – констатировала Тильда.

– Вот именно. Левый и правый ботинок.

В комнате воцарилась тишина.

– Ты там была? – поинтересовался Герлоф.

Тильда кивнула. Герлоф закончил рассказ о семье Давидсонов, так что можно было отключить диктофон.

– Я была там на прошлой неделе, – произнесла она. – Там произошла трагедия.

– Да, я читал об этом в газете. Утонула молодая женщина, так? Мать двоих детей?

– Да.

– И кто ее нашел?

– Я, пожалуй, не буду об этом говорить.

– Конечно, вы же ведете полицейское расследование. Но какая трагедия…

– Да, особенно для мужа и детей.

В конце концов Тильда все-таки рассказала, как ее позвали на место происшествия и как доставали из воды тело.

– Эта женщина, Катрин Вестин, была одна на хуторе. Она пообедала и включила посудомоечную машину. Потом пошла к берегу и либо поскользнулась на мокрой дамбе, либо сама бросилась в воду…

– И утонула, – закончил Герлоф за Тильду.

– Да, она умерла сразу, хотя там неглубоко.

– Не везде. Прямо у дамбы довольно глубоко. Я видел, как туда подходили яхты… А очевидцы происшествия нашлись?

Тильда покачала головой:

– Никаких свидетелей. Берег довольно пустынный.

– В это время года побережье всегда пустует, – согласился Герлоф. – И никаких следов на хуторе? Того, кто мог столкнуть ее в воду?

– Нет, она была одна на дамбе. Чтобы попасть на нее, нужно пройти по песчаному пляжу, а на песке остались только ее следы.

Тильда взглянула на диктофон.

– Поговорим еще о Рагнаре? – предложила она.

Но Герлоф ее не слышал. Он тяжело поднялся и подошел к письменному столу, из ящика которого достал черный блокнот.

– Я всегда записываю сведения о погоде, – сказал он, перелистывая страницы. – В тот день была безветренная погода. Скорость ветра почти нулевая.

– Да, там было спокойно.

– Значит, волны не могли смыть следы на песке, – заключил Герлоф.

– Нет. Я сама видела следы женских ботинок на песке.

– У нее были травмы?

Тильда медлила с ответом, вспоминая ужасную картину.

– Я видела ее только минуту, но у нее были раны на лбу.

– Царапины? Ссадины?

– Да, видимо, от падения. Она ударилась головой, когда упала с дамбы.

Герлоф присел.

– У нее были враги?

– Что?

– У покойницы были враги?

Тильда со вздохом сказала:

– Откуда мне знать, Герлоф. У матерей маленьких детей бывают враги?

– Я только подумал…

– Давай сменим тему, – серьезно произнесла Тильда, глядя на престарелого родственника. – Я знаю, что ты любишь разгадывать загадки, но я действительно не имею права с тобой это обсуждать.

– Конечно, ты же работаешь в полиции, – согласился Герлоф.

– И к тому же я не занимаюсь расследованиями убийств, – прибавила Тильда. – Да и никакого расследования не ведется. Нет следов преступления. Нет мотивов. Муж Катрин, правда, не верит, что это несчастный случай, но я не представляю, кому понадобилось ее убивать.

– Да-да, – проговорил Герлоф. – Мне и правда нравится разгадывать загадки.

– Хорошо, но давай поговорим еще о дедушке.

Герлоф молчал.

– Я включу диктофон, хорошо?

– Может, с моря? – сказал Герлоф.

– Что?

– Кто-то мог подплыть на яхте к дамбе в Олуддене. Вот почему не было следов.

Тильда снова вздохнула.

– Наверно, мне нужно разузнать про лодки.

Она внимательно посмотрела на старика и спросила:

– Герлоф, тебе наши встречи доставляют неудобство?

Тот колебался.

– Мне сложно говорить о покойных родственниках, – наконец ответил он. – У меня такое ощущение, что они сидят и слушают, что я говорю.

– Они должны гордиться.

– Может, да, а может, и нет, – заметил Герлоф. – Наверно, это зависит от того, что именно о них рассказываешь.

– Меня больше всего интересует дедушка.

– Я знаю, – кивнул Герлоф. – Но вдруг он тоже слушает…

– Трудно было быть его братом?

