Текст книги "Кровавый след бога майя"

Глава 7

Ленинград, 1924 год, ноябрь

В Петроград он въехал поздним вечером и не узнал знакомый с детства город. Темень, грязь, уныние. Фонари почти не горели. На вокзале спали вповалку оборванные, изможденные люди, приличной публики видно не было. У поездов шныряли голодные дети.

Зрелище всеобщей нищеты, сиротства и запустения больнее ранило сердце, чем собственные горести. В приличном пальто и фетровой шляпе он выглядел этаким сытым барином. К нему сразу подскочил носильщик, и пока Николай вытряхивал из карманов мелочь, чтобы раздать беспризорным, проворно погрузил вещи на тележку.

– Зря вы, товарищ, этих прикармливаете. Не ровен час, накинутся и обдерут как липку.

– Да что вы такое говорите? Это же дети, они есть хотят! – Николай с ужасом смотрел на маленьких попрошаек.

– Ага, дети. Бандиты малолетние, а не дети. – Он двинулся с тележкой к выходу.

Промозглая сырость, яркие тряпицы опавших листьев на мостовой, пронизывающий ветер с Невы – все радовало его до слез. Он пил большими глотками напоенный речной сыростью воздух, впитывал глазами это небо, реку, дома, тротуары, хмурого извозчика с мешковиной на голове – от дождя. Он был счастлив.

Всю дорогу до дома он был сам не свой. Велел извозчику остановиться на Троицком мосту и долго вглядывался в смутные очертания Петропавловской крепости, искал глазами парящего в высоте ангела, скорее угадывал, чем видел сереющие купола соборов и дуги мостов.

Всю дорогу до дома щемило сердце. Ветер сдувал слезы, и они немедленно снова наворачивались на глаза и мешали смотреть. Чугунная вязь оград, блестящая от дождя мостовая, проплывающие громады домов – все было мило, знакомо. И хотя он уже твердо знал, что родителей ему не суждено увидеть, он все равно рвался домой.

Вот и знакомый дом. В третьем этаже светятся ласковым светом окна гостиной и столовой. Наверное, Аня с Мишей не спят. В предвкушении встречи кровь стучала в висках, и он все поторапливал медлительного извозчика.

– Давай, голубчик, неси чемодан скорее! Я тебе еще накину.

– Накину! Баре понаехали! – ворчал извозчик. – Рупь давай.

Николай, запыхавшийся, счастливый, в распахнутом пальто и съехавшей на макушку шляпе, с трепетом звонил у дверей.

Ему все не открывали. От нетерпения он еще дважды повернул ручку. Наконец, дверь открылась.

– Аня! – Он схватил сестру в объятия и закружил ее. – Аня, я вернулся! Вернулся!

Николай опустил сестру и с блаженной улыбкой взглянул на нее, по-прежнему не выпуская из объятий.

– Анечка. – Улыбка медленно сползла с лица Николая. Эта худая уставшая женщина с ранней сединой не могла быть Аней. Ане сейчас только тридцать два года. Всего тридцать два. – Что с тобой? – Он вглядывался в родные черты и не мог, неспособен был понять, какие испытания превратили ее из цветущей барышни в старуху.

– Анька! – раздался из комнат грубый оклик. – Чего там еще?

Николай вопросительно взглянул на побледневшую Аню.

– Кто это?

– Муж, – коротко ответила она, спеша назад в комнату.

Навстречу в прихожую уже выдвинулся крупный красномордый мужик с нечесаными вихрами и в исподней рубахе навыпуск. Мужик шел вразвалочку, по-хозяйски засунув руки в карманы брюк.

– Это еще что за ком с горы? – Он уставился на Николая.

– Это мой брат, помните, я вам говорила? Мой младший брат Николай, – зачастила Аня и встала перед ним, как будто собиралась прикрыть его своим телом.

– Бра-ат, – протянул тип и икнул.

– А это мой муж, Колодкин Тимофей Егорович, начальник районного стола регистрации обществ и союзов, – с той же заискивающей поспешностью представила она.

Николай почувствовал, как лицо свела болезненная судорога. Желание схватить за горло это красномордое рыло в подштанниках и вышвырнуть на залитый дождем тротуар было слишком велико. Что угодно, только не этот смертельный, навсегда въевшийся испуг в глазах сестры.

