Текст книги "Проклятие Пиковой дамы"

Глава 6

6 сентября 1955 г. Ленинград

– Женя, помоги Люське одеться. Я сегодня в отделе политинформацию провожу. Мне доклад надо повторить, – в одной руке держа стакан с чаем, а в другой – тетрадку с записями, попросила капитана жена.

– Ура, меня папа оденет! – обрадовалась Люська и заболтала босыми ножками, как пропеллером.

– Ну, давай одеваться, – озадаченно почесал макушку Евгений Александрович. – Что сперва надеваем? Трусики?

– Не-а. Трусики я уже надела. И маечку тоже. Теперь чулочки надо, вон они на стуле у кроватки лежат.

– Они не налезают. Люсь? Они не натягиваются, – пыхтел, сидя на коленках перед дочкой, Евгений Александрович.

– Пап, а ты собери их гармошкой, мама так всегда делает, – посоветовала Люся, гладя папу по голове маленькой нежной ручкой, от чего капитан счастливо щурился и улыбался.

– Так. Справились. Теперь что?

– Теперь поясок с резиночками. Вон он, – встав на стул, указала Люсенька.

– А пристегивать как?

– Ну, папка, ты такой большой, а не умеешь чулочки пристегивать.

– Я же их не ношу, – оправдался капитан. – А сама ты не справишься?

– Не-а.

– Вера, пристегни ребенку чулочки, у меня не выходит, а тебе вслух почитаю, – отчаянно позвал на помощь жену капитан.

– Жень, ну, что ты, как ребенок. Вот же все просто, – в секунду справившись с делом и снова возвращаясь к тетрадке, проговорила Вера.

– Ну, – подмигнув дочке, спросил Евгений Александрович. – Теперь платье?

– Да, и фартучек. Вон тот с большой ягодой. Мне его тетя Поля вышила. Только ты так сильно его не затягивай, а то мне животику тесно, – вертелась в папиных руках Люсенька.

Из дома семья вышла, дружно держась за руки, а за воротами им пришлось расстаться. Вера с Люськой побежали в детский садик, а Евгений поспешил на трамвай.

– Итак, капитан Топтунов, какие у нас успехи с делом Щербатовой? Версии и подозреваемые появились? – глядя на Евгения Александровича из-под седых кустистых бровей, поинтересовался полковник Летунов.

– Подозреваемых пока нет, а вот версии имеются. Выяснилось, что с пальца убитой пропал старинный дорогой перстень.

– Так это что ж, обычное ограбление получается? – обрадовался полковник, он любил простые дела с ясными очевидными мотивами, типа кражи, ограбления. В таких делах награбленное добро рано или поздно, но гарантированно выводило на преступника.

– Я бы не стал утверждать, что мотивом было простое ограбление, – потер переносицу капитан, отчего полковник сразу помрачнел. – Мне кажется, перстень не был самоцелью. Возможно, его прихватили, чтобы запутать следы, а, может, в качестве мести… – не очень уверенно рассуждал капитан. – Я пока не уверен, это скорее ощущение, чем факт.

– Предчувствия – это, конечно, хорошо. Но перед начальством предчувствиями не отчитаешься. И к делу не подошьешь, – вздохнул полковник. – Время у нас, конечно, еще есть, сверху пока не сильно давят, но ты, Евгений Александрович, все-таки не тяни. Дело, я понимаю, непростое, обстоятельства, и все такое… Но ты уж постарайся…

Давить на капитана в сложившихся обстоятельствах полковнику не позволяла совесть.

– Ребят привлеки.

– Да я пока справляюсь, – пожал плечами капитан Топтунов. – У меня сегодня разговор с мужем убитой запланирован и с артисткой, что на ее роль метила. Вчера я с ней не успел поговорить, ускользнула. Но уж сегодня я ее к нам в угро вызвал.

– Вот это правильно, – решительно одобрил полковник. – Построже с ними, с артистами этими, а то думают небось, что все им хиханьки да хаханьки. А ты их всех… – И полковник сжал свой крепкий кулак, демонстрируя молодежи, как и где надо держать проходящих по делу граждан, да и вообще всех граждан. – народ, он сильную власть уважает. А артисты – это и вовсе народ ненадежный. Так что построже! – наставительно заметил полковник, провожая капитана Топтунова до двери.

