Текст книги "Маргинальные любовники"

Мой веселый… Мой веселый… Мой веселый…

Пластинку заело. Беа убирает иголку. Берет украденный стетоскоп и, подойдя к окну, слушает свое сердце.

Тук, тук, тук…

Ветер бьется в окно, из которого видно канал и дворец на другом берегу. Но, к сожалению, не только их, а еще и автомобильную дорогу, всегда забитую. Правда, шума не слышно: Беа живет на пятом этаже, но на всякий случай вставила в окна тройные стекла.

У Беа четырехкомнатная квартира с кухней, купленная за наличные. В 1997 году она обошлась ей в один миллион четыреста крон. Скромная сумма, учитывая ее сегодняшнюю стоимость в три с половиной миллиона.

Жизнь у нее скучная, но, по крайней мере, у нее красивый дом. Лучше, чем у других. Это ее маленькая месть.

В самой маленькой комнате, которую Беа отвела под спальню, она сделала звукоизоляцию. У старых домов есть свои недостатки. Только почему-то маклеры всегда забывают про них упомянуть. В остальных комнатах располагаются столовая, где она как-то раз кормила папу ужином, рабочий кабинет (по совместительству библиотека) с пятиметровым потолком и панорамным окном, выходящим на канал и дворец (ей нравится фантазировать, что она художник, а это ее ателье), и гостиная с роялем, на котором она почти не играет, телевизором, велотренажером и дверью на балкон, где она по ночам тоскует по дому.

По родному дому. По своей комнате с голубым покрывалом на постели и старой мебелью. Маминому кабинету за стеной. Скрипу паркета по ночам, когда маме не спалось.

Приглушенным звукам джаза, когда маме хотелось танцевать.

По папиному голосу, когда он просыпался от шума и входил к ней.

Иногда Беа выходила из комнаты и, сидя на лестнице, подслушивала родителей в надежде услышать что-нибудь интересное.

Иногда она слышала, как они занимались любовью. Обычно на утро после этого мама пекла вафли на завтрак, а папа щедро поливался одеколоном.

Казалось, это было вчера.

Беа чувствует, что засыпает.

Счастье так мимолетно.

Трое подростков окружили лавку, на которой лежит алкаш. Тыкают палкой в бок, хихикают, готовые в любую минуту броситься на утек. Дышит или нет? Суют палку в рот. Оттуда вылетает муха. Кривятся от отвращения. А что, если у него есть деньги? Кому не слабо порыться в карманах? Только не я. И не я. Придется кидать жребий.

Короткую щепку вытягивает самый наглый. С трясущимися коленками приближается он к бесчувственному телу на скамейке. От страха хочется в туалет. Теперь ему будут сниться кошмары. Сперва куртка. Ключи, полупустая пачка сигарет, скомканный чек из «7-11», разбитые очки, вот дерьмо, глядите – транса!

Рука замирает. Наглец поднимает глаза. В паре метров от него София наблюдает за происходящим.

– А ну прекратили! – низким угрожающим голосом говорит она.

Хулиган отпрыгивает назад, ищет поддержки у приятелей.

– Отсоси, урод несчастный! – огрызается он, показывая неприличный жест.

София подходит ближе, берет его за грудки и резко встряхивает.

Сила у нее мужская, и София не стесняется ее использовать, даже если это роняет ее в собственных глазах.

Наконец она отпускает парня, и он стремглав бросается наутек. По пятам следуют два приятеля. Один из них от страха обмочился. После того как они исчезли из виду, София подходит к пьянице, закрывает ему рот и чуть приоткрытые глаза, проводит рукой вдоль тела, лежащего на боку, касается окоченевших, намертво сцепленных пальцев. Будто он молился перед смертью.

Почему у него открыт рот? Пытался прокашляться? Не хватало воздуху? Боялся? Если молился – то о чем? И услышал ли его Бог?

Она проверяет карманы в поисках паспорта, но в них пусто. Кто-то уже успел их обчистить.

Смерть Софию не пугает. В старших классах у нее была подруга Мария, дочь владельца бюро ритуальных услуг, и они часто присутствовали при омовении покойников.