Аня заметила произошедшую с ним перемену, испугалась еще больше, сжала его руку и умоляюще глянула прямо в глаза. Пришлось сделать над собой усилие и выдавить ответ: «Очень приятно». Он вспомнил все, что читал в газетах о порядках в советской России и через силу представился.

– Барановский Николай Иванович.

Аня заметно выдохнула и с благодарностью взглянула на брата. Впервые на ее лице появилось подобие улыбки.

– Николай Иванович, говоришь? – Новый родственник не спешил подавать ему руку. – Приехал, значит? И на наши площадя.

– Но это и его квартира тоже. Николай здесь родился…

– Родился? – рыкнул Колодкин, и Аня заметно вздрогнула. – Мало мне дармоедов на площади, еще один явился?

– Да вы не волнуйтесь, Тимофей Егорович. – Николай с трудом сдерживал ярость. Он чувствовал, что от его самообладания зависит не только его жизнь, но и жизнь сестры, хотя понять не мог, как могло случиться, что его умная, тонкая, решительная сестра вышла за этого безобразного хама. – Я вас надолго не стесню. Неделю, от силы две. Найду себе квартиру.

Начальник регистрационного стола хмуро взглянул на него.

– Ладно, нехай проходит. Неделю дозволяю. Но чтобы жить в дальней комнате, за стол платить и без глупостей! А то все повылетите. – И отбыл в гостиную.

Анна Ивановна бросилась к брату на шею, давясь беззвучными слезами.

– Коленька! Коля! – шептала она. – Я тебя сейчас к Мише в комнату отведу. Он в кабинете живет, придется на полу постелить. Иди умойся с дороги, у нас, к счастью, водопровод работает и даже горячая вода есть, а там Тимофей Егорович уснет. Он рано ложится. – Она куда-то тянула Николая за рукав. – Я тебя покормлю на кухне, а там и Миша вернется.

– Миша? – обрадовался Николай. – А где он? И что здесь вообще происходит? А может, мне лучше в детскую?

– Нет-нет, там Саша с Тосей. Дети мои.

– У вас есть дети? – с некоторой брезгливостью спросил Николай.

– Что ты, – возмутилась Аня, но тут же спохватилась: – Я была замужем за Павлом Романовичем Сумароковым, может, ты его помнишь? Он бывал у нас еще до твоего отъезда.

– Не помню.

– Его арестовали, потом расстреляли. Мы чудом уцелели.

– Анька! – донесся из гостиной грубый рев. – Где тебя носит? Чаю налей!

– Коленька, ты пока раздевайся, устраивайся. Я сейчас! – И она поспешила на крик.

Николай Иванович вошел в знакомый с детства отцовский кабинет и, не глядя по сторонам, сел в обтянутое зеленой кожей кресло. Все было не так. Родителей больше нет. Сестра из молодой цветущей женщины превратилась в запуганную старуху. В их доме поселился какой-то безобразный мужик. Николай покосился на свой саквояж. А не разрешить ли все проблемы разом, не избавиться ли от хама? Он встряхнулся и запретил себе подобные мысли.

Миша вернулся поздно, когда Тимофей Егорович, выкушав пол-литра водки, давно храпел в своей комнате, а они с Аней тихонько сидели на кухне, вспоминали детство и делились событиями последних лет.

– Миша! – Николай вскочил и до хруста в костях сжал в объятиях худощавого, очень похожего на него самого молодого человека. На Мише были нелепая пролетарская косоворотка и потертый бушлат. – Как вырос, возмужал! – Он шептал какие-то первые пришедшие на ум банальности.

– Коля? Николай, ты? – с сомнением спрашивал Миша, вопросительно поглядывая на сестру.

Неловкость прошла постепенно. Они уже сели за стол, выпили за благополучное возвращение блудного родственника, разговорились.

– Да нет, не успел я на врача выучиться, – грустно качал головой Михаил. – Революция помешала. Поступить я поступил, но вот учиться… Только первый курс окончил, а тут такое началось! Молодец что раньше не вернулся. И вообще, – он смущенно улыбнулся, – пойми меня правильно, но лучше бы тебе и вовсе не возвращаться. Видал эту морду, что сейчас в родительской спальне храпит?

Аня вздрогнула.

