Текст книги "Герберт Уэллс. Жизнь и идеи великого фантаста"

Я изображал перед ней человека с большим будущим и огромной энергией, и чем больше себя таким изображал, тем больше в себя такого верил. Я не могу теперь проследить все фазы, которые мы прошли от простого любопытства к более интимному чувству. Мы давали читать друг другу книги, обменивались записками и раза два решились погулять вместе и зайти в чайную. Мы были друзьями и с безупречной неискренностью убеждали друг друга, что никогда не пойдем дальше. А мы шли все дальше и дальше». И вот однажды ночью он вдруг почувствовал, что уже не может жить по-прежнему. Ему нужен настоящий друг. Здесь, рядом. На всю жизнь. Но как все изменить? Разве нет у него обязательств перед Изабеллой? Нет, надо постараться себя побороть! И он действительно сделал все, что мог. Работал как вол, стараясь забыть все остальное. И, разумеется, безуспешно. Единственным результатом был новый приступ болезни. Вечером 17 мая он шел к метро, когда вдруг почувствовал, что сейчас опять начнет харкать кровью. Наутро вызвали врача, обложили ему грудь мешочками со льдом, и снова речь пошла о том, выживет он или нет. Мисс Робинс сочла возможным по этому поводу навестить его. Наверх она не поднялась, с Изабеллой не увиделась, а просто оставила письмо от своей матери с пожеланием скорейшего выздоровления. Уэллс ответил ей в своей обычной эпистолярной манере. «Главный юморист» продолжает над ним подшучивать, но ему, Уэллсу, эти дурного тона шуточки порядком надоели. Впрочем, жалеть надо не его, а окружающих. При легочных болезнях не ощущается никакой боли, а жена его сбивается с ног. Она, кстати, очень хотела бы познакомиться с мисс Робинс. Если та зайдет на следующей неделе, может быть, он сам будет уже в силах спуститься в гостиную. Ему хотелось бы видеть её – ведь с колледжем, скорее всего, придется расстаться… Письмо кончалось словами: «С наилучшими пожеланиями, всегда верный Вам Герберт Джордж Уэллс». В этих строчках было нечто большее, нежели простая дань вежливости. Джейн становилась ему все ближе. Она начала посещать его дом, познакомилась кое с кем из его старых друзей. Элизабет Хили ещё тридцать лет спустя вспоминала, как она встретила в доме на Холдон-роуд мисс Робинс в белой муслиновой блузке и та показалась ей одной из самых очаровательных девушек, каких она видела в жизни. Хозяин этого дома думал то же самое. Как ни странно, его не тянуло к ней как к женщине. Она виделась ему – и тогда, и потом – просто «прелестной статуэткой дрезденского фарфора». Единственной женщиной для него по-прежнему оставалась Изабелла. Трогательно желанной. Но Джейн была его единомышленницей, товарищем, другом, и он все чаще думал, что это – главное. Он понимал теперь, что Джейн – это чудо. В ходе лет он увидел, что нисколько тогда не ошибался.

