Текст книги "Маргинальные любовники"

Юханна Нильссон
Маргинальные любовники

Хедвиг, моей прекрасной заботливой подруге, с благодарностью за «Забытые пастели», Нью-Йорк и тетушку, и за маргиналов

Сегодня неподходящий день для страсти.

На улице жарко и душно, и повсюду этот противный тополиный пух, от которого Розе так трудно дышать. Роза – родом из Сомали. Вместе с мужем Виктором она держит кафе «Окраина» на берегу канала в Стокгольме. Только вот неоновую синюю «О» ночью отодрал какой-то хулиган, и кафе теперь называется «краина». Канал весь зацвел. Из ближайшей автомастерской в него сливают отходы. На скамье в соседнем парке лежит без чувств алкоголик, но никто из прохожих не обращает на него внимания. Кстати, парк весь засран собаками, чьим хозяевам лень убирать за своими любимцами. Мухи жужжат, солнце жжет, вентилятор на потолке сломан, а Мирья, их младшая дочь, не дает покою посетителям своими короткими юбками, высокими каблуками и наивной верой в то, что в каждом мужчине есть что-то хорошее.

В довершение ко всему у Розы начался климакс, отчего ее все время бросает в пот и настроение меняется каждую секунду. А Виктору сегодня сообщили, что у него в животе опухоль.

Проклятие.

И несмотря на все, в этот жаркий полдень они занимаются любовью. Прямо на кухне за стойкой.

Роза стоит, опершись спиной на стойку, с задранной юбкой и спущенными трусами сорок восьмого размера.

Ее шоколадные ноги обхватили бледную спину Виктора сорок четвертого размера. Покрытые лаком ногти вонзаются ему в кожу. Роза постанывает. Виктор стонет. Роза хватает ртом воздух. Виктор кусает ее в шею. Роза тыкается ему в подмышку, слизывает капельки пота. Виктор раздвигает пальцем влажные складки.

Роза поворачивается и хватается за стойку, чтобы Виктор мог взять ее сзади. Она не знает, что за ними наблюдают.

Той, что на них смотрит, чертовски одиноко.

Беа – постоянная посетительница. Вот уже четыре года. Бледная, худая, с горящими черными глазами. Волосы собраны в конский хвост и схвачены резинкой. Челка отросла и постоянно лезет в глаза. Острые мочки ушей, аккуратный нос, красивая форма губ и – хорошо бы она почаще улыбалась – ровные белые зубы.

Но Беа редко улыбается. Это один из ее недостатков.

Черная одежда, несмотря на жару, прогулочные туфли с ортопедическими вкладками, на шее – простой крест на золотой цепочке, унаследованный от мамы.

«Бог – это любовь», – сказал священник в церкви, когда она еще туда ходила.

Но почему одним людям Бог дает больше любви, чем они способны вынести, а другим – совсем ничего?

Она не занималась любовью с двадцати трех лет. Теперь ей тридцать два. Бывает, Беа по ночам пытается вспомнить, как это было, но все, что она чувствует, – жгучую пустоту у себя внутри. В такие ночи она встает с постели, выходит в кухню и, сгорая со стыда, убирает вибратор в посудомоечную машину. Потом варит себе кружку крепкого кофе, выпивает его стоя и возвращается в темноту спальни, чтобы забыться сном.

Беа – воровка. Настоящий профессионал в своем деле. Ей подвластно все: от карманных краж до мошенничества с кредитными картами и чеками. Вот почему у нее никогда не бывает проблем с деньгами. Она может тратить сколько угодно на книги, кафе или здоровье (точнее, на нездоровье), но больше ей ничего не нужно.

У Беа депрессия. Антидепрессанты ей выписывает ее личный врач Джек – относительно молодой и привлекательный мужчина, и при этом холостяк. Беа вышла на него, поменяв много разных врачей. И только он смог дать то, что ей было нужно.

Сочувствие.

Беа просто нужно было, чтобы кто-нибудь мог ее выслушать. Выслушать, не торопя и не перебивая. Кто-нибудь, кто будет хорошо к ней относиться, не навязываться, время от времени касаться ее с нежностью и говорить «Я помогу тебе», давая надежду на то, что еще не все потеряно.