– Разрешите? Полковник Щербатов, – коротко по-военному представился Николай Васильевич, входя в кабинет. – Меня вызывали.

– Здравствуйте, гражданин Щербатов, проходите, – поприветствовал вошедшего капитан Топтунов. – Присаживайтесь. – Указал на черный, обитый клеенкой стул Евгений Александрович.

Полковник Щербатов произвел на Евгения Александровича приятное впечатление. Светлое, открытое лицо, короткие с проседью волосы. Военная выправка, грудь в орденах. И прямой взгляд честного человека. Глубоко на дне серых глаз плещется горечь потерь. Как с ним заговорить об убийстве жены?

– Извините, что не пришел раньше. Учения еще не закончились, генерал не хотел отпускать из части, думал, так меня отвлечь. Вы позволите? – доставая из кармана папиросы, спросил полковник.

– Конечно, курите.

– Вы хотели меня расспросить об Ане?

– Да.

– Она была очень доброй, по-детски капризной, очень веселой, а еще настойчивой, целеустремленной и преданной своему делу. Она могла часами заниматься, разучивая роль, сутками пропадать в театре, забывая обо всем. Ради сцены она не позволяла себе родить ребенка. Хотя мы очень хотели детей. Она всего в жизни добилась трудом, никогда не плела интриг, не хитрила, не заискивала. Вам, наверное, рассказали, что в войну я потерял всю семью. Жену, маленького сына, родителей. Когда началась война, меня, кадрового офицера, сейчас же направили на фронт, а я, уезжая из Ленинграда, настоял на их эвакуации и даже попросил своего старого товарища, который оставался в городе и руководил эвакуацией, проследить, чтобы они уехали из города как можно скорее. – Тут полковник сделал особенно глубокую затяжку, сжав свободную руку в кулак. – А их поезд разбомбили. Я не сразу узнал об их гибели. Где-то через полтора месяца. Потом много писал в разные инстанции, все надеялся. А вдруг ошибка, а вдруг кто-то выжил, попал в госпиталь, помните, какая тогда неразбериха была.

– Да.

– Я сам их убил. Они погибли, а я, пройдя всю войну, выжил. Даже ранен серьезно не был. Так, царапины. И Глаша, которая всю блокаду оставалась в Ленинграде, выжила. А они погибли. В мае сорок пятого все праздновали победу, радовались, мечтали вернуться домой, а я рыдал, сидел на своей койке и выл, как деревенская баба, потому что выжил.

Вернулся в Ленинград, дом наш устоял, в квартире поселились другие люди, хорошо хоть Глаша сумела сберечь кое-что из наших вещей. Хоть какая-то память осталась. Я тогда жил словно во сне, не понимая, зачем живу, что делаю. На службе все четко, все по приказу, а вот дома… Меня тогда Капа очень поддержала. Мы с ней старинные друзья, еще с детства, – пояснил полковник, поглядывая на Евгения Александровича. – Я тогда жил и думал, скорее бы старость и смерть, или чтобы под трамвай попасть. Я даже дорогу стал переходить не глядя. А тут вдруг пришли мы с Капой в гости к одним знакомым, праздник, кажется, какой-то был? Не помню. Приходим, а там Аня. У меня словно пелена тусклая с глаз спала, или вдруг свет включили в темной комнате. Когда мы пришли, она как раз пела. Что-то веселое на итальянском языке, я мелодию слышал, в глаза ей смотрел и чувствовал, как оживаю. После застолья танцевал с ней весь вечер, провожать пошел, а через месяц мы поженились, – с легкой улыбкой вспоминал полковник. – Она меня к жизни вернула. Я вдруг счастливым себя почувствовал. Даже стыдно было до чего счастливым.

Так было до вечера премьеры. Пятого сентября моя жизнь оборвалась во второй раз.

– Вы не догадываетесь, кто это мог сделать?