– Теперь такие, как этот, всем в стране заправляют. Думаешь, я почему в таком виде разгуливаю? Боюсь, чтобы не схватили за шиворот и в ЧК не отвели. Оттуда такие, как мы, не возвращаются. Так-то, брат. Я теперь рабочий класс, тружусь слесарем на заводе, чтобы с голоду не подохнуть, а вечером еще учусь в Первом медицинском, чтобы окончательно не опуститься. Но за день так наломаешься, что вечером на лекции сидишь и носом клюешь, так что сессию, наверное, завалю. – Миша понуро свесил голову.

– Не завалишь. А завалишь – пересдашь. Но теперь я старший, и я за вас в ответе, когда нет родителей. С завода ты уйдешь и будешь учиться нормально. Зарабатывать буду я.

– Коля! – невесело усмехнулся брат. – Где ты будешь работать? Кем? Ты даже не представляешь, в какую страну ты попал, в какой город. Это же Ленинград, понимаешь? Город великого вождя, провалиться б ему!.. Да тебе на улицу выходить опасно. Еще скажешь где-нибудь «милостивый государь» или «господа, передайте вагоновожатому» – и все, кранты. В лучшем случае с трамвая скинут и тумаков надают, в худшем… – Он махнул рукой. – Сиди уж дома, привыкай, присматривайся. Мы с Аней сами о тебе позаботимся.

Слышать подобное от Миши, которого Николай привык считать мальчишкой, было обидно, пусть и справедливо.

– Вот и молодец. А теперь спать, мне вставать рано, – поднялся Миша. – И ты ложись, а то этот тунеядцев не любит. Как проснется, так давай горланить, чтобы все поднимались. Приучает буржуев к рабочей дисциплине.

Правда, всеобщей побудки Николай утром так и не услышал – проспал. Когда он встал, в квартире было уже тихо. Племянников своих он пока так и не увидел. Аня оставила на папином письменном столе записку, где что лежит, и пообещала быть не позднее пяти.

Николай не спеша оделся и впервые с момента возвращения почувствовал себя дома. Он с радостью дотрагивался до знакомых вещей, с интересом разглядывал фотографии, которые появились после его отъезда. Вот мама с папой на прогулке – уже пожилые, у папы седина на висках, а у мамы вокруг рта залегли печальные складки. 1917 год, Аня под руку с красивым молодым человеком, наверное, с покойным мужем. Вот вся семья за столом, у Ани на руках маленький ребенок. Николай еще долго рассматривал эту застывшую летопись, потом вдруг опомнился и бросился собираться.

Первым делом он спрятал в тайник в отцовском кабинете Ах Пуча. Здесь, в родных стенах, он уже не казался Николаю ни страшным, ни кровожадным – золотой болван, не больше. Он натянул пальто и поспешил в Никольский собор к отцу Феодосию. Отец Феодосий был духовником их семьи, его он знал с малых лет, на него надеялся.

Спеша вдоль пустынной набережной, подгоняемый промозглым порывистым ветром, Николай невольно оглядывался и перебирал в уме наставления, как следует вести себя в случае встречи с гражданами новой России. По счастью ему никто не встретился, кроме нескольких теток с кошелками. Он осторожно приоткрыл тяжелую резную дверь и шагнул в сумрак храма.

– Господи! – Простонала его душа. Сам не понимая, что с ним делается, он упал на колени перед алтарем, залился счастливыми слезами. В этом плаче были сожаление, раскаяние, радость, печаль, страх, освобождение. Николай не знал, сколько времени он провел, уткнувшись лбом в теплый золотисто-медовый, затертый пол. Час, два? На ноги он поднялся с ощущением сладкой усталости.

Он огляделся и заметил на правом клиросе темную сгорбленную фигуру. Николай поспешил туда.

– Отец Феодосий! Отец Феодосий!

Сгорбленный человек обернулся. Изборожденное морщинами лицо с ясными, светлыми глазами обратилось к Николаю.

– Кто здесь? Что вам угодно? – Отец Феодосий подслеповато вглядывался в спешащего к нему человека. – Николенька? Николай Иванович? Барановский?

Не веря своим глазам и уже спеша ему навстречу, отец Феодосий раскрыл объятия.