Джек давал ей все это, и неудивительно, что Беа влюбилась. Она просто ничего не могла с собой поделать. Словно погрузилась в приятный сон, в котором они были парой, и не желала, чтобы ее будили.

Но Беа понятия не имела, как украсть его сердце. Пока все, что ей удалось стянуть, – это стетоскоп из его кабинета.

Ей хотелось бы, чтобы он сделал с ней то же, что Виктор делает с Розой. Ей хотелось сделать с Джеком то, что делает сейчас Роза с Виктором. Ей тоже хотелось, чтобы они были как двое довольных животных, трущихся друг от друга на покрытой мукой стойке рядом с набухающим на дрожжах, как беременная женщина, тестом.

Роза родила Виктору четверых детей. Ее темный живот весь в белых растяжках. Однажды в бассейне женщина посоветовала их убрать с помощью пластического хирурга. Роза так оскорбилась, что чуть сознание не потеряла от возмущения.

Сейчас Виктор водит пальцем по растяжкам – слева направо и сверху вниз, словно читая шрифт для слепых. Накрывает ладонью ей лобок и думает о том, сколько раз он стирал ее трусы после месячных, руками оттирая самые упрямые пятна.

Виктор кладет голову ей на живот. Ему нехорошо. Но он боится начинать химиотерапию.

Беа на цыпочках удаляется из кафе. Ее мама умерла у нее на глазах от рака. Это было двадцать два года назад, но она до сих пор не оправилась.

Маму звали Эбба. Она пела джаз и ездила с гастролями по всей стране и даже за рубеж. О ней писали в газетах, даже пару раз показывали по телевизору. Она говорила разные банальности, вроде «в музыке моя душа» и «я не могу жить без пения», потому что именно это и нужно говорить, если хочешь получить деньги.

Она дожила до тридцати четырех. Во время концерта в «Нален»[1]1
  Клуб в Стокгольме. – Примеч. пер.


[Закрыть] у нее началась чудовищная головная боль. Мама поехала в больницу, и там ей сказали, что у нее тумор. Врачи сделали, что могли, но опухоль все росла и росла, а мама только худела, и под конец ее исхудавшее тело оказалось в гробу.

Гроб был черным. А мама была в белом. Со светлым париком на голове. Это было уродливо. И неправильно. Беа сорвала парик, обнажив череп, весь в шрамах.

Рыдая, она покрывала мамино лицо поцелуями. Такое холодное, такое странное. Она вопила от страха и отказывалась выпустить маму из рук.

Тогда папа оттащил ее от гроба и унес из зала. Его слезы обожгли ей волосы. Она чувствовала, что ему тоже страшно.

Этот страх остался с ним навсегда.

Страх одиночества.

От прежнего папы почти ничего не осталось. Больше чувства надежности в жизни Беа не было.

Казалось, вообще вся жизнь остановилась в тот миг. Беа так и осталась подростком в теле взрослого, который сидит сейчас, прислонившись к серой бетонной стене, и в голове составляет список вещей, которые нужно успеть сделать за сегодня.

1. Столик в углу. Три стакана воды с лимоном. Три кружки кофе. Один собрил. Два ципрамила. Три таблетки для желудка. Сэндвич. Пятьдесят страниц Сартра, не забыть загнуть уголок вместо закладки, пролистать газету. Насладиться тишиной без вентилятора.

2. Часовая прогулка плюс ходьба по лестнице, уборка.

3. Успокоить папу, сказав, что со здоровьем все в порядке, потом успокоить себя таблеткой собрила.

4. Дочитать Сартра. Взяться за Бовуар и Юнга.

5. Улица Уппландсгатан, 4, доктор Нюстрем плюс туннель.

6. Вспомнить маму.

– Закрыто?

Звонкий голос мог бы принадлежать женщине, но уж больно похож на мужской.

Взгляд Беа утыкается в рубиново-красные туфли на высоких каблуках. Она поднимает взгляд выше – на худые жилистые ноги, модную красную юбку в тон туфлям, тонкую талию и белую обтягивающую грудь блузку. Беа сначала решила, что это Мирья, дочь Розы и Виктора, подрабатывающая моделью. Но кожа у девушки белая, а не шоколадная, как у всех детей в семье Новак.