Отец Марии омывал трупы с большой нежностью, одевал их, припудривал лица, подкрашивал, причесывал и складывал им руки на груди.

Делал он это в абсолютном молчании, даже не бормоча сам с собой. Тишина – язык мертвых, и ему не хотелось ее нарушать.

Софии нравился папа Марии. Он ее понимал. Она это чувствовала. Однажды он поймал ее на том, что она примеряла лифчики Марии, но ничего не сказал, просто закрыл дверь.

В школе все считали, что София (которая для всех тогда была Стефаном) и Мария встречаются. Парни все время спрашивали, занимались они уже этим или нет.

Спали. Трахались.

София все отрицала. Под конец им это надоело, и они стали звать ее гомиком. Отчасти они были правы. Стефан был девушкой в теле парня, девушкой, которой нравились мужчины.

Но иногда она и сама не знала, кто она. Потому что эрекция у нее возникала не только при мысли о симпатичном парне в школе, но и при виде красивой девушки.

Кто она? Гомо? Гетеро? Би? Лесби? Или все это вместе?

Это был трудный период в жизни Софии, и все усложнилось еще больше, когда Мария вдруг решила, что они должны встречаться или, по крайней мере, заниматься сексом.

Посреди акта соблазнения София дала деру, и с тех пор их отношения стали напряженными. На переменах они теперь стояли в разных концах двора и откровенно игнорировали друг друга.

Больше всего Софию расстраивала не холодность Марии, а то, что она больше не могла видеться с ее отцом.

Она сделала снимок покойника на скамье. Святотатство, конечно, но она сделала это, чтобы подтвердить факт его существования на случай, если никто больше о нем не вспомнит. Потом поспешила в кафе, чтобы сообщить о смерти (она никогда не берет мобильный на утренние прогулки, чтобы ей не мешали думать, – правда, не то чтобы ей часто звонили).

Кафе еще закрыто. На часах половина десятого, а они открываются только в десять. Как она могла об этом забыть? Она думает идти дальше, но замечает сквозь стекло Мирью и стучит. Никто не подходит. Она снова стучит и кричит, что у нее срочное дело.

Это, конечно, ложь. Мужчине на скамейке все равно, приедет «скорая» через десять минут или через двадцать.

Наконец Мирья (которой только что позвонил Филипп, чтобы убедить ее, что он отличный парень и что эта была случайность, он был пьян и раскаивается, и не пойти ли им поужинать вместе) отпирает дверь.

– Там на скамейке лежит покойник! – говорит София. – Можно позвонить от вас в полицию?

Мирья смотрит на нее круглыми глазами, жирно подведенными черным карандашом, – такое у нее с утра было настроение.

– Покойник? – переспрашивает она.

София кивает.

– Входи.

Она ведет ее в кухню, где стоит телефон. София набирает номер.

Пока она говорит, Мирья изучает ее адамово яблоко. Спустя четверть часа прибывают «скорая» и полиция.

В ту же минуту скамейку окружает целая толпа. София с Мирьей наблюдают, как врачи достают носилки, укладывают на них тело и кладут в машину. Как тесто в печь.

Его кремируют или захоронят? И как его зовут?

– Можете позвонить, когда выясните, как его зовут? – спрашивает София полицейского.

– Зачем? – Полицейский беззастенчиво разглядывает ее грудь.

Накладная? Или она в лифчик вату или газету подкладывает?

– Хочу пойти на похороны.

– Зачем?

Взгляд его опускается ниже. Теперь он гадает, как ей удалось спрятать член и яйца.

– Потому что она хочет пойти на похороны, – отвечает Мирья, вставая с ней рядом.

Взгляд полицейского перемещается на Мирью. Оценивает лицо, грудь, бедра, ноги. Стопроцентная женщина.

– Вот как, – говорит он, доставая блокнот. – Номер?

И смотрит на Мирью, ждет, что она назовет свой.

– 720-30-01, – отвечает за нее София. – Мобильный хотите?

– В этом нет необходимости, – говорит он, не отрывая глаз от Мирьи, которую в этот момент осеняет. И как до нее раньше не дошло.

Все. Мужчины. Свиньи.