– Откуда же ты? Столько лет! Столько невзгод. – Отец Феодосий любовно смотрел на него сверху вниз.

– Ох, батюшка мой. Ужаснулся бы я в былые годы твоим рассказам, за голову схватился. – Тихо качал головой отец Феодосий. – Но то, что повидали мои глаза за годы нашей с тобою разлуки, как кресты с церквей сшибали, колокола сбивали, служителей божьих живьем с колоколен или под пулю… Нет. Теперь не ужаснусь.

Николай сидел рядом, с надеждой заглядывая в добрые, по-детски ясные глаза.

– Приходи завтра. Исповедуешься. Покаешься, епитимью наложу, а там уж отмолим грехи твои и причастишься. Если с человеком вера, если Бог в его душе не умер, все исцелится, все уврачуется. А что за наваждение на тебе было в джунглях этих, не нам судить, наше дело молиться и заступления у Бога просить. Иди сын мой, иди и веруй. Устал я. Стар уже, – благословляя Николая, велел отец Феодосий.

И Николай пошел. На улице уж чувствовалось наступление ранних осенних сумерек, серо-бурой мутью плескали воды канала, голые деревья на ветру вздрагивали под налетающим сырым ветром, жались сиротливо к домам. На душе у него было светло и ясно, и он больше ничего не боялся. Ни золотого болвана, созданного кровожадным давно вымершим народом, ни большевиков, ни Тимофея Колодкина, ни новой непонятной жизни. Ничего. Теперь, когда он поверил в свое избавление, в возможность очищения, все представлялось в радостном свете.

Дома он застал племянников, очевидно, Аня успела утром рассказать им о приезде дяди. На звук хлопнувшей двери в прихожую выглянули два любопытных чуть испуганных лица.

– Та-ак. – Расплываясь в улыбке, протянул Николай. Сам не зная почему, он был страшно рад видеть этих юных Барановских, новое поколение их семьи, людей, которые смогут унаследовать их с Аней и Мишей традиции, их взгляды, их принципы. Пусть за окном рождается и крепнет что-то новое, незнакомое, они, эти дети, принадлежат их семье. Пусть они не Барановские по фамилии, а Сумароковы, главное, что не Колодкины. – Так вот, значит, какие вы, Саша с Тосей? Ну, идите знакомиться!

Николай судорожно вспоминал, что есть у него в саквояже, чтобы подарить этим замечательным детям. В дороге ему совершенно не приходило в голову позаботиться о подарках. Все, что его занимало, это вернуться как можно скорее на родину и никого не убить. Да, сейчас он мог думать об этом свободно: морок, поработивший его в джунглях, развеялся под дуновением студеного петербургского ветра.

Когда с работы вернулась Аня, они втроем с племянниками сидели на диване и болтали, как старые приятели.

– Что делал сегодня? – спросила она, повязывая фартук и принимаясь за готовку.

– Ходил в Никольский собор повидать отца Феодосия, – Николай присел у стола.

– В самом деле? – Аня повернулась к брату и взглянула на него с какой-то особенной теплотой. – Как он?

– Постарел. Да ты, наверное, и сама знаешь.

– Нет. Теперь опасно ходить в храм, да и Тимофей Егорович не велит, ему как начальнику непозволительно иметь верующую жену. – Она снова отвернулась к плите. – Что ты собираешься дальше делать?

– Аня, объясни мне, что происходит? Почему этот человек живет в нашем доме, распоряжается, хамит, оскорбляет? Что здесь происходит? Почему ты, умная, добрая, сильная, живешь с этим хамом?

– Почему? – Она невесело усмехнулась, бросила селедку и повернула к брату перекошенное от боли лицо. – Потому что хотелось выжить. Потому что надо было спасать детей. – Аня подняла лицо к потолку, и Николай заметил блеснувшие в ее глазах слезы.

– Извини, я обидел тебя. – Он уже пожалел о своем порыве. – Но я не понимаю, почему он? Зачем? Это же мерзко.