Беа вглядывается в незнакомку.

Женщина? Мужчина?

Трансвестит?

Она сама элегантность. Белокурые волосы ниспадают на плечи. Адамово яблоко едва заметно на тонкой длинной шее. На лице – безупречный макияж, но не такой яркий, как обычно бывает у трансвеститов. Светлые глаза. Высокие скулы. Кожа грубее женской. Ногти аккуратно подпилены и покрыты блестящим лаком. Фигуре любая девушка может позавидовать.

– Сейчас гляну, не закончили ли они… – говорит Беа, поднимаясь.

Транса приподнимает бровь.

– … с уборкой, – поясняет Беа и с шумом открывает дверь, чтобы Роза с Виктором успели прикрыться.

Они уже закончили. Вся раскрасневшаяся, Роза припудривает засосы на шее и напоминает себе выщипать брови. Виктор застегивает брюки, пытаясь забыть, что у него рак. Кофейная машина фыркает и хлюпает. Тесто, которое примяли во время секса, снова начинает подниматься. Вентилятор на потолке неподвижен.

Кто-то в дверях.

Роза проводит пальцами по густым черным волосам с проседью и спешит навстречу посетителям.

Это черноглазая грустная девушка, чьего имени она не знает, и трансвестит, который был у них пару раз и представился Софией, фотографом, недавно в их районе. Он еще спрашивал, не согласятся ли они устроить выставку его работ у себя в кафе. «Можно подумать», – ответила тогда Роза, но транса восприняла ответ как согласие.

– Графин воды с лимоном, – говорит Беа, первая в очереди, – и кофе. Большую кружку. Сэндвич номер три.

Сэндвич номер три – это булка из муки грубого помола без масла и сыра, но с салатом, огурцом, томатом, красным луком, проростками и петрушкой, богатой витаминами и железом.

Горчичным соусом не поливать. Горчицу Беа тоже не ест. От жирной тяжелой пищи тяжелеют мысли. Как и от мяса и вредных жиров в масле и сыре.

Беа не может себе позволить думать медленно. У нее слишком много проблем, с которыми надо разобраться. Слишком много бессонных ночей. Слишком много ответственных заданий.

Беа садится за угловой стол (она всегда сидит спиной к стене, чтобы никто не мог напасть на нее сзади), который, слава богу, не заняла транса. Смотрит в окно и мечтает о том, чтобы оказаться в другом мире, в другой жизни. Но пока она здесь, и нужно приниматься за первый пункт в списке дневных дел.

Пятью минутами позже София сбросила туфли, слишком узкие для ее ног сорок третьего размера. Вытянув ноги под столом, она обмахивается фотографиями из портфолио.

Арон, 77, рыбак.

Ему не нравится, когда его называют пенсионером. Рыбак всегда остается рыбаком, говорит он.

Арон сидит на стуле, руки, все в шрамах, лежат на коленях. Худой и морщинистый, он одет в выходной костюм и выглядит очень аккуратно. Тонкие белые волосы зачесаны набок.

Он улыбается беззубым ртом с заячьей губой.

В детстве одноклассники мучали его, засовывая пальцы и другие предметы в дыру у него во рту. Они визжали от отвращения и злорадства, когда обнаружили, что можно засунуть целый пятак. После этого его прозвали Свиньей-копилкой. Даже учителя тайком его так называли.

Он никогда не целовал ни одну женщину. И мужчину тоже. Он рассказывал об этом со слезами на глазах, и София не решилась фотографировать его слезы. А на прощание рыбак сказал, что она очень красивая дама.

София запрокидывает голову и видит вентилятор. Почему они его не включат? Смотрит в сторону кухни. Пахнет свежей выпечкой. Может, купить одну булочку домой? С сахарной обсыпкой. Ей нравится, как сахар трещит на зубах. Еще ей нравится звук, с которым ломаются стебли тюльпанов. Когда она его слышит, то думает о маме: она всегда сажала тюльпаны осенью, чтобы они расцвели весной. Желтые, белые, красные тюльпаны… мамины руки, зарывающие луковицы в почву, маленькие ловкие руки с блестящими от крема ногтями.