Некоторое время они не виделись и только писали друг другу. Герберт и Изабелла уехали на море – иначе бы ему не поправиться. Взяли с собой и тётю Мэри, чьё здоровье начало пошаливать. Все чаще закрадывалась мысль, что из колледжа и в самом деле придется уйти, но о будущем пока не задумывались. В любом случае оно выглядело надежнее, чем несколько лет назад. В этом году случилось событие, которое он запомнил до конца своих дней: впервые не он у кого-нибудь, а у него попросили взаймы! Будущий сэр Ричард Грегори, оставшись без гроша, взял у него десятку и, что совсем примечательно, очень скоро её отдал. Он и был единственным, кто вернул одну из многочисленных десяток и пятерок, которые Уэллс раздавал всю жизнь, всякий раз «до среды» или «до четверга». Конечно, его материальное положение оставалось не блестящим, но кто это знал? Он ведь был теперь не только преподавателем приобретавшего всё большую известность колледжа, но и редактором журнала, более того – автором двух учебников. Первый из них, «Учебник биологии» (1893), возник из пособий для заочников. Будущий автор научно-фантастических романов начинал с учебника биологии! Этот броский факт, неоднократно приводимый авторами статей о великом фантасте, не вызывал, однако, восторга у самого Уэллса. Его смущало, разумеется, не то, что он был автором учебника, а то – каков был этот учебник. Уэллс его стыдился. Дальнейшая судьба этой книги подтвердила дурное мнение автора. До 1913 года вышло в свет шесть её изданий, но уже очень скоро в книге не осталось ничего из написанного Уэллсом. В первом же переиздании 1894 года (переиздан был только первый том) многое пришлось изменить, а таблицы были перерисованы мисс Робинс. В следующем издании, опубликованном под названием «Учебник зоологии» (1898), вся книга была так основательно переписана его университетским товарищем Морли Дэвисом, впоследствии – профессором геологии Имперского колледжа, выросшего из Нормальной школы, что только одна глава сохранила следы своего происхождения. В последнем издании, пересмотренном Грехемом Канинхэмом, она лишилась и этого отличительного признака. Более удачной оказалась другая книга, написанная Уэллсом в момент безденежья совместно с Ричардом Грегори, – «Физиография на степень с отличием» (1893). Будущий великий писатель и будущий редактор журнала «Нейчур» получили за свой труд двадцать фунтов и по-братски их разделили. Этот учебник, по свидетельству профессора Ритчи Колдера, «верно прослужил многим поколениям студентов». Учиться физиографии по нему перестали лишь когда исчезла физиография. Ещё Уэллс собирался написать учебник геологии. Его недоразумения с этой наукой давно кончились, на экзаменах он очень хорошо прошел по этому предмету и о задуманном учебнике договорился очень легко. Но свое обещание не выполнил.

Отправляясь на море с женой и тетей Мэри, он ещё не принял окончательного решения относительно своего пребывания в колледже Бриггса и захватил с собой письменные работы студентов, но и на это выкраивал время не без труда. Каждую минуту хотелось теперь заниматься журналистикой. Статьи, очерки и рецензии извергались из него, словно прежде письма приятелям. Вообще он заметил, что в тот год с ним что-то произошло. Он преодолел какой-то внутренний рубеж. Раньше он, например, всегда проигрывал в шахматы брату Фреду; теперь же, в те месяцы, когда тот жил у него в доме и все ещё надеялся найти работу в Лондоне, он раз за разом начал у него выигрывать. Уверенность в будущих удачах, о которых он не уставал говорить Джейн, явно шла ему на пользу. Он скучал по Джейн, и Изабелла не стала возражать, когда он предложил ей на несколько дней вернуться в Лондон. Он показал жене письмо, где миссис Робинс приглашала их на субботу и воскресенье. Они были почти соседями – жили в том же районе Патни, – и Изабелле, возможно, захотелось забежать домой посмотреть, все ли там в порядке. Дом они оставили на служанку, а за этими девчонками нужен глаз да глаз… Но именно эта поездка впервые заставила Изабеллу понять, насколько велика взаимная привязанность мисс Робинс и её мужа. Нет, пока ещё «ничего не произошло», но неизбежно должно было «произойти». И она напрямик заявила Герберту, что лучше уж разойтись. Впрочем, здесь стоит вернуться к «Тоно-Бенге», вспомнив лишь, что в этом романе Изабеллу зовут Марион. «Мы разговаривали с Марион в течение трёх или четырех дней… Целый долгий вечер мы провели вместе. Нервы были истерзаны, и мы испытывали мучительную раздвоенность: с одной стороны, сознание совершившегося, непреложного факта, с другой (во всяком случае у меня) – прилив странной, неожиданной нежности. Каким-то непонятным образом это потрясение разрушило взаимную неприязнь и пробудило друг к другу теплое чувство.