Кроме Филиппа. Филипп был таким милым по телефону. Он раскаивается. Обещает, что они пойдут в дорогой ресторан – и в кино, если она захочет (конечно, захочет, что может быть лучше поцелуев в темном кинозале: Мирья – неизлечимый романтик).

Но этот придурок в полицейской форме – форменная свинья.

– Пошли. – Она берет Софию за руку и тянет ее прочь от похотливых глаз полицейского.

Почувствовав прикосновение теплой руки Мирьи, София начинает плакать. Она плачет бесшумно, как в детстве, чтобы никто не видел.

Но Мирья видит. И она в ярости. Мирья – ее рыцарь в белых доспехах, кипящий праведным гневом. Она бежит в кухню, чтобы скорее утешить Софию чашкой чая с пирожным.

– Полный придурок! – срывается она. – Он с тобой обошелся как с дерьмом! Я подам на него жалобу за сексуальное оскорбление! Как он пялился на мою грудь. Я бы не удивилась, если бы он еще и полапать захотел. Меня тошнит!

Мирья бросается в туалет и блюет.

– Я никогда раньше не видела покойника, – признается она, возвращаясь.

– Я видела много, – отвечает София и, к своему удивлению, рассказывает про Марию и профессию ее отца.

Перед глазами у нее встают тела. Мертвые, но красивые. Скоро их опустят в землю, но души их уже на небе. Не то чтобы она верит в рай и жизнь после смерти, но все же…

– Вы общаетесь?

– Нет! – София с грохотом опускает чашку на стол.

– Почему нет?

– Я порвала связь с прошлым.

– Даже с семьей?

– Да.

Мирья видит, что перед ней открытая рана, и молчит, боясь ее потревожить. Они представляются друг другу.

Мирья Новак, семнадцать лет (которую везде пускают, не спрашивая паспорт, потому что она хорошенькая), учится в гимназии (художественное направление), летом подрабатывает в кафе, мечтает стать актрисой или моделью, лучше и тем и другим, встречается с Филиппом (в этом Мирья не совсем уверена, но они же пока не расставались).

София Киннеман, двадцать девять лет, фотограф, работает на фрилансе, живет на пособие по безработице, надеясь, что это временно. Приехала из деревни на западном побережье. Семья ее принадлежит к свободной церкви, как себя называет эта секта фанатиков. Три года встречалась с женщиной, Анной, в попытке приспособиться к обществу, но эти отношения были обречены с самого начала. Теперь она не скрывает, что является транссексуалом – не путать с трансвеститом. Она готова поменять пол, сделать силиконовую грудь, пить гормоны и тому подобное, и даже несколько раз подавала прошение о об операции по смене пола, но получала отказ. Надеется, что на этот раз ее просьба будет удовлетворена.

– Что-то я увлеклась, – спохватывается София.

Ей нужно было выговориться. У нее никогда еще не было возможности рассказать другому человеку, что она чувствует.

– Ничего страшного, – отвечает Мирья, которой кажется, что это прикольно – познакомиться с трансвеститом, пардон, транссексуалом.

Кто-то ломится в закрытую дверь. Мирья бросает взгляд на часы. Половина одиннадцатого. Она бросается открывать дверь и принимать заказ. Вернувшись в кухню, плюхается на стул.

– Так это ты – фотограф? – с воодушевлением спрашивает она.

– Я бы хотела тебя сфотографировать, – говорит София, догадываясь, что именно это Мирье и хочется услышать.

Мирья энергично кивает. В мыслях она уже в Голливуде, прячется от папарацци… снова звенит колокольчик. Еще покупатели.

Нет, это Роза и Виктор вернулись из больницы, где они разговаривали с онкологом и хирургом, которые должны избавить Виктора от опухоли в животе.

Операция неизбежна. И потом химио– и радиотерапия. И начинать нужно немедленно, потому что тумор растет с каждым днем. Операцию назначали через неделю. Виктору повезло, что появилось свободное окошко в расписании. А до этого времени они могут предложить обезболивающие и консультацию психолога. У него еще есть вопросы?

– Да, – ответила Роза, сжимая руку мужа в своей. – Он выживет?

Хм.

– У него хорошие шансы.

– Насколько хорошие?