Помолчав несколько секунд, Герлоф сказал:

– У него были свои недостатки. Злопамятность, например. И если он считал, что кто-то его обманул, он никогда больше не хотел видеть этого человека. Рагнар никогда ничего не забывал.

– Я его совсем не помню, – сказала Тильда. – Да и папа тоже. Он никогда о нем не говорил…

– Рагнар насмерть замерз в зимний шторм, – продолжил Герлоф после паузы. – Его тело нашли на берегу к югу от хижины. Отец тебе не рассказывал?

– Рассказывал, – ответила Тильда. – Это ведь он нашел его, когда пошел ловить рыбу. Так он говорил.

– Да, он проверял невод, а когда усилился ветер, причалил к Олуддену, чтобы заодно проверить маяки. Видимо, лодку унесло в море, и Рагнару пришлось возвращаться домой пешком. И в этот момент разразилась буря. Рагнар заблудился в снег…

– Никого нельзя считать мертвым, пока его не внесли в тепло, – перебив старика, сказала Тильда. – Бывало, что людей находили замерзшими и без пульса в снегу, но стоило внести их в тепло и согреть, как они возвращались к жизни.

– Кто тебе это сказал?

– Мартин.

– Мартин? Кто это?

– Мой… молодой человек.

Она тут же пожалела, что сказала так. Это не понравилось бы Мартину.

– Так у тебя есть парень?

– Да, если его можно так назвать.

– Почему же нельзя. Мартин – а дальше?

– Мартин Альквист.

– Он отсюда, с Эланда, твой Мартин?

«Мой Мартин. Если бы», – подумала Тильда. А вслух сказала:

– Он живет в Вэкшо. Он учитель.

– Но он тебя навещает?

– Я надеюсь. Он обещал.

– Хорошо. Ты выглядишь влюбленной.

– Правда?

– Ты вся расцвела, когда его упомянула.

Старик улыбнулся ей ободряюще, и Тильда машинально улыбнулась в ответ. Для Герлофа все так просто. Для Герлофа, но не для нее.

8

Каждый вечер Ливия засыпала вместе с красной вязаной кофтой Катрин, а Йоаким – с ее ночной сорочкой под подушкой. Так ему было спокойнее.

Жизнь в Олуддене продолжалась. Но все теперь было не так, как прежде. Каждый день детей надо было отвозить в сад и потом забирать, и Йоаким заставлял себя это делать. Все остальное время он занимался хутором, но и там его не оставляли в покое. Несколько раз звонили из похоронного бюро и доставали вопросами. К тому же Йоакиму пришлось звонить в банк и в другие учреждения, чтобы сообщить о смерти Катрин. И разумеется, родственники и друзья присылали цветы и выражали соболезнования. Многие хотели приехать на похороны.

Йоакиму же хотелось отключить телефон и скрыться от всего мира в Олуддене.

Столько всего нужно было отремонтировать в доме и сделать в саду, но ему хотелось только лежать в постели, вдыхать запах Катрин и смотреть в потолок.

И была еще полиция. Если бы у него были силы, он инициировал бы внутреннее расследование, но сил у него не было. Тем более что единственный, кто поддерживал с ним контакт, была та молодая женщина, Тильда Давидсон.

– Мне жаль, что так вышло, – сказала она тогда. – Очень жаль.

Она не спросила его, как он себя чувствует, только продолжала просить прощения за ошибку с именем. Она сказала, что лишь зачитала имена по бумажке, которую ей дали. Непростительное недоразумение.

Недоразумение? Йоаким мчался домой, чтобы утешать жену, которую нашел мертвой.

Он выслушал исповедь Тильды Давидсон, однозначно ответил и повесил трубку. Разговор получился коротким. Затем Йоаким сел за компьютер и написал письмо в «Эланд-постен», в котором описал все случившееся. В конце он сделал приписку:

В течение нескольких часов я считал, что утонула моя дочь и что моя жена жива, тогда как все было наоборот. Неужели для полиции так сложно отличать живых от мертвых? Или этим тоже должны заниматься родные?

Йоаким Вестин, Олудден

Он и не рассчитывал, что полиция с ним свяжется, и так и получилось. Двумя днями позже он встретился с пастором Оке Хёгстрёмом, который должен был хоронить его жену.