Разговор у нас был самый сумбурный, бессвязный, мы не раз противоречили себе, возвращались все к той же теме, но всякий раз обсуждали вопрос с разных точек зрения, приводя все новые соображения. Мы говорили о том, чего никогда раньше не касались, – что мы не любили друг друга. Как это ни странно, но теперь мне ясно, что в те дни мы с Марион были ближе, чем когда-либо раньше, что мы в первый и последний раз пристально и честно заглянули друг другу в душу. В эти дни мы ничего не требовали друг от друга и не делали взаимных уступок; мы ничего не скрывали, ничего не преувеличивали. Мы покончили с притворством и выражали свое мнение откровенно и трезво. Настроение у нас часто менялось, и мы не скрывали, какие чувства владеют нами в данную минуту. Разумеется, не обходилось и без ссор, тяжелых и мучительных, в такие моменты мы высказывали все, что накипело на сердце, старались безжалостно уколоть и ранить друг друга. Помню, что 104 мы пытались сопоставить свои поступки и решить, кто из нас больше виноват. Передо мной всплывает фигура Марион – я вижу её бледной, заплаканной, с выражением печали и обиды на лице, но непримиримой и гордой… Сейчас, после пятнадцати бурно прожитых лет, я смотрю на эту историю здраво и спокойно. Я смотрю со стороны, как будто речь идет о ком-то постороннем… Я вижу, как неожиданный удар, внезапное жестокое разочарование пробудило разум и душу Марион; как она освободилась от своих закоренелых привычек и робости, от шор, от ходячих понятий и ограниченности желаний и стала живым человеком». Очевидно, в действительности эти объяснения продолжались дольше трех дней. Роковой визит в Патни начался 15 декабря 1893 года, и уже несколько дней спустя, сразу же после Рождества, Уэллс показал Грегори сундук, в который сложил свои вещи. Но в конце декабря он все ещё оставался в своем доме, откуда писал одному из друзей о предстоящем разводе. Писал с горьким чувством человека, покидающего женщину, которую слишком поздно сумел оценить. Она, заявил он, была такой благородной, любящей и верной, как мало кто, и вся вина – на нем. Но он любит другую… Тем труднее оказались последние недели, проведенные вместе. «Меня всегда поражала невероятная сложность жизни… Нет ничего простого на этом свете. В любом злодеянии есть элементы справедливости, в любом добром деле – семена зла. Мы были слишком молоды и не могли разобраться в себе. Мы оба были потрясены, оглушены… Порой нас охватывало яростное озлобление, а вслед за тем уносил порыв нежности; мы проявляли бессердечный эгоизм, а через минуту бескорыстную уступчивость»… И все-таки настал день расставания. «Я ожесточил свое сердце, потому что иначе не смог бы уйти. Наконец-то Марион поняла, что она расстается со мной навсегда. Это заслонило все пережитые страдания и превратило наши последние часы в сплошную муку… Впервые она проявила ко мне настоящее сильное чувство и, вероятно, впервые испытывала его. Я вошел в комнату и застал её в слезах, распростертой на кровати. – Я не знала! – воскликнула она. – О! Я не понимала! Я была глупа. Моя жизнь кончена… Я остаюсь одна!.. Не покидай меня!.. Я не понимала… Волей-неволей приходилось мне ожесточиться, ибо в эти последние часы перед нашей разлукой произошло, хотя и слишком поздно, то, чего я всегда так страстно желал: Марион ожила. Я угадал это по её глазам – они призывали меня. – Не уходи! – кричала она. – Не оставляй меня одну!