– Пятьдесят процентов пациентов выздоравливают.

Мирья рассказывает им о Софии, о выставке, которая будет в кафе, о снимках, которые она пошлет в модельные агенства. Но у родителей слишком грустный вид, и Мирья замолкает, обнимает папу. Чувствует в нем слабость и холодность, которых раньше не было.

Через плечо дочери Виктор замечает Софию, сидящую за их столом с чашкой чая.

Когда они успели подружиться?

Он кивает Софии, и та застенчиво улыбается в ответ. При других обстоятельствах он, наверно, скривил бы нос оттого, что перед ним мужчина в юбке, но у Виктора нет сил на предрассудки.

– Я пойду прилягу, – говорит он.

– Я с тобой, – вызывается Роза.

– Лучше помоги Мирье.

– Я справлюсь.

– Я помогу, – добавляет София.

Повисает тишина.

Нет, думает Роза, так не пойдет. Я человек терпимый, но клиенты могут быть недовольны.

Почему бы и нет? – думает Виктор, чувствуя, как давление падает. Ну и ну, – думает Мирья.

– Мы не можем себе позволить дополнительный персонал, – отвечает Роза, не глядя Софии в глаза.

Но все слишком очевидно.

– Мне не нужны деньги, – восклицает София. Она не собирается сдаваться. – Я помогу за то, что вы разрешили мне устроить выставку.

Роза пожимает плечами.

– Я не буду выходить из кухни. Никто меня не увидит.

У Розы кровь приливает к лицу. Виктор стонет. Мирья стоит, уставившись в пол. Ей стыдно за свою мать. И стыдно за Софию.

– Хорошо, можешь помочь, – сдается Роза и уводит Виктора в квартиру над кафе.

София и Мирья встречаются взлядами и начинают хохотать.

Виктор с Розой лежат рядом на двуспальной кровати. Роза гладит мужа по лбу. Ей грустно видеть его худым и изможденным. Они шепотом обсуждают детей и внуков, улыбаются, целуются, плачут.

– Хорошо бы собрать всех вместе до того, как все начнется, – говорит Роза, вытирая нос.

Дети, внуки, друзья.

Виктор кивнул. Почему бы и нет? До того, как все начнется.

* * *

Улица Вэстерлонггатан, теплый ветерок, уличный музыкант по имени Монс, кучка японцев в черном справа от него, кучка американцев в пестрых одеждах слева и кучка нейтрально одетых европейцев перед ним.

Они встали в точном соответствии с положением своих стран на карте мира. Монс уже в который раз это отмечает. Как будто у человека в теле встроенный компас.

Он играет на гитаре и поет, голос у него как у Чета Бейкера, если верить музыкальным познаниям Беа.

Тонкие быстрые пальцы, кепка, выгоревшие на солнце каштановые волосы, черные глаза, черная футболка с ковбойской эмблемой, потертые джинсы. Выглядит он неплохо, если не считать ног, но их не видно, когда сидишь с гитарой в руках.

Монс всегда играет на этом месте популярные песенки для благодарной публики, если только нет дождя. Другие уличные музыканты бросают завистливые взгляды на гитарный футляр с усыпанным монетами и купюрами дном. В час он зарабатывает не меньше, чем все эти офисные крысы в своих душных конторах.

Бывает, что они выползают из своих нор на свет и восхищаются свободой творчества в лице Монса. Если нет дождя, конечно. Потому что в дождь они радуются тому, что сидят в теплом офисе, получают стабильную зарплату и могут сходить на обед в столовую или даже ресторан.

Мелодия затихает. Японцы фотографируют, что-то лопочут на своем языке, кидают ему деньги. Американцы апплодируют, кричат Wonderful! Wonderful![2]2
  Прекрасно! Здорово! (англ.)


[Закрыть] и тоже кидают купюры, но крупнее, потому что им всегда надо быть круче всех. Европейцы озираются по сторонам и робко опускают в футляр монетку, стесняясь ничего не дать и тем самым показать свою скупость.

Некоторые покупают кассеты. Среди них Беа. Они уже виделись. Она слушала, он играл. А потом она исчезла в полутемном переулке, и никто из них не вспоминал о встрече.