– Нет. Я не знаю. Я пытался вспомнить, кого не было в зале, когда появилась Зина с известием об убийстве. Но там было так много людей, и я был не в том состоянии, чтобы смотреть по сторонам. Помню только, как бежал по коридору. Помню распахнутую дверь грим-уборной… Я ворвался внутрь, словно надеялся найти там убийцу и разорвать его. Но, естественно, там никого не было. Потом меня увели в кабинет директора. Кто, не помню. Кажется, Зина. Успокаивали, хлопали по плечу, поили коньяком, словно я истеричная барышня, – криво улыбнулся Николай Васильевич. – Нет. У меня не было истерики, только холодная ярость, горе навалилось потом, уже дома. Пришел, сел перед Аниным портретом и вдруг все осознал. Что она уже никогда не вернется домой, не встретит меня со службы, не будет распеваться по утрам, не будет запаха ее духов в доме. Не будет ничего. – Он закрыл лицо ладонью и долго молчал.

Евгений Александрович решил его не торопить, пусть успокоится. Возьмет себя в руки. Наконец полковник распрямил плечи, дрожащей рукой чиркнул спичкой, снова закуривая. Разговор ему давался с трудом.

– Николай Васильевич, вы помните перстень, который подарили супруге незадолго до убийства? Старинный, с голубым камнем?

– Перстень? Да, конечно.

– В день премьеры он был на руке вашей жены, это подтверждают гражданка Барышева и гример театра.

– Да, мне помнится, Аня надевала его, когда шла в театр, – не очень уверенно проговорил Николай Васильевич.

– Когда наши криминалисты осматривали место преступления, на теле убитой перстня не было.

– Не было? Может, сняла перед спектаклем. Артисты обычно выступают в бутафорских драгоценностях, – предположил Николай Васильевич.

– По свидетельству коллег, перстень был на ней во время выступления. Это очень заметная дорогая вещь, многие обратили внимание.

– Вы хотите сказать, Аню убили из-за кольца? – с ужасом взглянул на капитана Николай Васильевич. – Из-за безделушки, которую я сам ей подарил? Я убил ее, убил, так же, как и их?!

На миг Евгению Александровичу показалось, что полковник сойдет с ума.

– Нет, вы здесь ни при чем, – твердо проговорил капитан. – Перстень сняли, чтобы пустить следствие по ложному следу. Чтобы запутать уголовный розыск.

– Запутать? Вы уверены?

– Абсолютно. А потому еще раз попрошу вас вспомнить все ссоры, которые были у вашей супруги с коллегами, всех ее недоброжелателей, завистников и так далее.

– Я не знаю. Аня никогда мне не жаловалась. Мне казалось, ее все любят в театре, и костюмеры, и гримеры. И коллеги относятся с уважением. Многие бывали у нас в гостях, – нахмурившись, размышлял Николай Васильевич. – Очень приятные люди. Ну, может, в последнее время у нее были какие-то разногласия с заместителем директора. Я припоминаю. Но вроде бы он сейчас в больнице. И, кажется, какая-то молодая артистка очень хотела исполнить Анину партию. Но оно, в общем-то, и понятно. Плох тот солдат, который не мечтает стать генералом. И потом мне показалось, что все счастливо разрешилось. Аня перед премьерой была очень весела. Сшила себе новое платье для банкета. Очень радовалась, волновалась, конечно, но с утра в тот день была в приподнятом настроении. Мне и Глаша говорила, что в последние дни Аня была очень веселой, в хорошем настроении.

Значит, Щербатова не догадывалась о нависшей над ней угрозе.

– И когда мы заходили к ней в антракте… Она, конечно, была вся в образе, ей было не до посетителей, но все равно было сразу видно, что она довольна. Все идет хорошо, да и публика спектакль прекрасно приняла с самого начала. Я не знаю, что могло случиться, кто мог…

Разговор с полковником был богат впечатлениями, но очень скуден фактами.

И дело об убийстве Анны Щербатовой не продвинулось ни на шаг.

«Кто же тебя убил? – глядя на маленькую фотокарточку улыбающейся красавицы с пушистыми, рассыпанными по плечам волосами, вложенную в дело, спрашивал капитан. – Кто оборвал твою молодую жизнь? Хоть намекни мне».