– Мерзко? Это ты мне говоришь? Это тебя он касается своими ручищами? Лапает… – Она хотела что-то добавить, но болезненно дернулась и отвернулась, не закончив. – Когда Павла расстреляли, мы каждый день ждали, что придут за нами. Ты не понимаешь, что такое ЧК, большевики и новые порядки. Людей расстреливали за чистую одежду и грамотную речь. А конфискация? – Она всхлипнула. – Ты знаешь, что это? В твою квартиру вламываются бандиты с оружием и бумажкой с печатями и начинают перетряхивать весь дом. Забирают себе все, что им приглянулось, срывают с людей одежду, нательные кресты, часы, что угодно. Хватают ложки, пальто, шубы, детские игрушки, а если открываешь рот – тебе тут же в зубы или к стенке. Или в ЧК как классово чуждый элемент. Помнишь адвоката Петра Анатольевича из квартиры напротив? Такой милый господин с бородкой? Он пытался возражать, когда к нему вломились такие вот конфискаторы. Знаешь, что они сделали? – Она зло посмотрела ему в глаза. – Они изнасиловали у него на глазах дочь, вчетвером, по очереди, а потом его застрелили. Елена после этого отравилась, а Надежда Аркадьевна умерла от горя. Мы их хоронили.

И вот в таком ужасе ты живешь ежесекундно, ты и твои дети. А еще голод, и нет дров. И дети плачут. – Аня смахнула слезу. – Тимофей Егорович у нас в домоуправлении работал. Да, грубоватый, необразованный, из новых. Мама с папой, к счастью, уже умерли. – Усмехнулась она, все той же горькой улыбкой. – Нет, он не ухаживал. Просто явился к нам, осмотрел квартиру, мебель, меня. Спросил, сколько лет, и сказал, что поженимся. Что квартира ему наша приглянулась, что всегда хотел на дворянке жениться, что «щенков» обижать не будет, только пусть под ногами не путаются. Ты думаешь, у меня был выбор? В нашем подъезде осталась единственная неуплотненная квартира. Помнишь Лютаевых? С ними живет еще пять семей, а они ютятся в бывшей детской. Адамовичей вообще переселили в подвал, а в их квартиру пролетарии вселились, восемь семей. На их фоне Тимофей Егорович тебе отцом родным покажется. Пьянство, драки, клопы. Продолжать? – Николай покачал головой, но Аня его не слышала и все равно продолжала: – Мы перестали бояться конфискаций. У детей была еда. Миша нашел работу, а ведь его могли расстрелять. Когда-то он сочувствовал эсерам, а в нынешние времена это преступление. И работу мы ни за что не нашли бы.

– Я понял. А кем ты работаешь? – Николай подумал, как мало эта новая Россия похожа на родину из его снов. Не сюда он так рвался, не об этом мечтал.

– Работаю в библиотеке Дома просвещения. Платят мало, зато работа хорошая. Сейчас приготовлю ужин и еще уйду часа на два. Так что ты намерен делать?

– Немного осмотрюсь и буду искать работу, – думая о своем, рассеянно ответил Николай.

– Это будет непросто. В городе толпы безработных, но главное, сейчас везде спрашивают происхождение, а у тебя оно неподходящее. Когда вернется Тимофей Егорович, предложи ему выпить. Будете пить – не спорь. Завтра я попрошу его устроить тебя на работу. Водку ты должен поставить свою. Вон там, в шкафчике, возьми и спрячь пока. – Она кивнула в сторону буфета.

– Аня, ты напрасно волнуешься. Я сам справлюсь. – Пить с Колодкиным он не собирался. Ему стоило большого труда терпеть эту физиономию в их доме. Но пить с ним, заискивать, унижаться? Нет уж, прошу покорно.

– Николай, а что ты умеешь делать? Кем ты можешь работать? – Аня прекратила чистить мелкую, скверную с виду селедку, тяжело оперлась руками о стол и стояла, не поворачивая головы.

– Да что угодно. Хоть мешки грузить, хоть кирпичи таскать.

– В этом городе сейчас тысячи людей голодают, потому что пришли из деревни и ничего не умеют делать, только таскать кирпичи. В городе не хватает грамотных специалистов. Но ведь ты даже гимназию не окончил, – с упреком бросила она и вернулась к своей работе.

– Ты права. Но что-нибудь придумаю. На шее у вас сидеть не буду. Пока у меня есть деньги, за еду и проживание я буду платить. – Он решительно встал.

– Коля, не в этом дело! – бросилась она к нему. – У тебя нет документов, и ты ничего не понимаешь в нашей жизни! – В ее глазах была такая тоска, что он тотчас устыдился, обнял ее, расцеловал.