– Как у вас со сном? – спросил пастор за чашкой кофе, когда они в его кабинете обсуждали прощальную церемонию.

– Все хорошо, – ответил Йоаким.

Он попытался вспомнить, до чего они договорились. Йоаким помнил, что они выбрали псалмы, но все остальное совсем вылетело из его головы.

Пастору было лет пятьдесят. Мужчина с аккуратной бородкой и спокойной улыбкой на лице, он был одет в серую рубашку поло и черный пиджак. Полки в его кабинете были уставлены книгами, а на столе стояла фотография хозяина с огромной щукой в руках.

– Свет маяка вам не мешает? – спросил он Йоакима.

– Свет?

– Красный свет от маяка по ночам?

Йоаким отрицательно покачал головой.

– Ко всему привыкаешь, – кивнул Хёгстрём. – Привыкают же люди к автомобильному шуму в городе. Вы раньше жили в Стокгольме?

– Да, но далеко от центра, – ответил Йоаким.

Это был просто вежливый разговор: пастор пытался отвлечь Йоакима от грустных мыслей, но все равно каждое слово давалась Йоакиму с трудом.

– Итак, мы решили: двести восемьдесят девятый псалом в начале, двести пятьдесят шестой после церемонии и двести девяносто седьмой в качестве завершения. Правильно?

– Да.

Десять гостей приехали из Стокгольма накануне похорон. Мать Йоакима, его дядя, две кузины и друзья. Они тихо передвигались по хутору и шепотом разговаривали друг с другом. Ливия и Габриэль были рады гостям, но не спрашивали, зачем все приехали.

Траурная церемония была намечена на одиннадцать часов во вторник в церкви Марнэса. Детей Йоаким отвез в сад, ничего им не говоря. Для Ливии и Габриэля это был обычный день. Сдав детей на попечение воспитателям, он вернулся домой, надел черный костюм и опустился на кровать.

В коридоре тикали часы, и Йоакиму вспомнилось, как жена их заводила. Нехорошо, что они теперь тикают без нее. Йоаким устремил взор в потолок, думая о том, как много вещей осталось на хуторе после Катрин, – а в голове его звучал и звучал ее голос.

Часом позже Йоаким сидел на жесткой деревянной скамье, глядя на фреску на стене. На ней был изображен мужчина его возраста, распятый на кресте: такая у римлян была казнь.

Высокие стены церкви хранили эхо нескольких лет плача. Рядом с Йоакимом, опустив голову, всхлипывала его мать. Сам он знал, что не сможет заплакать. Точно так же год назад на похоронах Этель он не пролил ни слезинки. Слезы придут позже. Ночью, когда он будет вдали от чужих глаз.

Без двух минут одиннадцать распахнулась дверь и в церковь вошла высокая широкоплечая женщина в черном пальто и черной вуали. Губы ее были накрашены ярко-алой помадой. Стук каблуков отразился от стен церкви, и многие повернули голову. Женщина прошла вперед и села рядом со сводными братьями и сестрами Катрин.

Это была мать Катрин Мирья Рамбе, художница и певица. Йоаким не видел ее семь лет со дня свадьбы с Катрин. Но сегодня, в отличие от того дня, Мирья казалась трезвой. Как только она села, начали звонить колокола.

Через сорок пять минут церемония была закончена, но Йоаким словно ее не видел. Он не помнил ни одного слова из речи пастора, не слышал ни одного псалма. В голове его звучал только шум моря и волн, бьющихся о скалы.

После того как все вернулись с кладбища в поминальную комнату, к Йоакиму начали подходить люди.

– Мне так жаль, Йоаким, – сказал бородатый мужчина, обнимая его. – Мы так ее любили.

Йоаким сфокусировал взгляд, пытаясь вспомнить, кто перед ним. Это оказался его дядя из Стокгольма.

– Спасибо.

Что еще он мог сказать?

Другие тоже хотели его обнять, и Йоаким позволил им это.

– Как это ужасно… Я говорила с ней всего несколько дней назад, – проговорила со слезами девушка лет двадцати.

Он узнал младшую сестру Катрин – ее звали Сульрус, Солнечная роза. Йоаким вспомнил, что Мирья дала всем своим детям странные прозвища. Катрин называли Лунный свет, но она ненавидела это прозвище.

– Она была так рада, – прибавила сестра Катрин.