Но красавица не хотела подсказывать капитану, а просто улыбалась беззаботно и счастливо, и так она будет теперь улыбаться вечно.

А что делать ему, капитану Топтунову? Снова идти в театр? Снова задавать те же вопросы, шевелить людскую память, выискивать крупицы информации, забытые и незамеченные мелочи, искать мужчину в синем халате?

Да. Вот именно. Мужчину в синем халате. И капитан подколол фотокарточку к делу, закрыл папку. Аккуратно завязал тесемочки и, убрав дело в сейф, отправился в театр, искать крупицы, отделять зерна от плевел. И думать, что такое важное он мог упустить в этом деле?

– Лева, ты дома? Что, опять лежишь? Печень, голова?

– Нет, нет, Зиночка, что-то познабливает, сегодня на кафедре была приоткрыта форточка, думаю, что просквозило. Вот нашел твою шаль, обмотался. – Жалобно простонал с дивана Лев Владиславович.

– Лева! Это моя оренбургская шаль! Мне ее шефы преподнесли! Ты с ума сошел? – разглядев, чем именно муж замотал свой несколько располневший торс, возмущенно воскликнула Зинаида Андреевна. – Снимай немедленно! И поосторожнее, пожалуйста!

– Шаль? Тебе шаль дороже мужа? – В голосе Льва Владиславовича звучала вселенская обида. – Я знаю, я стар, болен, я никому не нужен. Я тебе в тягость. Ты молода, красива. У тебя поклонники. Тебя военные провожают на машинах после спектакля. А я? Я ветошь, я старая брюзга. Я… я… – Тут раздался задушенный всхлип, и дрожащая рука протянула Зинаиде Андреевне белое невесомое облако, сотканное оренбургскими мастерицами.

Зинаида Андреевна плач мужа проигнорировала, взяла шаль, бережно сложила и убрала в шкаф, достав мужу старую шерстяную жилетку.

– На вот. Обвяжись.

– Зина, она же жесткая! – тут же капризно заявил Лев Владиславович.

– Нормальная. Ее тебе Аглаида Карповна связала, специально из шерстки каких-то северных собак. Забыла каких.

– Сибирской лайки! – Заглянул в комнату семилетний Толик. – Их в упряжки на Севере запрягают, они могут в любой мороз на снегу спать.

– Вот. – Подняла палец вверх Зинаида Андреевна. – Надевай и не капризничай. Я велю Дусе заварить для тебя брусничный лист.

– Ты меня совсем не любишь, – предпринял еще один заход Лев Владиславович.

– Лева, прекрати этот спектакль, – строго оборвала его Зинаида Андреевна, – ты знаешь, как я не люблю это нытье. Дуся!

– Мама, а почему ты вышла замуж за папу? – тихо на ушко спросил Толик, когда они с Зинаидой Андреевной сели за стол обедать, а Лев Владиславович продолжал стонать в спальне.