Она прижималась ко мне и целовала меня солеными от слез губами. Но я был связан теперь другими обязательствами и обещаниями и сдерживал себя… И все же, мне кажется, были моменты, когда ещё одно восклицание Марион, одно её слово, и мы соединились бы с ней на всю жизнь. Но разве это было возможно? Трудно думать, что в нас произошел бы полный моральный перелом: вернее всего, через какую-нибудь неделю мы уже почувствовали бы прежнюю отчужденность и полное несоответствие темпераментов. Трудно ответить сейчас на эти вопросы. Мы уже слишком далеко зашли. Мы вели себя как любовники, осознавшие неизбежность разлуки, а между тем все приготовления шли своим чередом, и мы пальцем не пошевелили, чтобы их остановить. Мои сундуки и ящики были отправлены на станцию. Когда я упаковывал свой саквояж, Марион стояла рядом со мной. Мы походили на детей, которые, затеяв глупую ссору, обидели друг друга и теперь не знают, как исправить ошибку. В эти минуты мы полностью, да, полностью принадлежали друг другу. К маленьким железным воротам подъехал кэб. – Прощай! – сказал я. – Прощай! Мы держали друг друга в объятиях и целовались, как это ни странно, с искренней нежностью. Мы слышали, как маленькая служанка прошла по коридору и отперла дверь. В последний раз мы прижались друг к другу. В эту минуту не было ни возлюбленных, ни врагов, а только два существа, спаянных общей болью. Я оторвался от Марион. – Уйди, – сказал я служанке, заметив, что Марион спустилась по лестнице вслед за мной… Я сел в кэб, твердо решив не оглядываться, но, когда мы тронулись, я вскочил и высунулся в окошко, чтобы бросить взгляд на дверь. Она оставалась широко раскрытой, но Марион уже не было. Я решил, что она убежала наверх». Эти удивительные страницы написаны с той мерой понимания, какая дается только любовью. И действительно, Изабеллу Уэллс любил. В «Постскриптуме к автобиографии», перебирая всех женщин, с которыми был близок, он мог назвать только четырех в самом деле любимых, и первой из них была Изабелла. Когда они разошлись (официально их развод был оформлен лишь год спустя, в январе 1894 года), он в письме спрашивал Элизабет Хили, по-прежнему с ней встречавшуюся, что он может сделать для неё. Случившееся он называл трагедией. Он знал, что, чем меньше она сейчас будет думать о нем, чем больше появится у неё новых друзей, привязанностей, интересов, тем лучше будет для неё, и сознательно хотел отойти на второй план, но не мог от этого не страдать. Чувство, вспыхнувшее в момент расставания, долго не угасало. В этом отношении у него было немало возможностей проверить себя. Переписка между ними никогда, даже в самые трудные первые месяцы, не прекращалась.

Он платил ей хорошие алименты – сто фунтов в год, но этого ему казалось мало, и он помогал ей во всех её начинаниях. А их было немало. Изабелла вообразила себя деловой женщиной и завела птицеферму, не приносившую почему-то настоящего дохода; потом надумала купить прачечную (он дал ей на это тысячу с лишним фунтов), а под конец жизни решила строить собственный дом. Стать владелицей прачечной Изабелле помешала операция аппендицита, которую она плохо перенесла, а строительству дома – скоропостижная смерть. Она страдала диабетом, и какое-то время инсулин её отлично поддерживал, но внезапно она впала в коматозное состояние и сутки спустя, не приходя в сознание, умерла. Телеграмму о её смерти он получил во Франции в сентябре 1931 года. Ему успело к тому времени исполниться шестьдесят четыре года; все, казалось, было в далёком прошлом, но воспоминания о любви к ней не кончались сценой у порога их лондонского дома, которую он описал в «Тоно-Бенге». Два случая особенно запали ему в память. В 1898 или 1899 году – он точно не помнил – он навестил её на злополучной птицеферме. Надо было обсудить, не начнет ли ферма приносить настоящий доход, если её расширить. Ферма располагалась между Мейденхедом и Редингом, неподалеку от места, где он тогда жил, и он приехал туда на велосипеде. Изабеллу он застал за кормлением цыплят, и ему бросилось в глаза, как хороша она в этой сельской обстановке. Они провели вместе весь день, и им было удивительно легко и просто. Они были старыми добрыми друзьями. И внезапно его охватило неодолимое чувство утраты. Она снова должна принадлежать ему! Хоть один раз! Хоть один раз! Он уже не просил её – он умолял. Все напрасно! Она отвела его в комнату для гостей и уложила спать. Заснуть он не мог. И вдруг ему стал противен сам этот дом. Что он здесь делает? Зачем он все ещё здесь? Он встал на рассвете и пошел искать свой велосипед. Но она услышала, что он вышел, и тоже спустилась вниз.