Но сегодня она здесь и покупает его кассету. Встретившись с ним глазами, Беа улыбается.

Она кажется ему очень красивой.

Беа убирает кассету в сумку, прощается и снова исчезает в переулке. Монс провожает ее глазами, думая, как было бы хорошо ее коснуться в следующий раз.

Доктору Джеку Вестину тридцать четыре года, и остается только поражаться тому, как ему удалось до них дожить. Его семья принадлежит к высшим слоям общества. Он добился успеха в своей профессии. Теперь у него своя практика. Безупречная репутация, солидный счет в банке, привлекательная внешность, харизма… в общем, Джек идеальный мужчина, если бы не одно «но»…

Джек помешан на Эвелин. Ему непременно нужно ее вернуть.

Потому что они должны пожениться и завести детей.

Он ей изменил. Бессмысленный секс на столе в конференц-зале. Он до сих пор не знает, зачем это сделал. Вроде и выпил он тогда немного. Вернувшись домой, сразу признался в грехах, почему-то уверенный в том, что она его простит. Эвелин же закатила ему пощечину и велела идти к черту.

Прошел почти год, а он продолжает ее преследовать. Звонит ей по десять раз на дню. Посылает цветы каждую неделю. Пишет письма на надушенной бумаге, письма, полные страсти. Подкарауливает ее у подъезда, трезвонит в домофон. Пару раз даже пытался проникнуть к ней в квартиру. Джек не дает ей ни на минуту вздохнуть спокойно.

Когда Эвелин идет на прогулку или по магазинам, он в любую минуту может возникнуть перед ней со словами: «Какое совпадение!» Эвелин может сидеть в кафе с подругой, как вдруг заходит Джек, садится за соседний стол, просит кофе – и тут же поворачивается к ней: «Кого я вижу?! Эвелин! И ты здесь!»

Стоит ей в баре заговорить с каким-нибудь мужчиной, как она тут же чувствует на себе его ревнивый взгляд. И, повернувшись, находит его в углу бара с несчастным выражением на лице. «Как ты можешь? – говорит его взгляд. – Как ты можешь так со мной поступать?»

Она угрожает, что пойдет в полицию.

Джек уверен, что она этого не сделает.

Потому что все еще его любит.

* * *

Он слушает сердце и легкие Беа через новый стетоскоп, который пришлось купить, потому что старый куда-то подевался. Все в порядке. Все, как и должно быть. Учащенное сердцебиение, скорее всего, вызвано стрессом и нервами. То же и с нехваткой воздуха. Но разумеется, они могут сделать флюорографию, и, если она настаивает, он может выписать ей бриканил – от проблем с дыханием. У нее в роду есть астматики? Аллергики? Беа кивает, хотя на самом деле понятия не имеет.

Она жалуется на боли в животе. Наверно, побочный эффект ципрамила. Джек просит ее прилечь на кушетку, чтобы он мог ее обследовать.

Беа приподнимает кофту, и Джек осторожно ощупывает живот кончиками пальцев. Беа лежит не дыша и наблюдает за ним. Какой он красивый. Само совершенство. С темной щетиной, мускулистым телом, острыми скулами, голубыми глазами, которые сейчас изучают ее голый живот.

Какая-то припухлость. Запор? У нее бывают газы? Да, иногда. Боже, как стыдно. Он выписывает инолаксол и миниформ.

– Пейте побольше воды. Откажитесь от кофе, пряностей, цитрусовых и газировки.

Их взгляды встречаются. Он заботится обо мне. И не только как о пациентке, думает Беа.

Завтра надо сделать упражнения на бицепсы, трицепсы и косые мышцы живота, думает он.

– Вы еще что-нибудь хотите спросить?

Да, о тебе, о нас.

– Нет, – отвечает Беа, убирая челку со лба. – Спасибо.

– Скоро вам станет лучше. Постарайтесь поменьше нервничать.

У нее такой несчастный вид. Жалкий воробушек на койке в его приемной. Пишет докторскую по литературоведению, так она вроде рассказывала. А может, она уже и защитилась. Не то что его это интересует, но ему жалко ее. У нее столько недомоганий. И все от нервов.