– Полюбила, – со вздохом ответила Зинаида Андреевна, а потом добавила после короткой паузы: – Ты, сынок, не смотри на папины капризы, на его ворчание, на самом деле папа очень сильный волевой человек, просто у него, как и у всех, есть маленькие слабости. Понимаешь, его детство было не таким, как у тебя. Его семья жила очень бедно, иногда голодно. Его папа, твой дедушка, работал портным, но он шил не красивые дорогие платья для богатых господ, а одежду для простых людей и получал за это очень маленькие деньги, а в семье было десять детей. И папа был вторым ребенком в семье. С самого детства он помогал своему папе, таскал тяжелые, горячие утюги, утюжил, выдергивал сметку, делал всю работу, какую ему поручали, а сам мечтал о музыке. И знаешь, его родители каким-то чудом скопили немного денег и купили ему у старика музыканта скрипку. В молодости старик играл в каком-то оркестре, но потом его оттуда выгнали за пьянство, и он стал бродить со скрипкой по дворам. После работы папа стал брать у него уроки музыки и очень быстро научился играть так, что и сам смог подрабатывать на улице. Все заработанные деньги он откладывал, чтобы оплатить уроки у настоящего учителя музыки. Он был очень маленький мальчик, не многим старше тебя, но очень усердным и целеустремленным. Всю жизнь папе приходилось много трудиться. Когда он достаточно хорошо освоил скрипку и даже фортепьяно, он смог подрабатывать тапером в кинотеатре, иногда его приглашали играть на домашних праздниках. А потом случились Первая мировая война и февральская революция. И папиной семье пришлось совсем туго. Никому теперь не нужна была новая одежда. Все думали только о том, чтобы выжить. И только будучи уже совсем взрослым, папа смог поступить в консерваторию. Обычно в его возрасте людей на учебу в консерваторию не принимают, но он был так талантлив, что его взяли. И снова ему пришлось учиться и работать. Он жил почти впроголодь, потому что еще помогал своим родителям, и младшим братьям, и сестрам. А потом были вторая революция и Гражданская война, и жить стало еще труднее. В Петрограде не хватало хлеба. Люди умирали от голода. А еще не было дров и лекарств. У папы от голода и болезней умерли старший брат и две младшие сестренки, сильно захворал отец, и папа стал старшим в семье. И вот пережив такие испытания, имея многочисленную семью, которую ему приходилось содержать, папа «на отлично» окончил консерваторию. Потом он встал на ноги, добился успеха, выступал на лучших сценах страны. Вырастил своих братьев и сестер, дал им образование. Казалось, наконец-то жизнь стала легка и приятна, но тут грянула война. Ты же знаешь, что всю войну папа ездил с концертами по фронтам и даже был ранен. У папы была очень тяжелая жизнь, полная невзгод, трудов и лишений. Не осуждай его, Толик, за то, что сейчас, когда годы стали брать свое, он стал немного капризен и требует от нас с тобой особой любви и заботы.

– А когда вы познакомились, и ты его полюбила, он еще не был таким… ну… в общем, он был еще молодым? – чуть смущаясь и не зная, как правильно сказать, спросил Толик.

– Ну, он был значительно моложе, – улыбнулась Зинаида Андреевна. – А еще он был очень талантливый музыкант, педагог, очень интересный, образованный и глубокий человек. Щедрый и добрый. Поэтому я его полюбила, – чмокая сына в макушку, проговорила Зинаида Андреевна.

– Зиночка! – раздался из спальни жалобный призыв. – У меня, кажется, жар, позвони Абраму Осиповичу, пусть вечером заедет, осмотрит меня, это может быть грипп!

– Не валяй дурака, Лев! – сердито крикнула в ответ Зинаида Андреевна. – Просто сними жилетку и иди обедать. Дуся сегодня пирог с селедкой испекла.

– С селедкой? – На пороге спальни появился вполне бодрый, немного взъерошенный Лев Владиславович. – Дуся, почему меня никогда вовремя не приглашают к столу? Так и с голоду умереть не долго!

За окнами золотились ранние сентябрьские сумерки, по комнате скользил бледный вечерний солнечный лучик, в нем медленно кружились пылинки.

Зинаида Андреевна сидела в кресле, поджав под себя ноги, с книгой на коленях, и озабоченно смотрела в стену.

– Зинуля? А я заснул, кажется, – потягиваясь и близоруко щуря глаза, пробормотал Лев Владиславович, приподнимаясь с дивана. – Который час? А где Толик?

– Гуляет с ребятами, – коротко, сухо ответила Зинаида Андреевна.

– Ты о чем так серьезно задумалась? – садясь и приглядываясь к жене, поинтересовался Лев Владиславович.

– Да так, сцена одна покоя не дает, – хмуро ответила Зинаида Андреевна.

– Какая сцена? Хочешь, давай пройдем вместе? Это в «Аиде»? В какой картине?

– Да нет. Не в спектакле. Я сегодня встретила Колю Щербатова.

– Николая Васильевича? Ну, как он? Боже мой, такое горе!

– В том-то и дело, – взглянула на мужа Зинаида Андреевна. – Я же сегодня выходная, ты знаешь. Но так получилась, что была недалеко от театра и решила зайти примерить концертное платье, которое мне Клара Мефодьевна шьет.

– Что, снова платье? – В голосе Льва Владиславовича послышались неприятные визгливые нотки.