– Прости меня. Я действительно еще ничего не понял, но дай мне время осмотреться. Обещаю тебе: все наладится. Да, я не врач, не инженер, но кое-что я все-таки умею. Я умею выживать и приспосабливаться. Дожил же я как-то до двадцати пяти лет? – усмехнулся Николай. – А с мужем твоим я выпью. Обещаю. Документы мне действительно нужны.

Глава 8

Санкт-Петербург, 2016 год

– Лариса на похороны не приедет, – объявил Леонид собравшимся в комнате дамам.

– Почему? – удивилась Агнесса. – С ней что-то серьезное?

– Не знаю. – Леонид раздраженно пожал плечами. – Несла какую-то околесицу насчет врачей, но, по-моему, ей просто жаль денег на билет и на похороны. Кони говорит, она ему звонила – требовала зачитать по телефону завещание. Очень интересовалась, что она получает после Влада.

– Она что, сумасшедшая? – не выдержала Маша. – Единственный сын!

– Машенька, помолчи.

Лилия Константиновна любую естественную реакцию считала дурным тоном. Особенно скверным она полагала осуждать членов семьи своего супруга. Они представлялись ей чем-то вроде аристократической фамилии, которой простительны некоторые чудачества. Машина мама вообще была склонна к жеманству и театрализации жизни. Она поступила в консерваторию, мечтала об оперетте, но, выйдя замуж за Леонида Аркадьевича, сочла дальнейшую учебу излишней и осела дома. Теперь она время от времени радовала своими руладами гостей и разыгрывала миниатюры для домашнего пользования. Что-нибудь из великосветской жизни, вот как сейчас.

– О ком мы говорим? – дернулась Агнесса. – Да она имя собственного ребенка не вспомнит, если врасплох застать. Мать!

– Агнесса, не преувеличивай, – одернул ее Леонид. – Лариса, наверное, не идеал матери, но злословить на ее счет недостойно. И вообще, давайте к делу. Похороны завтра, я обо всем договорился. Из морга едем в храм, потом на кладбище. Будут только свои.

– А консерватория решила отделаться венком? – не успокаивалась Агнесса.

– Слушай, в конце концов, он был простым преподавателем, а не народным артистом. Может, на отпевании кто-то из руководства и будет, не знаю, – отмахнулся Леонид. – Помянуть заедем к нам, Лиля накроет на стол. – Он взглянул на супругу.

Та сдержанно кивнула, склонив длинную шею.

– С этим все понятно. – Агнесса заерзала. – Мы можем поговорить с тобой тет-а-тет?

Маша навострила уши. Лилия Константиновна поднялась из кресла и светски предложила:

– Агнесса, может быть, чаю? Машенька, помоги мне, пожалуйста.

Маша состроила гримасу, но из комнаты вышла: при ней все равно говорить не будут. Далеко отходить она не стала, только махнула матери рукой, чтобы не мешала, подкралась на цыпочках обратно к двери и замерла, напрягая слух.

– Мне нужны деньги, – коротко заявила Агнесса.

– Удивила, – развел он руками. – Мне, знаешь, тоже нужны. Осенью у старшего, у Максима, свадьба. Как ты полагаешь, кто ее оплачивает? Машка на стажировку в Англию собирается – «папа, дай денег». Кредит за ее машину – тоже я. Лилька с Машкой через две недели в Милан на распродажи едут. У меня, знаешь, станок на пределе работает, еле-еле купюры успеваю сушить, – невесело усмехнулся он. – Поищи у кого-нибудь другого.

– Я говорю не о десяти тысячах. Я хочу продать что-нибудь из коллекции.

Леонид не без удивления взглянул на нее. Потом что-то сообразил.

– Зачем тебе такие деньги? Ты что, заболела? Операция нужна? Может, хорошего врача поискать?

– Я совершенно здорова. И мне нужны деньги. Послушай, я не твои собираюсь тратить, а свои. К тому же мы оба знаем, что, если бы не Влад со своей маниакальной идеей сохранить коллекцию непонятно для кого, ты бы давно и с радостью обратил большую ее часть в звонкую наличность.

– О чем ты говоришь? – Леонид возмутился.