– Ты не можешь уйти в такой час без еды, – сказала она, растопила плиту и поставила чайник. Потом услышала, что в своей спальне зашевелилась тетя. – Все в порядке, тётя, не беспокойся, – сказала она для того лишь, как он понял, чтобы та не появилась в кухне и не увидела, в каком он состоянии. – Ты же сам знаешь, что сейчас это невозможно, – сказала она ему материнским тоном. И он вдруг, как ребёнок, которому отказали в чем-то, чего ему очень хотелось, бросился ей на грудь и разрыдался. Потом взял себя в руки, сел на велосипед и выехал на дорогу, освещенную первыми лучами солнца. Он машинально вращал педали и не очень понимал, что с ним творится. Он был совершенно опустошен, и ему казалось, что и вокруг него – пустота… Ему ничего не нужно было – только эта, такая родная и ставшая вдруг такой недоступной женщина. Но он и тянулся к ней так сильно лишь с момента, когда она сделалась недоступна.

Он любил женщину, которой просто не существовало до дня их расставания. Второе потрясение он испытал в начале 1904 года. Он получил от Изабеллы письмо, в котором сообщалось, что уже скоро год как она снова замужем и столько времени не говорила ему об этом лишь потому, что боялась его огорчить. Она и теперь касалась этого словно бы походя – письмо было в основном посвящено финансовым проблемам. «Но время залечивает любые раны, и, в конце концов, мы ведь с тобой двоюродные брат и сестра», – писала она. Его раны время, видно, не залечило. С ним случился безумный приступ ревности. Он принялся в бешенстве рвать её письма, жечь фотографии, он носился по дому, выискивая и уничтожая все, что могло напомнить о ней. Ему пришла в голову мысль, что она так долго не сообщала ему о своем браке из боязни потерять алименты, и это ещё усилило его исступление. Алименты он ей, разумеется, платить продолжал, тем более что в бумаге о разводе не предусматривалось прекращение платежей в случае ее второго замужества. Он и ее мужу продолжал помогать после ее смерти: тот оказался полным ничтожеством и проваливался в каждом деле, за которое принимался. Впрочем, Уэллс об этом своем новоявленном вдовом родственничке особенно и не думал. Просто в списке его нахлебников появился еще некий мистер Флауэр-Смит. Человек со смешной фамилией, не более того: «флауэр» по-английски значит цветочек, а «смит» – кузнец. Он понял, что избавился от этого наваждения, лишь несколько лет спустя после ее замужества. Когда выяснилось, что Изабелла все никак не может оправиться после операции аппендицита, они с Джейн тотчас пригласили ее погостить у них в доме. И тут Герберт не без удивления заметил, что Изабелла для него теперь и в самом деле не более чем родственница. Достаточно близкая, со множеством общих воспоминаний, и все же просто родственница. Обстановка семейного дома, в которой они сейчас встретились, помогла понять это особенно отчетливо. Джейн приняла ее по-простому, без всякой натянутости, и Изабелла была от нее в полном восторге. А впрочем, разве и она не держалась с ней достаточно благородно? И притом, если задуматься, – в какой-то мере с самого начала. Она тогда повела себя по совести. Ее мать, умершая два года спустя, не уставала бранить ее за то, что она потеряла столь милого ее сердцу Берти. Сара Уэллс тоже ни на минуту не задумалась над тем, как вел себя ее сын. Все ее негодование было направлено против невестки, которая «упустила мужа». Притом – вступившего на путь преуспеяния. Ей это представлялось обыкновенным проявлением глупости. Если Изабелла себя и корила, то лишь за эгоизм и неспособность его понять. Конечно, вплоть до самого разрыва она оставалась просто девочкой из приличной мещанской семьи. Две её фотографии (одна сделана до замужества, другая в 1900 году, через семь лет после развода; их Уэллс раздобыл потом у родных, чтобы поместить в своей автобиографии) показывают, как она внутренне переменилась за эти годы. Но у неё всегда были возможности духовного роста. И, что главное, она