София смотрит на свои руки. Такие большие и неуклюжие. Прячет под столом, вспоминает губу Арона, и ей не так одиноко.

Слегка повернув голову, она украдкой смотрит на Беа.

От этой худой женщины в черном так и веет скорбью. Она методично подносит ко рту кружку с кофе и так же методично откусывает от бутерброда, словно сдает экзамен.

Сунув руку в сумку, София осторожно достает фотокамеру и тайком делает снимок без вспышки.

Беа заметила поворот головы, но щелчка не слышала. Она занята вторым пунктом в списке. Беа наслаждается тишиной без вентилятора.

Ей просто пришлось принять меры. Ветром от него ее чуть не продуло, а жужжащий звук сводил с ума. Поэтому пару ночей назад она вскрыла замок отмычкой, перерезала пару проводов и решила эту проблему. Воспользовавшись случаем, даже выпила чашечку ворованного кофе в тишине за своим любимым столиком. Беа вспомнилось, что в ту минуту ей хотелось, чтобы кто-нибудь был рядом, разделить радость.

Через четверть часа Беа поднимается, чтобы перейти к пункту номер три, и встречается взглядом с Софией.

У Беа глаза чернее ночи.

У Софии светлые – светло-серые или светло-голубые. Или зеленые?

Беа исчезает.

Первой ее добычей был ярко-розовый кошелек из искусственной кожи, весь в блестящих наклейках и с надписью «Катя» черным маркером.

Катя была круглой отличницей в их классе, и притом симпатичной. Мама у нее тоже была красавица, и никто не возмущался, когда она опаздывала на родительские собрания и садилась за последнюю парту. А еще у нее был папа, которым вся шайка Тони восхищалась, потому что он был таким сильным. Он буквально излучал силу.

Катин папа видел все. И ничего не боялся. Ни от кого не прятался. Однажды он подозвал к себе Беа – это было во время классной поездки: родители всегда настаивали, чтобы он ездил со всеми.

– Ты можешь мне все рассказать, если захочешь.

Беа не знала, открыться ей или нет. И решила не открываться. Один отец у нее уже был, и она не собиралась его менять, даже если он и не обращал на нее никакого внимания.

Вместо этого Беа стащила кошелек.

Она сделала это из зависти. Только из зависти. Беа знала, что воровать нельзя, но просто не могла удержаться. Не могла и не хотела.

К тому же он так удобно лежал. Просто просил, чтобы его украли. Катя сама виновата.

Беа заперлась в туалете и вытащила из кошелька деньги, фотки друзей и снимок Кати с ее семьей. Мама, папа, сестра, брат, скажите «сыр».

Почему «сыр»?

Почему не «крииииизис», например?

Не банальный подростковый кризис, а глубокая депрессия, от которой никак нельзя избавиться.

Пустой кошелек она завернула в туалетную бумагу и положила в черный мусорный мешок для прокладок и тампонов. Там его никто не будет искать.

С той кражи все и началось. Беа уже не могла остановиться. В подвале под домом она изготовляла инструменты для более серьезных краж. Там у нее было все необходимое – паяльник, дрель, долото. Ей не нужно было сохранять осторожность, потому что ей нечего было терять. К четырнадцати годам Беа уже полностью себя содержала и начала откладывать деньги на будущее.

Ее целью было иметь столько денег, чтобы можно было делать все, что захочешь, ездить, куда захочешь, и покупать все, что понравится.

Снять роскошный люкс на одну ночь.

Поехать в кругосветное путешествие.

Сшить новый гардероб в Париже.

Проехаться на «ламборджини» по английской провинции.

Завести коалу.

И так далее.

Вот о чем она думала, лежа на узкой деревянной кровати, которую Каспер, ее папа, смастерил сам своими руками из любви к своему единственному ребенку.

Если Каспер о чем-то и догадывался, то ничего не говорил. Он все время сидел в своей комнате, оплакивая маму. Копался в моторе и оплакивал маму. Пил и оплакивал маму. Смотрел на дочь и оплакивал ту пропасть, которая возникла между ними.

Они разговаривали, но никогда не обсуждали то, что надо было обсудить.

Они снова и снова ходили вокруг да около горя и тоски.