– О том, что знаю. Влад рассказывал мне о твоих визитах и предложениях избавиться от не самых ценных полотен. В молодости ты соблазнял его машинами и красотками. Это Влада! В более поздние годы – путешествиями и бытовым комфортом. Но Влад всегда категорически отказывался. – Агнесса смотрела ему прямо в глаза.

– Ты права. – Леонид решил не отпираться. – В моей жизни действительно бывали моменты, когда требовались средства. Потому что в отличие от вас, моя дорогая, я живу полной жизнью. Я всегда любил женщин, у меня семья, и не одна, дети, скоро будут внуки. Да, я люблю хорошо одеваться, путешествовать, получать от жизни удовольствие. А вы, жалкие, полуистлевшие подобия собственных родителей, тихо вырождаетесь. Вы шарахаетесь от настоящей жизни, прячетесь по углам, боитесь взглянуть в глаза реальности, рискнуть, испытать чувства. Зачем тебе деньги? Решила породистого кота завести? Или сподобилась на старости лет прокатиться по Европам?

Агнесса почувствовала, что закипает. Леонид бил по самым чувствительным местам, и она взорвалась.

– Считаешь себя совершенством? Этакий бонвиван, любимец фортуны? Да ты сам жалкое, бездарное подобие моего отца! Подделка! Он был талантлив, его действительно любили женщины. Он был удачливым, богатым, щедрым, жил смело и с размахом, потому что был гением! А ты жалкая подделка под настоящего мужчину! Фальшивка! Ты любишь женщин? Нет, ты волочишься за ними. Тебе не хватает размаха и смелости! – В пылу гнева Агнесса даже похорошела. – Я жалкая? Да, я не красива. Природа щедро одарила отца и поскупилась на нас с Владом. Я не красива и не молода, но, как ни странно, и у меня есть личная жизнь, и меня любят, и у меня есть планы, и я не собираюсь их откладывать еще на десять лет!

Маша за дверью даже присвистнула. Ай да папуля с Агнессой! Дали волю чувствам, ничего не скажешь. Интересно, что у Агнессы за личная жизнь. И зачем ей так срочно понадобились деньги, да еще много? В свете интереса к ним следователя Игоря Сергеевича стоит выяснить подробности.

– Ах, вот как? – раздался из-за двери голос отца. – Что ж, поздравляю. Лучше поздно, чем никогда. Один совет: не спеши осыпать его дарами.

– Кого? – буркнула, сдуваясь, Агнесса.

– Своего воздыхателя.

– Решил, что он на деньги позарился?

– Просто предупреждаю. Бурный поток быстро иссякнет. Цеди по чуть-чуть, дольше протянешь, – усмехнулся Леонид. – А насчет денег… Не возражаю, давай что-нибудь продадим. Меня, например, Шишкин не греет.

– Мне кажется, лучше начать с чего-нибудь более дешевого.

– Начать? Я так понимаю, у тебя далеко идущие планы, одной картиной не отделаемся?

На этот раз Агнесса не обиделась.

– Думаю, ты тоже слишком долго ждал. Только не картин.

Маша за дверью физически ощутила, как изменилась атмосфера в комнате. Интересно, на что намекает Агнесса и почему папа вдруг заледенел.

– О чем ты?

– Ты знаешь. – Агнесса выдержала многозначительную паузу. – Как бы ты ни пыжился, достичь настоящего успеха тебе все равно не удалось. Ты хороший администратор, посредственный композитор и слабый музыкант. А тебе всю жизнь хотелось славы, денег, признания. Думал, никто не замечает? Ошибаешься. Как ты наблюдал за мной и Владом, так и я наблюдала за тобой. Когда мне исполнилось двенадцать, Кони передал мне папино письмо, в котором он подробно объяснял, кто такой Ах Пуч, что он может и как с ним обращаться. – Леонид побледнел, лицо свела болезненная судорога. – Тогда я многое поняла. О тебе, об отце, о себе тоже. Я не верю, что какой-то языческий божок способен подарить талант и успех, но ты считаешь иначе, я знаю. Думаю, если бы мог, ты бы давно уже прибрал его к рукам. Но, видно, отец тебе не сказал, где он хранится. Все эти годы ты пытался развратить Влада, соблазнить его земными дарами, чтобы потом выманить Ах Пуча. Но Влад был святым бессребреником. Я никогда его не любила, но не могла не уважать. В его стоицизме было что-то величественное.