– Знаю… Она была рада, что мы переехали на остров.

– Да, и она была рада узнать о своем отце.

Йоаким напрягся.

– Об отце? Но Катрин никогда не общалась с отцом.

– Я знаю, – кивнула Сульрус, – но мама написала книгу, в которой рассказала, кем он был.

Из глаз Сульрус снова хлынули слезы, и она поспешила к своей семье.

Йоаким отметил, что Альбин и Виктория Мальм, его с Катрин друзья из Стокгольма, сидят за столом с их прежними соседями – семьей Хесслин из Броммы.

Его мать сидела в одиночестве за другим столом, но он не стал к ней подходить. Вместо этого он отыскал глазами пастора – тот разговаривал с седой женщиной в другом конце комнаты – и подошел к нему.

Хёгстрём улыбнулся Йоакиму:

– Как вы?

Йоаким кивнул. Кивок можно было трактовать как угодно. Женщина тоже кивнула, но не нашлась, что сказать, и поэтому отошла.

«Так всегда бывает с теми, кто переживают несчастье, – подумал Йоаким. – От них пахнет смертью, и люди стараются их избегать».

– Я думал кое о чем, – сказал Йоаким.

– Да?

– Если слышишь, как кто-то зовет тебя на помощь на острове, тогда как ты сам находишься от него в сотнях километров, что это может означать?

Пастор посмотрел на него с недоумением.

– Сотни километров? – переспросил он. – Разве можно что-то услышать?

Йоаким покачал головой.

– Но так было, – сказал он. – Я слышал мою жену… Катрин… В тот день, когда она умерла. Я был в Стокгольме, но я слышал, как она зовет меня.

Пастор опустил глаза.

– Может, это был кто-то другой? – спросил он шепотом, словно не хотел, чтобы их слышали.

– Нет, – ответил Йоаким. – Это был голос Катрин.

– Понимаю.

– Я знаю, что слышал ее голос, – продолжил Йоаким. – Я только не знаю, что это означает.

– Успокойтесь, Йоаким. – Пастор похлопал его по плечу. – Вам надо отдохнуть. Мы поговорим через пару дней.

Сказав это, он ушел.

Йоаким стоял и смотрел на стену, увешанную объявлениями. В церкви шла акция по сбору средств для жертв Чернобыля. Десять лет прошло со дня катастрофы.

«Поделимся хлебом насущным с жертвами облучения», – прочитал Йоаким. И подумал: «Насущный Чернобыль».

К вечеру он снова был на хуторе. Йоакиму казалось, что этот бесконечный день никогда не закончится. Его мать укладывала детей спать. Лиза и Микаэль Хесслин стояли во дворе у своей машины. Им предстояла долгая поездка домой в Стокгольм, и они прощались.

– Спасибо за то, что вы приехали, – проговорил Йоаким.

– Мы не могли не приехать, – сказал Микаэль, укладывая черный костюм в пластиковом пакете на заднее сиденье.

Между ними повисла напряженная тишина.

– Приезжай в Стокгольм, – предложила Лиза. – Или вместе с детьми приезжай на Готланд. У нас там дача.

– Я подумаю.

– До встречи, Йоаким, – сказал Микаэль.

Йоаким кивнул. Название острова звучало лучше, чем название столицы. Никогда больше он не поедет в Стокгольм.

Лиза и Микаэль сели в машину и уехали.

Когда машина исчезла за поворотом, Йоаким повернулся к маякам.

Южная башня мигала красным глазом, но северный маяк, башня Катрин, оставался темным. Только раз Йоаким видел, как он светит.

В темноте Йоаким отыскал тропинку к пляжу и пошел вниз по той же дороге, по которой он и Катрин много раз гуляли с детьми этой осенью.

В темноте шумело море. Ледяной ветер поднимал волны. Йоаким осторожно шел по берегу, стараясь не споткнуться в темноте об острые камни. Ему казалось, что море дышит полной грудью. Как Катрин, когда они занимались любовью. Она тесно прижималась к нему и дышала ему в ухо. Йоакиму всегда казалось, что она сильнее его. Это Катрин приняла решение переехать сюда. Йоаким не забыл, каким красивым был Олудден, когда они приехали на хутор первый раз. Шел май. Был теплый и солнечный день, и хутор походил на сказочный терем, отражающийся в сверкающей морской воде.