Они создавали одно табу за другим, наполняя минорным звучанием мрачный пейзаж под названием «семья Каталин».

Стоило кому-то наступить на мину, как начиналась бурная ссора. За ней следовала тишина. Она могла длиться целую неделю. За тишиной следовало примирение в виде «Притворимся, что ничего не случилось. Можешь передать соль?».

Они могли сидеть за одним кухонным столом и так тосковать друг по другу, что чуть сосуды не лопались.

Их разделяла вина.

Это твоя вина, папа. Ты слаб.

С тех пор ничего не изменилось. Они стали старше, жестче, устали от жизни. Им стало еще сложнее общаться друг с другом. Они все время были настороже.

Тому, что ее никто до сих пор не поймал, помогало несколько обстоятельств.

1. Ее большой талант. Беа не только ловко совершала кражи, но и виртуозно заметала следы.

2. То, что Беа была тихой и хорошо воспитанной девочкой, никогда не создававшей проблем. Она была образцовой ученицей с наивысшими отметками по всем предметам. С чего бы ей воровать? Нет, это было бы немыслимо. Поэтому подозревали других – школьных хулиганов, драчливых девчонок, детей из неблагополучных семей.

3. Беа все жалели. У нее же умерла мама. В глазах других она была бедной сироткой, которая изо всех сил старалась учиться прилежно. Ну и что с того, что она всех сторонится. Она скорее жертва, чем преступница.

Людям свойственно ошибаться.

Беа сидит в кожаном кресле, положив ноги на табуретку, и курит сигару марки «Гавана». У сигары крепкий мускусный запах.

Именно так Беа себя и чувствует. Крепкой.

Беа втягивает дым в легкие. Вспоминает бабушку Хедду на кухне, где она всегда отдыхала после семейных обедов. Рукава цветастой блузки закатаны. Ткань натянута на груди. У бабушки была большая грудь, наверное размера четвертого, но Беа ее не унаследовала. Браслеты, звенящие при каждом движении. Дряблая кожа на предплечьях. Бабушка напевала какую-нибудь песенку из хит-парада. Домыв посуду, она открывала окно, зажигала сигару (сигареты только для слабых женщин и жалких мужчин) и со вздохом подносила ее к губам. Весна, зима, лето, осень… всегда один и тот же ритуал.

В глазах бабушки появлялась мечтательность, и Беа понимала, что мыслями она далеко.

Что она делает в своих мечтах? Пересекает пустыню на верблюде? Встречается с любовником? Купается голышом под дождем? Или нежится на солнце? Валяется на осенних листьях? Рисует ангела на снегу? Лазает по деревьям? Прячется в шалаше в лесу?

Бабушка когда-то была такой сильной и здоровой. Теперь она – овощ в доме престарелых. Лежит почти без движения. Питается из бутылочки. Верит, что Беа – это Эбба и что дедушка Джоэль, ее муж, не показывается, потому что шляется по бабам.

Дедушка ушел из жизни еще до маминой смерти. Папины родители тоже мертвы. Папа тоскует по ним, но совсем не так, как по Эббе. Он так и не оправился после ее кончины. И никогда не оправится. Беа известно, что он плачет каждый вечер перед сном.

Сигару она нашла в коробке в письменном столе, откуда забрала все ценное:

восемь сложенных купюр по сто евро в конверте с чеками;

лупу;

ключ к неизвестному замку;

обручальное кольцо с гравировкой «Мия, я твой навеки. Давид 9/5 1999»;

стопку порножурналов;

разные банковские документы, подтверждающие правдивость его хвастливых слов в метро.

Пятикомнатная квартира принадлежит Давиду Нюстрему – сорокатрехлетнему неженатому дипломату в Брюсселе, с вредной привыч кой слишком громко рассказывать по мобильному о своей блестящей карьере и высокой зарплате. Беа случайно подслушала его разговор в метро на перегоне «Сканстулль – Уденсплан», проследила за ним до самой квартиры, подсмотрела, что ей потребуется. Дальше оставалось только дождаться его отъезда в Брюссель.

Беа не жертва.

Беа берет от жизни все, что захочет.