ни тогда, ни после не способна была лгать и хитрить. И первая и вторая жена Уэллса были достойными женщинами. Но Джейн пришлось это доказывать всю жизнь и дорогой ценой. Соединились они при непростых обстоятельствах. Она полюбила его, и этого ей казалось достаточно. Другие смотрели на дело иначе. Едва они поселились в доме 7 на Морнингтон-Плейс, где он заранее снял две комнаты, в дверях возникла миссис Робинс, которая начала слезно умолять дочь вернуться домой. Эта близость – она понимала в таких делах лучше их! – не сулила добра. И у него, и у неё склонность к туберкулезу. Денег в обрез. Да и надежды на будущее не очень-то велики. Нет, совсем не об этом мечтала она для дочери! А все неприличие её поступка! Разве этому учили её дома? В их. уважаемой, всегда придерживавшейся строгих моральных правил пуританской семье? Какой позор! Она горюет о муже, но счастлива, что он не дожил до этого дня! А как она была права, когда возражала против намеренья дочери пойти учиться на биолога. Она знала, чем там занимаются! Миссис Робинс так убивалась, что дочери стало жаль её, и она ненадолго переехала к ней. Но через несколько дней, как ей ни мешали, вернулась к возлюбленному. Потом появилась целая вереница родственников, пытавшихся урезонить коварного соблазнителя. Соблазнитель и его жертва держались стойко. Они боролись за право быть вместе, и это помогало Джейн подавить в себе ощущение того, что он не может забыть Изабеллу. Она с первых же дней училась что-то в себе подавлять. Она верила в него, она жила с ним, она жила ради него. Они сейчас почти ни с кем не встречались. Хозяйка, у которой они поселились вначале, так им сочувствовала и при этом так лезла в их жизнь, что им пришлось переехать в один из соседних домов, на Морнингтон, 12, где хозяйка тоже их опекала, но не мешала им жить по-своему. Недостаток общества они возмещали интересными прогулками по Лондону. Они бродили по городу, не раз заглядывали в зоопарк, но Уэллс отнюдь не видел в этом пустого времяпрепровождения. Он считал, что они «собирают материал». Как некогда Диккенс для своих лондонских «Очерков Боза». Он и в самом деле внимательнейшим образом изучил эту книгу Диккенса. И непрерывно писал. Джейн тем временем готовилась к последним экзаменам на звание бакалавра, которые так никогда и не собралась сдать. К середине лета миссис Робинс примирилась с создавшимся положением, и они даже решили провести лето вместе за городом. Это решение и впрямь напрашивалось само собой: чувствовала себя миссис Робинс плохо, свой лондонский дом она сдала, и жить было негде, да и о здоровье молодых стоило подумать. Они сняли дом в Севеноуксе, но пребывание там оказалось не слишком приятным. Хозяйка порылась однажды в его бумагах, нашла там отношение из суда по бракоразводным делам и, обнаружив, что они отнюдь не муж и жена, принялась их травить. Это было, впрочем, лишь первое испытание. Им пришлось привыкать к тому, что люди, еще вчера желавшие им приятной прогулки, назавтра сухо кивали им или вовсе отворачивались; что из-за забора вдруг слышались оскорбления, а прислуга начинала нагличать. Можно было, конечно, делать вид, будто ни на что не обращаешь внимания, но это требовало душевных сил, которые им, право же, было на что тратить. И через некоторое время после того, как был оформлен развод, они поженились. Теперь все стало на место: они вернулись в число членов общества. Произошло это 27 октября 1895 года. И если бы перед нами сейчас лежал роман XVIII века, где приключения героя, а с ними вместе и вся книга завершаются счастливой женитьбой, здесь можно было бы ставить точку. Но приключения Уэллса, в том числе и те, что принято именовать «любовными», на этом не кончились, хотя брак его и в самом деле можно назвать счастливым – во всяком случае, для него самого. К тому же он был писатель, а значит, даже эту нашу интермедию еще рано завершать счастливым концом. И поэтому читателю придется пока примириться.