– Да, снова. Уймись, Лева. Я женщина, и мне надо одеваться. – Отмахнулась от него Зинаида Андреевна. – Слушай, не перебивай. Возле театра, я как раз шла по набережной вдоль Крюкова канала, так вот, возле театра я наткнулась на Николая Щербатова.

– И что ж тут такого? – спросил все еще нахохлившийся Лев Владиславович.

– Он был не один.

– А с кем?

– С артисткой из балетных. Я не сразу вспомнила, как ее зовут, она солистка, но главных партий не танцует.

– И как же ее зовут?

– Мария Решетникова.

– И что тут такого?

– Да, в общем-то, ничего. Когда они меня заметили, Решетникова, едва кивнув, сразу ушла. А вот Николай меня подождал. Я спросила, что он делал в театре, он сказал, приезжал к директору по поводу гражданской панихиды.

– Что ж тут особенного?

– Особенное другое. Я спросила, откуда он знает Решетникову, он сказал, что не знает, что она остановила его выразить соболезнования.

– Что ж тут такого? Весь театр знает о случившемся, эта Решетникова просто проявила участие, – пожал плечами Лев Владиславович, которого явно занимал совсем иной вопрос.

– Я тоже сперва так подумала, но вот теперь вспоминаю эту встречу и успокоиться не могу. – Спустила ноги с кресла Зинаида Андреевна, садясь ровно, прямо. – Понимаешь, Левушка, они разговаривали не возле служебного входа, а как бы за углом. По набережной редко кто ходит, ты знаешь. И потом я вспоминаю первое свое впечатление. Когда я их только увидела, у меня появилось такое чувство, словно беседуют два близких человека. Почему – не знаю. Позы, жесты… Они стояли очень близко друг к другу, и она положила руку в перчатке ему на плечо.

– Зинуля, это нормально. Когда человека утешают, ему часто кладут руку на плечо или похлопывают по плечу, – чуть нетерпеливо заметил Лев Владиславович.

– Нет. Это не нормально, класть руку на плечо чужому мужу. К тому же они так близко стояли друг к другу. Чуть носами не касались. Я позвоню этому следователю, или как его называют? В общем, тому, который к нам приходил в театр, у него еще фамилия смешная, какая-то медвежья. Топтыгин, кажется? Нет, как-то иначе. – Она нахмурила безупречно подведенные брови, силясь вспомнить фамилию. – Ах да. Топтунов. Смешная, правда?

– Очень. Зина, откуда ты взяла деньги на платье? Откуда такие средства? Я же не ворую. Тебе кто-то дарит деньги? У тебя кто-то появился?

– Лева, прекрати! – одернула его Зинаида Андреевна, поднимаясь с дивана. – Я, между прочим, работаю, я зарабатываю! И ты тоже даешь дополнительные уроки, а это хорошая прибавка к зарплате. И все, хватит, не утомляй меня.

Только звонок капитану Топтунову избавил Зинаиду Андреевну от дальнейших упреков мужа.

– Зина, Зиночка, не делай этого! Умоляю, не лезь в это дело. Ты не знаешь, что такое органы! – Поспешил вслед за женой в прихожую Лев Владиславович. – Пусть они сами разбираются. Не вмешивайся! Зина! О боже милосердный! – стонал несчастный профессор, глядя, как жена недрогнувшей рукой крутит диск телефона. – Зина, не зови его к нам, Зина, что ты делаешь! – закатывая глаза, стонал шепотом Лев Владиславович, слыша, как Зинаида Андреевна приглашает сотрудника угро к ним домой.

– Проходите, товарищ, ботинки только снимайте. – Встретила в прихожей капитана Топтунова домработница Барышевых. – Вона в залу ступайте.

Зинаида Андреевна ждет вас, а сам хозяин с компрессом лежит, просил извиниться, но выйти не сможет. Мигрень, – внимательно наблюдая, как гость разувается, докладывала домработница.

– Дуся, кто там? – раздался из комнаты глубокий зычный голос Зинаиды Андреевны.

– К вам это, сейчас пройдут, разуваются, – крикнула хозяйке Дуся и кивнула капитану на двойные полуприкрытые двери, ведущие в комнату.