– Звоните, если что-нибудь случится, – говорит Джек, протягивая ей рецепт.

Они пожимают руки на прощание. У него рука теплая и сухая, у нее – сухая и холодная. На губах улыбка. Джек ничего не понимает. Он ни о чем не подозревает. В мыслях он уже занимается следующим пациентом и сочиняет письмо Эвелин.

Беа выходит из приемной, бежит по ступенькам вниз, входит в подвал, зажигает свет, открывает рюкзак, из которого достает сменную одежду. Пять минут – и это уже не Беа, а элегантная дама в костюме, парике, жемчужных серьгах и очках. На руках у нее тонкие перчатки. На лице – безупречный макияж и крохотная мушка в левом уголке рта.

Как у Синди Кроуфорд.

В рюкзаке оказывается еще и дамская сумка, в которую она убирает сложенный рюкзак. Она выходит из дома и идет по улице Стура Нюгатан в сторону Нормальма – к офису банка Хандельсбанк.

– Я хотела бы обналичить чек.

Тридцать тысяч. Не самая крупная сумма, чтобы привлечь внимание персонала. На повседневные нужды, так сказать.

Уверенный взгляд. Приятная улыбка. Сегодня она хорошая подруга Давида, который одолжил ей денег. Паспорт? Пожалуйста.

Сара Карлссон, родилась 17 апреля 1972 года, блондинка в очках, с родинкой у рта. Паспорт она изготовила сама, как и все остальные документы, которыми время от времени пользуется.

– Какими купюрами предпочитаете?

– Тысячными, если можно.

Закончив с одним банком, Беа отправляется в другой, где повторяет ту же процедуру, и потом переходит к третьему. На сегодня все.

Беа не боится, что ее поймают. Может, поэтому ее до сих пор и не поймали. Страх выдает тебя с головой и вызывает у людей подозрения.

Теперь у нее в сумке девяносто тысяч крон. Неплохая зарплата. В общественном туалете Беа переодевается, смывает макияж и появляется на улице уже в прежнем обличье. Получив в аптеке лекарства по рецепту, Беа едет домой на метро. Сидит с рюкзаком на коленях и рассматривает купленную кассету.

Монс Андрен. «Я не знаю», – написано на ней по-английски под черно-белой фотографией. На снимке Монс сидит на изрисованной скамейке с гитарой в руках и исподлобья смотрит в камеру.

Чего он не знает?

Он выпрямляет спину, массирует пальцы, собирает вещи, радуясь тому, сколько денег ему удалось собрать за день и сколько кассет получилось продать.

389 шведских крон, 27 евро, 39 долларов, 22 японских иены и еще несколько иностранных монеток, которым не обрадуется «Форекс», когда он придет их менять.

Последний взгляд в переулок. Но Беа нет. Она там живет или ее друзья? Или она работает в офисе неподалеку?

Монс надеется, что она еще придет. Не только потому, что она такая красивая, но и потому, что ему кажется, что они похожи. Она так же одинока, как и он.

Одиночество.

Добровольное или нет – это не важно. Оно накладывает на тебя отпечаток. Отпечаток, который трудно заметить невооруженным взглядом. Но тот, кто знает, где искать, – найдет.

Монс знает, где искать. Рыбак рыбака видит издалека. Беа – его родственная душа.

Она из тех, кто просит прощения за свое существование, прячет взгляд, ходит с опущенными плечами и чувствует себя бесконечно одинокой.

Из тех, кто постоянно изображает веселость, шутит, смеется и делает все, чтобы быть таким же, как все, но все равно всем видно, что за показным весельем таится отчаяние.

Некоторые пытаются с этим бороться. Дают объявления о знакомстве, ходят на курсы, чатятся в Интернете, выходят в люди и пытаются с кем-нибудь познакомиться в баре, но все заканчивается одним и тем же: сидением перед телевизором в субботу вечером, когда другие люди веселятся.

Другие сразу опускают руки. Говорят себе, что быть одиноким – это нормально. Что нужно смириться, нужно быть сильным. Они уходят в себя и отказываются верить в то, что жизнь проходит мимо, пока они сидят перед телевизором, уверяя себя, что все так, как и должно быть.