– Ты знаешь, где Ах Пуч? – Ее рассуждения Леонид явно пропустил мимо ушей.

– Разумеется, – с прежним спокойствием проговорила она. – Я предлагаю сделку: тебе – Ах Пуч, мне – коллекция.

– Совсем умом тронулась на старости лет? – Голос Леонида охрип от волнения.

– Не спеши, подумай о моем предложении. И не забудь, что я единственная, кто знает, где он спрятан. Случись со мной что – и он сгинет на веки. – Она поднялась.

Маша едва успела стрелой метнуться по коридору и нырнуть в свою комнату.

– Лиля, Маша! До завтра.

– Агнесса, а как же чай? – Выглянула из кухни Лилия Константиновна.

– Спасибо, в другой раз. Подумай о моем предложении. – Она захлопнула за собою дверь.

– Маша, зайди ко мне, – позвал Леонид Аркадьевич. – Лилечка, мы сейчас, накрывай пока на стол.

Маша нехотя пошла за отцом.

– Зачем тебя вызывали в следственный комитет и почему ты мне так поздно об этом сказала? – Он уселся спиной к рабочему столу и требовательно взглянул на нее.

– Чтобы ты зря не волновался.

– Что за ребячество? Это не двойка в школе, это серьезно! Что им от тебя было нужно?

– Ничего особенного. Расспрашивали насчет Владислава – какой он был, с кем дружил, кто мог желать ему смерти. – Маша лениво ковыряла крученый кант на подлокотнике кресла. – Слушай, пап, а никто в последнее время не интересовался коллекцией? Может, хотел что-нибудь купить или предлагал выставиться?

– Выставиться? – Отец нахмурился. – А при чем здесь это?

– Просто спрашиваю.

– С подобными вопросами всегда обращаются к Кони как к нашему официальному представителю, ты же знаешь. Так почему ты спросила?

– А разве к тебе напрямую никто никогда не обращался? Или к Агнессе с Владом?

– Бывало, конечно. Некоторые думают, что напрямую договориться проще. Но ты же знаешь нашу ситуацию – мы все решаем коллегиально. Маша, отвечай немедленно, при чем здесь покупатели? Тебя о них следователь спрашивал? Кстати, кто с тобой беседовал?

– Капитан Мирошкин. Конечно, спрашивал, но я просто сама интересуюсь. – Она помолчала. – Папа, а тебе не кажется странным, что они, вместо того чтобы закрыть дело, вызывают нас на допросы?

Разумеется, ему казалось. И, разумеется, он был не на шутку обеспокоен. Но уж кому он не хотел демонстрировать беспокойство, так это Маше. Вообще было бы чудесно, если бы они с матерью отправились в Милан прямо сейчас. Жаль, ускорить этот процесс невозможно: билеты куплены, отель заказан.

– Думаю, они отрабатывают обычную процедуру, – успокоительно произнес Леонид Аркадьевич. – Тебе не о чем волноваться.

Маша минутку помолчала, размышляя, но решила больше папу не беспокоить. Ее подозрения могут не подтвердиться, а отец обязательно будет переживать.

– Ладно, пойду переодеваться. Скоро за мной должны заехать.

– Как заехать? Маша, куда ты собираешься на ночь глядя? Уже двенадцатый час. Ты недавно вернулась, завтра похороны… Лиля, она снова куда-то собирается! Поговори со своей дочерью.

– Папа, я тебе уже говорила, что сейчас у нас гостит англичанин, и я обещала ему показать белые ночи. – Она произнесла это тоном утомленной примадонны, стоя в дверях. – Если хочешь, могу пригласить этого Фреда к нам – познакомитесь. Нужны же мне какие-то друзья в Лондоне, а то приеду и буду одна там скучать. Так хоть будет с кем пообщаться.

– Ты от скуки точно не умрешь, – скептически заметил Леонид Аркадьевич. – Лиля, а ты что молчишь?

– Леня, что ты пристал к ребенку? Она взрослая девушка, я в ее возрасте вообще уже одна жила, – беспечно пожала плечами Лилия Константиновна.

– Очень педагогично! – воскликнул отец.