Руками в кожаных перчатках она листает порножурналы, курит его сигары, гадает, к чему подходит ключ, почему Мия вернула кольцо и что такого случилось в его детстве, отчего он сегодня хвастается направо-налево, чтобы почувствовать собственную значимость.

Беа берет лупу, чтобы получше разглядеть на удивление расплывчатое фото в порножурнале.

Рука мужчины лежит у женщины на затылке. Губы целуют волосы. Мужской орган чуть касается ее лона, словно спрашивая разрешения двигаться дальше. Картинка, конечно, вульгарная, но все равно в мужчине есть какая-то нежность, пусть и наигранная.

Зажмурившись, Беа погружается в свои фантазии. Потом встает, кладет вещи в рюкзак и переходит к следующей комнате.

Она двигается бесшумно, на цыпочках, дорогой паркет не отзывается ни звуком. Ей не нужно зажигать свет: Беа видит в темноте лучше кошки.

Волосы убраны под черную шапочку. Одежда чисто выстирана: Беа никогда не использует одну и ту же рабочую одежду два раза подряд.

На ней перчатки, но они ни к чему, потому что Беа выжгла отпечатки пальцев. Это было чертовски больно, но она наслаждалась каждой секундой.

А как же отпечатки подошв? Беа сама изготавливает подошвы, которые прикрепляет к обуви, когда идет на дело. Эти подошвы на два размера больше, чем ее собственные, и на них нет рисунка. Все эти приемчики она узнала из фильмов и детективных сериалов и из чата в Интернете, где общаются преступники и куда она иногда заходит с разных адресов в поисках информации.

Беа гордится своей работой, но никому бы не стала ее рекомендовать, потому что она сопряжена с моральной деградацией.

Ей все время кажется, что ее покрывает какой-то липкий слой, затрудняющий дыхание.

Беа кажется себе грязной. Низкой и грязной.

Тем не менее она продолжает поиски.

Старенький ноутбук, за который можно выручить штуку.

«Ролекс» без батарейки. Это дело можно исправить. За него она выручит пять штук, а может, и десять.

Золотые запонки. Продать сложнее. Но золото – это золото. Беа берет их тоже. Бутылочка со снотворным из шкафчика в туалете – может пригодиться.

Издание «Дон Кихота» 1912 года в переплете ручной работы. Беа проводит рукой по дорогой коже, листает книгу.

Может, ей открыть антикварный книжный магазинчик? И ходить в мягких тапочках между пыльных полок? А по ночам читать, вместо того чтобы воровать?

Сделало бы это ее счастливее?

Самообман. Беа достает иголку и протыкает мыльный пузырь своих фантазий. Кладет книгу в рюкзак и двигается дальше.

Чековая книжка вызывает у нее улыбку. Не хватает только образца его подписи – и можно потирать руки.

Порывшись в шкафах, она наконец находит старый ежедневник и блокнот с разными записями. Прекрасно. Можно закругляться.

Беа уходит тем же путем – через дверь (дешевка, наверняка после этого происшествия он поставит железную решетку, если вообще заметит пропажу), которую бесшумно запирает за собой.

Спасибо и до свидания.

В туннеле под железной дорогой Беа стаскивает рюкзак и кожаные перчатки, стягивает шапку, снимает подошвы с ботинок, чтобы выбросить в ближайшую мусорку.

Прислонившись к холодной бетонной стене, она чувствует, как дрожит. От холода? Страха? Возбуждения?

Кто-нибудь, поймайте меня! Ударьте! Пырните ножом! Изнасилуйте! Сделайте со мной что угодно, но только коснитесь меня. С ненавистью, со злостью. У меня больше нет сил выносить это равнодушие.

Поезд проносится у нее над головой. Стены туннеля вибрирует. От холода у Беа немеют конечности.

Ей кажется, она слышит чьи-то шаги, но они затихают. Наверное, человек свернул.

Она еще какое-то время ждет, но никто не приходит. Даже хулиганам она не нужна.

Пока Беа бесшумно покидает подъезд 187, к подъезду 183 подъезжает такси. Задняя дверь открывается. И закрывается. Снова открывается и закрывается. Мирья хочет выйти, но Филипп ее не пускает.

– Поехали ко мне домой, – говорит он. – Это займет всего пять минут.

Поездка или секс?