Есть еще и третья группа.

Те просто кончают жизнь самоубийством. Монс сам подумывал о смерти, но так и не решился на это.

Девушка, исчезнувшая в переулке, скорее всего, принадлежит к тем, кто опустил руки. Но Монс не знает наверняка, потому что она ходит с высоко поднятой головой и прямыми плечами, а это указывает на то, что надежда не совсем еще утрачена.

Он идет к метро, остро чувствуя боль в онемевших от долгого сидения ногах. Болит все – бедра, колени, ступни.

Он родился с кривыми ногами. Колесом, как сказали бы раньше. В школе все над ним издевались, пока он не стал играть на гитаре в рок-группе, возглавляемой учителем музыки по имени Джонни Уэйтс, который даже после двадцати лет в Швеции продолжал говорить с подчеркнуто американским акцентом. Наверно, думал, что так круче. Или просто очень сильно скучал по дому.

Музыка стала его спасением. Пока он играл, его уважали. Пока в руках у него была гитара, никто над ним не издевался. Но девушки у него никогда не было. В тридцать четыре года он оставался девственником.

У него есть и настоящая работа. Музыкальным учителем в школе на полставки. А летом он играет на улице, чтобы заработать на записывающее оборудование.

Монс мечтает пробиться, стать знаменитым певцом, выпустить альбом и поехать в турне.

Он сотни раз посылал свои демо-записи в звукозаписывающие компании, но всегда получал один и тот же ответ: «Спасибо за ваш интерес к нашей компании, но, к сожалению, в данный момент мы не можем ничего вам предложить».

Только один раз ему позвонили и сказали:

– Нам понравилась ваша кассета. Приходите к нам в офис.

Разумеется, он пришел.

– Честно говоря, ваши песни хороши, но конкуренция в этой отрасли слишком сильная: недостаточно хороших песен и хорошего голоса. Поэтому ничего не получится, если вы будете петь их сами, понимаете? Одного таланта сегодня не хватит, понимаете?

Он все прекрасно понял. Им нужна внешность. Красивое лицо и здоровое тело. Им не нужны уроды.

Он просто встал и ушел, даже не попрощавшись. Больше всего ему хотелось отпилить себе ноги.

– Стуребю, – говорит он контролеру в окошке и получает назад проштампованный билет с дежурным «спасибо». Это молодой парень, наверно, студент, которому нужны деньги на учебу.

Монс скучает по прежнему контролеру – женщине, вечно вязавшей шарф. Белый, как ее волосы. Почему-то он всегда стоял перед ней дольше, чем обычно. Разглядывал морщинки на лице, любовался тем, как ловко она орудует спицами, как опирается локтями на стойку. Иногда их глаза встречались.

Некоторых людей трудно забыть.

Подходит поезд. Монс садится в вагон. Зеленая ветка. Поездка займет пятнадцать минут. Пятнадцать минут, и он будет в Стуребю – районе, где живут одни эмигранты. Монсу там нравится. Ему нравится аромат экзотических специй из окон, пестрая смесь языков и переплетение судеб в его подъезде.

У многих – трагические воспоминания о войне и пытках. Много хромых и инвалидов, похожих на него. При виде безногих Монс пытается убедить себя в том, что он должен благодарить судьбу за то, что, по крайней мере, может ходить, но это не сильно помогает.

Он пытался подружиться с соседями, но большинство предпочитает держаться соотечественников. Иногда они устраивают партию в шахматы с горбатым Ханахом из Афганистана, который когда-то играл в симфоническом оркестре и обожает Шуберта, Бетховена и Штрауса. Перед партией они включают пластинку, но партии случаются все реже. Ханах почти не встает с постели: его мучают боли в спине и горькие воспоминания. Ему хочется побыть наедине со своим горем, и он никому не разрешает к нему приближаться.

Молодая женщина тайского происхождения с тремя вопящими детьми идет ему навстречу. Взгляд узких глаз совершенно пустой. Наверняка продалась какому-нибудь жирному шестидесятилетнему старику, который не дает ей покоя своими приставаниями, называет шлюхой и устраивает скандал, если она пересолила суп или слишком долго говорила по телефону. К тому же он требует, чтобы на прогулке она шла на два шага позади него, и хочет, чтобы она родила еще ребенка.