Они осмотрели хутор и, взявшись за руки, спустились к морю по луговой тропе, заросшей цветами.

Небо стояло высоко над покрытыми свежей зеленой травой холмами. Воздух наполняли крики птиц – жаворонков, галок, воробьев. Вокруг маяков летали чайки, а в море у берега плескались утки. Йоаким помнил, какой счастливой была Катрин, когда сказала: «Я хочу остаться здесь навсегда».

Йоаким вздрогнул. Он стоял на краю дамбы и смотрел в черную воду внизу.

Здесь Катрин стояла.

Следы на песке показывали, что она одна вышла на дамбу. А потом упала или бросилась в воду. Почему?

У Йоакима не было ответа. Он знал только, что в тот момент, когда Катрин утонула, он сам был в Стокгольме, в подвале дома, и слышал, как она вошла в дверь. Слышал, как она зовет его. У него не было никаких сомнений в том, что он слышал ее голос, но это не делало мир проще и понятнее.

Родственники и друзья разъехались, осталась только его мать Ингрид. Она сидела за столом в кухне; когда Йоаким вошел, Ингрид встревоженно на него взглянула. На лбу у нее была морщинка. Становившаяся глубже с каждой новой трагедией в семье. Началось все с болезни мужа, продолжилось трагедией с Этель, и вот теперь – Катрин.

– Все уехали. Дети спят? – спросил Йоаким.

– Да, мне кажется, да. Габриэль поел и сразу заснул, но Ливия долго не могла заснуть и звала меня.

Кивнув, Йоаким подошел к плите и поставил чайник.

– Она плохо спит, – сказал он.

– Она говорила о Катрин.

– Вот как… Будешь чай?

– Нет, спасибо. Она много о ней говорит, Йоаким?

– Достаточно.

– Что ты ей сказал?

– О Катрин? Немного. Я сказал, что мамы… нет.

– Нет?

– Что она уехала, так же как я раньше уезжал. Я не могу им рассказать это сейчас. – Йоаким с тревогой взглянул на мать. – А что ты ей сказала?

– Ничего. Это ты должен ей рассказать.

– Я это сделаю. Когда ты уедешь и я сам останусь здесь с детьми.

Мама мертва, Ливия. Она утонула.

Сможет ли он выговорить эти слова? Это все равно что дать Ливии пощечину.

– Вы переедете обратно? – спросила Ингрид.

Йоаким посмотрел на мать с недоумением. Он знал, что она хочет этого, но все равно изобразил удивление.

– Обратно? – переспросил он. – В Стокгольм?

И прибавил мысленно: «И оставим Катрин?»

– Да, в Стокгольм. Я же живу там.

– У нас ничего нет в Стокгольме, – ответил Йоаким.

– Но вы можете купить ваш прежний дом в Бромме.

– У нас нет денег. Все деньги пошли на хутор.

– Но его можно продать…

Ингрид замолчала.

– Продать Олудден? Кто захочет купить дом в таком состоянии? Его надо отремонтировать – а кто будет этим заниматься? Мы с Катрин планировали все сделать своими руками.

Ингрид помрачнела и устремила взор в окно.

Через некоторое время она сказала:

– Эта женщина на похоронах… Та, что опоздала… Это мать Катрин? Художница?

Йоаким кивнул:

– Да, Мирья Рамбе.

– Мне кажется, я видела ее на свадьбе.

– Я не знал, что она придет.

– Как же иначе? Ведь это ее дочь.

– Но они почти не общались. Я видел ее только раз – на нашей свадьбе.

– Почему они не ладили?

– Не знаю. Они иногда созванивались, но Катрин никогда не говорила о Мирье.

– Она живет здесь?

– Нет, она живет в Кальмаре, насколько я знаю.

– А ты не хочешь с ней поговорить?

– Нет, – ответил Йоаким. – Но мы можем еще столкнуться. Остров маленький.

Он тоже посмотрел в окно. Ему ни с кем не хотелось разговаривать, ни с кем не хотелось встречаться. Ему хотелось запереться в доме и никогда больше его не покидать. Ему не хотелось ни искать новую работу, ни ремонтировать дом. Хотелось только лежать в кровати всю оставшуюся жизнь, вспоминая Катрин.