– Счетчик включен, – бурчит шофер.

– Нет, мне нужно домой, – отталкивает от себя Филиппа Мирья.

Они занимались сексом четыре раза, и все четыре раза были ужасны, как бы Мирья ни пыталась убедить себя в том, что секс – это чудесно, раз все говорят, что так оно и есть.

– Ты такая сладкая.

Он отказывается пользоваться презервативами. Они якобы снижают чувствительность (в каком это месте он чувствителен?). Вместо этого он кончает ей на живот. Филипп предпочел бы делать это ей в рот, но Мирья все время отказывается. Гормональные таблетки она принимать не хочет: от них кожа портится и можно легко растолстеть. А толстеть нельзя, если хочешь стать фотомоделью.

– Давай в другой раз, – говорит Мирья, жалея, что сегодня надела зеленую мини-юбку, а не длинные брюки.

Ей хочется, чтобы ее оставили в покое. Оставили в покое ее тело. Особенно после того, что случилось в баре.

Но у Филиппа тестостерон зашкаливает. И если она сейчас ему откажет, Мирье несдобровать.

– Вы будете платить или нет? – злится шофер. У него появились сомнения, что у этой парочки вообще есть при себе деньги.

– Держи. – Мирья швыряет ему смятую купюру в сто крон. Филипп пусть заплатит остальное.

Она выбирается из машины, отцепляет его пальцы, несется к подъезду, отпирает дверь, захлопывает ее за собой и слышит, как через секунду он начинает колотить в нее, выкрикивая:

– Мирья, я же тебя люблю! Давай поговорим!

А в баре случилось то, что он без предупреждения сунул ей палец во влагалище, когда она сидела на барном стуле.

Филипп бьется о дверь. Он же ее любит, любит эту чертову шлюху.

Мирья чувствует себя грязной. Ей хочется принять душ. Смыть с себя всю грязь. Заснуть, забыться. Но сначала придется преодолеть препятствие под названием «родители», которые в этот поздний час ждут ее возвращения.

Нет.

Они не сидят на диване с обеспокоенным видом и чашкой чая в руках. От разочарования Мирья начинает рыдать.

– Мирья?

Роза стоит в прихожей в домашнем халате, который ей маловат, и с тревогой смотрит на нее.

– Я знаю, что сейчас поздно. Но я уже не ребенок, – начинает защищаться Мирья, зная, что ее сейчас ждет. – И вообще, я хочу переехать. Подруга хочет снимать однушку.

Не говоря ни слова, Роза обнимает свою дочь, от которой несет пивом и сигаретами, которые ей еще не должны продавать.

Что-то не так.

– Мама, что случилось?

Роза рассказывает дочери о болезни Виктора.

– Он умрет?

Роза не знает. Мирья вопит.

Мирья вопит. Сосед сверху (гиперчувствительный тип, который только и делает, что лежит и ждет любого шума) начинает долбить в пол. Виктор лежит на животе в спальне, накрыв руками живот.

– Господи, помоги мне, – шепчет он в потрескавшийся потолок. Потом выходит к Розе и Мирье и говорит, что ничего страшного не случилось, через пару месяцев он поправится – и они отметят это, устроив праздник.

Виктор обожает праздники. Танцы на столе. Растрепанные волосы. Закатанные рукава. Или вообще голая грудь. Сигарета в углу рта. Разбитые бокалы из-под шампанского. Виктор может танцевать под любую музыку: хип-хоп, вальс, сальсу… На вечеринках он готов плясать до упаду, и улыбка не сходит с его губ.

Роза с Мирьей улыбаются.

– Я поставлю чайник.

Виктор включает телевизор, щелкает пультом и останавливается на «Полиции Майами», предпочтя ее передаче «Кто хочет стать миллионером».

Дрожащими руками Роза заваривает ромашковый чай.

В своей комнате Мирья стаскивает с себя одежду для ночного клуба и переодевается в ночнушку – из мягкого хлопка, с рисунком из розовых бутончиков. В этой ночнушке она похожа на ребенка, если бы не яркая раскраска на лице. Вообще-то, на верхней полке шкафа у нее еще лежат куклы. Случается, что она их достает, чтобы причесать им волосы и поиграть с ними, как в детстве.