Молодой человек, с поднятым воротником и тревожной морщинкой на лбу. Не знает ни кто он, ни кем хочет быть. Только – что не хочет быть похожим на своего отца, которого ему так хочется убить.

Мужчина средних лет, в поношенном костюме, с плохой кожей. То и дело чешет руку, думая, что никто этого не видит. Но девочка рядом морщится от отвращения.

Женщина лет шестидесяти, полная, в широких брюках цвета хаки и лиловой блузке. Руки, спина, затылок ноют. Поймав свое отражение в витрине, она удивленно смотрит – неужели это она, эта женщина, вцепившаяся в сумку, женщина, на которую никто не обращает внимания, женщина, чье лицо никому не запоминается?

Девочка-подросток. За ее надменностью и крутизной прячутся шрамы. Голод она утоляет жвачкой и диетической колой. Ей известно все об оральном, анальном и групповом сексе и ничего – о любви и нежности. Каждую ночь ее тошнит.

Он видит их насквозь. Читает их мысли. Иногда Монсу кажется, что он ясновидящий.

Пятнадцать минут прошли. Монс выходит на платформу, спускается по лестнице вниз и оказывается на улице. Проходит мимо мужчины, который каждый день кормит голубей в сквере. Они такие жирные, что с трудом могут взмахнуть крыльями. Мужчине просто не хочется идти домой. Он тянет до последнего, чтобы вернуться уже к ночи.

Монс проходит мимо восьмидесятилетней старушки, которая последние годы жизни посвятила уборке мусора в парке. Она подбирает ветки, сучки, мусор, даже поправляет травинки на лужайке. Случается, что дети швыряют мусор прямо ей под ноги, чтобы смотреть, как она будет его поднимать. И она всегда поднимает. Не говоря ни слова. Если она с кем и говорит, то только с букашками на земле. Никто не знает, как зовут эту старушку. Даже она сама.

С детской площадки доносятся смех и крики и топот маленьких ножек, но все, что видит Монс, – это женщину с послеродовой депрессией, от которой ничего не помогает. Видит серый туман, облепивший ее со всех сторон и затрудняющий каждое движение. Видит ее ненависть к мужчине, который сделал ей ребенка. Видит злость к ребенку, которого она произвела на свет. Но это видит только он, потому что женщина умело скрывает свои чувства под маской веселости. Она знает, чего от нее ждут: ждут, что она будет счастлива.

Придя домой, Монс варит рис и открывает банку тунца. Садится на диван перед телевизором. Щелкает каналами. Ест. Прислушивается к своему дыханию.

Обшарпанная однушка. Подозрительный тип. Из тех, что способен и глазом не моргнув продать материну почку, дай ему хорошую цену. И несмотря на это, Беа не испытывает к нему презрения. Они одного поля ягоды. И она ничем не лучше, чем он.

– Хорошие часы.

Он вертит в руках «ролекс». Нюхает, пробует на зубок, пристально разглядывает, сначала просто, потом под лупой. Морщит лицо, вытягивает губы в трубочку.

Довольно присвистывает и переходит к золоту и ноутбуку. Порножурналы – в подарок за покупку.

– Хорошая девочка! – хвалит он, словно она собака, но он хорошо платит, и Беа держит себя в руках.

Откинувшись на спинку кресла, скупщик краденого кладет ноги на стол, сцепляет руки на затылке и смотрит вверх на пыльную желтую лампу, усыпанную дохлыми мухами.

– Ну? – говорит Беа, разглядывая овальные пятна от пота у него под мышками.

Скупщик – приземистый коротышка, весь в татуировках. Все эти годы он злоупотреблял солярием, что видно по лицу. А прическа под могиканина не скрывает залысины. Вид у него нездоровый. Если у него и есть женщина, то не из-за внешности, а из-за солидного счета в банке.

Если верить табличке на двери, его зовут Т. Бру. Но Беа плевать на то, какое у него имя. Тем более что она абсолютно уверена в том, что имя фальшивое, как и квартира. На самом деле он живет в куда более приличной квартире, в одном из лучших районов города.