По инерции Мирья принимает несколько поз перед зеркалом. Мама говорила, что в их кафе заходил фотограф. Потом она снова кричит, но тихо, чтобы не потревожить соседей.

Нужно только набраться смелости и спросить.

Фотограф. Кафе.

Снова спросить о выставке. Вежливо напомнить о данном обещании. Речь идет всего о паре снимков на две-три недели. Наверно, лучше всего подойдут последние. Ее любимый жанр – фотопортрет. Обычно она предпочитает фотографировать людей, от которых в том или ином смысле отвернулось общество. Они как нельзя лучше подойдут к кафе под названием «Окраина».

Об этом думает София, сидя в темноте в туалете в двух кварталах от квартиры Мирьи, которая кричит так, чтобы ее не слышали соседи. В темноте она сидит, чтобы не видеть то, чего видеть не хочется.

София переодевается – по-прежнему в темноте. Надевает пижамные штаны. Спать в сорочке она еще не научилась. Она постоянно задирается и путается в ногах. Как только женщины это терпят?

Включив настольную лампу, София присаживается за стол, который служит одновременно рабочим и обеденным.

Она живет в подвале доходного дома фисташкового цвета, построенного еще в двадцатые годы. Всего тридцать два квадратных метра, на которых уместились чулан, где София проявляет фотографии, ниша, в которой стоит кровать, душ, туалет и раковина с плитой вместо кухни.

На самом деле подвал не предназначен для жилья, но эту проблему легко решили лишние пятьсот крон в месяц.

Незадекларированные пятьсот крон, разумеется.

В Стокгольме процветает черная бухгатерия. Но не только здесь. Даже в той богом забытой дыре, откуда она приехала, все стараются отвертеться от налогов. Например, у пастора была домработница, которой он не только платил черную зарплату, но и с которой, как поговаривают, изменял пасторше. Брак у них трещал по швам. Так что, можно сказать, полячка подвернулась как раз вовремя. Пастор ее обрюхатил. Поползли слухи. Он, конечно, все отрицал, но его все равно сняли. Причем приходской совет мотивировал свое решение тем, что ему якобы не хватает харизмы.

Чертов совет.

Они говорят, что София больна.

Они что, Библию не читали? Иисус не делал никаких различий между черными и белыми, бедными и богатыми, шлюхами и святыми, евреями и мусульманами, женщинами в женском теле и женщинами в мужском.

Они не знают Библию. Не хотят ее знать. Идут против слова Божьего.

И никто их не наказывает.

В отличие от нее.

На автоответчике тишина. На дисплее пусто. В почтовом ящике только реклама и счета. Пара писем, да и те из налоговой инспекции и пенсионного фонда.

Прошло два месяца с того дня, как она послала всю общину к черту прямо во время службы и переехала сюда. Они молились за ее выздоровление. Громче всех молились ее родители и брат: они не осмелились перечить этой стае озлобленных волков. Это было ужасно. Ее по-прежнему бросает в холодный пот при одной только мысли о том дне. Она послала их к черту и сбежала. Обрела свободу, но утратила семью. Всю свою прошлую жизнь.

Она снова и снова набирает номер родных. Весь, кроме последней цифры. Снова и снова.

Потому что у нее осталась гордость.

Она не собирается вымаливать прощение, просить, чтобы ее пустили обратно. Нет, теперь их очередь умолять ее на коленях.

– Мама!

– Стефан.

– Меня зовут София.

…

– Мама, мама!

София и Беа, две одинокие души, свернулись клубком каждая в своей постели.

София засыпает, прижав колени к груди. Большой палец в опасной близости ото рта. Наверно, ей нужен психиатр.

Беа лежит без сна, слушая мамин голос со старой виниловой пластинки. Запись 1979 года – «Мой веселый Валентин». Хрипловатый голос Эббы – мама всегда делала пару затяжек перед входом в студию.

Спустя три года после записи она умерла. А в голосе столько жизни. Кажется, чувствуешь ее дыхание на коже.

У Беа волоски на руках встают дыбом – светлый пух, покрывающий их, словно мех. Вся кожа в шрамах. В душе она всегда до крови трет себя губкой. Боль означает, что она еще жива.